Текст книги "Борис Суперфин"

Их общение было не слишком уж интенсивное, эпизодическое, скорее. Он говорит, всегда говорит и не слушает сам. Ощущение было такое, что он просто не может слушать в силу такой вот физиологии. Даже если пытается, устает уже к концу твоей первой фразы. Что раздражало, конечно, но не слишком. Потому как не слушает Миша мило и добродушно. О чем говорит? Обо всем. Политика, «судьбы России». Ну и, конечно, «еврейские все дела». Всё что он говорит, в общем-то, как бы и правильно, но так всё банально. (Это не потому, что Борис так уж ценил свое мнение по этим темам.) Может, в этом что-то и есть – банальности правильные, так сказать, просвещенные, безобидны, наверное. Но если слушать его хоть сколько-то долго, понимаешь – нет. Посредственность не может не быть агрессивной? И средний вкус при всей своей правоте агрессивен. Что заинтересовало в нем? Живость характера позволяла Мише Механику избегать мышления. Почему бы и нет, кстати? Комично лишь то, что он очень уж принимал себя всерьез. Но когда с ним сидишь за бутылочкой на пушистом ковре, подушечки, мягкий свет, рядом Алиса-студентка – спорить как-то не хочется. Да и смысл? Миша Механик угощает тебя собой, удивительным. Тактичный гость разве станет рассуждать, чего не хватает в главном блюде, попросит добавки только.

Живость, жизнерадостность без чувства юмора. Да и он не пытался особо острить – не снисходил.

Миша оказался знаком со многими. А некоторые его пересечения просто поражали. Так в Америке (у него там его бывшая и дети, конечно, давно уже взрослые) его представили Бродскому. Борис приготовился услышать нечто вроде:

– Ну что, брат Бродский?

– Да так, брат, так как-то всё…

Но Механик рассказал совершенно спокойно и просто, скорее всего, не приврав. То есть Мишина самооценка, его интерес к самому себе не нуждались даже в такой подпорке. Наш философ (теперь, увы, покойный), что жил в Лондоне, как-то приглашал Мишу в Москву на свой семинар ли, на лекции, Механик отказался: «С интеллектом у меня не очень». Было сказано без кокетства или же самоиронии. Точно так же Суперфин мог сказать, что не умеет танцевать.

Что же такое он знает о себе? На чем держится эта его самосознание?! На простом отсутствии рефлексии? На изначальной ненадобности оснований, тем более доказательств? В чем-то даже и завидно было.

В общении с ним Борису приходилось обходить всё, что так или иначе связано с медициной. Ибо невозможно объяснить Механику, почему не хочешь пить биодобавки от всего на свете по сто долларов за пачку, которыми он торговал. У него еще была небольшая студия по диагностике кармы или по чистке ауры в медицинских целях – притом, что сам он доктор меднаук.

Он изменял своей гражданской Алисе методично, немилосердно с какими-то совсем уже нимфетками (только что кодексу не назло), водил их к себе (если ситуация позволяла) и был страшно горд, если Борис видел его с очередной во дворе или в лифте. (С таким же выражением атлет ворочает тяжести на глазах у студента-ботаника). Алиса вряд ли что совсем уж ничего не знала. Как у них всё это держалось? Но вот же держалось. Чем он, собственно, брал студенток, девиц попроще, часто длинноногих, топовых? Он стильный. С ним так легко. И столько экзотики. Что же, еврейство, кажется, стало экзотикой, он и действовал с опорой на нее. Пожилой, почти что старый (на самом-то деле старый, но выглядящий как пожилой) еврей с добродушным, так сказать, интеллигентским матерком, сексуальной седой щетиной и с грин-картой… И, конечно же, запах денег, не то, чтоб больших, но некоторых (ресторан и клуб не проблема). То есть человек устроил себе вторую юность, но без мук, треволнений, прыщей, обычной, естественной, первой. И, главное, без будущего. Что, казалось бы, есть приговор. Но отсутствие будущего оказалось для него истоком свободы, что ли…

Эта его победа над временем соразмерная, сообразная ему, в ней было что-то бессмысленное и комичное, но и в самом времени это было.

Но этой своей победы он не мог оценить в полной мере. Потому как всё, что получал от жизни, реальности, принимал как должное, в своем праве, спокойно и даже придирчиво…

Борис в его квартире. Здесь всё то же. Нет, появилось кое-что новенькое. На стене в гостиной фото Механика разных лет (это, опять же, видно скорее по качеству фотобумаги и снимков, а сам Механик, казалось, всегда и был таким, свеженьким, лысым, с седой щетиной и монументальным крючковатым носом). На всех фото Миша был с девушками. Алиса одна из них. (Борис так и не узнал, она действительно Алиса или же Миша просто называл ее так). Стало быть, она уже не с ним. Ну да, закончила институт, он устроил ее на хорошее место и, если Борис не путает, определил в аспирантуру. Всё имеет свой предел – девушка ушла в самостоятельную жизнь, и ей пора было уже определяться.

Среди девиц, позировавших с Механиком (семь-восемь снимков) две-три были настоящими красавицами, остальные – просто эффектные. Очевидно, на стене в гостиной было представлено избранное, по итогам жизни. Так передовик производства вывешивает у себя иконостасом грамоты: вот от профкома, вот к юбилею, а вот победителю соцсоревнования.

Миша всё говорит, разглагольствует, поучает. «На хер Германию и срочно в Штаты». И всё это с негодованием, он же ему говорил, он-де предупреждал, но все сейчас умные, мнят, что разбираются в жизни… Когда поднимались в лифте, Борис думал, что вот они сядут и он поделится с ним, расскажет про Сашу. А теперь было стыдно за само намерение, за сам импульс.

Наконец, Миша спохватывается, идет к холодильнику, достает початую бутылку шведской водки.

Выпили по паре рюмок. Миша подробно о себе, о своих обстоятельствах. Два раза в неделю теннис, по пятницам бассейн, про остальные скороговоркой. Насколько понял Борис из скороговорки, с бизнесом у него сейчас не очень, в отношениях с детьми тоже, насчет этого (он кивает на свою фотовыставку) взял паузу, сам понимаешь, нельзя же постоянно пить таблетки.

Борис понял, Миша не то чтобы вытеснял свои неудачи – они вызывают у него недоумение и только. Причем, минутное. Они ему неинтересны, потому и говорит о них вскользь. (А не из скрытности вовсе. Хотя при всей своей «душе нараспашку», он человек весьма себе скрытный и если чего не хочет говорить, так и не скажет, без малейших зазрений совести.) Он свободен от них по легкомыслию? Легкомыслие как способ независимости от судьбы?! Или же от ее отсутствия (поморализируй, поморализируй!) И потому любовь Миши Механика к Мише Механику не замешана на его жалости к самому себе. Он – победитель. До мозга костей. Настолько, что не слишком нуждается в самих победах. Борис усмехнулся над этой своей привычкой накручивать сверх всякой меры…

Вышел от Механика уже затемно. Мелкий дождь вряд ли что разойдется, но будет так вот накрапывать до рассвета. Хорошо, что взял с собой зонтик. Борис пройдет по этим улицам тогдашним своим маршрутом, единственным, в общем-то. Эта промозглость. Отражения огней и фар на мокром. Вечер, промозглость, дождь – и не понять высоты настоящей небес, а вещь неприкаянна, беспробудна, опустошена. Равнодушие к нему пейзажа – как раз то, что нужно сейчас.

Это сознание бытия.

Остального ему не надо. Непосильность смысла, сущности, истины вдруг отбрасывает сколько-то света в… Пусть она не источник и вряд ли что вправе… И отсутствие истины, сущности, смысла тоже отбрасывает? Превозмочь то, что выше немыслимо, глубже тебя чистотой своей неудачи?..

Жаль, конечно, что жизнь… что Бытие, Бытие и Ничто чего-то так никогда и не смогут. И не узнаешь даже, чего не смогут и что поважнее будет вечности, вечных истин, собственного твоего исчезновения без следа…

Так во́т, ножкой нетвердой в то, что есть и в то, что не есть и обратно… «Есть» и «нет» – их игры, их способы… Как незначимо это сейчас! То есть, вот тебе уже не нужны подпорки? Ты вроде бы как свободен от надежды ли, цели, так и не найденного основания, собственной правоты?..

Несводимость к свету?

Вот уже сможешь выдержать всю нелепицу жизни и собственный, чем-то наспех прикрытый комизм?..

Впустив Суперфина, Ольга (слава богу, что ложится поздно) сказала с подчеркнутым равнодушием: «Инна звонила. Два раза». Сейчас он ей перезвонит, у него карточка (то есть звонок будет бесплатным для Ольги). По ту сторону океана еще воскресение и одно уже то, что Инна тратит свой выходной на дозвон сюда… Так! Сейчас через океан полетят молнии. Ну, кончено же, Инна требует сбавить цену. Суперфин объясняет, что сегодняшние покупатели отказались не из-за цены, хоть снизь ее вдвое. Инна, конечно, знает (Ольга всё объяснила), но если сбросить десять тысяч баксов (она давно уже там, но «баксы» произносит со сладострастным придыханием постсоветского человека), шансы сразу же вырастут.

Но только не на его счастливую старость, перебивает Борис.

О счастливой старости надо было думать, когда он сел за свой роман и знать не хотел ничего другого, парирует Инна. Запрещенный прием, она знает прекрасно, он потерял работу не из-за своей писанины, но отказать себе в удовольствии ударить ниже пояса не может. Да и с какой стати сдерживаться?

Если бы она не потребовала такого ремонта и эксклюзивной мебели, то поделили бы деньги, и им обоим было бы куда как легче в эти шесть лет – Борис не удержался от попытки ответного укола. На что она как всегда (этот диалог у них повторяется годами) отвечает, что ремонт увеличил цену сдачи квартиры. Борис как всегда, с ядовитым сарказмом: «Интересно, насколько?» И сам же: «Максимум на три-четыре тысячи рэ». И цена аренды определяется не ремонтом, а тем, что квартира в самом центре. «Ты еще расскажи про вид из окна», – язвит Инна. «Пожалуйста, слушай», – закипает Борис. Инна говорит, что он испортил ей жизнь. «Так получилось», – отвечает Суперфин. Этой остротой он не то чтобы пытается разрядить атмосферу, с Инной такие вещи не проходят, скорее, хочет убедить себя, что он, ну если не над ситуацией, то, хотя бы вне. Но не получается у него ни вне, ни над.

«Неужели придется делить через суд!» – театрально ужасается Инна.

Да продаст он, продаст. Нужно время только. Кстати, зачем это ей так срочно понадобились деньги? Инна не удостаивает ответом. Она всегда умела «не удостаивать». И это ее высокомерное, злобное молчание изматывало Суперфина куда сильнее, нежели ее же упреки и зудеж. Не хватало Бориса на всю протяженность ее молчания.

Она начинает о том, что он всё-таки должен, да что там! обязан сделать подарок сыну. А Илюша вряд ли будет переносить свадьбу, чтобы дождаться, пока папа продаст жилплощадь.

Он отвечает, что риэлторам о снижении цены говорить не будет, просто появится покупатель – он и уступит в процессе торга. Эта формулировка кажется Суперфину мудрой. (И остается надежда, вдруг всё же возьмут без торга). Вряд ли Инна сумеет что возразить. И все-таки шанс на то, что ему удастся затянуть время, дожить хоть до какого-то роста цен на недвижимость в богоспасаемом N-ске. Инна же возразить сумела. И разговор пошел по новому кругу.

Когда наконец закончили, Суперфин пересказал всё Ольге (Наум уже спит). Выдержанная Ольга всё это слушает, но чувствуется, по-прежнему считает, что цену надо снижать.

Звонок Илюши застал уже в кровати. Сын звонит ему в Дрезден два раза в месяц. И сюда позвонил по этому же графику, не учел только временно́й разницы, не подумал просто.

– Папа, не разбудил?

Значит, он знает, в котором часу звонит, неужели Инна мобилизовала и его?

Илюша интересуется, не замерз ли папа: «Ах, ну да, не такая уж и большая разница температур, да, конечно… А как тебе N-ск?» Ясно было, он тянет, не решается начать о том, ради чего позвонил.

– Знаешь, папа, – наконец говорит Илюша, – когда ты продашь, – пауза, – в общем, ты скажи маме, что сделал мне перевод. Па, мне не надо. Ничего вообще. Просто скажешь маме, чтобы она успокоилась, наконец. А я подтвержу.

– Тебе, правда, не надо? – дрогнувший голос Бориса.

– Маме скажешь, что перевел мне двадцать, и тогда весь ее пыл уйдет на выяснение, почему не тридцать. А не на то, был ли перевод вообще.

Илюша был горд этим своим сочиненным приемом.

Ольга уже спала, но Борис старался говорить как можно тише. Не хотел, чтобы она догадалась, о чем они. Понимал, конечно, что Ольга, даже если бы вдруг узнала, не настучала бы Инне, но ни к чему.

Свадьбу они с Линдой решили устроить через три месяца, и он очень хочет, чтобы папа был. Илюша говорит ему о том, какая хорошая и замечательная Линда – после того, как он сказал отцу насчет денег, ему стало легко и празднично. Борис отвечает, что «Линда» ему очень нравится фонетически. Илюша знает, это отец его поддразнивает, у них стиль такой.

Илюша. Борис понимает, что не был слишком удачен в роли отца. Много нервов, да. А вот почти ничего и не смог. То есть нервы, переживания лишь успокаивали его родительскую совесть? Много чего не дал сыну. Даже из того, что вроде бы как мог. Его радовало, когда находил в Илюше то, чего не было у него самого, радовался, что сын свободен от его страхов и комплексов. Но он другой. Тот мир книг, что составлял смысл для Бориса, так и не стал сколько-то значимым для Илюши. И он, отец, как ни странно, даже стеснялся своего знания перед сыном. Потому что знание это так и не будет его знанием, оно другое для него. Как ни жаль.

Сын добрее и уж точно, что будет счастливее. Не потому что Америка, разумеется. (Пусть хорошо, конечно, что существует Америка). А ведь Борис не выслал бы ему этих денег. В любом случае. Илюша программист, у него перспективы и идти на поводу у Инны было бы просто глупо. Илюша, даже если бы и рассчитывал на эту сумму, понял бы отца. Но вот этот его звонок – он верил, что папа оторвет от себя, от своей «счастливой старости» и даст. Даже не сомневался.

Глава 7

ДВЕРЬ открыл Лазарь. Когда Борис видел его в последний раз? Перед отъездом в Германию так и не удалось им встретиться.

– Боря! Заходи, заходи.

Высокий, костлявый с удлиненным лицом. По случаю прихода Суперфина Лазарь в новенькой джинсовой рубашке, над незастегнутыми верхними пуговицами пробивается довольно густой седенький ворс.

– Бо-о-ря. – Эта хорошая теплая улыбка Лазаря. – Надо же.

– Лазарь, кто там? – голос из комнат.

Лазарь легонько толкает Бориса в плечо, зайди, поздоровайся.

Через небольшую залу они проходят в смежную комнатку.

– Здравствуйте, Рашель Гершелевна, – говорит Борис.

Зная о ее диагнозе, он предполагал увидеть страдание, вступающую в свои права, непроходимо уверенную в этих своих правах смерть. А видеть это тягостно, и Борису всегда становилось стыдно, и за то, что он вот живет, продолжит жить, радоваться солнышку, и за сам этот свой, при всем сострадании, исследовательский интерес. Но Рашель Гершелевна улыбалась и выглядела бодрой.

– Садись, Боренька. – Указала на стул возле своей кровати.

Лазарь прошел к окну, уселся на подоконник. В комнатке, чье свободное от кровати и старого громоздкого шкафа пространство было заставлено инвалидным креслом и столом с лекарствами, бутылочками и накрытыми салфетками блюдцами, другого места для него не было.

Похудевшая, конечно же, бледная, но… Да и голос, которым она только что окликала Лазаря, был достаточно сильным.

Суперфин сидит перед ее кроватью, отвечает на вопросы, рассказывает о Германии. Рашель Гершелевна полулежит на высоких подушках, нижняя парализованная половина тела прикрыта одеялом, из-под которого сбоку видны сгибы трубочек.

– Пенсионерам там хорошо, – объясняет Борис.

– Ну да, я слышала, – перебивает Рашель Гершелевна. – А как там чувствуешь себя, так сказать, морально?

– Опять же, пенсионерам проще. А так, от человека зависит. Вот мама моего любимого ученика сразу же включилась в жизнь еврейской общины города. И с таким энтузиазмом участвует во всех тамошних интригах. Так, например, они недавно разоблачили предводительницу общины. Она оказалась и не еврейкой вовсе. Немка, подделавшая документы о своем еврействе. Представьте, поднять сейчас из могилы немца, почившего где-то так в середине тридцатых двадцатого и показать ему это…

– Покойник, наверно, сошел бы с ума, – оценила Рашель Гершелевна.

– Итак, предводительница изгнана с позором, – продолжает Борис, – но они на этом не успокаиваются и говорят, что она сотрудничала со Штази – что есть серьезное обвинение. Это здесь можно заявлять: «Да! Помогал органам, хотел сохранить великую державу». А там был суд. И на суде факт сотрудничества не выявили. А мама моего ученика, что вообще-то всю жизнь проработала в плановом отделе N-ского нашего масложиркомбината, громче всех старалась. «Она точно сотрудничала со Штази. Я ручаюсь».

Рашель Гершелевна посмеялась, потом сказала:

– А у меня вот как. Ты, конечно же, в курсе, Боря. Ну, ничего, мне, как видишь, получше. А к остальному привыкла, оказывается, можно.

– Надо пойти, угостить Борю. – Встает с подоконника Лазарь.

Они на кухне. Лазарь принялся резать сыр. Вскрыл упаковку соленой рыбы, достал коньяк.

– Слишком поздно выявили. Понимаешь, Боря, даже оперировать не хотели. Дескать, какой смысл? На такой стадии уже поздно. И это притом, что мы обратились и за деньги, и по хорошему блату. Но я пробил стену лбом. – Лазарь говорит с гордостью интеллигентного, в общем-то, тихого человека, который, преодолев себя, сумел, добился. И сам же стесняется несколько этой гордости, думает, что ему удалось ее скрыть. – Операцию сделали, опухоль удалили, но была уже метастаза в позвоночнике. И вот тут началось: в онкоцентре хотели отправить в нейрохирургию – удаляйте метастазу, ставьте пластину в позвоночник, и живите себе долго и счастливо. Но это же понятно – гоняться со скальпелем за метастазами по организму! Вырежешь здесь, через два-три месяца вырастет где-нибудь там… Я излагаю всё это трем врачам. Они молчат. Я излагаю долго, они и молчат себе долго. Понимаешь, просто хотели обмануть. Может, у них и так слишком большая очередь на облучение. Ну да, все хотят жить. А отчего же не спихнуть больного, если можно спихнуть. На меня начинают давить: «От вашего выбора зависит жизнь, вы понимаете?» Ну и всё в этом роде… Наконец, берут с меня расписку, что мы отказываемся от операции. «Я вообще-то не сын, зять, всего лишь». «Ничего, пишите». И пишу. Пусть и страшно. Понимаю, что правильно делаю, а страшно. Страшно. Только тогда нас поставили в эту самую очередь. И действительно получилось, что этот мой выбор и спас ее. Пусть сам я думал тогда, что облучение это так, для очистки собственной совести. Все врачи говорили: «Вы должны отдавать себе отчет, счет пошел на недели». Нет, вру. Это они уже после облучения. А что получилось? Она попала в те счастливые пять процентов, которым облучение может помочь на этой стадии. Вот такая лотерея. Но метастаза съела позвонок, успела, не поперхнулась. Не знаю, если не стоять в очереди, может, успели бы мы, не знаю. А что сделаешь? У них один аппарат на всю губернию. И деньги есть на всё, на фейерверки по всякому поводу, на все эти ФОКи, что растут как грибы, на всё, кроме второго аппарата.

– Да, – спохватывается Суперфин. – Вот. – Подает конверт с пятью тысячами и с запиской от мамы. Мама надиктовала ему по телефону, хотела, чтобы он зачитал перед Идочкой и Рашелью Гершелевной. Текст начинался со слов: «Ида! Я и твоя мама всю жизнь помогали друг другу, поддерживали друг друга в трудную минуту…» Мама Бориса действительно дружила с Рашелью Гершелевной и с самой Идой, но дружба всё же была не слишком близкой, и уж тем более обходилось без взаимопомощи. Но мама диктовала эти строки на предельном накале искренности, и в тот момент верила, что Рашель Гершелевна много сделала для нее.

– Спасибо, – кивает, берет конверт Лазарь. – Давай-ка. – Разливает по рюмкам коньяк. – Я тогда так издергался из-за нее. Сам не ожидал. Теща, да? Вся жизнь прожита с нею под этой крышей. Под ее крышей. Эгоистичная, тяжелая, резкая, очень не любит, когда хоть какое препятствие нраву. Сколько всего у меня к ней накопилось за жизнь. А тут так вдруг сердце сжало, сам не ожидал. Или же просто мне передалось от Иды? Идочку было жалко. В общем, я всё это понял, – Лазарь усмехнулся, – чуть ли не как катарсис. Избавление от инерции прожитой жизни, от всего мелочного, удушливого, бездарного, что было между мной и Рашелью за жизнь. Перестать быть рабом характера, заложником самого себя. Скажешь, поздно уже? А тогда мне было неважно, – тут же, без перехода. – Она сильная. Мужественная. Да ты и сам это знаешь. Нам всем до нее далеко. Но чуть ей стало получше, и у нас с ней всё пошло по новой, то есть, как прежде. Дрязги, обиды, склоки. Она беспощадна, а я мелочен и невыдержан. Упрекал ее чем-то вроде: «Я спас вам жизнь, а вы…» Правда, этим ее не проймешь. Пусть она знает, кончено, что это действительно так… Думал, моя ложь в том, что я хотел примирения с ней и вообще высвобождения от всегдашней бессмыслицы, от собственной бездарности, ты чувствуешь стиль? – Лазарь состроил ироническую физиономию, – на условиях собственного морального торжества. Но вот покопался в собственной изнанке и, поверишь ли, нет! Я просто тогда пытался ее вытащить… То есть, в этом было сколько-то любви, или же просто долга, и… ну не знаю. Может, всего лишь сам момент на меня так подействовал. Я просто хотел ее вытащить и вроде бы получилось. Как будет дальше – одному только Богу известно. Она изводит меня, портит мне кровь из-за какой-нибудь ерунды, просто потому, что не может не изводить и не портить мне кровь. Я упрекаю, начинаю ее упрекать за какую-нибудь обиду, ерунду двадцатилетней или какой там давности. И всё со страстью. И хоть бы какое маломальское мазохистское наслаждение… Но ведь нет! А я (как ты знаешь) всегда как раз и хотел победить в себе это сладострастие унижения, неудавшейся жизни, собственной никчемности, – Лазарь говорит, пытаясь быть ироничным, – И вот наконец-то! Но без сладострастия этого, так сказать, по другую его сторону, – Лазарь попробовал улыбнуться, – всё настолько, – он искал слово, – безнадежно… Я не ожидал… И не потому, что пресно – не в этом дело… Ну и пускай. Пускай! Только тот густой, вяжущий, до сухой слюны вкус… чего, собственно? Скорее всего, самого себя. И не перебьешь ничем. – С другой интонацией, – Итак, я попрекаю ее прошлым, Рашель Гершелевна въедается в меня в ответ, увлеченно, самозабвенно. Пытается доказать, что была тогда права. Отстаивает свое право на правоту. Я не великодушен и не милосерден. Мне уже пятьдесят девять скоро. Надеяться не на что. Живу без претензий на смысл. И кстати, привык. Нет, я люблю жизнь, и не всё в ней сводится к смыслу. Пойми меня правильно (да ты и так понимаешь) – это не в утешение и не в пользу радостного пропихивания жизни через собственный желудочно-кишечный… Я сбиваюсь сейчас, я знаю. – Он пытается сделать паузу. – Иногда мы с нею извиняемся друг перед другом, так сказать, раскаиваемся. Но потом всё опять – тускло, мелко, немилосердно. А представь, в свое время, каково мне было, когда я в своих, тогда еще маленьких детях вдруг находил черты ее характера. – Вдруг резко. – Вчера как раз было, ну, нельзя ей этого, – Лазарь указывает вилкой на слабосоленую семгу, которой они закусывают. – Для ее же блага ограничиваем. И она понимает прекрасно. Но когда ей вдруг надоедает понимать, кричит, что мы не даем ей из жадности. А она в девяносто шестом из своих сбережений оплатила половину нашей «Тойоты» и поэтому имеет право. Идочку начинает трясти. А я, понимая, как всё это устроено у Рашели, срываюсь. Думал, что человеку с таким диагнозом всё простишь, выдержишь от него всё. А, оказалось, ничего не прощаю. Вот ты у нас, Боря, писатель, стало быть, тебя должно волновать нечто общее, то есть не «человек света белого не видит из-за тещи», а «не видит он света потому, что что-то не так в самом порядке, в устройстве вещей», – усмехается Лазарь. – Но вот смотри: смерть. Да, мужество Рашели Гершелевны. Выдержала ужас смерти. Жить месяцы, зная, что смерть – вот она. Она уже здесь! Да и сейчас… опять же, кто знает, что будет завтра… Но у нее, у Рашели… ни осмысления, ни какой-то работы сознания пред ее лицом. Смерть ничего не меняет здесь.

(И если бы это было попыткой спрятаться, заслониться, обмануть саму себя – но ведь нет!), Вот что страшно… точней, безнадежно. Это такая правда, да? Требовать смысла от смерти, было бы пошло, наверное. Но почему же с бессмыслицей жизни ничего не происходит перед ее лицом?! И еще: очень много кала. Мы с Идой по очереди убираем за ней. Не подумай, я не плачусь. Я привык. Но вот то, что смерть лишь умножает всю нелепицу! Какая неудобная, беспросветная правда. И, главное, что, опять же, не отменяемая… ты, Боря, всегда так хорошо слушаешь. Наверно, пользуешься успехом у женщин?

– Если бы, – улыбнулся Суперфин.

Потом они поговорили «о политике», «судьбах родины» но немного и вяло, дескать, чего уж там… и так все ясно. «Мерзко и ясно». Затем Лазарь начинает «о евреях». Это у него уже получается долго. Борис любит Лазаря, но слушать все его благоглупости на тему «Мы такие особенные»! (Никогда раньше Борис не мог себе представить Лазаря ведущим подобный разговор.) Но вот слушает. Только пытается слушать лишь сам его голос. Лазарь включает свет и мягкий поток из-под абажура, что над столом, заливает Лазаря и кисти рук Лазаря на клеенке стола.

Сколько-то тепла, усталости, бытия во всем этом.

– Я вызову тебе такси, – говорит Лазарь, кивая на пустую бутылку из-под коньяка.

Хорошо, что Суперфин успел до прихода Иды (она, Лазарь сказал, сегодня работает допоздна), не хотелось сейчас общаться с нею, при всем уважении к чувствам Лазаря. Надо зайти к Рашели Гершелевне, попрощаться.

Уже в машине у Бориса зазвонил, завибрировал мобильник. Это Миша Механик, говорит, что его хороший знакомый, солидный бизнесмен как раз подыскивает себе большую квартиру.