Текст книги "Ловцы и сети, или Фонари зажигают в восемь"

– Нужно было заглянуть в чертоги разума. Точнее в те новые ящики. Не появилось ли чего-нибудь в том, что открылся первым?

– Появилось?

– Да. Ключик. Небольшой. Причудливый.

– Что он может отпирать?

– Пока не знаю. Ключ не простой, напыщенный, винтажный. Явно не имеет отношения к дверям, которые я открывал в жизни.

Вова перевёл укоризненный взгляд на Алёну, где каждый хрусталик по отдельности кричал: «Понимаешь, на кого мы намекаем?!»

– То есть ключ из твоего сознания должен открыть дверь для меня?

– Может быть. Ты не хотела куда-то попасть, куда попасть не могла, с моей помощью?

– Надо подумать…

Алёна молчала некоторое время, в раздумьях пройдясь взглядом по фиолетовым облакам и закатным лучам-ручьям, их пронзающим, поверхностно скользнув бездонной зеленью глаз по красоте заката, перетекающему из окна в окно. Из зрительных образов должны были восстать недавние мысли, относящиеся к Вове и каким-то странным образом отождествляемые с крышей и заходом любимой звезды. Но не восстали – думалось плохо оттого, что было хорошо на душе, точно хмель переспелого лета ещё играл в жилах. Было как-то светло, уютно, как будто был достигнут баланс внутреннего и внешнего. Душевное сальдо.

– Вспомнила кое-что, что хотела у тебя спросить. Ты должен разбираться в таких вещах.

– Почему нефть дешевеет, а бензин дорожает? Ну, бензин – это как полупроводник в электричестве, только в данном случае это «полупроводник» в смесях лёгких углеводородов. Короче, дорожать может, а дешеветь нет. Система «ниппель» – туда дуй, обратно – ху…

– Я начала ходить во сне, – прервала скабрезную юмореску Алёна. – Может, это имеет какое-то отношение к этому ключику?

– Может. Детали?

– Я просыпаюсь ночью, стоя в сорочке, касаясь головой стены.

– Что за стена? Где? Из чего?

– Из газобетонных блоков вроде бы она. Или гипсокартон… Я мало в этом разбираюсь. Она в подвале моего дома. Это началось недавно, как раз, когда моя проекция вернулась ко мне.

– Интересно. Эта стена всегда была в доме?

– Нет.

– Попробуй лечь спать в этой комнате, в той, что за этой стеной.

– Зачем?

– Затем, что обычно люди, ходящие во сне, ходят не по своей воле, а из-за того, что в голову пробрался некий дух и ведёт твоё тело туда, куда ему нужно. Хотя странно. Бабуля моя должна была сделать тебе защиту для сна. Она не дала тебе ловца снов, чтобы повесить над кроватью?

– Нет… То есть это какой-то дух по ночам лезет мне в голову и что-то хочет показать? – насторожилась Алёна.

– Ага, – привычно спокойно объяснял Вова. – Но духи ходят по старым планировкам, по тем, что были при их жизни. Эта стена была возведена при жизни твоих родителей или после?

– После… Это могут быть родители? – с какой-то необъяснимой теплотой в голосе произнесла Алёна.

– Сложно сказать точно. Это может быть кто-то из них, а может быть что-то вроде единого духа их общей любви к тебе, как бы глупо это ни звучало. Духа, который хочет тебя от чего-то уберечь, что-то показать. Поэтому ляг в той комнате. И дойди до нужного места.

– Хорошо. Попробую так сделать. А как можно определить, кто пробирается в мою голову?

– Есть одна не совсем простая практика, как осознанные сновидения. В двух словах – если поймёшь, что находишься во сне, то, возможно, поймёшь, кто и куда тебя ведёт.

– А вдруг это дьявол?

Алёна изрекла страшное слово, в детстве боясь его произносить. Ей казалось, что так ты взываешь к нему, к бесу, к тёмному ангелу, и даже шутливо обронённый «чёрт» сразу же норовит выпрыгнуть из чернотени, чтобы начать чинить козни.

Вова с неприкрытой иронией посмотрел на нее:

– Алёна, на этой планете нет существа страшнее человека. Имя сатане – человек.

– Ты назвал меня по имени, такое бывает редко, – быстро переключилась с суеверий на приятную явь она.

– Ну… Иногда можно себе такое позволить. Могу называть тебя пупсиком.

Вова по-киношному мигнул глазом.

– Деткой лучше тогда уж. Как раньше.

Алёна не менее артистично мигнула в ответ.

– Хорошо, детка.

– А может, это брат? Ты говорил, что нам снились одинаковые сны, из-за того, что он по ночам лез в моё подсознание.

– Он это по незнанке делал, а сейчас он уже в курсе, кто он.

– Тогда остаётся проекция?

– Может, она. Может, нет. Тут могут быть варианты.

Алёна на секунду задумалась над мотивацией своей некой абстрактно-ощутимой части. Злонамерение или добронамерение может вести её?

– А ты можешь проникать в сознание спящих?

– Могу. Но здесь вопрос в том, как нужно в него попасть. Бодрствуя попасть в сознание, что чуть сложнее, или, заснув, через осознанные сновидения попасть в подсознание другого спящего, – мудрёно объяснял Вова.

– А ты владеешь осознанными?

– Немного. Но это довольно опасная практика, можно разучиться видеть простые сны или вообще по итогу лишиться сновидений.

– Ну разок-то можно, – убеждала Алёна, по-свойски подтолкнув Вову локотком.

– Можно. Но для этого нужно снова спать вместе.

– Неужели? А с расстояния нельзя? – нотки иронии в Алёнином голосе зазвучали мажором.

– Ты путаешь спать и переспать, детка. А рядом нужно быть, потому как биополе, если говорить по-простому, не действует на километры. Нужно быть в одной комнате в идеале. Максимум в соседних.

– Тяжело быть медиумом. Нужно спать с людьми, – довольная сказанной фразой Алёна, закрыв глаза, запрокинула голову, вслушиваясь в тонкую нить эмоции поющего откуда-то снизу голоса, скрашивающего отступающее тепло.

– Ты первая об этом просишь. Но говоришь это так, как будто никогда не спала с кем-то в одной комнате.

– Бывало даже очень близко, – Алёна томно прикусила блестящую нижнюю губу. – Когда начнём?

– В ночь с четверга на пятницу. И это не шутка. Но сначала обсуди это с братом.

– Тебе важно его мнение? Мнение умершего человека?

– А должно быть иначе?

– Ты настоящий гусар, Вова. Обсужу. А может, ты уже тогда, у тебя дома, смотрел мои сны? – заподозрила Алёна, сузив прищуром красоту глаз.

– Ты про кокаиновую оргию на яхте? А не, стой… Это же был мой сон, – махнул рукой Вова, улыбаясь.

– Дурак, – рассмеялась она совершенно по-юношески. – Может, как раз найдём ту дверь, что отопрёт твой ключик-колючик.

– Может быть.

Алёна обернулась. Далеко позади непогода взбивала подушку неба, набитую свинцовыми тучами. Ночью быть дождю. Быть настоящей осени. Быть хандре, завёрнутой в плед и пьющей чай с лимоном, почитывающей любовный роман с грустным концом.

На ещё не завоёванном ненастьем горизонте заря растворялась и утопала в вечереющей глазури неба, точно кто-то наносил неспешными мазками свежий слой краски оттенком чуть более тёмным, и сочная выпуклость закатных образов блекла. Солнце укатилось светить в другие страны, чтобы там дать людям надежду нового дня, а закат наделить странным суеверием – что он никогда не повторится.

Алёна вкрадчиво наслаждалась видом и теплом, уходящем вслед за последними солнечными лучами. Вова с тактом и расстановкой смолил новую сигарету, не менее восхищённо рассматривая дотлевающую зарю и её скрадываемую наступающей ночью красоту.

– Нет ничего красивее неба… – пробормотал Вова, втянув вместе с дымом сигареты смог первых, сжигаемых где-то внизу листьев. Безупречный и самый узнаваемый из запахов осени. Забродивший и пряный, точно вызревший глинтвейн.

– Есть. Я.

– Ну это да. Глядя на тебя понимаешь, что у совершенства есть предел, – Вова надул и лопнул дымный пузырь из жвачки.

– А то. Надумал рассказать мне о любви? – не унималась Алёна, по-кошачьи поигрывая с ремешком сумочки и подвесив застывший на кончике языка откровенный гласный звук.

– Нет. Но расскажу, – сдался Вова. – Вообще я влюбчивый, но отпечаток на сердце остался только от пары по-настоящему сильных чувств. Первая любовь – белокурая, голубоглазая, дьявольски красивая. Но она только для меня. Про неё нельзя говорить вслух. Это самое чистое и непорочное, что вообще могло случиться в моей жизни. И всё, что связано с ней, – всё было чудом.

Фиалка, проросшая из разбавленной годами памяти Вовы, оказалась в ладонях Алёны чужим, но мимолётно-прекрасным воспоминанием. Лепестки её нежны, аромат её пронзителен, и существует она, лишь пока Вова говорит о любви, из недр сердца былое чувство бережно извлеча.

– Господи, мне уже хочется расплакаться…

– Вторая любовь – смуглая, с длинными чёрными кудрявыми волосами. Очень стройная и с большой грудью. Её звали Марина. Марина из Волгограда. Мы встретились, когда я единственный раз отдыхал на море. Мне был двадцать один год. Мы танцевали на пенной дискотеке. Плавали ночью в море, целовались под луной. Это было красиво. Она была такая… Необузданная, даже дикая. В хорошем смысле слова. Как будто она женщина кочевых племён, и ветер степей вплетён в её волосы. И всё, что ты можешь – скакать с ней на лошадях дни напролёт и заниматься любовью под звёздным небом. Она была такая необычная… Читала мне свои стихи под шум моря про «молодость будущих песен в новорождённых днях». Она рассказывала удивительные вещи. Что в шелесте волн слышны голоса наших не родившихся детей. Они просят нас не пройти мимо друг друга, чтобы мы встретились, и они могли войти в жизнь. Но мы проходим. И их голоса тонут в пучине. Она говорила – прислушайся. И я прислушивался. И в тот момент я правда слышал их голоса. И они просили остаться с ней навсегда. Она спрашивала, что бы я сказал своему сыну сейчас, пока он ещё не родился? Что бы пожелал? Что бы пообещал? И я говорил тогда хорошие вещи. Стоящие вещи. Настоящие вещи. Я был полон любви. Я был тогда любовью. Мы были любовью тогда.

Вова посмотрел на Алёну. Из её глаз падали слёзы. Она не плакала. Лицо её было абсолютно расслабленно. Но непослушные капли душевной росы опадали вниз из её невероятно красивых, бескрайне глубоких, налитых влажной зеленью глаз.

– Это так красиво… Чарующе… Это просто… Прекрасно.

Алёна на несколько секунд закрыла глаза, и слёзы рассыпались на мелкие жемчужные крупицы между длинных ресниц.

– Вот теперь я чувствую тебя настоящего… Но ты не остался с ней навсегда?

Вова не стал ничего отвечать, а продолжил тянуть сигарету.

5.

Алёна, набравшись смелости и воздуха в лёгкие, обсудила с братом ночной визит Вовы, каждое упоминание которого вызывало у Алекса тошнотворную оторопь. Брат, процедив через себя озноб омерзения и даже немного им насладясь, бойко усмехнулся, спорить не став, – у тебя своя голова на плечах, взрослая девочка. Алёна несколько удивилась этому зрелому ответу, свойственному скорее человеку с умеренным, рационально-выверенным темпераментом, заключив, что брат действительно повзрослел. Это бессловесное, бессовестное заключение отбросило немилостивую тень на лучезарный, извечно молодой и бесшабашный образ брата.

В лунную ночь пришёл Вова, принеся с собой котомкой за спиной спальный мешок в чехле цвета милитари и зубную щётку, любопытно таращившую щетинки из пазухи кармана. Дверь в огромный дом удивлённо отворилась, не на шутку впечатлившись Вовиной способности к кочевничеству.

– Я смотрю, ты налегке, – озадаченно произнесла, оценив скромность Вовиного скарба, любительница основательности и оседлости Алёна, облачённая в тёмно-коричневую водолазку и широкие чёрные брюки.

– Это всё, что нажил непосильным трудом, – высказал сомнительную правду Вова, разувшись, сняв кожанку и с трудом повесив её в измождённый количеством одежд гардероб, спрятавшийся за раздвижной светлой стенкой. – Куда идём?

– На второй этаж, у меня там покои, – бросила Алёна с особым интонационным лоском, путеводной звездой засияв в сторону лестницы наверх, поймав себя на странной мысли, – Вова будет первым мужчиной, допущенным в её личные апартаменты, не считая отца и Алекса.

– А брат? – Вова бросил вопрос куда-то в глубину бесконечности особняка, в его странную акустику, ловко прибирающую эхо, поднимаясь по деревянным ступеням и вольготно рассматривая изыски деталей. Детали в ответ лишь снисходительно отворачивали от него преисполненные снобизма взоры.

– Брат на куражах. Отсутствие тела, как выяснилось, этому совсем не помеха, – высказала обоснованное фи Алёна, ступая впереди и заплетая длинные волосы в симпатичный хвост.

– Что есть, то есть. А пожрать нет у тебя ничего случаем? А то Коди-подлец отказывается готовить, а с деньгами так себе, у меня все карты заблокировали.

– Есть, не переживай. Сама готовила.

– Уже страшно.

Алёна недовольно скрестила руки на груди и надула губки прелестным бантиком негодования, удивившись такому оголтелому, невоспитанному, практически дембельскому хамству.

– Нам сюда, – её ладонь грациозно коснулась двери. – Ты можешь спать вот на этом диване. Спальник тебе вряд ли пригодится.

Опрятный, крутобёдрый диван нежно-кремового цвета, стоящий у широкого окна и разложенный открытой на самой интригующей странице книгой, примерялся к Вовиному росту – поместится ли этот скуластый, небритый господин целиком? Поместится.

– У меня привычка брать его с собой. В той времянке бывали, мягко говоря, проблемы с отоплением. Там старый газовый котёл был и вечно ломался. Тебе же всё это очень интересно. А ты, видимо, будешь почивать на этой необъятно прекрасной перине?

Кровать Алёны действительно оказалась выдающейся в пространственном и качественном выражениях, подразумевающих целую церемонию отхода ко сну.

– А ты догадливый, – деловитая Алёна встала руки-в-боки у ложа, размышляя о том, как бы она сама оценила подобное великолепие, увидь его со стороны. – Ладно… Бросай вещи тут. Пойдём есть.

Просторная кухня отдавала бледно-бежевым. Стройность линий наводила тоску. Грация полузастывших теней играла в прятки с пламенем свечей, установленных на антикварных пятизубцах, и неживыми огнями диодных, умело спрятанных подсветок, стекающих откуда-то из-под граней потолка. Чрезмерная изысканность винтажной мебели сохраняла самообладание при виде любого, даже самого требовательного гостя. Кухня самодовольно пищала, лоснилась, пряча за помпой гарнитура изыски посуд, созданных трудолюбивыми руками, а не бездушным конвейером. Всё здесь было как-то излишне непросто даже в мелочах: рукояти ножей красовались сложным орнаментом, встроенная техника блестела редкостью металлических сплавов и богатством интерфейса, и даже фитили свечей давали, сгорая, породистый, с позолотой, свет. А по итогу всё это не произвело вообще никакого впечатления на Вову – он осмотрел кухню беглым мещанско-недотошным взглядом, глазом ни за что не зацепившись.

– Давай на барной стойке засядем, как в кино, – Вова кивнул в сторону приветливо подмигнувшего древесного полотна бара, вскрытого посередине широкой жи́лой эпоксидной смолы, напоминающей изгибами Волгу.

– Привык к стойке? – негодовала Алёна. Она долго и вкрадчиво подбирала убранство стола, и, когда достигла совершенства, осталась исключительно довольна собой. А теперь этот дикарь всё испортил.

– Я не дикарь, я просто из пролетарской семьи.

Вова, забрав свою тарелку с пригорком устриц, аппетитным куском белой рыбы океанских кровей и щепоткой брокколи, взгромоздился на высокий барный стул. Алёна последовала его примеру, прихватив свечи, яркие язычки которых в пьяной грации уклюже колыхнулись и приглушились в движении, чтобы вновь воспрять в статике.

– Вино открой, мужчина. Вон там стоит, на столешнице. Штопор рядом. Как и бокалы, – распоряжалась Алёна-хозяйка.

– Хорошо, женщина. А тут разве нет какого-нибудь специально обученного человека для подобных дел? От вашего киношного дома так и разит работорговлей и крепостничеством.

Алёна сделала настолько недовольное лицо, точно съела лимон целиком, и цокнула так громко, будто остроконечная шпилька туфли щёлкнула об полированный мрамор.

– И в каких же фильмах ты заприметил подобные детали?

– Фильмы, которые будто снимались про тебя. Под режиссурой Вуди А́лёна, о невыносимой лёгкости бытия.

Вова вмиг справился с упёртой пробкой и разлил напиток богов по стройным бокалам тончайшего хрусталя. Алёна прошлась мимо низко висящей большой картины с бело-голубой пейзажной далью, притворяющейся спящей, и приоткрыла форточку. Робкий ветерок, проскользнув из окна, тонко подул на свечи, пытаясь сбить пламя и предать людей в руки узорчатой тьмы. На обратном пути Алёна включила проигрыватель: вечер наполнился обществом Синатры. Его голос тихо, обнимающе лился с виниловой пластинки, наполняя извечно суровое российское настоящее американским светлообразным прошлым.

– Ну, будем, – неопрятно ляпнул Вова, потянувшись импозантно дутым фужером к бокалу Алёны, также занесённому вверх для тоста.

– За что пьём? – она одёрнула руку, больше желая напутствующих путешествию алкоголя слов, нежели пресных банальностей соблюдения этикета.

– Тебе красивую версию или с района?

– Давай сначала с района.

– За нас с вами, за хуй с ними!

– Фи. Какая пошлая тривиальщина. Давай нормальную теперь.

– Тут подумать нужно, – Вова почёсывал подбородок. – Хочется традиционно напеть о выпитых залпом невыполненных обещаниях, глупости юношеских, конечно, нарушенных клятв и напрасном унынии взрослой жизни, где всё совсем не так печально, как кажется, и нужно просто отдохнуть. Но всё это не менее лютая, намоленная банальщина.

– А ты придумай на ходу. О том, что видишь.

– Хорошо, – Вова обвёл быстрым, срывающим покровы взором те места, где был властен свет. – Все люди делятся на бутылки и пробки. Бутылки – наполненные богатым внутренним миром, самодостаточные, уверенные. Пробки – мелкие, пустые, завистливые и бесполезные, всегда стремящиеся заткнуть людей-бутылок. Выпьем за то, чтобы меньше встречать пробок и больше бутылок.

– Хорошо сказал, настоящий алкотост. Дзынь!

Точёный звон хрусталя всколыхнул переливы виниловой песни ультразвуком. Ребята заливчато чокнулись и вкусно выпили.

– Ммм! Миллезим явно прошлого века. Звонкая нотка меренги. Яркое послевкусие терпких пряностей. А в памяти сохранится освежающая кислинка тропического фрукта, – дурацким тоном пародировал дегустаторов Вова.

– Ты прям сомелье.

– А то. И я вижу перед собой вино очень редкого купажа, – комплиментарно заявил Вова, взглянув на Алёну сквозь хрустальную форму, налитую белым солнцем.

– Вау. Ты начал исправляться, – одобрительно кивнула Алёна.

Она аккуратно орудовала ножом странной формы, больше напоминающим ложку, и трезубой вилкой. Нежнейшие волокна парного рыбьего мяса извлекались совершенно бескостными.

– А есть люди-штопоры? – после страстного поцелуя с вином, Алёна развила Вовину мысль.

– Есть. Знаю одного такого, как-нибудь познакомлю тебя с ним.

– И что он делает? Отделяет пробков от бутылков?

– Точно. Он открывает суть. Но может и сам выпить немного вина. Брокколи… – Вова нанизал капусту на вилку и покрутил ею в воздухе. – У меня одногруппник один в один так выглядел. Такая же дэбильная причёска.

– Устрицу попробуй. Это Жилардо, они такие мясистые. Там на каждой есть выгравированное клеймо «G».

Вова без труда поймал Алёнину аморальную мысль, летящую вдогонку.

– Ты иногда бываешь бесконечно пошла, – довольный, он повёл уголком брови.

– Не читай мои мысли – не услышишь пошлостей.

– Меня всё устраивает. Особенно Жилардо. На десерт камчатский краб?

– Да. А рыба нравится?

– А то. Она хороша. Но если задуматься, все рыбы – наши дальние родственники. В своё время они вышли из воды и стали людьми. Значит, есть рыбу – есть родственников. Это своего рода каннибализм сквозь сдвиги тектонических временных плит. А вот над устрицей нужно подумать.

Под бдительным присмотром Алёниных глаз Вова занёс вилку над неприглядным, но до безобразия вкусным телом моллюска.

– Лучше расскажи мне про своё пролетарское происхождение, – Алёна ела абсолютно беззвучно, не позволяя себе говорить с даже незначительно наполненным ртом, равно как и провести элегантным столовым серебром по болезненной белизне посуды.

– Да что тут рассказывать, – Вова ел не так культурно, но всё же. – Я представитель рабочего класса – вымирающего вида. Человек рабочий – человек реликтовый. Пройдёт ещё десять лет, и любому подростку будет стыдно признаться родителям в желании работать руками. А человек работающий всегда был человеком думающим. Коммунисты строили у нас светское общество духовного потребления. Из-за чего, собственно, Союз и пал. Ибо умный человек всегда копает до самой сути, пока не упадёт в яму открывшихся смыслов. А общество материального потребления вечно. Взрасти поколение на культе денег, и такое общество никогда не поднимет революцию. Потому что деньги сильнее любой идеологии. Сильнее любых учений и даже цивилизаций. Потому что многие из них уже канули в лету, а деньги по-прежнему существуют. С другой стороны, если рассматривать этот вопрос через призму эпох, учений и религий, то можно найти интересное мнение у представителей мистического иудаизма – они считали, что человек должен уподобиться создателю в созидании, то есть должен работать. В общем, каббала так трактует Тору.

– Ты царапаешь вилкой тарелку. Ты дикарь. И у тебя по-прежнему пунктик на деньгах, – заключила Алёна назло Вове, мягко глотнув вина.

– Ты такой интересный собеседник, – после паузы не больно жалил Вова, нанизав на вилку рыбий деликатес.

– За меня накатим? – по-свойски предложила Алёна.

– А то. За прекрасный вечер, за вкусную и полезную пищу, тобой приготовленную, за шикарное убранство стола, за выбор вина. Не сильно люблю белое, но это просто выдающееся. Словом, за твой безупречный вкус во всём. И раз уж ты выбрала меня в качестве собеседника и собутыльника, могу поставить себе галочку, расценив этот выбор как утончённый комплимент. За прекрасную хозяйку!

– Вот так мне уж больше нравится. Дзынь! Что мы делаем дальше?

– Идём в спальню, обнажаемся и принимаем горизонтальное положение. А потом крепко спим.

– Звучит многообещающе. Но для сна я довольно бодра.

– Я буду рассказывать тебе самые скучные истории – про свою жизнь. Рассказы про мою жизнь – это как американские горки по-эстонски, где люди умирают от скуки. А ещё я взял благовония. Лотос и лаванду. Они помогают погружаться в тёплые ванны снов.

– Вау. А как ты, собственно, попадёшь в мои сновидения? Я читала, что нужно проснуться посреди ночи, походить немного, а потом лечь обратно, изо всех сил пытаясь вспомнить, о чём был предыдущий сон. И так в него попасть. Видишь, я подготовилась.

– Это удел новичков, – бегло улыбнулся Вова. – Мне будет достаточно усердно думать о твоих снах из сна своего. Потом я объединю подсознания, если говорить по-простому. Свяжу их некой ментальной нитью.

Живой ум Алёны почему-то представил, что подсознания объединяются при помощи спиц для вязания, вонзаемых блестящим остриём прямиком в беззащитное ухо.

– Как я пойму, что у тебя всё получилось? – быстро переключилась с низкопробного шутовства на серьёзное Алёна.

– Нужно придумать кодовое слово. Когда я его произнесу, ты поймёшь, что это сон и что я внутри него.

– Ш…

Алёна только начала выдувать шипящую, как Вова перебил её порыв:

– Даже не думай.

– Чем плох штангенциркуль? Это идеальное слово. Не хочешь моё – сам предложи, – фыркнула она, задрав носик.

– Что-нибудь типа… – Вова, призадумавшись, побарабанил пальцами по стойке. – Придумал. Но мне нужно поместить пароль в твоё подсознание. Открой кулачок.

Алёна чуть боязливо протянула открытую ладонь Вове, точно собиралась сдать кровь из пальца омерзительной медсестре. Вова приложил, едва касаясь, свою потёртую жизнью длань к нежнейшей Алёниной руке.

«На холме никого нет», – возникло в её подсознании.

– Как ты это сделал? Я понимаю, что за фраза, но не могу её произнести про себя. Это так чудно.

– Защищённая фраза. Зашифрованная. Наш с тобой секрет. Во сне я произнесу её, и тогда она потеряет защиту.

– Ладно. Хотя мой вариант лучше. Плесни мне ещё вина, красавчик.

– Лови, детка.

Вова манерно, а-ля курортный официант, наполнил бокал Алёны ровно до середины. Добавил густо пахнущего испанским солнцем вина себе.

– Почему твои карты заблокировали? – Алёна изогнула вопросительный знак в бездонно-зелёных глазах после короткой паузы на божественное винопитие.

– Потому что приставы перепутали цифры в постановлении о штрафе за превышение скорости, – сухо, по-бухгалтерски, протараторил Вова.

– А причём здесь ты?

– Мне это тоже интересно. Есть такая поговорка – голь на выдумки хитра. Так вот, и власть хитра касательно голи. Год назад я превысил скорость. Ну, как превысил. Знак сорок, я ехал шестьдесят. Штраф оплатил через две недели. А спустя год мне заблокировали все счета, а на карте баланс минус пять тысяч.

– Это как так? Если штраф пятьсот? Или сколько?

– Да, пятихат. Ну типа пеня накапала. А обратной силы у списания нет. Эти прекрасные люди, пошлый эквивалент старухи-процентщицы, конечно, говорят, мол, собери кипу бумаг, подотрись, какой-то там сбор, отвези к чёрту на рога, и может быть, ещё через год, если тебе повезёт, ты получишь шанс собрать ещё одну кипу бумаг, бла-бла-бла… А руки-то так и тянутся к топору.

Алёна придворно зевнула, принуждённо примерив на себя скучную громоздкость бюрократического аппарата, чего утаить от Вовы не удалось.

– Вот видишь, а ты говорила, что ты бодра. Я расскажу тебе таких скучных историй, что тебя вырубит за секунду.

– Да я уже поняла, что ты не шутил. Мы можем сходить к той стене, за которую я ломлюсь во сне, – предложила Алёна, освежив губы салфеткой. – Развеемся прогулкой по дому перед сном.

– Пойдём. Надеюсь, посуду за собой мыть не нужно? – остерёгся Вова.

– У нас есть для этого специально обученный робот.

– Любое рабство заканчивается восстанием. Даже роботизированное. Будь начеку, – Вова сделал зловещие глаза, вставая из-за стойки. – Спасибо за яства.

– На здоровье, – Алёна встала следом. – Следуй за мной.

Красо́ты, излишества, персидские ковры – сочетания антикварных утварей с ультрасовременной техникой. Дом был как бы вне бега лет, без приюта для времени, выглядел бесконечным, застывшим длинным эхом, плутающим лабиринтами коридоров, – вправо-влево, влево-вправо, будучи при этом излишне статным, он подразумевал обращение минимум по имени-отчеству, а то и приложенный титул перед. Дом. Множественное число изначально единственного, когда семья делила его на четверти, теперь снова стал заурядной единицей, принадлежащей одной лишь Алёне, вновь обретя математически верное, но по-человечески грустное число, равное целому одиночеству.

Широкая лестница уводила ребят в подвал. Алёна щёлкнула выключателем, и свет ожил в коридоре и в каждой комнате. Из приоткрытой двери, самой первой по левую руку, блеснули горделивые пузатые кубки теннисных турниров. Под их несметное количество выделили целую комнату.

– Отец в последние годы блистал, – ответила на напрашивающийся вопрос Алёна. – Это была его детская мечта.

– Любимая мечта выглядит так.

– Мечта детства?

– Отчасти.

Ребята блуждали по широкому подвалу. Ступая по симпатичному просторному, но недостаточно светлому коридору, Вова любопытно заглядывал в открытые двери: тренажёрный зал – беговая дорожка, шведская стенка, боксёрская груша, палки для скандинавской ходьбы; комната для пинг-понга – стол с парой ракеток на синей поверхности поделён надвое, как всё сущее, изначально двойственное, преградой – сеткой; широкая бильярдная – два стола русского бильярда: зелёная гладь сукна, конусы навесных ламп, «пирамиды» шаров из слоновой кости, «теща» и два тёмнотелых кия приставлены к ближнему к двери столу.

– Мы дойдём когда-нибудь? – бухтел Вова.

– Ну здесь чуть больше двадцати квадратных метров. Но мы почти на месте.

– Это ты на мою старую добрую времянку намекаешь? – усмехнулся Вова. – Это у вас с братом семейное, что ли? Смотри, как бы жизнь не вынесла тебя на обочину за такие шутеички и самой не пришлось коротать дни за прялкой в двадцати квадратах.

– Не вынесет. Я сама всё решаю. Я начальник судьбы. Хозяйка вселенной, – Алёна пригрозила потолочным небесам указательным пальчиком, с которым шутки плохи.

– Это после двух стаканов белого ты ею становишься? – басил смешливым сомнением Вова.

– Да! Это то самое место, – Алёна репрезентативно отворила дверь в небольшую комнатку, облагородив её шкодную темноту светом. – Я просыпаюсь здесь, пытаясь пробиться за эту стену.

– А что здесь было раньше, помнишь? – Вова вошёл в пустую комнатку, бегло оглядевшись по сторонам и украдкой касаясь матовых стен.

– Нет. Её возвели, когда у меня были ветра в голове.

– Можно подумать, сейчас их нет, – тихо сказал Вова ощупываемой стене.

– Что-о-о? – Алёна выставила ножку.

– Ты слышала, детка. Ничего не чувствую интересного, – умело перевёл тему Вова. – Давай поглядим во сне, что там, а если ничего не найдём, то возьмёмся за кувалды.

– Тогда пойдём в спальню, – мигнула Алёна. – Захватим только бутылку красного.

– У тебя в гостях довольно легко спиться, – заключил Вова.

– Посмотрим что-нибудь на ночь?

– Друг другу в глаза, например?

– Сколько же колкостей ты содержишь…

– Порядком. – Вова шёл следом, поглядывая на стройно виляющий зад Алёны. – Но это хорошее предложение. Ты когда-нибудь смотрела долго в глаза другого человека? Там многое можно увидеть.

– В детстве в гляделки играла с подружками. Ладно, гляну на тебя перед сном. А вообще, я о кино спрашивала.

– Ну, давай глянем что-нибудь. Только, бога ради, давай в этом фильме не будет Райана Гослинга.

– А почему? – как-то совсем искренне, немного по-детски, рассмеялась Алёна, представив заштампованное ролями лицо известного актёра, собравшегося в этот самый момент постучать в дверь её дома, держа в руках размашистый букет цветов и желая сделать некий преприятный сюрприз, но, услышавшего злобную реплику, ушедшего восвояси.

– Па-та-му-шта.

Последнее помещение в дебрях подвала. Алёна отворила дверь в прохладную темноту винной комнаты. Набухший зарницей вспыхнул свет, вырвав из лап тьмы длинный шкаф черновато-червонного благородного дерева. В нём залежи коллекционных вин: красные, белые, розовые, игристые, вермуты. Алёна вольно-лёгкой походкой прошлась вдоль всей длины шкафа, наклоняя голову к этикеткам, точно к корешкам книг в библиотеке стародавнего замка. Коснулась пальчиком подбородка. И, после недолгих раздумий, извлекла одну из явно хорошо знакомых бутылок, покончив с краткосрочными тяготами выбора.

– Знаешь, вино должно стоять под углом, чтобы напиток едва касался пробки, – раскрывала секреты Алёна. – И температура должна быть строго определённая.

– То есть если туда воткнуть портвешок «777», то он превратится в дотракийское вино?

Алёна на секунду представила дегустацию этих свирепых микстур, засомневавшись, какая из них обладала бы большей «пробивной» способностью.

– Да ты без пяти минут энолог. Возьми бокалы. И месье штопора захвати с кухни.