Текст книги "Заговор"

– Не напоминай мне о них. Ты знаешь, что она… Не скучаешь по работе?

– Скучать по деньгам, по номиналам, переходящим из рук в руки?

– Но это так увлекательно! Как искусство, выходящее за пределы искусства!

– Я не всегда тебя понимаю. Впрочем, Капустин говорит, что взаимонепонимание – основа устойчивых отношений.

– Тебе не кажется, что кто-то смотрит на нас из сада? Пойдем в дом.

– Осторожно, не споткнись. Я зажгу свет.

– Не надо, я иду наверх… Это твоя рука?.. Порвешь… Подожди, я сама…

– Который час?

– Этот твой друг, учитель…

– Вот еще – «друг»!

– Он заходил, когда ты был на прогулке.

– Что ему нужно?

– Не знаю, какой-то странный.

– Природа превратила его в паука. Он плетет сети.

– Он не похож на паука.

– Паук, не похожий на паука.

– Он сказал, что не умеет говорить с женщинами.

– И замолчал.

– Да, пришлось говорить мне.

– О чем?

– О себе, о тебе. Нам же нечего скрывать?

– Конечно. Я скрываю тебя, ты – меня, только и всего.

Рано или поздно душа вступает в противоречие с телом. Капустин считает, что все начинается в детстве и там же заканчивается, в промежутке – повторения, вариации, отражения, переписывания, копии, слепки, короче – мы тянем время. Ему, конечно, виднее, но я считаю, что все самое существенное происходит в будущем, там, куда не дотягивается взгляд, и человек живет предчувствием событий, которые то ли опережают, то ли запаздывают, но не происходят.

День жаркий и серый… Мы встретились на вокзале. Илья. Анна. Зина. Игорь. Первая «пятерка». Прообраз всех тех пятерок, в которые я после входил уже на правах профессионала. В июне я провалился на экзамене в университет и теперь штудировал тома по психологии, чтобы медицинская комиссия признала меня безумным и негодным для обязательной для неучей строевой службы. Я познакомился с Ильей, невысоким, крутолобым парнем, во время экзаменов, он оказался более удачлив и, по настоянию родителей и вопреки своему желанию, поступил на юридический. Через него я познакомился с Анной, потом с Игорем и Зиной.

Разумеется, помимо идейной близости (ненависть к мертвящему режиму), нас связало и то, что моя жена называет эротическим мерцанием. В отличие от идеи, зовущей к решительному действию, влюбленность избегает смотреть прямо на свою жертву, направляя внимание на расстегнутую пуговку, на развязавшийся шнурок, на нескромную складку. Мы ревностно избегали всего, что могло нарушить равновесие и внести разлад в наш пятизначный союз, не впускали в наш узкий потайной круг подлинных чувств, не свободных от телесной нечистоты, стеснения, зуда, боли, раздражения, которые, по сути, и делают чувства чувствами. Никто так не искушен в науке сдерживать свои порывы, как одержимый. Но как бы там ни было (вам, конечно, виднее), мы были убеждены, что объединила нас неприязнь к устоям. И в самом деле, не будь у нас общей ясной цели, мы бы никогда не сошлись, увлекаемые жизнью каждый на свою просеку. Желание бороться с властью свело нас и победило все прочие, подспудные желания. Любовь, дружба, соперничество, ревность – это общие места, вредные пылкой юности, расцветающей лишь на тайных путях. Нас объединило то, что возвышает над привычкой и пристрастием. Когда встречались двое, они чувствовали присутствие трех других. Неразрывность нас воспламеняла.

В городском музее, в пустынных холодных залах, отданных академической живописи, где картины, отпугивая зрителей своим безупречным лоском, поглощены ревнивым рассматриванием друг друга, мы усаживались на диван напротив какого-нибудь огромного полотна с любовно выписанным невольничьим рынком или батальным кровопролитием и обсуждали наши планы. Впрочем, план был один – низвергнуть тирана. Спорили мы о способах, как это надежнее осуществить, от самых фантастических – сбросить на кавалькаду бомбу с воздушного шара, перегородить реку, чтобы затопить дворец, до вполне прозаических – послать отравленное письмо, подпилить ножку стула, наслать болезнь с помощью черной магии. Тирана делает неуязвимым его ничтожество. Он умещается в одной букве. Но как лишить жизни того, в ком ее нет? Приходится заполнять эту моральную брешь хоть каким-то содержанием, приписывать камню мысль и желания, набивать наволочку опилками. Невозможно целиться в то, чего нет.

Как мы и рассчитывали, в будни в послеполуденные часы поезд был почти пуст. Всю дорогу мы молчали. Даже Зина, любившая рассказывать невероятные истории, которые якобы случились с ней, не проронила ни слова. Илья сидел, закрыв глаза. Игорь читал. Анна смотрела в окно, провожая равнодушным взглядом убегающие дома и рощицы. Я не выпускал из рук рюкзак. Над узкой платформой, в конце которой желтела будка кассы, нависали деревья. Вдоль скамейки лежал, сложив руки на груди, человек в сапогах, с рыжей бородой. Нашим вожатым был Илья. В детстве его родители снимали здесь дачу, и он знал подходящее место. Деревня, по мере удаления от станции, ветшала и расползалась все глубже в неопрятную зелень садов и огородов. Солнце просвечивало ярким пятном сквозь серую мглу. За нами увязались деревенские. Они шли, с дюжину, плотной группой, но не делали попытки догнать нас. У некоторых в руках были палки. Несмотря на наши предостережения, Анна оглядывалась. Ее кеды и голые лодыжки уже побелели от пыли. Деревенские отстали. По полю волной бежала белесая зыбь. Холм был похож на зеленую фетровую шляпу с черным пером. Я надеялся увидеть коров, лошадей, овец, коз, но не увидел. Как только мы вступили в лес, он пришел в движение. Нет, это был еще не лес – перелесок.

– Долго еще идти? – спросила Анна.

Илья признался, что давно уже идет наугад. То ли он с самого начала сбился с пути, то ли его подвели детские воспоминания, но он не узнавал ничего в том, что видел, и уже стал терять надежду найти песчаный карьер, к которому обещал нас вывести. Никто не удивился. Мы не раз имели возможность убедиться в том, что Илья, дерзкий и быстрый в принятии решений, как только доходит до их осуществления, точно погружается в сон и с маниакальным упрямством возводит на своем пути стены, препятствия, преграды. Это была его идея, что нам необходимо упражняться в стрельбе, чтобы не промахнуться, если кто-то из нас сумеет приблизиться к врагу. «Я знаю подходящее место – песчаный карьер». Но когда встал вопрос, каким образом добыть оружие, изгнанное законом из обихода, он предложил сделать налет на полицейский участок или, если не повезет, попробовать сделать самим, из подручных материалов. Мы только посмеялись.

Наша загородная поездка так бы и осталась в мечтах, если бы не случай. В моей квартире имелась кладовка, доверху набитая вещами, отслужившими свой срок, но по каким-то сентиментальным причинам не нашедшими пути на помойку. Я изредка рылся в этих старых башмаках, шляпах, лампах с абажурами, перетянутых веревкой журналах, кастрюльках, и каждый раз находил в пыльных закромах что-то необычное. Приходилось быть крайне осторожным, иначе гора старья грозила вывалиться в коридор. Я просовывал руку и, нащупав что-нибудь, извлекал на свет. Колода карт со странными рисунками, связка ключей, стереоскоп. Если в руке оказывался банальный чайник с отбитым носиком, я возвращал его назад и уже не возобновлял раскопок до следующего раза. В тот вечер – мать ушла с подругами в театр – я обнаружил сверток, а в нем пистолет с четырьмя патронами. Не могло быть сомнений, что он принадлежал отцу. Более всего меня поразило, что «боекомплект» был неполон. Пистолет уже был в деле, и мысль о преступлениях, совершенных с его помощью, на несколько ночей отняла у меня сон.

– Может быть, здесь? – предложил Игорь.

Мы стояли на покатой лужайке, зажатой клином между разлапистой лесной опушкой и слившимися в один черно-зеленый, сетчатый вал кустами, сходящими в глубокий овраг. В узкой части лужайки торчал высокий пень. И хотя Илья был явно недоволен тем, что мы так легко отказались от его детского воспоминания, он не стал возражать. Зина достала из своей холщовой сумки пустую пластмассовую бутылку и прилепила к ней, плюнув на оборот, вырезанный из газеты портрет Z (так мы его называли в целях шутливой конспирации). Поскольку у нас было всего четыре патрона, тянули жребий. Короткий стебель одуванчика достался мне, и, хотя это могло показаться несправедливым по отношению к тому, кто нашел пистолет, никто не стал оспаривать решение судьбы. Мне оставалось утешать себя тем, что безучастно наблюдать со стороны за стреляющими по цели намного интереснее, чем самому, переживая мучительно неминуемый промах, жать на курок.

За то время, что мы шли, серая пелена растворилась в синеве, солнце протянуло свой знойный луч к каждому листу и к каждой травинке. Исключенный из числа стреляющих, я уселся в стороне и, с щепетильностью изгоя, предался психологическим штудиям.

Илья, верный себе, решительно встал на изготовку, по всем правилам, вполоборота, раздвинув ноги на ширину плеч и слегка разведя ступни, чтобы равномерно распределить вес, но с упором на ногу, стоящую сзади, левую руку прижал к бедру, вытянул правую, туловище отклонил назад, и вдруг, это хорошо было видно безучастному наблюдателю, как будто воля его покинула – он как будто выпал из реальности, оставив на месте себя неподвижное изображение, и в то время как тот, воспаривший, вероятно, демонстрировал чудеса меткости, тот, кто стоял перед нашими глазами, не мог пошевельнуть пальцем. Прошло десять минут, двадцать. Он продолжал неподвижно стоять.

– Да стреляй же! – не выдержала Зина, и только после этого раздался грохот.

Зина взяла из ожившей потной руки пистолет, отерла рукоять о свою широкую черную юбку, взглянула сердито на Игоря, который украдкой смотрел на Анну, глядящуюся в круглое зеркальце, и, недолго думая, будто желая побыстрее покончить с неприятной процедурой, прицелилась, уткнув локоть в бедро, выстрелила.

– Кто следующий? – спросила она, привычным жестом проверяя резинку, собирающую волосы в хвост.

Анна с пистолетом в руке была прекрасна. Туго обтянутый потертыми шортами зад, подавшиеся вперед напряженные груди, изогнутая линия спины и проч. и проч. Когда она выстрелила и, неловко разводя руками, повернулась к нам со смущенной улыбкой на своем лисьем личике, было ощущение, что невозвратно ушло что-то чудесное, случающееся в жизни лишь однажды и чаще всего остающееся незамеченным.

Игорь, так же, как и я, не сводивший с нее глаз и так же, как и я, должно быть, переживший только что невосполнимую потерю – потерю момента, взял побывавший в нежных руках пистолет с благоговением и страхом, медленно опустился на одно колено, поправил пальцем очки, выпятил нижнюю губу, медленно вытянул руку по направлению к стоящей на пне пустой бутылке со сползшим портретиком, рванул курок…

После того как все промахнулись, я легко утешил себя мыслью, что судьба устранила от стрельбы того, кто мог поразить цель, чтобы не нарушать гармонию нашего союза. Во всяком случае, в отличие от моих соратников, я не испытывал угрызений совести от того, что впустую растратил драгоценный заряд, и мог надеяться, что мой отложенный выстрел еще прогремит в веках.

После стрельбы на всех нашло какое-то унылое отупение. Как будто надобность в нас отпала. Нити, связывавшие нас, ослабли. Мы не знали, чем развлечься, во что играть. В прятки? В пятнашки? Мы были вместе и врозь.

Решили развести костер, натаскали в кучу ветки, после чего выяснилось, что никто не догадался захватить спичек.

– Надо было взять гитару, – сказал Игорь, но, разумеется, когда мы готовились к нашей экспедиции, никто не думал о развлечениях.

Анна отлучилась в лес и вернулась с большим грибом. Она держала его кончиками пальцев на вытянутой руке, шляпкой вниз. Мы обступили ее. Никто не знал, как отнестись к ее находке. Она и сама была, видимо, в сомнениях, что означал ее случайный трофей, и нетерпеливо ждала от нас хоть какой-нибудь реакции, согласная и на восторг, и на отвращение.

– Выброси, – сказала Зина. – От него пахнет.

Обратный путь к станции растянулся до самых сумерек. Мы потеряли столбовую дорогу, по которой пришли, и пробирались неверными интуитивными тропками, протоптанными невидимыми поселянами. Мы миновали луга с травой выше человеческого роста, мшистую топь, по которой, как дым, вилась мошкара, рощу с сухими и точно покрытыми копотью деревьями, по мосту в два бревна перешли желтоватую речку, пересекли плоское поле и, когда впереди замелькали огоньки вечереющей привокзальной деревни, спустились по крутому сыпучему откосу к пруду.

– Карьер! – прошептал Илья.

Уже гасли краски заката, отсвечивая бледным золотом на казавшейся слегка выпуклой поверхности пруда.

– Купаться! – крикнула Анна, отошла в сторону, быстро разделась и побежала, подбрасывая пятками песок, в воду.

Всплеск, кипение, и снова тишина, сомкнутая гладь. Мы последовали ее примеру. Зина осталась сидеть на берегу, «сторожить вещи».

Вода была теплая, и только щиколотки щекотало холодное течение, мы поспешили войти по пояс. Голова Анны темнела впереди на синем серебре.

– Осторожнее, не заплывай далеко! – крикнул Илья. Анна со смехом разогнулась, поднялась – посередине пруда вода не доходила ей до колен.

После нашей загородной поездки мы продолжали какое-то время собираться в музейных залах, на уже клонящихся к осени бульварах, но однажды разошлись, чтобы никогда не встретиться вновь. Илья. Анна. Зина. Игорь. Не знаю, как сложилась их жизнь. Возможно, кто-то из них, как и я, не утратил идеалов юности и продолжает преследовать во сне и наяву ненавистный инициал.

В нашу эпоху, когда копирка, калька, промокательная бумага еще не вышли из обихода, столь верно реагирующие на написанное слово, вещь имеет несколько копий, и приобрести хотя бы одну из них, при желании, не составляет труда. Кто бы мог подумать, что в будущем, которое мы, бунтовщики, приближаем, вещи, и называемые материальными, обречены исчезать в круговороте бессчетных воспроизведений: днем с огнем не найдешь пресс-папье…

Наверное, я совершил ошибку, сбежав из города и оставив его прозябать в бессознательном толп и кознях одиноких мечтателей. Без меня город пуст и страшен. По его улицам бродят чудовища. Он отдан на милость победителя в лице тирана, умеющего размножаться при помощи зеркал и часовых механизмов. А между тем мое far niente и диалоги с природой, достойные пера сами знаете кого, не выдерживают даже благожелательной критики. Покой – худшее, что могло со мной произойти. Вообразите мятежника, вкушающего безмятежность, и вы поймете, к какой пытке я позволил себя уговорить. Восходить к вершине на ровном месте не пожелаешь и врагу, даже тому, который сидит в каждом из нас.

Дома, домишки, скроенные абы как – обычно я их не замечал, они не вписывались в мою концепцию глухомани. Вероятно, в них копошилась своя жизнь, но какое дело мне, поджигателю и подрывнику, до этой мелкой юдоли? Потому-то я так удивился, когда, возвращаясь под вечер после обычной лесной прогулки, вдруг увидел дощатую хибару, окруженную низким редким заборчиком. Возможно, она всегда была в этой ложбине, на полпути от озерца к лесу, но мой взгляд счастливо обходил ее стороной. Да и, по правде говоря, не на что было смотреть: жалкая лачуга. Но я настолько истосковался по приключениям, что тусклое окно влекло меня неодолимо, обещая открыть привычный моей жизни мир красоты, восторга, риска, насилия. Каково же было мое разочарование, когда, перемахнув не стоящий упоминания забор и подкравшись к окну, я увидел двух поселян, сидящих лицом к лицу за грубо сколоченным широким столом. И это должно было вознаградить мое любопытство? Они были до неразличимости похожи на того учителя и того грибника, которых я уже имел неудовольствие видеть однажды. Учитель размахивал короткими руками, провожая ими опередившую мое появление фразу. Грибник, опустив глаза и, по-видимому, усмехаясь (плоская борода скрывала его эмоции), неторопливо чистил ножом грибы, рассыпанные по столу, и бросал очищенные в ведро с водой.

– Я сразу его раскусил! – сказал учитель, отсвечивая лунным ликом. – Он – неблагонадежный.

– А нам-то какое дело? У нас своя власть, а до нее ему не дотянуться.

– Слишком ты, Федор, самонадеян.

– Я встретил его давеча в лесу, – сказал новонареченный Федор. – Он ничего не видит и ничего не понимает. Для наших он не опасен.

– Но его влияние! – воскликнул Кузьма (для простоты назовем его так). – Нельзя недооценивать влияния! Оно действует помимо его воли, оно разлагает!

– Видать, тебя он уже разложил.

– Не смей этим шутить! – взвизгнул Кузьма и, как будто устыдившись своего визга, тихо, почти шепотом (мне пришлось напрячь слух) сказал:

– Кстати, он женат.

– Жена – это ценный материал, – возразил Федор, скребя ножом большой фиолетовый гриб вроде того, который когда-то нашла Анна, но не тот, который отправил меня во дворец.

– Иногда мне хочется тебя убить!

– Это потому, что ты, Кузьма, недоразвитый, – констатировал грибник.

Не столько слова, сколько тон сказанного привели учителя в бешенство. Он вскочил, выхватил нож и занес его над грибником. Тот успел перехватить у запястья руку…

Мне стало скучно. С досадой я отошел от окна и продолжил свой путь к дому. Что ж, и в самом сером, сыром углу кипят нешуточные страсти. И на лоне природы, как в городе, что-то случается. Конечно, не хватает вот этих фонарей, этих витрин, вываливающих на зевак бижутерию, бесполых манекенов, эха выстрелов в темных проулках, пьяной женской ругани, несчетных входов и выходов, привязчивых мелодий и запахов. Но и здесь, в каменном мешке, чего-то недостает, какой-то ерунды. Сена? Сени? Сини? Сна?

И опять весь день провел у пруда-озера. Я убедил себя, что на его берегу непременно появится рыбак. Как лес без грибника, озеро без рыбака не находит себе места, и так же как человек обретает уверенность в себе только тогда, когда кто-либо использует его в своих интересах, озеро не может жить отражением тающих над ним облаков и идущими со дна пузырями. Но рыбак, посконный образ которого так ясно рисовался мне против солнца, не появился. Я лежал потным пластом на солнцепеке, затем, одурев, переползал под сухой дождь ивы, где было прохладно, но пахло какой-то неприятной затхлостью и где я обнаружил в извивах корней красный, вылинявший до розового зонтик. Я раскрыл его и тотчас закрыл с учащенным сердцебиением. Чего я испугался? Того, что между мной и забывчивой владелицей зонтика, какой бы она ни была, установится связь? Опыт подсказывает, что связь с теми, кого я не знаю и вряд ли когда-либо встречу, оставаясь незаметной для обеих сторон, определяет расход жизни сильнее, чем иное близкое, вплоть до воспламенения, знакомство. Я положил зонтик туда, откуда взял, и нехотя вернулся на солнце.

Не выдержал, ослабил узел галстука.

Солнце плодит, кроме прочего, иллюзии. Мое бездействие придает им достоверность, сравнимую с полетом во сне. Мне пришла в раскаленную голову мысль, что владелица злополучного зонтика стала, известным способом, русалкой, притаившейся в этом заболоченном водоеме, мне казалось, что я, выражаясь философски, нахожусь в ее присутствии. Я чувствовал на себе ее тяжелый взгляд и не заметил, как на четвереньках подобрался к самой кромке. Еще немного такой прелести, и я, ломая высокую осоку, разгребая тину, войду в ее объятия. Я был как угорелый. Жаль расставаться с привычным, отчетливым миром, но что же делать! Будь поблизости рыбак, он бы спас меня, зацепив крючком за воротник пиджака. И я вдруг понял, в последний миг, что его нет, потому что он уже там. Я понял, почему зонтик.

Понятие «современность» изжило себя. В наши дни быть современным смешно и неприлично. Боясь показаться отсталыми, мыслящие люди избегают нового, как огня. Конечно, петиметры и прелестницы впадают в стилизацию, но вдумчивому человеку спрос на прошедшее дает право не скрывать своего пренебрежения тем, что лезет из всех щелей. Только машина власти современна, как шум.

Подходя к дому, я увидел прижатый к забору автомобиль цвета подгнившего апельсина. Борис! Как он нас нашел? Я же просил Нину никому не говорить! Женщины… Если он знает, уже нет в городе того, кто бы не знал. Конечно, не было практического смысла сохранять в тайне мое убежище. Но я играю по правилам. Конспирация. Не болтать лишнего, не оставлять следов. Если есть необходимость, я могу спрятаться так, что ни одна живая душа меня не отыщет. В данном случае такой необходимости не было. Маневр. Но я не люблю, я теряюсь, когда кто-либо находит в себе смелость перелезть через воздвигнутую мною стену, даже если эта стена прозрачна.

Я увидел их на террасе. Борис стоял спиной к саду. Нина помахала мне рукой. Она сменила вялую майку и суровые штаны на платье, напоминающее то, которое когда-то под стук колес заставляло трепетать мою фантазию. Не хватало нитки жемчуга, чтобы я утратил чувство реальности. Как неправильно поставленный вопрос порой приносит пугающий ответ, я зашел не с той стороны – со стороны полей, леса, тогда как верный путь проходит по коридорам и лестницам.

Нина сидела в кресле, Борис стоял, но ухитрялся, как обычно, смотреть на нее снизу вверх, и я не удивлен, что ей в ее возрасте льстило это вежливое обожание. Конечно, и она порой испытывала слабость почувствовать себя неприступной богиней, а не утварью, служащей домашнему обиходу. Я не возражал. Мне было нетрудно вообразить, как он целует кончик ее туфли (большего она ему, конечно же, не позволяет – это бы испортило очарование наших отношений, говорит она подруге). Нина умеет себя держать. Она скорее умрет с голоду, чем станет есть без ножа и вилки. Увидев меня, Борис раскланялся несколько театрально (он охотно участвовал в любительских спектаклях, живых картинах). Он обращался ко мне почтительно, подчеркивая нашу разницу в возрасте и вынуждая меня, к неудовольствию Нины, разговаривать с ним покровительственным тоном. Называл меня по имени-отчеству, а с Ниной, по праву поэтической вольности, сразу перешел на «ты». Борис был не первым поэтом, с которым я знаком, но, пожалуй, самым незначительным. Как и все прочие, кто балуется рифмами и сбивается с ритма, он был похож на банковского служащего, сочетая испитую худобу с округлостью, увенчанной ранней проплешиной.

– По пути к вам, блуждая по проселочным дорогам, я думал, как странно устроена наша жизнь, – сказал он после обмена протокольными любезностями.

– Наша? – спросил я с неожиданной для себя резкостью.

Борис смутился.

– Моя… – поспешил исправиться он и добавил с улыбкой: – Хорошо у вас здесь – дом, сад.

Когда он улыбался, его рот растягивался от уха до уха, оттопыренных.

Нина молчала.

– Неплохо… – согласился я.

Надо было расспросить его о городских новостях, чтобы, хоть на словах, вернуть его туда, откуда он приехал. Но Борис, как все известные мне поэты, мог рассказывать только о том, что затрагивало лично его. Он пожаловался, что в последнее время его постоянно обманывают, как будто это-то и было главной городской новостью.

– Прихожу в театр на «Андромаху», и, уже заняв свое кресло на балконе, узнаю, что из-за несчастного случая с примой произвели замену и дают глупый фарс. С утра сообщают, что весь день будет ясно, я не надеваю плаща и возвращаюсь домой мокрой курицей. Мне заказывают оду по случаю юбилея директора универмага «Мерилиз», и после недели мучительных и страстных трудов, терзаний, бессонницы мне сообщают, что заказ отменяется, директор арестован за какую-то, прости господи, недостачу. Прихожу навестить больного приятеля, а его сестра не пускает меня дальше порога и заявляет, что у него сейчас «одна дамочка» и лучше этого не видеть. Сажусь в автобус номер девять, а он едет по двенадцатому маршруту! Открываю книгу, названную «Позы розы», а в ней схемы, формулы, таблицы, цитаты из Гёте. Снится, что поднимаюсь на высокую башню, а на следующий день незнакомый старик на улице бьет меня по спине палкой и убегает, прихрамывая. В поисках вдохновения гуляю по пустырям предместья, натыкаюсь на труп кошки, на растерзанную ворону, вижу ржавый остов машины и, когда подхожу ближе, из-под зияющего капота выпрыгивает толстая крыса с розовым хвостом. Мне обещают интересную и творческую работу, а в результате я должен с утра до ночи читать чужие письма и составлять рапорты…

Я возразил, что обман – это самое прекрасное, что есть в жизни.

– Что за чушь! – возмутилась Нина.

– Обман придает жизни краску, объем. Обманщик – маг, меняющий видимость по своему произволу. Стать жертвой обмана – выйти за пределы, установленные расчетом и обычаем. Мы рисуем будущее, исходя из того, что есть и было, согласно обещанию, а обманувшись, попадаем на неизведанную территорию, в неопределенность, и разве это не чудо? – когда я рассуждаю, я невольно подражаю Капустину. – А как приятно почувствовать себя обманутым, выйти из образа!..

По лицам Нины и Бориса, на какое-то мгновение слившимся, несмотря на отделявшее их расстояние, в одно бледное дымчатое пятно, я видел, что мои слова падают в пустоту, в бездонный колодец, и напрасно ждать ответного всплеска.

Но иногда… иногда мне казалось, Борис посвящен в тайну, о которой я знал только то, что она существует и открыта избранному кругу. Некоторые жесты, слова – то, как он в задумчивости чертил пальцем в воздухе треугольник, как оглядывался с таким выражением, будто был уверен, что за его спиной кто-то стоит, как вместо «нет» говорил ничего подобного. Я мог ошибаться. Я был уверен, что ошибаюсь, и лишь допускал ничтожно малую вероятность того, что моя смелая догадка имеет под собой хоть какое-то основание. На Бориса было стыдно смотреть, настолько он не соответствовал образу, которому хотел соответствовать. Он никак не объяснил своего неожиданного приезда. Наше общение носило необязательный характер, и он не подходил под определение «друг семьи». Нас не связывали общие дела, ни публичные, ни преступные. Поверить ему, с ним постоянно происходили странные и необъяснимые события, но то, что он рассказывал, можно было легко объяснить с помощью школьных законов физики и физиологии. Удивительно, что с ним вообще что-то происходит: уж слишком просто он вписывается в любую обстановку, точно картина, подобранная под цвет обоев. В собрании вы видите его в одном углу комнаты со старушкой, внимательно выслушивающим рискованный анекдот, а в следующее мгновение он уже целует руку даме, кипящей в дверях в пышном кринолине, сложенном из множества обвивающих ее полупрозрачных слоев, смущая взгляд, неспособный проникнуть сквозь шелестящую толщу. Козыряя скромностью и часто осуждаемый за излишнюю робость, он вдруг встревает в чужой разговор и уводит его в выгодном для себя направлении, цитирует классиков, о которых большинство из нас знает только по датам их рождения и смерти. Если вы что-то уроните, он первый кинется поднимать. Его намеки на свои эротические опыты сбивают с толку и заставляют краснеть видавших виды собеседниц, и при этом он сохраняет на лице смущенную глуповатую улыбку. Конечно, я необъективен, предвзят, насмешлив. Моя предвзятость не нуждается в объяснении или оправдании. Но и той доли правды, которой грешит моя характеристика, достаточно, чтобы представить его таким, каким его нарисовал бы самый требовательный и отстраненный художник. А я убежден, что настоящий художник должен держаться в стороне от видимого мира, иначе он ничем не отличается от ребенка, самозабвенно играющего с послушным калейдоскопом. Если достанет времени, я расскажу об одном забавном случае из моей жизни, иллюстрирующем эту мысль, которая только неглубоким умам может показаться неглубокой. Как-то мы с Борисом заговорили об отличиях революционера от бунтаря, и в том, как жарко он защищал первого к невыгоде второго, как ловко пользовался теорией, мне почудилось, что он причастен тому миру, в котором я нахожу оправдание своей жизни. Но перспектива встретить его на одной из тех полуподпольных сходок (в том же смысле, как ранее говорилось о полупрозрачном платье), где в душной, тускло освещенной комнате нередко оказываются люди, ничего не знающие друг о друге или знающие со стороны, исключающей участие в заговоре, была мне невыносима. Конечно, личные качества, привычки, отклонения, причуды уходят в тень, когда речь заходит о борьбе с властью, требующей от человека совсем других, неприменимых в светской жизни и интимном общении качеств, и, как правило, именно тех, которые вызывают у непосвященных неприязнь, а то и оторопь. За время моей работы я не только научился читать в душах то, что написано симпатическими чернилами, но и то, что напечатано в типографии шифровальщиком, действующим в интересах нашего общего врага. Поймите меня правильно. Я был далек от того, чтобы подозревать Бориса в двурушничестве, не говоря уже о том, что двурушники – неотъемлемые лица любого противостояния. Часто один из них, в конце концов, оказывается тем языком, который приносит победу или поражение. Меня пугала в нем какая-то расплывчатость, распыленность, несвязность. Он был похож на музыканта, который не сыграл еще ни одной сонаты только потому, что по стечению обстоятельств его руки ни разу не дошли до клавиш. Он был пустым шапокляком, который демонстрируют со сцены доверчивому залу. Что из него по ходу выскочит – букет роз, кролик или пара голубков, – зависит от ловкости рук, и то, что роль фокусника взяла на себя моя жена, предвещало, знаю по своему опыту, немало сюрпризов, вызывающих у зрителя нездоровый смех. Но как я мог вернуть его на путь истинный, увести от беды? Моя неувядающая Цирцея превращала стареющего юношу в домашнее животное, а я не мог вмешаться и вынужден был безучастно наблюдать со стороны. Наш простой стол украсила бутылка вина, которую он привез. Нина попросила его почитать что-нибудь из свежего. Свежие стихи!.. Борис побледнел, но не посмел отказать. Встав напротив нас, он с пафосом продекламировал:

 
На двор ползет полуденная тень,
Лазурь гремит беззвучными громами,
И без конца цветущая сирень
Глядит на нас печальными глазами.
В окне мелькает профиль, и волос
Волна сопротивляется расческе,
А ветру в искушенье наискос
Развешены ажурные обноски.
 

– Какой роскошный анжамбеман! – прокомментировала Нина.

– Что означает «без конца цветущая»? – спросил я, вызвав ожидаемо презрительный взгляд с ее стороны.

Борис прочитал еще дюжину подобных «миниатюр», подтвердивших мое мнение о нем, как поэте. В оправдание ему надо сказать, что стихи были вполне в его духе. Верность себе включает и верность своим недостаткам. Не знаю, насколько искренне жена расхваливала его поэтические потуги. Я доверяю ее вкусу, но в данном случае я не мог не приписать ее хвалы неписаным законам гостеприимства.