Текст книги "Поляк. Роман первый"

XXVI

Лощеного красавца Ванечку было не узнать. Он нервно ходил по кабинету, сотрясаемому взрывами снарядов, трусовато серел лицом и обтирал вспотевший лоб надушенным платком. Перед генералом стоял навытяжку штабс-капитан Смирнитский.

– Штабс-капитан Смирнитский, я вам приказываю с вашей ротой охранять переезд Верховного главнокомандующего из Барановичей в Могилев. Я знаю, штабс-капитан, что вы ранены, что в вашей роте большие потери, что люди смертельно устали, но поверьте мне – некому! В армии хаос, паника. Все бегут, приказы не исполняются. Солдаты бросают оружие! Дошло до того, что некоторые части до того деморализованы отступлением, что сдаются в плен! Глеб Станиславич, прошу вас, исполните не приказ, мою просьбу, – говорил со слезой в голосе командир лейб-гвардии Семеновского полка генерал-майор Иван Севастьянович фон Эттер и умоляюще смотрел на Смирнитского. – Поверьте, голубчик, некого послать – все роты брошены на сдерживание немцев, а точнее, для сдерживания бегущих полков – примером показать, как надо умирать. И это называется упорядоченный отход на заранее подготовленные позиции? Позор! Сколько человек у вас осталось в роте, штабс-капитан?

– Всего шестьдесят, боеспособных – двадцать пять.

– У других, насколько я знаю, значительно хуже. Впрочем, вы всегда были молодец – солдата берегли… Поезжайте, Глеб Станиславич, пожалуйста. Вам выделяется два автомобиля. Через два часа вы будете в Барановичах. Вас там ждут.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! Я все исполню.

Оставив раненых под присмотром подпоручика и нескольких солдат, двадцать уставших, только что вышедших из трехдневного боя гвардейцев погрузились в две автомашины с открытыми кузовами и поехали в сторону Барановичей. В автомобилях на разбитой дороге так трясло, что о какой-нибудь возможности передохнуть, просто закрыть глаза и вздремнуть не было и речи. По дорогам отходили русские части. Лица солдат были землистого цвета, глаза потухшие. По такой жаре солдаты отступали в шинелях с поднятыми воротниками, как будто их трясло от холода. Винтовки, как палки, болтались за спинами. Некоторые были без оружия. Полки отступали толпой, ни звука, только шорох тысяч волочащихся по пыли сапог – лишь бы спастись. Фронт катился на восток – к Риге, к Пскову!

Верховный главнокомандующий Николай Николаевич Романов был в подавленном состоянии. Отдавал какие-то распоряжения, но тех никто не слушал. Одно хорошо – штабные документы были собраны и упакованы. А с документами – готовые как можно быстрей отъехать штабные офицеры; были автомашины, но не было приказа уезжать.

Верховный обрадовался появлению Смирнитского.

– Штабс-капитан Смирнитский. Прибыл для сопровождения вашего высочества и Ставки на новое место.

Спокойный, ровный голос Глеба несколько успокоил Романова. Он перестал лихорадочно ходить и нависать со своим ростом над немаленьким Смирнитским.

– Я вас жду штабс-капитан. Мне о вас уже звонили. Вы с передовой?

– Да, три дня отбивали атаки немцев на варшавских фортах.

– Как там, штабс-капитан?

Смирнитскому очень хотелось сказать правду, но он сдержался:

– Наши части отходят, ваше высочество.

– Бросьте, штабс-капитан. Бегут!

– Не все, ваше высочество.

– И то хорошо. И как будем эвакуироваться?

Романов хотел сказать «бежать».

– Штаб с документами мы отправим на двух грузовых автомобилях под охраной десяти моих гвардейцев. Вы, ваше высочество, поедете на своем автомобиле. Впереди и сзади будут два открытых автомобиля с готовыми к бою гвардейцами. Я, если позволите, буду с двумя офицерами рядом с вами.

– Действуйте, штабс-капитан.

– Разрешите идти, ваше высочество?

– Идите.

Приказы Смирнитского были короткими и жесткими. Гвардейцы выполняли их быстро и четко. Во всем чувствовались военный порядок и исполнительность. Офицеры Ставки сразу прониклись уважением к этому молодому штабс-капитану, увешанному орденами; чувствовали: этот не бросит. А когда поняли, что будут отправлены на машинах, да еще и под охраной гвардейцев, обрадовались и стали помогать грузить штабные документы, только бы как можно быстрей покинуть Барановичи, куда надвигается этот неуправляемый вал развалившегося фронта. Отправив офицеров Ставки в сопровождении гвардейцев, Смирнитский так же четко, жестко и быстро организовал отъезд великого князя Николая Романова. В машинах сопровождения были установлены пулеметы, и гвардейцы ощетинились винтовками. В среднюю машину посадили Верховного главнокомандующего бегущих русских войск. Кроме водителя в автомобиль командующего сели Смирнитский и два оставшихся в живых после боев на варшавских фортах поручика. Кобуры офицеров были расстегнуты, чтобы при малейшем подозрении на нападение на их высочество незамедлительно открыть огонь. Смирнитский сел рядом с Романовым.

– Извините, ваше высочество, что сажусь рядом… и, пожалуйста, не поднимайте так высоко голову. Мишенью в данной ситуации являетесь вы.

– Хорошо, хорошо, господин штабс-капитан, – ровным голосом ответил Романов; в армии знали, что Николай Николаевич не был трусливым человеком, за что уважали. – Давно на фронте, штабс-капитан? Впрочем, о чем я? Судя по наградам – давно. Да и я вас помню. Часто ваша фамилия отмечалась в рапортах полка вместе с… как его… на «тэ»…

– Тухачевский, ваше величество.

– Да-да, как он?

– Пропал; по-видимому, попал в плен, когда вырывались из окружения в марте под Августовом.

– А-а! Августов. Позор! И такая слава погибшим! И почему у нас не вся такая армия?

– У нас хорошая армия, ваше высочество.

– Хотите сказать – плохие генералы?

– Я этого не говорил, ваше высочество.

– Подумали, штабс-капитан, подумали.

Смирнитский промолчал, сделав вид, что занят осмотром пробегающих окрестностей. Чем дальше отъезжали от Барановичей, тем на дорогах становилось спокойней; бредущие солдаты уступали путь ощетинившейся оружием веренице автомобилей. Некоторые офицеры отдавали честь. Ничто не предвещало беды – фронт все дальше отдалялся…

Что нашло на этого солдата: устал, испугался, озлобился, потерял рассудок? Но, завидев машины, он, как все, отошел на обочину дороги, а потом неожиданно вытащил из кармана шинели гранату и бросил в среднюю машину. Бросок заметил, пока граната еще не вылетела из рук солдата, Смирнитский и каким-то неуловимым движением, выхватив из раскрытой кобуры браунинг, который когда-то ему подарил Тухачевский, выстрелил в солдата, и видно было, как пуля разрывала тому голову. Смирнитский успел навалиться сверху на Романова и крикнуть: «Гони!» Эта секундная задержка броска гранаты уже мертвым солдатом спасла жизнь и великому князю, и самому Смирнитскому.

Граната пролетела над головой Смирнитского, обдав его каким-то смертельным дуновением, и взорвалась перед идущей сзади машиной с охраной – автомобиль подбросило, и он перевернулся. «Гони!» – вновь крикнул побелевшему от страха шоферу Смирнитский, а один из офицеров, приставив к голове водителя револьвер, глухо крикнул: «Не останавливайся, иначе застрелю!»

Через минуту Смирнитский отодвинулся от Романова и тихо и спокойно проговорил:

– Извините меня, ваше высочество.

– Вы спасли мне жизнь, штабс-капитан. Скажите мне еще раз вашу фамилию.

– Смирнитский, ваше высочество.

– Я вас, штабс-капитан Смирнитский, забираю к себе в Ставку.

– Спасибо, ваше высочество, но если честно, я не хочу сидеть в штабе. Я – боевой офицер.

– Хорошо. Я не тороплю вас, штабс-капитан, подумайте. Но еще раз спасибо вам всем, господа офицеры. Я незамедлительно по приезде сообщу о вашем подвиге государю. Он должен сегодня прибыть в Могилев, в новую Ставку.

До Могилева две машины добрались еще через три часа. Больше никаких событий по дороге не произошло. Даже бледность шофера исчезла. Николай Николаевич беспрерывно курил.

В Могилеве, около здания, в котором разместилась Ставка, была суматоха: прибывшие раньше штабные офицеры командовали разгрузкой ящиков с документами, солдаты связи тянули провода, гвардейцы, охранявшие переезд штабистов, расположились, покуривая, в сторонке. Около входа в дом стояла охрана царя в черкесках и папахах. «Как ряженые», – подумал Смирнитский и впервые за много дней улыбнулся.

– Государь уже здесь? Подождите меня, штабс-капитан, – сказал Николай Николаевич Романов и вошел в здание Ставки.

Последний раз вошел как Верховный главнокомандующий…

Николай Александрович Романов, император и государь всея Руси, приехал, чтобы стать во главе русской армии. Боевая армия просила его не делать этого, петербургская же, штабная, алчная, бездарная армия упрашивала стать Верховным главнокомандующим. Этим решением император подписал себе и будущее отречение, и будущую казнь.

Об отставке великого князя с поста Верховного главнокомандующего Глеб Смирнитский узнал первым, от самого Лукавого, грустно вышедшего, чтобы еще раз поблагодарить офицеров.

– Штабс-капитан Смирнитский, я всю оставшуюся жизнь буду помнить вас и помнить, чем я вам обязан. Я назначен наместником на Кавказе и командующим Кавказским фронтом. Поедемте со мной, штабс-капитан?

– Простите меня, ваше высочество, но кроме того, что я русский офицер, я поляк, и мне очень хочется освободить от немцев Польшу.

– Прямо и честно! Благодарю вас за службу. Я официально обращусь к государю с просьбой всех вас представить к наградам. Пожалуйста, штабс-капитан, подайте рапорт на мое имя с перечислением всех гвардейцев, заслуживающих наград, включая рядовых. Я все сделаю, чтобы вы и ваши гвардейцы не были забыты, – Романов повернулся к стоящим в сторонке гвардейцам и, отдав честь, сказал: – Благодарю всех за службу и проявленную храбрость!

На глазах сурового на вид бывшего Верховного главнокомандующего блестели слезы.

Николай Николаевич Романов еще не знал, что эта отставка и ссылка на Кавказ спасет его жизнь и он, единственный из Романовых, останется живой, не будет убит большевиками и умрет в Италии через много лет…

Смирнитского наградили: через полгода вызвали в Ставку, и в присутствии великого князя Николая Николаевича Романова и генералов государь лично повесил на шею Глебу ленту с орденом Святого Георгия 3-й степени. Война и совершенный подвиг позволяли вручить эту высшую военную награду офицеру независимо от предыдущих наград – за проявленную личную храбрость! Но не штабс-капитану же! Великий князь настоял на своем – уважал храбрость, а тут еще проявленную по отношению к его царственной особе. Смирнитскому присвоили звание капитана лейб-гвардии, назначили командиром батальона, и дворянство русское Глеб Смирнитский получил. Осталось только войне закончиться победой да из войны живым выйти…

После «Великого отступления» новый Верховный главнокомандующий русскими войсками назначил командующего армией Эверта главнокомандующим Западным фронтом, вернул и назначил главнокомандующим Северным фронтом «выздоровевшего» Рузского, а Алексеева назначил начальником Генерального штаба. Всем по заслугам!

А Иван Севастьянович фон Эттер, генерал-майор Свиты его императорского величества, после такого разгрома от пережитого заболел, подал прошение об отставке, получил ее и «Анну» 1-й степени на шею и уехал в свое имение в Финляндии. И тоже спасся от будущего красного террора – дожил до глубокой старости!

Немецкие генералы Отто фон Белов и Герман фон Эйхгорн получили «Голубых Максов», но Августа фон Макензена догнать не смогли: тот направился в Сербию, взял Белград и получил генерал-фельдмаршала. Все подчиненные Гинденбурга боялись одного – отставки и пенсии и поэтому добивались побед!

XXVII

Император и Верховный главнокомандующий вооруженными силами России Николай Александрович Романов больше всего на свете любил свою семью и… фотографию. Новая техническая мода увлекла императора: он много фотографировал и сам делал снимки в комнате без окон с красным фонарем. Стены его кабинетов в Александровском дворце в Царском Селе и в Ставке в Могилеве были увешаны фотографиями. В Зимнем дворце такая комната тоже была, но она была закрыта – во дворце, по просьбе императрицы, был развернут госпиталь для раненых. Государь хотел соорудить такую комнату еще и в своем штабном вагоне, но не стал – в поезде, катаясь между Ставкой и Царским Селом, он отсыпался. И катался император каждую неделю туда-обратно – без семьи он скучал и страдал, особенно по цесаревичу. А вот войну и руководить войсками Николай Романов не любил. Нет, он, как всякий русский царь, был офицером, подготовленным для военной службы и для руководства армией. Не зря же с пеленок был полковником русской гвардии … Но быть подготовленным и любить войну – не одно и то же…

В Ставке ждали Верховного главнокомандующего, а он даже не знал, по какому вопросу. Позвонил Алексеев и попросил приехать. Начальник Генерального штаба из-за постоянного отсутствия Верховного принимал все решения единолично. А что делать – Россия воевала!

Император прибыл в полпятого утра, и в шесть началось совещание.

Докладывал Михаил Васильевич Алексеев:

– Ваше величество, ко мне обратился главнокомандующий французской армией генерал Жоффр. На их фронте сложилась крайне тяжелая ситуация под Верденом: немцы наступают и могут прорвать фронт, после чего путь на Париж открыт. Он просит начать наступление наших войск, чтобы немцы остановились – пусть на неделю, на две, пока под Верден прибудут воинские части из Англии и будут рекрутированы новые солдаты в самой Франции. Положение у французов катастрофическое…

Жозеф Жак Жоффр, французский главнокомандующий, маршал, считался во Франции национальным героем, победившим немцев в битве при Марне. Он имел все пять орденов Почетного легиона: от Кавалера ордена до Кавалера Большого креста. Его авторитет был непререкаем. Он также был награжден русским царем орденом Святого Георгия 3-й степени.

Правда, при речке Марне дело было совсем не так, как об этом рассказывали простым французам. В 1914 году тогдашний начальник Генерального штаба германских войск Хельмут Мольтке-младший, когда командующий 8-й армией Притвиц потерпел поражение на Восточном фронте от Ренненкампфа, снял часть корпусов с Западного фронта и отправил на Восточный, не забыв, по настоянию Людендорфа, сместить Притвица и назначить командующим армией Пауля фон Гинденбурга. На Западном фронте из-за возникшей нехватки войск и слабых знаний в географии немецкий генерал Клюк повернул свою армию севернее Парижа к речке Марне и оголил фланги. При этом англичане и французы так бежали, что даже мосты через Марну не взорвали! Клюку бы по мостам пройти, а он… А главнокомандующий Жоффр приказал войскам вообще бежать за реку Сену, за Париж. Участь Парижа была решена. И только командующий обороной Парижа генерал Галлиени, рассмотрев данные авиаразведки, понял, что немцы повернули на север и подставили французам свой незащищенный фланг! Галлиени на коленях умолял маршала Жоффра не отступать и начать контрнаступление. Англичане, те сразу же наступать отказались. Жоффру кое-как вдолбили в голову, что немецкая армия повернулась к нему боком. Он со страхом приказал контратаковать – и выиграл битву. И стал национальным героем! А англичане присоединились, когда немцы побежали, и Жоффр покрыл их французским матом и обозвал трусами, недостойными победы при Ватерлоо. Гордость английская взыграла… Да еще военный комендант Парижа Галлиени привез из столицы дивизию на фронт… на такси!

– Ваше величество, – продолжил Михаил Алексеев, – если крепость Верден падет, мы не выполним свои обязательства перед союзниками.

– Меня, конечно, несколько удивляет, что маршал Жоффр не обратился ко мне лично как к Верховному главнокомандующему, ну да ладно. Что вы предлагаете, Михаил Васильевич?

– Вы были в этот момент в поезде, ваше величество, – не моргнув глазом, соврал Алексеев (как будто не существовало радио и телеграфа), а присутствующие на совещании главнокомандующие фронтами Эверт и Рузский подхалимски закивали головами, – поэтому я взял на себя смелость и подготовил директиву Ставки. – Алексеев подошел к большой карте на стене и, показывая деревянной указкой, продолжил: – Наступление начнется на стыке двух фронтов. Основной удар нанесет 2-я армия в районе озера Нарочь. Для ее усиления передается из других армий тридцать тысяч солдат, почти все орудия и пулеметы. По расчетам наше превосходство над противником будет двукратным, а может, и больше. Всего в наступлении будет задействовано около полумиллиона солдат и тысяча орудий. Когда фронт будет прорван, в бой вступят 1-я и 4-я армии.

– Очень хорошо, Михаил Васильевич. А что со стороны немцев?

– Я уже сказал, что наш перевес более чем в два раза. Плюс фактор неожиданности.

– А что с линиями немецкой обороны? – проявил эрудицию император.

– Там две линии обороны: окопы и проволочные заграждения в три ряда. Мы их прорвем с легкостью!

– Еще один вопрос: кто у нас командует 2-й армией?

– Вы же сами, ваше величество, после «Великого отступления» из Польши в августе прошлого года назначили командующим генерала Смирнова, – удивился Алексеев.

– И как Владимир Васильевич воюет? – задал уж совсем неуместный вопрос Верховный главнокомандующий и повернулся за ответом к Эверту.

– Да так себе. Служит, ваше величество.

– Ну и хорошо, давайте, Михаил Васильевич, я подпишу директиву, и сообщите о нашем решении маршалу Жоффру. Предлагаю назвать наступление «Нарочская операция» по названию этого озера, – император показал пальцем на карту. Все радостно согласились.

Ровно через три часа Гинденбург знал все о планах наступления русских из двух источников: из русской Ставки и Генерального штаба французских войск.

– Скажи-ка, Эрих, – спросил Людендорфа Гинденбург, – кто такой Смирнофф? Я что-то о таком генерале не слышал, да еще командующем самой битой русской армией.

– Не обижайся, Пауль, он твой ровесник, ему шестьдесят восемь.

– Старичок!

– Не то слово, Пауль. Это такой мягкий, деликатный, ничем не проявивший себя старичок. Мы как-то ожидали, что новый русский Верховный главнокомандующий, – Людендорф заливисто засмеялся, – поставит командовать этой армией настоящего боевого генерала, это же самая деморализованная русская армия. Ан нет, назначил старичка. Там еще и четвертой армией командует такой же генерал – Рагоза. До поражения в августе пятнадцатого командовал корпусом. И эти две армии составляют главную ударную силу русских в этом наступлении.

– В любом случае, Эрих, усиль нашу оборону. Обрати внимание, что второй армии приданы дополнительно тридцать тысяч солдат и тысяча орудий. Перевес у русских очень большой: триста пятьдесят тысяч человек в одной армии! Пусть по направлению атаки русских выроют дополнительные окопы, построят блиндажи и доты и установят проволочные заграждения. И пулеметы и орудия им дополнительно дай. Но помни – судьба войны решается под Верденом. С Западного фронта для усиления нашей армии снимается пять корпусов. Потом отправим обратно. Не бойся, французы, если даже узнают о переброске войск, из своей крепости, как из скорлупки, не вылезут – побоятся, – и уже обратившись к командующему 10-й армией Эйхгорну, Гинденбург сказал: – Герман, прикажи, чтобы солдаты не высовывались из укрытий во время русской артподготовки. Нам каждый солдат дорог. Да, и возьми с собой моего балбеса. Что-то засиделся Оскар в штабах – пора и повоевать, как положено сыну Гинденбурга.

Немцы усилили все линии обороны, построив не только новые траншеи, но и бетонированные доты, а блиндажи были через каждые пятьдесят метров, чтобы было где укрыться от снарядов. Все пулеметы пристреляли. Знали о наступлении и очень хорошо готовились.

Деликатный старичок генерал Владимир Васильевич Смирнов, как узнал, что его армия первой пойдет в наступление на немцев, заохал, схватился за сердце, закрылся в уборной и оттуда жалобно закричал адъютанту:

– Позвоните, его высокопревосходительству главнокомандующему фронтом Эверту и скажите, что я заболел. Я уехал в госпиталь!

И уехал же… Сука!..

И 2-ю армию по приказу Ставки возглавил командующий 4-й армией Александр Францевич Рагоза. И стал командовать сразу двумя! Вот это рост из командующего корпусом!

Рагоза представления не имел ни о составе, ни о действиях 2-й армии в этой наступательной операции. Он и офицеров не знал, а уж о том, что к армии, как в четырнадцатом году, был приписан лейб-гвардии Семеновский полк, и не слыхивал. От полка, правда, осталась две трети. Так все русские полки и армии были такими – некому было воевать, уже миллионы лежали мертвые и гнили в земле.

Рагоза вызвал в штаб своей армии командиров корпусов 2-й армии и спросил:

– Господа, вы знаете, что вам предоставлена великая честь: пойти и разбить немцев? До вас, я надеюсь, Владимиром Васильевичем и его штабом доведены ваши действия и задачи во время наступления?

– Доведены, ваше превосходительство! – отрапортовал громким и радостным голосом командир военной группы генерал Балуев. Он уже успел телеграммой поздравить самыми восхитительными словами назначение Рагозы командующим армией.

– Не знаю, как генерал Балуев, а вот я не знаю своих задач, – сказал командир одного из корпусов.

– И мне не известны мои задачи! – сказал командир другого корпуса.

– И мне… и мне – зазвучало.

– Хорошо, хорошо, сейчас штаб армии доведет до вас задачи в предстоящем наступлении. Да ничего сложного и нет – пойти и разбить немцев.

– Как Самсонов в четырнадцатом? – спросил язвительно кто-то из командиров корпусов.

– Ну зачем такие сравнения, господа генералы? Тогда против нас воевал сам Гинденбург, а сейчас… я даже не знаю кто. Все же просто: ваша армия идет в атаку, а мы вас поддерживаем.

– А вы, ваше превосходительство, разве не наш командующий? А почему наступаем не всем фронтом?

– Что вы, что вы, как можно всех сразу?

– Ну всё – на убой повели! Пошли, господа генералы, выполнять свой долг, – заговорили командующие корпусами и стали выходить из штаба армии. А Рагоза и не задерживал.

Русская армия вышла на свои передовые позиции для атаки…

После мощнейшей артподготовки, длившейся два дня, когда были израсходованы все снаряды всего Западного фронта, началось наступление. Немцы спокойно пересидели огонь русских пушек в дотах и блиндажах. В кого-то, конечно, попали.

Русские корпуса, рота за ротой, полк за полком пошли в полный рост на немецкие окопы, перед которыми оказалось десять (!) рядов колючей проволоки. Рагозой была применена новая тактика ведения боя: вначале идет один корпус – погибает, направляется следующий – погибает, следующий… И так день за днем, две недели! Шесть корпусов полегли полностью, чтобы взять первую линию обороны. А шесть корпусов вообще не приняли участия в сражении!

Командир Сибирского корпуса то ли напился, то ли сошел с ума: он построил корпус «свиньей», как рыцарей на Чудском озере (неизвестно, кем он себя представлял, но только не Александром Невским) и таким клином повел свой корпус прямо на немецкие орудия и пулеметы и весь корпус положил… вместе с собой!

Командующий фронтом Эверт орал, гнал вперед корпуса, и ничего не изменялось – армия погибала!

Когда батальон капитана Смирнитского ворвался в немецкую траншею, в ней были одни убитые – живые перешли во вторую линию обороны и стали обстреливать захваченные окопы из минометов, как будто только этим и занимались – настолько метко. А перед второй линией немецких окопов стояли еще десять рядов колючей проволоки!

– Занимайте блиндажи! Прячьте солдат! – приказал офицерам Смирнитский.

– Пришел приказ захватить вторую линию траншей! – доложил вестовой радиосвязи.

– Я еще не сошел с ума, чтобы уложить подчиненных мне солдат. Иди и оборви провода. Связи нет. Ты меня понял?

– Так точно, ваше высокоблагородие! – радостно крикнул солдат.

– Но запомни, если ты об этом кому-нибудь скажешь, нас с тобой обоих поставят перед рвом.

– Так точно, ваше высокоблагородие, поставят!

– Иди! От тебя зависит жизнь твоих боевых товарищей!..

Солдат побежал вдоль окопов.

А колючая проволока и сзади, и спереди была увешана, как гроздьями винограда, убитыми и орущими от боли умирающими русскими солдатами. Пошел снег, и этих умирающих не стало видно, только ужасные воющие крики раздавались из снежной пелены.

– Ползком к проволоке – снимайте тех, кто еще жив, и тащите сюда, в траншею, – приказал Смирнитский.

Пока шел снег, солдаты батальона Смирнитского успели притащить в траншею двести раненых. Но еще многие сотни так и висели на проволоке и либо тихо умирали, либо стонали и замерзали от холода.

– Сделайте проходы в проволоке и вытаскивайте раненых в тыл, – продолжил приказывать Смирнитский.

Выстроившись в цепочку, гвардия тащила и тащила из захваченных немецких окопов раненых боевых товарищей на свой передний край. Русская армия, русский солдат сам себя спасал от бесчестия своих командующих!

– Я немцев знаю: ночь наступит – и в атаку пойдут, тихо, без выстрелов. Приготовиться, подпустить как можно ближе и из пулеметов; если добегут, бросайте гранаты; побегут назад, вдогонку не бегать, немцы до своих окопов вам добежать не дадут – перебьют из пулеметов и вас, и своих! Пулеметы все рассредоточить. Сами пулеметные команды усилить. Тем, кто умеет из немецких стрелять, передайте захваченные. Все патроны и гранаты у убитых собрать. Выставить усиленное охранение. Остальным спать, – сказал офицерам батальона Смирнитский. Слушались его беспрекословно.

А как спать на сыром мартовском снегу? А ночью мороз. Спасали немецкие блиндажи – в них даже железные печки стояли и дрова были.

Гвардейцы роптали: «Так-то чего не воевать. Тепло».

Немцы, как и предполагал Смирнитский, появились ночью, но были встречены огнем и побежали, оставляя убитых и раненых, которые зависали на колючей проволоке. Не выдержавшие русские солдаты, особенно из новобранцев, бросились вслед и были встречены огнем из пулеметов; теперь уже над полем боя добавился русский стон и плач.

Сильнее всех кричал раненый немец, повисший на первом ряду колючей проволоки. Он все время звал маму – голос его, вначале звонкий, молодой, потом осел от крика и перешел на хрип.

– Не могу, можно сойти с ума от этого плача, – сказал, прикрывая уши, молоденький подпоручик. – Может, что-то можно сделать, господин капитан? Слышите: а это наш пристрелить просит. С проволоки неслось: «Что же вы, братцы… не дайте мучиться… Всего одну пулю… Люди вы али звери… стрельните… а-а-а! Господи, как же больно, мамочки…»

А рядом с русским солдатом висел на проволоке другой немецкий солдат и тоже плакал и поминал своего бога и свою мать.

Стоявший недалеко от Смирнитского в траншее солдат вскинул винтовку и выстрелил. Не попал. Глеб подскочил и с размаху ударил кулаком солдату в скулу.

– Ты что, сука, делаешь? Расстреляю!

– Так невозможно терпеть, ваше благородие. Как дети, плачут, и просит же пристрелить, чтоб не мучиться, – запричитал, схватившись за скулу, солдат.

– Дай сюда винтовку, – Глеб вырвал у солдата винтовку. Тот понял, что его сейчас будут расстреливать, и, упав на колени, завыл:

– Не убивайте, ваше благородие! Не со зла я, по глупости. Пожалейте, детей двое в деревне.

– Дурак! – обрезал Глеб и, достав из кармана платок, стал привязывать его к штыку; потом поднял винтовку с платком, помахал, вылез из окопа и пошел в сторону немцев. Никто не стрелял… С обеих сторон наступила тишина.

– Тебя, суку, точно надо было бы пристрелить. И если капитана немцы убьют, я тебя самолично прикончу. Я с капитаном с первого дня войны. Таких в армии давно уж нет – всех убило. Один наш Смирнитский остался. Видел, сколько у него орденов? И все за храбрость! А тебя за все годы он первого ударил. Так что молись, чтобы капитан живой вернулся, – сказал стрелявшему солдату старослужащий гвардеец с разрешенной к ношению во время войны бородой.

Смирнитский дошел до проволочных заграждений, снял с себя шинель и положил на нее раненого русского солдата, стараясь обернуть теплой тканью офицерского сукна и прошептал: «Потерпи, солдат». Тот притих, а потом проговорил: «Теперь-то уж чего, теперь-то уж вытерплю…» Глеб, оставив винтовку на земле, снял с проволоки жалобно плачущего немецкого солдата, который оказался молоденьким безусым рядовым в очках, и, взвалив его на плечи, согнувшись от тяжести, пошел к немецким окопам.

– Пригласите скорей господина подполковника, к нам идет русский с раненым, – крикнул немецкий лейтенант.

Смирнитский дошел до окопов и тяжело, но аккуратно снял со спины раненого и передал немецким солдатам. А спасенный мальчишечка, картавя, вдруг произнес на ломаном русском: «Спасибо, камрад».

– Я хочу поговорить с вашим командиром, – сказал по-немецки Глеб.

– Сейчас подойдет господин подполковник, – ответил ему, с любопытством разглядывая русского офицера и его ордена, немецкий лейтенант в каске.

Подошел с недовольным лицом подполковник. Смирнитский отдал честь и представился:

– Капитан Смирнитский. Господин подполковник, я предлагаю вам временное перемирие, чтобы забрать раненых с нейтральной полосы.

– Она не нейтральная, она наша. Сейчас мы начнем атаку, и вы все погибнете.

– Мы с вами, господин подполковник, люди военные, офицеры, и для нас с вами честь – погибнуть в бою.

– А если я вам откажу? И вообще прикажу вас расстрелять?

– Конечно, вы можете это сделать, но посмотрите – на проволоке висят в основном ваши солдаты. Вы решаете: жить им или не жить.

– Вы смелый офицер, капитан. Давно на фронте?

– С первого дня войны.

– Видно по наградам, что вы русский герой. Хорошо, капитан: два часа, и ни минуты больше.

– Одна просьба, господин подполковник: два часа с момента, как я дойду до своих траншей. Я вновь помашу белым платком.

– Опять «ваши траншеи». Хорошо… Скажите, капитан, что у вас за погоны?

– Это погоны лейб-гвардии Семеновского полка.

– А-а-а! Вот вы какие!

– Что вы имеете в виду, господин подполковник?

– Я с вами дрался под Танненбергом, дрался под Таранавками, дрался на фортах Варшавы. Вы необыкновенно смелые и храбрые солдаты. О вас знает даже мой отец.

– Позвольте узнать, господин подполковник, кто ваш отец?

– Генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург.

Наступило время удивляться Смирнитскому. Он, совладав с волнением, отдал честь подполковнику и сказал:

– Признаюсь честно, я горд тем, что познакомился с сыном великого генерала.

– Спасибо, капитан, за такие слова в адрес моего отца. Всего хорошего. Думаю, мы еще с вами встретимся, не на этой, так на следующей войне.

– Думаете, будет еще война?

– Обязательно!

Смирнитскому немецкие солдаты помогли выбраться из траншеи, и он пошел к раненому русскому солдату и, как ранее немца, взвалил его себе на плечи, взял винтовку и тяжело пошел к своим окопам.