Текст книги "Ловцы и сети, или Фонари зажигают в восемь"

– Мадам, не обессудьте, – деликатно начало лицо со шрамом, держа руку со сбитыми костяшками на плече Вовы. – Этот господин мой давний хороший товарищ, приношу извинения за эксцесс.

– Алёна, это Лёха. Лёха, это Алёна, – представил Вова, тепло улыбаясь.

– А я уж перепугалась, – цокнула Алёна. – Приятно.

– Крайне рад знакомству, – по-джентльменски продолжило лицо со шрамом. – Тем паче, что такая невероятная, попросту вопиющая красота скрашивает вечера этому беспризорнику.

Вид Вовиного приятеля вызывал у Алёны неприязнь: выше Вовы на голову, узколобый, бритый налысо, с широким шрамом через всё криминальное лицо. Одновременно с этим, в контексте культуры речи, Вовин приятель вызывал одну лишь, совсем с образом не вяжущуюся, симпатию.

– Высока, стройна, смела, исчерпывающе красива, чистый эталон женственности, – сыпал плеяду комплиментов, не тонко вплетённую в и без того восторгающийся орнамент речи Лёха.

– Да ну хорош меня в краску вгонять, – улыбчиво отмахнулась Алёна, не принимающая излишнюю фамильярность от незнакомых людей.

– Как прикажете. Ну а ты как живешь, бродяга? – лицо со шрамом, вмиг переключившись на Вову и понизив голос, знатно потрепало его по голове.

– Явно лучше, чем ты, – дружески борзел Вова.

Лёха залился выразительно-заразительным громогласным хохотом, широко распахнув ковшеподобные челюсти.

– Эх, Вованчик, давай, может, как в старые добрые, тачки опять гонять начнём? – предложил Лёха, хлынув сквозь настежь прокуренный голос ностальгией. – В Литве опять те ребята расчехлились.

– Не, я завязал, – строго заявил реалист Вова, взмахом пальца мысль подчеркнув. – А старые добрые у меня ассоциируются лишь с заливанием жала палёной водкой, меняющей район и наделяющей нас широкими качествами. Нужно жить сегодняшним днём.

– Да ты в поряде живёшь сегодняшним днём, я смотрю, жируешь в крысу, пока кенты на подсосе, – смеялся Лёха. – Подумай, тема-то ровная была, может, всё-таки развяжешься? Одна сгоревшая машина – это не повод бросать то, в чём ты хорош.

– Я подумаю, – лицо Вовы просветлело искренностью улыбки, взгляд скосив на авто друга. – А зачем тебе другая тачила? Вот же есть аппарат: тонирнул вкруг, шильдики поснимал, чётки на зеркало повесил, на пол уронил и даёшь угла. И пацане ебаться стал.

Лёха вскинул вверх грозовой смех, разомкнутую пасть к небесам вновь вознеся, и запрыгал остроконечным кадыком, явно преувеличивая маститость шутки.

– Ладно, братан, не буду отягощать вас своим присутствием, такую красоту нужно делить только с ночью! – завидующе произнёс Лёха, одарив Алёну почтенным взглядом.

– Что верно, то верно.

– Кабану и Мескалину привет!

– Передам!

Лицо со шрамом крепко обняло Вову на прощание, с лёгкостью его над асфальтированной землёй подняв, и, впрыгнув в свой грозный чёрный автомобиль, угнало грохотать басами в спальные, никогда не спящие районы.

Ребята вернулись в Алёнину машину, недоуменно застывшую с открытыми дверьми.

– Видок у твоего друга тот ещё, конечно. Хотя в таком шраме есть какой-то странный шарм.

– Ну, я ж их не по внешности выбирал.

– А как выбирал?

– По законам вселенной – по родству души. Печально, что их всегда судили лишь по внешности, сразу вешая ярлыки, а ярлык в нашей стране – это ярмо, с шеи просто так не снимешь. А у ребят-то россыпь положительных качеств и талантов.

– Вопрос в том, как применять эти положительные таланты, если на «ровные темы», то…

– Я ты не промах.

– Кабан – это Евген?

– Ага.

– Такие типичные районные клички. Дай угадаю – у этого твоего друга, наверно, Лысый прозвище?

– Не, у него хорошая ритмика имени и фамилии – Алексей Данилович Кирпильский, так что бери выше – Кирпич его погоняло, – улыбался Вова. – Всё далеко не так тривиально, как ты думаешь.

– Да я вижу, – Алёна действительно ощутила породу в произнесённом ФИО. – А у тебя какая?

– С моей фамилией и выдумывать ничего не нужно.

Неподалёку развесёлая шумная компания, крича, пенясь и танцуя, запустила фейерверк. Сноп искр вмиг возрос до небес и распустился огромным ярким шаром. Грохот расколол округу, а россыпь разноцветья огней всколыхнула восторженное ночное, явно заскучавшее небо.

Внезапно возникшие проблески синих и красных огней патрульных машин спровоцировали суету. Визги людей и свист шин слились в один развесёлый вой лихого, надуманно рискованного бегства. Несерьёзная погоня состоялась – патрули гнали шумную компанию, в момент растасовавшуюся по автомобилям, пару кварталов, а потом бросили хулиганье с терпкой мыслью об их монументальной победе над системой. Алёна и Вова остались одни на опустевшей парковке в единении мысли о кофе.

Снотворная, утробная теплота сумрака таяла. Дотлевающая ночь распихивала проступившие сквозь узорчатые просветы в ненастье звёзды по карманам. Чары сумерек увядали, и покров медленно стягивался лёгкой ладонью зари. Тонко забрезжило утро, сторожащее тишину. Ребята взяли два больших, практически гигантских капучино в авто фастфуде. Алёна протянула к окошку позолоченную карту, с которой вспорхнула крохотная толика денег, на ней содержащихся.

– Спасибо, конечно, но меня дико морозит, когда платит девушка, – виновато произнёс Вова, благодарственно напиток приняв.

– Гуляй, рванина, я банкую, – дерзновенно заявила Алёна под стать слогу лица со шрамом, когда оно обращалось к Вове.

Мерседес вернулся на опустевшую парковку торгового центра, расчерченную белыми ровными полосами мест и перечёркнутую чёрными кругами следов бунтарских шин. Вороная, смолящая улицы ночь больше не углилась в тусклых фонарях: брезжил сквозь подпалённый зарёй прохладный влажный воздух невесомый восход. Синеющая сумерками бирюза его яснее вычерчивала редких людей, вырывала по одному ночные силуэты из лап тьмы.

– Даже не помню, когда последний раз встречала рассвет. Именно встречала, а не тусила где-то в подземелье клуба до утра. Теперь кажется, что именно спозаранку мир полон чудес и открытий.

– Ночь – это время мечтать. День – время претворять мечты. А рассвет и закат переходные состояния между «хочу» и «сделаю», – Вова помешивал сахар древесной ложечкой-палочкой в необъятном кофейном стакане.

Алёна зачерпнула из омута светлых воспоминаний фрагмент памяти, в котором она отливала в плавильном котле ночи из звёзд мечту. Но поделиться ей не решилась.

– Когда расскажешь мне про любимую мечту?

– Скоро, – Вова интригующе улыбнулся.

– Скоро… Скоро мы погрузимся в переходное состояние, – Алёна взглянула на оживающий вдали свет. – С другой стороны, вообще хорошо, что у тебя всё-таки есть мечта. Это значит, что вселенная не нема к тебе…

Алёна сделала по-рассветному вкусный глоток кофе.

– А что вселенная говорит, когда обращается именно к тебе? – задалась она.

– Если вселенная говорит со мной на одном языке, она, по-моему, посылает меня нахер.

Хрусталики красивых Алёниных глаз пронзили Вову предсказуемой укоризной.

– Твой мировоззренческий мрак смущает меня. Будь я психологом, я бы диагностировала у тебя глубокий экзистенциальный кризис. Но ты, я думаю, сам себе неплохой терапевт.

– Есть такое. Но я постараюсь быть менее депрессивным. Хотя недосгущённые краски порой лишают красоты.

– Главное, будь настоящим со мной.

– Я и так настоящий, – сообщил нечто очевидное Вова, пожав плечом. – Я просто чуть сложнее твоих знакомых. Правда, я по-прежнему сомневаюсь, что я с тобой надолго. Сразу прости, если я кану в лету через месяц-два или раньше. Прости за всё, чего не было.

– Не прощу. Ты так легко об этом говоришь. Я офигеваю просто.

– Смерть – часть жизни, и это тоже один из важнейших законов нашей вселенной.

– Я слышать больше не хочу это слово. Никогда. Я хочу говорить только о жизни.

– Давай поговорим о ней.

По телу Алёны разбегалась холодная оторопь от одного лишь произнесения вслух слова «смерть». Горячий напиток должен был нивелировать неприятное послевкусие коробящих мыслей об ушедших из этого мира любимых людях, полноценно смысл этого слова постигших. Но не сделал этого.

– Я понимаю, почему тебе неприятно говорить об этом. Поэтому поговорим о другом. Расскажи, что изменилось в твоей жизни с тех пор, как мы знакомы.

– Ну… Ты появился очень вовремя на самом деле. Я редко говорю такое людям, но ты же телепат, от тебя ничего не скроешь.

– Я же не всё время копаюсь в твоей голове. А последнее время так вообще там не бываю. Так же нет никакой интриги. А теперь поясняй.

– Ещё полгода и со мной бы вообще перестали общаться все друзья и знакомые. Пригласила как-то подруг в гости, ну знаешь, посплетничать, пообъедаться сладким, посмотреть слезливые мелодрамы. Сидим мы на кухне, пьём вино, и заходит брат, держа в руке телефон. Но они видят, как по дому просто летает айфон… Я вижу их остекленевшие взгляды и говорю: «Ну да, брат всё ещё не купил «6 Plus» и ходит как лох с пятёркой». Они в буквальном смысле слова вылетели из дома и больше со мной не общались, а мы с Алексом лишь посмеялись им вслед. А теперь мне как-то не сильно смешно. Причём эти воспоминания были в голове у проекции, я начисто их забыла, и всё вернулось с её «возвращением». Так что всё очень вовремя.

– Может, так, может, нет. Время покажет, – эмоционально нейтрально, по-восточному, вывел простоватую аксиому Вова. – Может, эти подруги тебе не очень-то и подруги, и вас так банально пыталась развести жизнь.

– Если так подходить, то вечно непонятно, хорошее ли случается событие или плохое.

– Нужно рассуждать как истинный христианин. Если случается всякое дерьмо – это ты виноват. Если хорошее – это бог руку приложил.

– А как рассуждаешь ты?

– Скоро ты вступишь в мой клуб анонимных релятивистов, и всё устаканится.

– Не хочу. Скорее, ты примкнёшь к моей банде умеренных оптимистов. А ты говорил, что духи обычно не могут двигать предметы и тем более водить машину?

– Разум не сразу способен принять смерть тела, отгораживаясь от этого непреклонного факта разными психологическими защитами. Но потом они обычно спадают. Как правило, они только день-два после смерти могут физически взаимодействовать с миром, пока до конца не осознали, что случилось. Могут, например, пойти по привычке готовить, открывают газ, но пугаются огня. Он их как будто отрезвляет, напоминает о свете, в который они должны вернуться. Поэтому открытый газ часто остаётся незакрытым. Правда, есть и шикарные исключения, которым плевать, куда они там должны вернуться – если свету что-то нужно пусть сам приходит, побазарим по душам. Можем и один на один выйти.

– Как раз знаю одно такое исключение.

– Надо же.

Заря почём зря увядала, растворялась иллюзией ночи, банальностью отсутствия света. Восток хмелел, разгораясь. Гасла последняя звезда.

– А твой друг Лёха упомянул о сгоревшей машине, это он тот случай с Алексом той зимой имел в виду?

– Нет, мы раньше гоняли тачки, он находил, а я с Евгеном пригонял. Коди всё по документам ровно делал. Лёха сбывал. Ну там, с Приморья в основном поток шёл, с юга иногда, но и из других городов и весей бывало. Вот одна из заказанных и сгорела.

– Последняя, значит, которую Курьер спалил, третья по счёту была? Многовато.

– Четвёртая. Да это просто знак о смене жизненного цикла. С одной стороны. После первой начал более активно заниматься медиумными делами, после второй завязал с перегонкой тачек и всяким околокриминальным движем, после третьей начал получать ответы на давно мучающие вопросы. Вопрос, что значит номер четыре.

– Может, плохой цикл завершился. И всё пойдёт на лад. А с другой стороны?

– Вторая была, скажем так, с очень дурной энергетикой. Всякий, кто садился за руль, умирал в течение полугода. И таких было уже пятеро. Сильное проклятие на ней висело. Я только к ней подошёл, сразу почувствовал. Евгена на поезд определил, а сам заночевал в отеле. Утром прихожу на парковку – там пепел.

– Может, это и к лучшему.

– Это умеренный оптимизм?

– Он самый.

– Может, так. Обычно жизнь идёт восьмилетними циклами. И с тех пор как всё началось, в следующем году пройдёт два полных цикла. Так что история близка к завершению.

– Мой нумеролог мне говорила, что цикл девятилетний. Но я надеюсь, что близка к завершению не твоя история. Надеюсь, не наша.

– Я тоже. Ладно. Надо ехать спать. Хотя мои циркадные ритмы молчат об этом, но мне сегодня на работу к девяти. Надо иногда на стройке появляться, чтобы поспать в бытовке. Приходи завтра на крышу. Встретили рассвет, проводим и закат.

Алёна тепло улыбнулась, впервые осознав две банальные истины: а) световой день зажат между рассветом и закатом, б) мир каждый день начинается заново.

– Договорились. Поехали, отвезу тебя домой. И буду приставать в пошлой темноте подъезда.

– Это заявка на победу.

4.

Багряный закат румянил небо, бурлил переспелыми красками. Налитый негой лик юной осени, простой и нагой, насыщал лёгкие. Дышалось светло и прозрачно. Ласковое солнце, слепя и жмуря глаза, доливало остатки загара в кожу, впитывая разбросанные и медленно расползающиеся по каменному телу города чуть прохладные мглистые сумеречные валы.

Вова и Алёна сидели на крыше одного из высоких домов. Смотрели и неспешно детализировали: соседние многоэтажки стояли осанисто, стенка к стенке, и смущённо тёрлись друг о друга, полные людских неспокойных душ. Испещрённые закатными узорами вяли окна этих домов, наползших на солнце. А звезда вылизывала по-кошачьи тщательно плоскости их стен, где вздувались парусно простыни, цепляясь за гребни пёстрых облаков и унося балконы в дальние страны. От крыши к крыше тянулись закинутыми лесками провода. В их позолочённых солнцем жилах текли ток и информация. Люди думали, что владеют информацией, но информация владела людьми, эту простую истину скрыв. Внизу эти самые люди, эти маленькие игрушечные человечки, важно расхаживали по сторонам, изредка вознося головы к тёмно-оранжевому небосводу, в котором морем разлегся закат. А на востоке остывшего к людским мольбам поднебесья, там, куда в неисчерпаемой тоске смотрели деревья, наливался бледнотой одинокий, но довольный своей изящной полополовинчатостью серп месяца.

– Ты так и не сказал, какая у тебя любимая мечта, – напомнила Алёна, найдя вопрос в укромных уголках сознания, в папке с отложенными, но важными, животрепещущими темами.

– Мечта повесилась на дереве желаний, – буднично наступил на горло непорочной чистоте мечты Вова, жуя фруктовую жвачку.

Алёна в странных, но подробных деталях представила себе это: Вовина мечта (в её представлении обладающая Вовиным же телом, с той лишь разницей, что была облачена в строгий тёмный костюм, а в руке добротной кожи портфель) в каменно-камерной обстановке взошла на табурет, оперативно просунула голову в петлю и, покачнувшись, выбила собственноножно маленький четырёхлапый мостик между жизнью и смертью из-под ног. Кожаный портфель при этом остался в руке, с собачьей невзаимной верностью преданный работе.

Чуть погодя, закончив со странной воображаемой сценкой, Алёна дала своё непоколебимое уточнение на свой же житейский вопрос:

– Так не бывает. У каждого есть мечта. Жить без неё – это тупик.

– Ты глупышка. Я всегда в тупике, – парировал своим нестандартом Вова. – Но наш мир – это движение. Всё движется. Движется и тупик. Нужно ждать, когда откроется выход. Там и будет мечта… Наверное.

– Если ты в тупике, значит, ты где-то свернул не туда, – с интонацией благообразной очевидности произнесла Алёна.

– Это что-то восточное.

– Разве мы живём не на востоке?

– Нет, посередине. Наш город, воздвигнутый как окно в Азию, лежит на острие лезвия самых древних гор в мире, рассекших материк надвое. И город наш изваян из самых древних камней, сложен из самых старых пород, и всё в нём вечно: и улицы, и люди, и пороки.

Алёна бросила чистый, непредвзятый взгляд вдаль, на неровную полосу самого древнего горизонта в мире, сшивающего воедино части остывающей Евразии.

– А если выход не откроется? – логично задалась она.

– Тогда мне придётся постичь сверхдержавное искусство счастья жизни без мечты, – Вова грустно улыбнулся.

Алёна взяла небольшую паузу на взвешенное обдумывание, сопряжённое с удобной возможностью, меняя положение гибкого тела, сесть к Вове чуть ближе. На самую, еле заметную малость. Толику. Крупицу пространства. И вольно оперевшись на загорелые оголённые руки за спиной, запрокинуть голову так, чтобы шёлк длинных волос её, поднимаемых учтивым ветром, украдкой касался Вовиного плеча.

– Ну… Если не мечта, то что-то близкое по значению. Некое глубинное желание. Что-то, чего ты сильно хочешь, – играла со словами Алёна, чьей недодуманной до конца мысли как будто не хватило пары ступеней до мнимого осознания.

– Хочу дожить до того момента, когда захочу прожить свою жизнь заново, – как рекламный лозунг отчеканил Вова, сам удивившись его лаконичности.

– Сейчас не хочешь?

– Нет.

Вовина вычурная закатная тень синхронно с ним мотнула головой.

– А я бы хотела. Я бы всё исправила. Не допустила бы многих вещей. И всё бы сложилось иначе, – с обидой на жизнь и на себя высказалась Алёна, жизнь виня всё же чуть больше.

– Что бы ты сказала самой себе, если бы была возможность вернуться лет на десять назад? Какой один простой и ёмкий совет дала бы, чтобы всё исправить?

– Ну… Наверно, остерегла бы от наркотиков. Хотя это брата проделки. Как и многое другое… А ты?

– Просто сказал бы: «Не верь». Или просто промолчал бы, так как всё, что случилось, это рок, судьба, доля, фатум. От этого никуда не деться.

– Ты веришь в судьбу?

– Нет. Я просто умничаю на самом деле. Не знаю, можно ли всё исправить, если начать заново. Но знаю, как закончить то, что уже начато.

– Чтобы что-то закончить, нужно поставить точку.

– Именно так. Нужно сделать следующий шаг. Оставить прошлое позади. Обернись, посмотри на наши тени.

Алёна повернула любопытную голову, взмахнув распущенными локонами волос и бросив сосредоточенный взгляд. Две людские тени вытянули свои немного несуразные тела на всю продолговатую поверхность крыши.

– И?.. – недоуменно спросила красивая тень.

– Вот так и мы волочим за собой своё прошлое, невзирая, что наше солнце уже начало закаты… – Вова оборвал слово, тяжело вздохнув. – Не слушай меня. Я несу херню. Я даже эту фразу заканчивать не хочу… Никогда не слушай разочарованных в жизни людей. Как и тех, кто не хочет прожить её заново.

– Не буду, – улыбалась Алёна, а мягкий свет исходил от её губ.

Звезда наполовину погрузилась в горизонт, а с другой стороны планеты, на противоположной стороне земного шара, в Свете Новом, наоборот, наполовину голову высунув. И там, по ту сторону света, где-то в Южной Америке, какие-то Энрике и Мария сидели на крыше высокого дома и встречали изнанку заката – рассвет, льющийся фиолетово-оранжевым морем в общем для всех людей небе.

– А какая мечта у тебя?

Вовин голос звучал так, точно он желал распрямить то, чему свойственна сферичность, но она же чужда. Мечта совершенна, и, как и всё совершенное, должна по законам вселенной иметь округлую форму, но для пристального, пристрастного рассмотрения неудобна в силу бесконечности, а значит, непознаваемости.

– Я всегда мечтала объездить весь мир. Такая банальная, но мечта. Сейчас временно отказалась от этой затеи. Посещаю только проверенные места.

Произнесённое ранило свою же душу. Алёна-предатель, этапировала мечту в деревянный скрипучий ящик, где хранился отутюженный многоцветными печатями загранник, оставив её гнить в этом крохотном гробике, где-то между страниц паспорта, в кривом королевстве виз, возле ночного очага пограничного контроля.

– Мечта не ржавеет, если это мечта, – успокоил колючую мысль Вова, щёлкнув зажигалкой, пламя из её железных недр добыв, и, голову набок склонив, поджёг маячок сигареты. Серый дым разбавил оттепелью оранжево-синюю степь закатных небес, колыхаемых волнами спокойных ветров.

– Тебе пора бросить курить, – Алёна показушно отмахнулась от назойливых объятий табачного дыма.

– Почему?

Вова смотрел на горизонт, на неритмичную линию между стихиями, подметив, что он в целом действительно горизонтален, и не осуждая древних людей за мысли о плоской Земле.

– Волосы потом воняют сигаретами. Да и вредная привычка.

– Ну почему вредная. Она со мной много лет и никогда не подводила. Всегда успокаивала. Никогда не лгала. У нас абсолютно доверительные отношения: она убивает меня, а я плачу ей за это. Этот яд завёрнут в белый цвет потому, что должен отождествляться с чистым, непорочным и здоровым. И я просто делаю вид, что верю в это. И все довольны.

Вова развернул тлеющий огонёк к себе. Когда куришь, уголёк не виден, не видно крохотное пламя, в котором медленно сгораешь сам.

– Но ты выкуриваешь себя с сигаретами. Выкуриваешь своё здоровье, – искренне переживала Алёна, также взглянув на дымящийся наконечник сигаретной гильзы, беспринципно готовой убивать любого человека, кто отважится на поцелуй с ней.

Алёне всегда казалось, что человек идёт к бездне маленькими шагами – курением, сквернословием, отсутствием веры и мечты (именно отсутствием, а не её временным заточением в темницах своевременности). Шаги наслаиваются внахлёст один поверх другого и со временем разрастаются в снежно-негативный ком, и тот по инерции утягивает всю жизнь в безвозвратную пучину.

– Если мне осталось жить месяц, это вряд ли важно. А когда падаешь в бездну, попробуй хотя бы получить удовольствие от полёта. Это тебе совет номер четыре. Вообще, если посмотреть чуть шире, – со смаком курил Вова, – то, что лучше – сжигать себя тлеющим фитилём нервов, в пиковых моментах становящимся воспламенённым бикфордовым шнуром, ведущим тебя к взрыву, или понемногу выкуривать себя сигаретами? Выпивать себя алкоголем? Ты мыслишь странными категориями. Простыми незамысловатыми фигурами без объёма, которые движутся строго линейно и никак иначе. И, как обычно, у тебя всё просто. Но так не бывает. Всегда есть некие чаши весов. Просто отказаться от чего-то, что привносит некое благо или некий комфорт в твою жизнь, не выйдет. Нужно отказываться в пользу чего-то. Нужно всегда делать выбор. Делать правильно. Потому что дальше выбор будет делать тебя.

– А лучше найти кого-то, кого можно вдыхать вместо воздуха… – Алёна пропустила большую часть Вовиных слов мимо ушей, как она часто делала, чтобы сформулировать свою красивую, немного поэтичную (как ей казалось) формулу отношений между мужчиной и женщиной. – И, сделав выбор в пользу него, этот выбор будет делать уже не тебя, а вас.

Вова бросил на неё короткий, неободрительно-предсказуемый взгляд. А дотлевающий вечер, облокотившись светотенями и больше тенесветями на здания, чуть раздул ветер, сделал гуще и порывистей перекат его волн, чтобы было шире поле игры дуновений его с красивыми волосами Алёны, которая засмотрелась на одну из новых надписей на основании парапета. Наскальная живопись четвертичного периода кайнозойской эры гласила: «Это могли быть мы. Но мы не были».

– Ты любил когда-нибудь? – спросила она, пронзая закатное багровое небо любопытным взглядом, нанизав прочитанную надпись на острие внезапно появившейся мысли.

– Ну да. Но жизнь любую любовь сломает об колено, – с досадой выдохнул Вова, затушив окурок о рубероидное тело подслушивающей крыши.

– Расскажешь?

Алёнины глаза заиграли любопытством, а чувственные тени замерли в предвкушении. Она обхватила колени красивыми руками, почувствовав лоскуток тёплого ушедшего лета, созревающего любовью в груди. Любовью. Единственным совершенством, на которое способен человек.

– Я подумаю, – буркнул Вова. – Вот по кайфу тебе эти темы, любишь, чтобы перед тобой обнажали душу? Так больше искренности?

– Наверно… А тебе не хочется обнажить душу? – она каверзно заострила улыбчивую бровь.

– Конечно, хочется. И, обнажив, спросить: «Хочешь знать, откуда эти шрамы?»

Алёна быстро улыбнулась, желая вернуться к трепетной теме, волнительно ждущей и обращающей на себя внимание всякими мелочами – переливами пения листвы высоких жёлто-зелёных деревьев, пригоршней птиц, застывших однотипными запятыми на чёрной нити провода, натянутого с прогибом между домами, долгоиграющей ноткой радости предпоследнего солнечного луча и проступающим сквозь утемняющуюся синеву небес бессердечным красавцем-месяцем.

– Если честно, то я впервые спрашиваю об этом по-настоящему, – волнительно произнесла она. – До этого всё было как-то по-детски, по-юношески, понарошку. Даже не важно, что ответит человек. А сейчас первый раз спрашиваю по-взрослому. Потому что ты не будешь юлить и что-то выдумывать. И я не буду.

– А может, буду.

– Не будешь. Ведь ты не такой, как все. И не любишь дискотеки.

– Ты меня так хорошо знаешь?

– Уже достаточно.

Нетрепетная тема вырисовывала свои образы для Вовы: бельевые верёвки соседских балконов, на которых сушили простыни, и бабье лето, скованно танцевали на осеннем ветру, раздувающем смуглые закатные сумерки. С нижних этажей негромко доносилась расслабленная музыка. На парапете, недалеко от ребят, сидела, задумавшись, серо-чёрная ухоженная ворона, совсем высоты не боящаяся и своей птичьей надмирностью плюющая на обездоленность.

– Раньше я был убеждён, что нет никакой любви, – по-нигилистски начал Вова. – Что вселенная просто сводит наиболее подходящих для спаривания индивидов в определённый момент времени. Такой простой, пошлый, расчётливый и совсем неромантичный закон жизни. А потом понял, что любовь, в общем-то, этому процессу не помеха, а скорее катализатор.

В эту секунду Алёна очень внимательно слушала Вовин голос. Всегда низкий и красивый, но сейчас особенно интересный. Вова говорил о любви.

– Любовь – это химия вселенной, – продолжил он. – Это самое обнажённое и беззащитное чувство, чистейшая эмоция без всякой страховки. Это свет в людях. Солнце в их груди. Луч во мраке жизни, освещающий путь в самые тёмные времена.

Алёна коротко перевела на Вову удивлённый взгляд, вспомнив «его» сообщение про «свет в моей груди».

– А ты романтик…

– Любовь – это максимум человеческих отношений. Их квинтэссенция. Это предел человека как такового. Его пик. Его острие. Его суть. Любовь – это бессмертие. Любовь – это… Да блядь… Что я несу! – Вова разразился упоительным, как вечер, смехом, закрыв лицо рукой.

– Вот теперь я тебя узнаю, – Алёна довольно и недовольно покачала головой.

Он смеялся ещё некоторое время, а она смотрела на него, как на дурака, и робко улыбалась. Она лишь на долю секунды отвлекалась на новые надписи, которыми пестрели некрасивые стены возвышающегося лифтового отделения: «Вдыхали любовь. Выдыхаем пепел». Ворона улетела.

– Фух… Ладно. Ты расскажи мне про любовь, – вымолвил на пологом, скачкообразном выдохе Вова.

– Ну… Вообще ты хорошо сказал и совсем не глупо. Всё так и есть, – замялась Алёна, стесняющаяся обнажить душу: откровенность – всегда риск.

– Да. Бог есть любовь, человек – продолжение бога: человек есть любовь, а любящий и любимый человек – это просто тавтология, – снова вывел рекламный слоган Вова.

– Я любила как-то раз, – выпалила Алёна, набравшись смелости, точно обнажилась перед парнем впервые в жизни. Воспоминание прикрыл стыдливый фиговый лист румянца на щёках.

Она замолчала, выхватив из памяти дорогое и хрупкое воспоминание. Выхватила, точно набрав в ладони кристально чистую воду из самой священной реки и пытаясь увидеть в ней своё отражение. Она очень любила себя, когда была влюблена. И любовь к себе, взращенная на любви к кому-то, была намного важнее.

– И кто был этот жгучий мачо?

Ироничная капля чернил плюхнулась в священную реку, всё перепачкав, но Алёна, возвысившись на крыльях давно остывшей любви, не акцентировала на этом внимания.

– Парень из института, – виновато полушептала она, будто стесняясь единицы в графе «настоящая любовь». Всё же не ноль, но совсем несолидная цифра для приличествующего теме хвастовства.

– Ох, уж эти институты… Колыбели разврата. А почему ты тогда не с ним? – продолжал несильно, но точно покалывать Вова.

– Я ему даже не сказала об этом, – недовольно фыркнула Алёна – как кто-то смеет иронизировать по поводу самого священного чувства дважды подряд? Но недовольство, конечно, имело сноску внизу страницы для Вовы.

– Какой смысл в любви, если не говорить о ней? – развёл логичными руками он.

– Очень даже большой, – не менее убедительно развела руками-крыльями она. – Тихая любовь, думаю, даже… ммм… чище. Искреннее. Ярче. Душевнее.

– Да ну?

– Ну да.

– А разве чистая любовь – это не любовь реализованная? – усомнился Вова.

– Как это, реализованная? – удивилась Алёна.

– По законам людей – кольцами на безымянных пальцах. Физически – в постели. Во времени – в детях.

– Звучит как-то чересчур расчётливо.

– Зато правда. А почему ты ему ничего не сказала? Не забудь, что ты всё равно скажешь правду в мыслях. Ты ведь не хочешь учиться их закрывать.

– Да ты и сам знаешь. Я ж такая классная вся, модная и прекрасная фифа. А он так… – Алёна махнула крылом жар-птицы с прекрасным переливом перьев, – будущий врач.

* сноска для Вовы.

– Ну да, – Вова провёл рукой по коротко стриженному затылку. – Будущий никто в безликой очереди за смертью. А ты не думала, что можно не познать настоящей любви, если бояться о ней сказать даже человеку в статусе «никто»?

– Ну, я уже познала другую любовь. К жизни в целом. К себе любимой, разумеется. К друзьям и подругам. К родным. К брату. К маме… А потом было лето 2001 года… И любовь оборвалась.

Всегда внимательные уши Вовы навострились. Зрачки неприлично расширились. Мысли ощутимо зашуршали в голове.

– Интересно…

– Да конечно, интересно тебе, – протестующе ёрничала Алёна. – Сейчас начнёшь мне рассказывать, что это всё другое, что это привязанности и к любви они не имеют отношения, и что родных не выбирают и ты любишь их по факту, а настоящую любовь нужно именно найти самому, самому найти свет, который озарит тьму твоей жизни, да?

Вова, шелест мыслей прикрутив, улыбчиво-удивлённо посмотрел на Алёну.

– Херасе, как ты разложила, я на лопатках, – белофлагово он поднял руки вверх. – Да нет. Меня дата заинтересовала.

– Почему?

– Из-за года. Это было третьего августа?

– Ну да…

Вова нахмурился. Лицо его, огрубев и затвердев губами, застыло в гранитных очертаниях. Карие глаза его, краплёные янтарём, спрятались за окаменевшими веками. Неподвижно замерли черты. Дыхание плавно замедлилось. Для Алёны это был очевидный знак – Вова погрузился в какие-то крайне серьёзные и тяжёлые раздумья.

– Ну и? Что у тебя связано с этой датой? Вов?

Она чуть погодя аккуратно тормошила его за плечо, бегло похлопав непонятливыми ресницами.

– Подожди…

Лицо его разгладилось и посветлело, тело распрямилось и расслабилось, точно на секунду став прямым продолжением сознания, его физически идеальным выражением. Вова открыл глаза.