Текст книги "Борис Суперфин"

Глава 8

БОРИС понимал, конечно, но так и не мог привыкнуть, что его дядя Наум стал стариком. Всегда громкий, шумный, а теперь сидит себе тихонечко на кухне, пьет чай. У них в доме всё время были какие-то гости, и Наум хлебосол, гастроном – а теперь никого. Он был знаком с половиной города, теперь телефон молчит, а раньше трубка разрывалась. Ну да, все хотели делить с ним его жизнелюбие, а вот теперь… Но вскоре Борис понял – дело не только в этом. Ольга как-то, скорее всего, постепенно, незаметно для самого Наума всех отвадила. Было время, благоговела, входя в его круг. А пришло время, этот круг разогнала. Без скандалов и жестов, тихой сапой. Ей не надо. И к тому же всегда приходилось кого-то угощать, а у них «ничего лишнего нет, необходимого и то не могут себе позволить». Она вышла на пенсию, но приходится работать. Потому как «на ней всё и держится. Что взять с Наума?» (Борис знает, что он работал, несмотря на возраст, сколько смог, до второго инфаркта. И не только из-за денег, он хирел и маялся, когда простаивал.) Она, Ольга «одна ишачит, а Анжелочке еще учиться».

Дома над всем возвышалась дочь. Наум, что всегда был «чемпионом жизни» (острота папы Бориса, которую сам Наум повторял с гордостью, даже пафосно) при Анжелке становился робок и скован. Она ходит по комнатам так, будто надзирает за порядком. Поздний ребенок, Анжелка стала для Ольги предметом культа. Ее пятерки, ее секции и кружки – Ольга молилась на все это. Анжелка не просто делает домашнее задание по физике или литературе – священнодействует. Наума могли послать после работы через весь город за какой-нибудь книжкой не ради экзамена, от которого зависит будущее Анжелки, а просто для очередной ее пятерки.

Ольга была требовательна, даже немилосердна к своему домашнему божку. Как человек с высшим образованием в первом поколении, она свято верила, что если в ребенка с одной стороны побольше запихать книжек, курсов иностранных языков, скрипок, виолончелей, уроков риторики, бальных танцев, то, в конце концов, с другой стороны (!) неминуемо выйдут культура, образованность, успех в жизни и счастье вообще. В результате Анжелка лишилась детства. А итог всех этих мук: она вполне обычная отличница-зубрилка без воображения, но с большим честолюбием, работоспособная и умеющая учиться. Студентка иняза, каждое лето ездит по программе в Англию, в Штаты, вкалывает официанткой. Зарабатывает, «общается с носителями языка». Они с Ольгой развлекают Бориса рассказами об Америке. В Америке их прежде всего интересует американская бездуховность. Ну, конечно, модная тема, светская. В то же время, сами приводят примеры радушия и бескорыстия американцев по отношению к Анжелке. Но это все так, как должное, само собой, хотя, конечно, приятно. Но как они бездуховны! Бориса уже подмывало спросить: хорошо, ну, а в чем тогда ваша духовность? Неужели лишь только в насмешке над американцами?

В бездуховной Америке у Анжелки была сверхзадача, да что там, миссия – найти себе американского жениха. Заслана мамой для проведения спецоперации. Пока вот никак. И по интернету тоже не получилось. Насколько понял Борис, Анжелка с матерью что-то такое копили ей на свадьбу, на приданое. Вот куда складывались все их копейки, выкроенные у собственной жизни, отобранные у самих себя. (Доллары, заработанные Анжелкой в Америке, очевидно, тоже откладывались.) Интересно только, нужно ли это их искомому Биллу Гейтсу или о ком там мечтали такие практичные, знающие жизнь мама с дочкой?

Анжелка со сжатыми челюстями в ожидании счастья. А Наум, женившись на самой тихой, самой терпеливой, самой домашней из всех своих женщин и жен, получилось, прожил с нею не свою, а ее жизнь? Он вообще как-то и не заметил собственной жизни. Все уходило у него между пальцев. Он всегда был рассеян и великодушен. Ну да, жизнь утекает, уходит, ну, и что же… Он был занят, захвачен даже не и собственной жизнью, а собой.

Его верность долгу. Верность долгу перед женой: обеспечить, оградить от жизни, осчастливить ее собой. (Романтические приключения на стороне ну никак не могли противоречить этому долгу.) Потом верность долгу перед нею как бывшей женой. Это в чем-то и интереснее: больше великодушия, артистизма и меньше всякой рутины. Ему нравилась дружба его детей от разных браков, нравились хорошие отношения между некоторыми его бывшими женами. (Ольга общалась с теми из них, кто был не против.) Всё было доказательством его суперменства и оригинальности. Он гордился, что вот у него пожилого (кое-кто из его сверстников уже писает через трубочку в бутылочку) маленькая Анжелка, дочь.

Они с Борисом на кухне. Наум рассказывает о прошлом, умиляется – он всё помнит, вот бокс, вот он поехал искать счастья на Север, вот (здесь уже шепотом, хотя Ольга спит, а Анжелка в свой комнате, сидит в интернете) начинает о женщинах. Вдруг с какого-то момента Борису кажется, что и это всё не главное для Наума, лишь так, детали, антураж – он и в самом деле не слишком зависит от прошлого, свободен от него в пользу самого себя всегдашнего. В самих его воспоминаниях есть момент демонстрации: «Видишь, несмотря на сосуды и инфаркты, голова работает, дай бог». Здесь он разительно отличается от своей сестры. Мама Бориса собирает из любимых фрагментов прошлого, как из пазлов, саму себя. Убери хоть одну деталь, и уже будет не то.

Борис начинает с ним о том, почему он, Наум так ужасно питается? Макароны со сгущенкой(!) Борис возмущен. Он же доведет себя, нет, в самом буквальном смысле, до беды. Накануне Борис произнес долгий и, кажется, совершенно безрезультатный монолог перед Ольгой на эту тему. Ольге-врачу втолковывать про холестерин! Про то, что всё это кратчайший путь к четвертому инфаркту. Ольга была спокойна: «Мы же не принуждаем, что ты, Наум сам так решил. Разве его переспоришь». Интересно, а если бы Наум вдруг решил не делать будущим летом ремонт на кухне или где там у них по плану?! Он сказал ей это. Ольга не взорвалась от его бестактности. (Он бы на ее месте точно взорвался), но было ясно – все как об стену. Ее чистая совесть была самым надежным основанием ее равнодушия.

Наум действительно решил именно так. И сейчас объясняет это своему племяннику. Цель его жизни – счастье близких. (Вошедшая в этот момент Анжелка слушала с явным презрением). А для этого счастья надо, чтобы он не тратил на себя больше собственной пенсии. Борис вообще-то привык к его выспреннему стилю. (Это у них с мамой Бориса семейное). Но уже через несколько дней понял, сие у него не фразы только. Наум в самом деле за это боролся… с собой. Вошел в азарт. Экономил на всем. Принимал дешевые, самые копеечные лекарства. С жаром доказывал, что дорогие не помогают. Борис возмущался, почти кричал. Ольга с дочкой молчали. Борис начал ему покупать дорогие таблетки. Давал их втайне от Ольги. Не потому, что Ольга была бы против – чтобы не выглядело как демонстрация. Но Наум отказывался, дабы доказать свою правоту. Так и не взял ни одной. «Зачем принимать, если все равно не помогают?»

Наум ел так мало, что спал от слабости днем. (Борис поразился железной воле своего дяди). Если не спал, то маялся от скуки, убивал время – смотрел телевизор или читал, лишь бы только не думать. Вот уже Борис перестает стесняться и просто орет на него. Наум вяло отшучивается, но ясно – его не сдвинуть. Суперфин начинает понимать его домашних. А Наума он понимает примерно так: «Ты, Боря, конечно, любишь меня, что само по себе приятно, но ты же ничего не смыслишь в этой моей борьбе».

С Ольгой более-менее понятно. За ней бессчетные поколения ее деревенских предков. Там ели ровно столько, сколько нужно для той ли иной работы. Всё, что сверх – баловство и барство, а ценность имеет только вещь. Это перевешивает ее медицинский диплом (в отношении Наума, во всяком случае). А (опять же!) она единственная в семье, кто работает. (Американские заработки Анжелки, понятно, почему не в счет). Она так любила Наума и действительно дождалась его, и ждать пришлось в самом деле долго. А теперь то, что не говорилось вслух и, скорее, даже не проговаривалось мысленно, но по инстинкту, по раздражению – он обуза, что тут поделаешь. (А все вчерашние заслуги Наума в «обеспечении семьи» – так это и было вчера. «Вчера» не существует для Ольги, не имеет права на существование.) И Наум все это как-то чувствовал? Сэкономленные им копейки вкладывались в Анжелкино приданое для Билла Гейтса. (Еще два-три года, и они с Ольгой согласятся на обычного американского стоматолога).

Дочь с матерью, даже за то время, что Борис у них жил, то и дело покупали бытовую технику, какие-то электронные безделушки, что через пару дней им надоедали. (Здесь не было противоречия. Они копили, безусловно, но не в ущерб же здравому смыслу!). И лиши их этого простенького шопинга, о каком тогда счастье семьи может идти речь… То есть, это как раз то счастье, за которое и боролся Наум? Ради него принимал дешевые, бесполезные лекарства? Они не хотели ему зла, хотели добра, конечно. Нельзя сказать, что о нем не заботились. Ольга много делала для него. Но при всей ее любви здесь была какая-то мертвая зона для нее: не видела, не догадывалась, не понимала.

Борис всё еще пытается растормошить Наума, достучаться до него. Его убеждать – зарабатывать отвращение к самому себе в процессе. Начинаешь ненавидеть эту его упертость. (Непробиваемое упрямство этого жизнерадостного человека.) И всё, что он ни делает для Наума – всё вдруг становится тягостным долгом и только… К тому же, как ни смешно, Наум сохранил свою детскую веру, что именно с ним ничего не случится на этот раз.

Борис покупал ему кефир и творог (пока Ольга на работе, а Анжелка в институте), чтобы опять же без демонстраций. И каждый раз представление на тему: «Я в этой жизни привьж за всё и всегда платить!» Наконец, Борис звонит в Хайфу, чтобы мама «повоздействовала», прикрикнула на него. (Сестру Наум все-таки слушался). И мама звонила, прикрикивала. Но всё равно, нулевой результат.

Наум, его роли: «боксер», «герой-любовник», «помогающий людям». Он им себя отдавал целиком. Он и был ими – ими, ими и только. А теперь вот новая: «тот, кто тратит на себя гораздо меньше собственной пенсии», и понятно, что уже последняя.

В разгар борьбы с Наумом за его холестерин Борис вдруг сделал открытие: при всей своей крайней экстравертности, при всей, говоря языком мамы Бориса, «нараспашку прожитой жизни» дядя Наум очень скрытен. А скрывает он свое стремление перехитрить жизнь, выкрутиться из-под власти ее причинно-следственных, усыпить ее бдительность, проигнорировать ее законы… И он надеется на победу, даже верит в нее. (И что по сравнению с этим провозглашаемое им «счастье близких»!) Так получилось, что поле этой битвы – его попытка уложиться в размер своей пенсии.

Глава 9

ПОЕЗДКА в N-ск была как нельзя кстати. Ему надо отдохнуть от своей рукописи, сменить воздух в легких, развеяться, перевести дыхание… Все эти эвфемизмы призваны скрыть от него одно – роман не получается. И он понял это, лишь добравшись почти что до финала. И не в сюжетных построениях дело. Борис вдруг наткнулся на отсутствие, на несвершённость смысла, того, ради которого только и стоило браться, корябать бумагу.

Творчество, попытки творчества не оправдывают ни его жизни, ни его самого. Он давно уже понял это. Но, в то же время, неудача творчества перечеркивает всё.

Только не надо ему ни оправдания собственной жизни, ни… И не потому, что он выше этого здесь, где уж ему… Ему надо понять. А всё остальное не имеет значения. Эта его попытка выхватить мгновение понимания.

Бизнесмен, которого привел Миша Механик, представился Аликом. Вообще-то Борис до самого его появления в квартире сомневался в его реальности. Однажды Борис обращался за помощью к Механику, у того были кое-какие связи в областной администрации (Борис хлопотал за свой филиал). Миша пообещал, обнадежил и не сделал ничего вообще. Суперфин понял потом: он не блефовал, не обманывал, в сам момент обещания был искренен, даже страстен, просто потом отвлекся. Несмотря на все напоминания Суперфина, так и не вышел из своего отвлеченно-рассеянного состояния. Ему было не интересно из-за кого-то суетиться.

Светленький, кругленький Алик осматривал комнаты с непроницаемым видом. Все прелести квартиры живописал Механик, самому Борису не давал вставить слова. Стоило Алику заикнуться, что де ему хотелось бы всё-таки чего-нибудь поновее, как Миша прочитал ему лекцию о потрясающих преимуществах сталинки перед элитным новоделом. Борису подумалось, что Механик пытается раскрутить своего друга на покупку квартиры с тою же страстью, с которой втюхивает какой-нибудь бабушке свои чудо-таблетки или же уговаривает девушку подняться к нему посмотреть на грин-карту. Только чего он так уж старается? Из темперамента? Скорей всего, предвкушает, как они с Аликом станут здесь гулять и прочее… Его друг годился Механику, ну, примерно так, в сыновья.

– Слушай, Алик, – Механика осенило, – а ведь эта квартира должна принадлежать еврею. Именно! А уж если еврей предприниматель! Она будет лицом, – Механик похлопал Алика по упругому брюшку, – солидного такого аида с надежным, респектабельным бизнесом.

Непроницаемость Алика Борис понял так: при всей надежности, респектабельности своего бизнеса он не готов выложить за квартиру такую сумму.

– Боря тебе уступит. – Миша эту непроницаемость своего друга, видимо, интерпретировал точно таким же образом. – И уступит прилично. – Механик не пожелал заметить выражение лица Бориса.

Алик налился красным и начал демонстрировать сочувствие Боре (на правах приятеля Механика он называл Суперфина уменьшительным именем и на «ты»), что вот, мол, жаль, как жизнь-то скрутила, приходится продавать, и никуда не денешься, да?

Наслаждаясь ситуацией, Борис боялся лишь одного, Миша может потребовать посиделок: «А чего! Поговорим за жизнь». Но у них с Аликом, слава богу, оказались другие планы. Уходя, Механик бросил на Бориса такой примерно взгляд: «Сам виноват, что не сумел убедить покупателя, ну да я молчу, из такта».

Закрыв за ними дверь, Суперфин занялся антресолями. Две верхние полки были заняты семейным архивом. Арендаторам он не мешал совершенно, но раз предстоит продажа… Когда они с Инной разъезжались, было не до инвентаризации бумаг. Закинули всё наверх, – предупредили первых своих жильцов, чтобы не трогали, а им и не надо – на эти антресоли еще целую квартиру можно запихнуть. А теперь Борис всё это должен разобрать, то есть определить, что пойдет на выброс сразу, а что будет отдано на хранение Ольге. (Не повезет же он в Дрезден). С Ольгой всё-таки не стоило злоупотреблять, с учетом малогабаритности их с Наумом квартиры. Но и взять так, выбросить рука не поднимается.

Борис снял с антресолей две перевязанные бечевкой «челночные» сумки и огромную картонную коробку. У него никогда не было откровенной аллергии на пыль, но сейчас реакция усилилась, видимо с возрастом.

Почти сразу же наткнулся на домовую книгу. Сначала даже не понял, что это. Ах да, нашел в шкафу на даче. Они тогда под дачу взяли дом в рабочем поселке, «для оздоровления Илюши». В поселке химзавод, но от него остались лишь руины, их меж собой делили долго олигархи уездного масштаба, как водится, при помощи ОМОНа. Лет семьдесят назад завод себе построил дом из собственных отходов – шлакоблок. Общага на четыре комнаты, на сколько-то там однополых граждан в каждой. И это, между прочим, был прогресс и торжество великих сталинских идей – кругом одни фанерные бараки. Для жителя барака этот дом почти буржуйским выглядел.

Почему они с Инной вообще решились на покупку? Не верили, что химзавод сумеет возродиться из руин. А места вокруг лесные, знаменитые, увековечены в классической литературе, и сердце начинает учащенно биться от одного названия.

До проходной завода от дома метров двести. Завод жильцов своей общаги кормил в своей столовой, по талонам, можно сказать, с ладони. А по ночам окутывал их облаком, тяжелым желтым, как будто охранял их сон. Ну да, конечно, дом номер пять, по третьей Транспортной. (Надпись на первой странице).

Все они, зафиксированные навсегда в этих графах.

Зачем они здесь?

Для одних то был поиск какой-то лучшей доли, вот Королева Прасковья Осиповна, «тыща девятьсот тринадцатого года», ей из деревни (Кашниково, да?) в «песят втором» сюда попасть шлакоуборщицей, наверно, счастье. А Крылов, рожденный в марте семнадцатого, Василий Николаевич, вот он напротив, отбывал принудработы здесь. По тем же обстоятельствам его сосед по комнате, таджик. А химик-инженер Скворцова Галя попала по распределению. Для троечницы не сталось места ни в областном (еще бы!) центре, ни в районном. С ней в комнате бухгалтерша с ребенком и дама, так сказать, блатная, со справкой об условном и досрочном в ожидании, когда ей разрешат обратно… ну, чтоб не этот здешний сто первый километр.

Насколько они здесь?

По записям смотреть, по штампам, обычно года на три. Но кое-кто здесь застревал.

Откуда они?

В основном, с округи. И уроженцы здешних мест, что возвращались с Челябинска, Перми, Камчатки, со Средней Азии да мало ли… Из лагерей сначала, а потом всё чаще, с заработков.

Куда?

Конечно, в город. Все хотели в город. Тут некий перевалочный, для тех, кто бегает по цинковому днищу коммунизма за лямкой чуть полегче, за деньгой, чуть подлинней, хоть за какой свободой. Транзитная такая остановка в биографии, такая пересадка со всегдашнего (единственного) света на?.. да на всё тот же безраздельный свет. Но не всем, должно быть, хватило времени молодости, силы, жизни.

Где они все теперь?

Где успокоились их кости? В какой могиле сгнил мордатый паспортист, что ставил в этой книге штампы?

Завод себе спокойно пережевывал свою рабсилу. Что он мог еще? Перемалывал время, жизнь, воздух. Сколько безликого труда, дешевой водки, убогих празднеств. Сколько скуки, скуки и злобы, дурацких смертей, траханья наспех.

Всегда над этими местами стоит какое-то немыслимо метафизическое небо.

Они всё-таки были разные. Должны были быть! Но жизнь получалась у них одинаковая. Безликая и одинаковая. И всё сгинуло, исчезло без следа. И никому не надо. И никому. Ни-ко-му ни-че-го. Предметы, люди, застройка и репейник местности – всё это, чтобы был намек какой на пустоту, хотя бы указатель. Наша чистая совесть есть, видимо, лишь следствие недостатка воображения.

В конце восьмидесятых здесь уже ровесники Суперфина. А вот и те, кто младше – шофер, кочегар, неработающий. Задерживались месяца на два. Вот оно – ускорение истории. На предпоследней странице кавказец, присланный «на химию», он из того села, название которого так часто мелькало в девяностых в новостях. А в девяностых дом приватизировал майор. Да здравствует инициатива частная, плюс даровой солдатский труд. И дом оброс кирпичной кухней, двумя верандами, он обмотался трубами водопровода, а вот уже венец творенья – унитаз. (Собственно, он и определил их с Инной выбор). А домовая книга, что десятилетиями была тем документом, где Государство фиксировало своих букашек, и хранилась в сейфе, теперь, лишенная обложки и сакральности, валялась в шкафу майора и только по случайности не выброшена.

Век двадцать первый – и майор на пенсии, к тому же был уже инфаркт, пусть и не сильный, он восстановился. Его супруга захотела в город, да так, что на продажу дом выставили совсем задешево. Как тут устоять? Майор вложил всю душу в этот дом, но подчинился ходу жизни, стеченью обстоятельств и жене. Вряд ли в чаду громадного пролетарского района (построен был вокруг завода дяди Якова) протянет долго.

Первое разочарование Бориса – великий русский лес остался только в великих русских книгах. За двести лет его свели до утлых рощиц. Почему они с Инной так быстро избавились от дома? А химзавод вдруг ожил. И стало нечем дышать. Продали по-быстрому каким-то алкашам, которые не удержались в N-ске, отдали квартиру, чтобы расплатиться за то, за сё… и на остатки могли себе позволить только этот дом.

Среди бумаг, которые было уже отложил на выброс, вдруг наткнулся на фото. Старое фото в картонной рамке. На обороте, рукой мамы Бориса: «Эсфирь и Мендель» снизу, в углу: «17 мая 1904». Совсем еще дети. Дети, открывшие любовь. Они робеют перед собственным счастьем. И эта нежность. В них есть шагаловское что-то. (Мир еще не знал Шагала. Шагал еще искал себя.) Век должен вот-вот начаться. Век со всеми своими апокалипсисами, со всей своей метафизикой, с величием Истин, с торжеством Добра, с ужасом, нищетой, прозябанием, кровью, грязью вот-вот начнется. Они пережили его. Век оказался бессмысленным.

В начале семидесятых переехали в самый центр, вполне сносная коммуналка, всего-то одна соседка, говорят, что так спокойно и чисто они не помнят, когда и жили. (До революции у Менделя была своя парикмахерская, в двадцатые годы открыл ее вновь, и она у него даже чуть-чуть пережила НЭП.) Борис был у них несколько раз, еще ребенком. Успел застать. Как они запечатлелись у него? Его зовут так же, как и дедушку Бориса (папиного папу), совпадение такое, а так что?.. старые, неимоверно старые, сидят, молча, всё молча, иногда шелестят словами… Кто они маме, он не помнит, или не понял. Но не родственники. Он спросит маму. О них у него в памяти не удержалось ничего вообще. Борис был тогда увлечен, упоен собою. А от них осталось только вот это фото.

Нашел! Наконец-то. До последнего всё боялся, что не найдет. Так всегда бывает, начинаешь искать, и под руку лезет всё, кажется, всё абсолютно, кроме искомого. И объясняйся потом с мамой. Она разрешила свалить кое-что из их квартиры на эту антресоль (дабы освободить их двухкомнатную под сдачу) лишь потому, что Борис гарантировал, что сохранит архив весь, до листа, до последней бумажки. Но вот же и сохранил. И вышлет ей в Хайфу бандеролью. Переплетенная рукопись в синей обложке (он точно помнил, что обложка синяя, но у него вылетело напрочь, что мама положила ее еще и в папку, такую стандартную, для бумаг, вот почему он искал так долго). Биография бабушки (маминой мамы) в виде киносценария. В свое время мама дошла с этой рукописью до нескольких крупных режиссеров. Она воспитывала Бориса на рассказах о бабушке, на этом вот сценарии в синей обложке. Борис и рожден был в память о Басе Львовне (мама всегда ее называла так), через год после ее кончины, вопреки желанию отца. Мама обманула его по срокам, поставила перед фактом, в смысле поздно делать аборт. Рассказала об этом Борису лишь перед самым отъездом в Израиль, взяв с него слово, что он ни за что не проговорится отцу. Борис сказал нечто вроде: «Неужели боишься, что папа потребует отыграть всё обратно?»

Мамино обожествление бабушки привело к тому, что маленький Борис не мог видеть в ней человека, скорее Ленина, но не в форме бюстов и статуй, что стояли тогда везде, а в виде рукописи в синей обложке. Борис еще в детстве… нет, он не возражал, что бабушка была самой лучшей, самой доброй, но как-то всё у мамы получалось слишком уж выспренно. «Когда твою бабушку хоронили, пошел дождь. И дождь закончился сразу же, как только зарыли могилу. И люди, совсем посторонние, что оказались в то время на кладбище, сказали: «Святую хоронят». Ну что тут мог Борис. Это миф. Независимо от того, было ли это на самом деле. А даже если и было – еще в большей степени миф. Ему предлагали любить стопку бумаг в синей обложке. (Папа, если мама говорила при нем, молчал. И молчание это, как поймет потом Борис, было демонстративным.) Требовали любви. В детстве он честно пытался. Мама так никогда и не догадалась об этой его рефлексии. Переросши миф, Борис, как видно, дорос до такта. Так совпало. Хотя он часто был бесцеремонным, а то и жестоким с мамой.

Бася (в рукописи она без отчества) родом из тех земель, что периодически отходили то России, то Польше, из достаточно зажиточной, сказать, буржуазной семьи, но прониклась идеями. Член ВКП(б) с 1918 года, сотрудник ЧК – мама Бориса всегда говорила об этом, как будто стихи декламировала со сцены. А она и любила стихи, выступала на вечерах в их заводском доме культуры с литературными композициями: Маяковский, Багрицкий, Симонов, Доризо, Роберт Рождественский, Твардовский, Орлов. Это мамина борьба с серой приземистой жизнью. Ее шесток: технолог ОКБ с заданным на всю жизнь до самой пенсии ритмом, с набором полагающихся здесь добродетелей. Мама выбивалась из этого в декламацию на торжественных вечерах по случаю всевозможных советских праздников. Демонстративная, наивная, искренняя, она хотела, чтобы ее любили. Но те, с кем она работала: техники, технологи, копировщицы – ну что им ее читки? Агрессивная реакция бабья на всё, что хоть чуть-чуть выделяется из их общей унылой массы, из косяка. Мама решала сразу две задачи: быть особенной, увлекательной для окружающих и быть такой, как они все, разделять с ними то, что и делает их ими. И, когда пришло время, Борис увидел, видеть это было достаточно больно – она и была как они, принимала их способ жизни, только не в приземленном, а в романтическом варианте. А ее не признали. Раздражала их «эта Суперфин». Даже те, с кем она дружила, дружили с ней лишь до какого-то предела, раздражение временами прорывалось и у них. Мама Бориса не была способна к мимикрии, даже если б и хотела. А она не хотела. (Борис поразился, получается, там, где она «как они» – это не конформизм, не имитация – она действительно есть «они».) Говорила, что думала. И получала от «девчонок» по полной. Начнет переубеждать свою сослуживицу насчет какой-нибудь политической новости (тогда обсуждалось только «международное положение») и нарвется: «Ну, конечно, вы же всегда за Америку». Или при ней специально начинают громогласно возмущаться «преступлениями израильской военщины». Не потому, что Клаве, Люсе и Шуре так уж дороги палестинцы, но почему же не поговорить с Мирой Суперфин с высоты подавляющего большинства от лица Государства. Мама Бориса отвечает, что она осуждает применение Израилем чрезмерной силы («Что, съели!» А оговорка насчет «чрезмерной» силы позволяла сохранить достоинство, это такая фронда.), а ее мама, Бася Львовна, делала революцию ради счастья Клавы, Люси и Шуры. В революционной борьбе человек ценился за мужество, преданность делу, а вовсе не за национальность.

Как она была уязвлена! Из-за подобных вещей переживала страшно. Дядя Наум в аналогичной ситуации просто посмеялся бы. (Если только это не маска – здесь Борис так до конца и не понял своего дядю). А мама страдала.

Она была интересна себе. Этот ее непреходящий, с годами только усиливающийся интерес. И одна из его граней – она интересна себе самой своей мамой-революционеркой. Героика Баси Львовны – вот что было противовесом рутине жизни. Борис не знал, сознавала ли она сама, думается, что сознавала в значительной мере – Басю Львовну она противопоставляла растленной, циничной эпохе. Бескорыстие идеалистки против сытых рож современных партбюрократов. Самопожертвование против обкомовских пайков. Романтическая борьба за торжество революции против ничего неделания системы, давно уже не могущей придумать себе сколько-нибудь убедительного врага. Но в самом своем сценарии, что сейчас в руках у Бориса, мама прославляет бабушку по лекалам именно брежневского времени, с полным набором тогдашних штампов на тему революционной романтики и борьбы. И, опять же, это не конформизм, она никогда бы не согласилась приспосабливаться, даже ради публикации или же экранизации – она думала и чувствовала так. Полностью разделяла эстетику той реальности, в которой ей было не слишком уютно и против которой она по-своему пыталась протестовать.

Мама Бориса презирала и боялась КГБ (они с отцом уверены, что телефон прослушивается: еще бы, у папы первая степень допуска. Так это, нет – как теперь узнаешь?) и упивалась романтикой ЧК.

Бася Львовна в гражданскую была в Сибири, «воевала с Колчаком». Ее внедрили в госпиталь (благо, по образованию фельдшер). Там прятались офицеры, кто-то из них был ранен, кто-то прикидывался умалишенным. Задача Баси (в сценарии она без отчества, даже там, где речь идет о ее преклонных годах) войти в доверие и сообщать в ЧК.

Вот фрагмент, который Борис помнит с детства: подпоручик Орлов, через него Бася и узнала всё о заговоре. Было ли что между нею и Орловым? Чувство, любовь, страсть? Мама Бориса сделала больше, чем любой самый мнительный брежневский цензор – вычеркнула всё, что могло быть хоть намеком на это. Вообще ни полслова! Мама писала миф, может быть, житие. И устранялось всё, что могло хоть сколько помешать святости Баси Львовны.

Однажды всё же сказала Борису: «Да, конечно, она делала вид, что принимает знаки внимания от Орлова, но это лишь в интересах ее борьбы». Только ту, кто лишь «принимает знаки внимания», вряд ли посвятят в подробности заговора. (Это когда Борис уже стал взрослым).

Но вот заговорщики схвачены, Бася хлопочет за Орлова и кое-чего добивается – ЧК, опять же, через Басю, предлагает ему сотрудничество. Орлов отказался. И его расстреляли.

Как же так! Поражается маленький Борис. Мама ответила односложно, (пусть не без сочувствия к Орлову), что де была борьба, революция, непонятно было еще, кто кого, а у Орлова был склад оружия, к тому же мы помним, что творили белые с большевиками и, значит, всё сделано правильно. Ее односложность не от неловкости, не от желания не омрачать душу сына. Просто ей не слишком были интересны ни Орлов, ни нравственные антиномии – ее интересовала только ее мама. Она не просто писала миф – свято верила ею же написанному.

Маленькому Борису (он не помнит точно, сколько ему было тогда) этого объяснения хватило на какое-то время.

Будучи студентом, Суперфин поехал, попытался найти в архивах (в деканате ему подписали такую командировку) хоть что-то об Орлове или же о родственниках (в сценарии сказано откуда он родом). Ничего. Двадцатилетний Орлов – воин? мальчишка? Получил пулю в затылок в вонючем подвале на самой заре того века, где юная девушка прикидывается любящей, ночи напролет с жаром шепчет ему в любовном экстазе ради сбора информации… века, где юная, чистая девушка любит его, сгорает от любви и предает, отправляет на смерть любимого, а совесть ее чиста – ибо предала она ради счастья человечества и к тому же пыталась ему, Орлову, помочь, сделала всё возможное.

После Гражданской Басю уволили из ЧК по здоровью. Направили в N-ск на комсомольскую работу, но особой карьеры она не сделала. В начале тридцатых вышла замуж за французского коммуниста. Пьер порвал с буржуазной родиной и посчитал своим отечеством первую в мире страну победившего социализма. Каким образом он оказался в N-ске, из сценария неясно. В первый же год родился Наум, во второй Мира, а на третий Пьер ушел. Как объяснила Борису мама, «не нагулялся». В метриках своих детей Бася Львовна в графе «отец» ставила прочерк. В графе национальность никаких намеков на французскую составляющую. «Мало ли как когда сложатся отношения с Францией (этого не было в сценарии), а дети могут пострадать». Отчества детей «Пьерович» и «Пьеровна» она объясняла своей попыткой русификации Робеспьера. То есть, в отличие от дочери, Бася Львовна обладала чувством юмора? Или же просто всё это было слишком серьезно?