Текст книги "Поляк. Роман первый"

XXIII

В сырых шинелях и сапогах было нестерпимо холодно. Не готова была армия к зиме. Окопы-то вырыли – лопаты появились. Солдат – крестьянин ли, рабочий ли – ладони в непроходящих мозолях с детства. А тут и рыть не пришлось – окопы были немецкие, взяты почти без боя в первый день наступления. А дальше стена из проволоки и огня. Попробовали пару раз подняться в атаку, уложили под пулеметным огнем солдат и вернулись. А еще через день оказались в окружении. В окопах, под ногами каша из растаявшего снега, а с неба беспрерывно снег с дождем – конец февраля. Серость неба днем и чернота ночью. И в этом липком, грязном снегу, без огня, без горячей пищи дрались с немцами семеновцы; до слипания глаз, до усталости в руках стреляли, отбивали атаки, засыпали на снегу и вновь дрались. До последнего патрона, до сломанного штыка…

Роту Веселаго окружили ночью. Немцы пошли в атаку без единого выстрела, тихо, как тогда, в сентябре четырнадцатого, на фортах Варшавы. И сразу в штыковую. Дрались с криками, с матом, в полной темноте, зло и умирали как-то зло.

– Господин капитан, Сергей Петрович, там со стороны роты штабс-капитана Веселаго какой-то непонятный шум: крики, ругань. Как бы не получилось как тогда на фортах в Варшаве – ночная атака? Прикажите идти на помощь, – умоляюще попросил Хлопов.

– И я прислушиваюсь, Алексей Петрович. Поднимайте людей и броском вперед. Я сам с вами пойду.

– Не надо бы вам, Сергей Петрович, мы справимся.

– Не спорьте. Считайте, господин штабс-капитан, что это мой приказ. Вы же знаете, Семен Иванович не просто мой подчиненный, он мой боевой товарищ еще с японской, он мой друг. Поднимайте роту.

Немцы встретили гвардейцев пулеметным и оружейным огнем. Данин до окопов не добежал – пуля попала в грудь, и он, захрипев, упал лицом в снег и сразу умер. Атаку возглавил штабс-капитан Хлопов. Немцы вдруг прекратили огонь, но когда рота ворвалась в траншеи, было уже поздно – немцы ушли, захватив пленных. То, что увидели эти смертельно уставшие, мужественные люди, потрясло их, у всех появились слезы на глазах: вперемежку лежали убитые немцы и русские, сжимавшие в мертвых руках винтовки со штыками, тесаки и ножи. Веселаго узнали только по Георгиевскому кресту – весь был изуродован тяжелыми немецкими тесаками. Михаила Тухачевского не нашли. Глеб Смирнитский, сам раненый, осмотрел каждого погибшего; взяв солдат, исползал все окрестности и среди захваченных немцами в плен и брошенных при отходе, окровавленных, но по счастливой случайности не добитых до смерти русских солдат нашел одного, который на вопрос о Тухачевском прошептал, что видел, как поручик дрался с немцами и потом на поручика немцы навалились, а дальше раненый ничего не помнил – потерял сознание от удара по голове. Зашептал сквозь слезы: «Спасибо, братцы, что спасли!» В офицерской землянке лежал полушубок, а в траншее нашлась наградная шашка Тухачевского с красным темляком – по-видимому, выскочил в траншею и дрался ею. Глеб обрадовался: раз не нашел убитого, значит, Михаил жив – в плен попал.

От батальона осталась половина способных стрелять и драться гвардейцев. Хлопов, как старший по званию из оставшихся живых офицеров, возглавил батальон и, собрав остатки рот, назначил вместо себя командиром роты Глеба Смирнитского и еще два дня отбивал атаки немцев, а потом каким-то непонятным, немыслимым броском, ночью, молча, без криков «ура», с винтовками без патронов, без пулеметов, с одними штыками гвардейцы прорвались к своим… и раненых вынесли.

Радости не было – была смертельная усталость. Да и какая радость: Хлопова обвинили в бегстве с поля боя и гибели капитана Данина! И заступничество командира полка, генерала Эттера, не помогло. Обвинение шло от самого командующего фронтом Рузского.

– Они сами себя загнали в окружение, – выговаривал в Ставке Рузский. – Был же общий приказ отходить. Остальные же корпуса десятой армии отошли. Сиверс, дурак, застрелился, а так бы подтвердил, что приказ был отдан своевременно и он его получил. А коли корпус Булгакова и этот гвардейский полк приказ не выполнили и оказались в окружении, то должны были драться в окружении и не отходить! Именно неисполнение приказа Булгаковым и трусость таких, как штабс-капитан Хлопов, привели к нашему поражению. Умереть, но не отступать – вот девиз русской армии, а уж лейб-гвардии Семеновский полк… Я требую разжаловать штабс-капитана Хлопова и предать его военно-полевому суду. И всех убежавших с поля боя офицеров разжаловать в рядовые.

Возмутился генерал Иванов:

– Да как вы можете, ваше высокопревосходительство, так говорить о русских солдатах? Это же солдаты вашей армии! Да только благодаря мужеству этих, окруженных противником солдат вы не потерпели позорного поражения! – и обратился к Верховному главнокомандующему: – Ваше высочество, их необходимо наградить. По армии идет ропот, говорят об измене и предательстве и где – в Ставке?! Если мы тронем этих героев, мы поставим вас и государя императора в неприятное положение. Этого делать нельзя!

Иванов не столько защищал других, сколько спасал свою шкуру после страшного разгрома от Макензена под Горлицей.

– Вам-то с Алексеевым лучше бы помолчать, – сказал зло Рузский. – Галицию-то просрали! Я буду жаловаться государю!

– Ну-ну, жалуйтесь! А я буду жаловаться на вас, Николай Владимирович, – тихо произнес великий князь Романов.

– Как? – выдохнул Рузский. – Как это возможно жаловаться на меня, верного слугу государя? В таком случае я подаю прошение об отставке!

– Скатертью дорога! – ответил Верховный главнокомандующий и приказал адъютантам: – Готовьте наградные листы.

Рузский, наверное, ожидал, что император вспомнит его заслуги и будет просить остаться. Но государь после таких поражений испугался… армии и согласился на уход Рузского. Императору уже тогда начали нашептывать: «Пора, ваше величество, стать во главе армии. Во Франции был Наполеон, в Германии Верховным Вильгельм…» Император задумался, но отговорила умная жена:

– Ники, не сходи с ума – какой из тебя Верховный? Посмотри на себя в зеркало. Да и наследник болен, а там война, стреляют. А Рузского отпусти… пока.

Государь с доводами любимой жены, как всегда, согласился и отправил Рузского в отставку (по болезни), правда, ненадолго – через пять месяцев император, став Верховным главнокомандующим, вновь его вернет командующим фронтом…

После отставки Рузского фронт возглавил Михаил Васильевич Алексеев, генерал от инфантерии и… масон! Эта возглавляемая им тайная военная масонская ложа через два года, в марте семнадцатого, сыграет основную роль в отречении царя от престола. А сейчас император ему благоволил – не зря же, когда сам станет Верховным, поставит Алексеева начальником Генерального штаба, отдав ему всю военную власть в империи! Но это будет потом, а сейчас, весной пятнадцатого, после сокрушительных поражений стране нужны были герои.

Штабс-капитану Хлопову присвоили звание капитана лейб-гвардии, наградили орденом Святого Георгия 4-й степени и назначили командиром батальона. Глеба Смирнитского, раненного при прорыве из окружения, тоже наградили «Георгием четвертой», присвоили звание штабс-капитана и назначили командиром роты вместо Хлопова. Михаила Тухачевского наградили «Владимиром четвертой», посмертно, как было написано в указе о награждении, и он был уволен из армии. Роты Веселаго не стало. Остатки влились в другие роты – из гвардейцев, пришедших в августе четырнадцатого на войну, не осталось и половины. Выбил немец! Лучшие погибают первыми!

Но Глебу предстояло самое трудное: после лечения, получив краткосрочный отпуск, он поехал в Москву к родителям Тухачевского.

А Архип Ферапонтов, денщик, так и не побывав ни в одном бою, умудрился получить медаль и после исчезновения Тухачевского как калека (пальцев на правой руке нет) забрался в какой-то продовольственный склад. При виде знакомых семеновцев морду в сторону воротил… Сука.

XXIV

За неполный год войны страна стала другой. Уже не плясали на железнодорожных полустанках пьяные мужики – не было мужиков; стояли, понурив головы, молодые безусые парни. А рядом не было невест – стояли матери и молча плакали, сжимая платки в руках. И не было ни капли веселья – были безучастность и злоба. Сбывались предвоенные слова штабс-капитана Веселаго: Россия катилась не к победе – к революции!

А в больших городах на вокзалах выгружали, как дрова, солдат, похожих на обрубки: без рук, без ног, в окровавленных грязных бинтах; быстро запихивали в зеленые санитарные автомобили с красными крестами и везли по госпиталям, что разворачивались в училищах и гимназиях. Не до учебы в стране стало. Все для фронта и всех на фронт!..

А Москва удивила. Такая же праздничная, как в четырнадцатом, только сейчас по белому снегу катились запряженные сытыми рысаками санки, стреляли дымом автомобили, генералы расправляли усы на морозе, обнимая веселых, в меха закутанных дам. Иллюминация сверкала, рестораны гремели музыкой и взрывами шампанского, как будто и не было поражений, оплаченных кровью сотен тысяч русских солдат, и не было оставленных городов и деревень – ничего не было; было шампанское, красивые женщины и миллионы наворованных рублей в карманах. И появился какой-то Гришка Распутин. А вот снарядов, патронов, теплой одежды, бинтов на фронте не было…

И все это веселье катилось по улицам и бульварам древней столицы, а в пригородах, на заводах накипали злоба и ненависть. Страна на всех парах катилась к революции, в которую в четырнадцатом никто не верил, даже большевики, – а теперь она уже открыто стучалась в российские ворота.

У Тухачевских было сразу два горя. Отец, Николай Николаевич, вычитав в «Ведомостях» в списках погибших фамилию сына, слег, не вставал, а когда пришло письмо от Смирнитского, в котором он описывал последний бой и сообщал, что убитого Михаила не нашел и скорее всего тот попал в плен, обрадовался, хотел встать, но сердце не выдержало, и он умер.

Родные Михаила Тухачевского ждали приезда Глеба, и когда он сообщил, что выписывается из госпиталя и приедет к ним, пошли на вокзал, как будто встречали своего родного сына. Они хотели как можно быстрее услышать слово, означавшее, что их Михаил жив. Это слово, каким бы горьким оно ни было, было лучшим лекарством для их родительского сердца.

Не ожидал Глеб, что его так встретят: со слезами и с радостью, что он, Глеб, живой! Но хлебосольства уже такого не было; нет – было, конечно, но такое, какое бывает у честных людей в голодные годы. Семья-то держалась на деньгах, посылаемых с фронта сыном. Сын пропал – и достатка не стало. Все работали, но цены на продукты бежали впереди любых честных зарплат.

Мавре Петровне Глеб отдал наградную шашку Михаила. Та плакала на его груди и крестила:

– Спасибо, Глебушка, что добрые вести привез, что Мишу помнишь, что веришь и нам говоришь, что жив Миша. Ах, как бы был рад твоему приезду отец.

Пришла Нина. Она стала какой-то взрослой. Мало смеялась – все больше слезы стояли в печальных глазах. Говорила тихо и печально:

– Господи, что же происходит? И везут, и везут, и все тяжелые. Ампутированные руки и ноги, как дрова, в подвалах лежат, пока ночью, чтобы никто не видел, не вывезут на кладбище. Раньше хоть кто-то обратно на фронт рвался, а сейчас нет – какой угодно: без рук, без ног, но домой. Что же там, на фронте, происходит, что никто не хочет воевать?

– А воевать стало не за что. Сама же видишь, как по Тверской автомобили да рысаки в яблоках летят, – грустно сказал дядя Михаила Тухачевского.

– Я человек военный и не умею утешать. Я умею отдавать приказы и посылать людей на смерть. Но хочу вам всем сказать как фронтовик: кого мы не нашли и не похоронили, не считается погибшим. Я Мишу на поле боя погибшим не нашел, а значит, он живой, и он обязательно вернется, не может быть, чтобы не вернулся самый храбрый офицер на нашем фронте. Офицер, представленный за полгода войны к шести боевым орденам! Такие, как Михаил, от пуль не погибают. К тому же он мне сказал, что в будущем станет генералом, и я верю, что он станет генералом: вернется и станет. Надо только немножко подождать… – произнес, поднимая рюмку, Смирнитский.

Глеб прожил у Тухачевских три дня как сын, вернувшийся к родителям с войны. И как ни упиралась Мавра Петровна, оставил ей деньги и пообещал, что и в дальнейшем будет продолжать посылать часть своего офицерского жалованья; другую часть жалованья и паек он отдавал дяде с племянницами в Варшаве.

Он, может быть, немного бы и задержался, но случай заставил его уехать раньше, чем он планировал.

Он, гуляя по Москве с Ниной, зашел в один из ресторанов, где, как всегда, не было мест; но увидев боевого офицера с погонами лейб-гвардии и наградами, да еще с Георгиевским крестом, столик быстро нашли. Глеб заказал шампанское, фрукты и мороженое. Так захотелось мирного времени! А ресторан гудел от криков купцов в жилетках, костюмов и бабочек государственных чиновников, погон, эполет и дорогого сукна военных. Нина и Глеб сидели и разговаривали тихо, когда к столику подошел какой-то пьяненький хлыщ и, не обращая внимания на Глеба, начал развязано приглашать Нину танцевать.

– Уйдите отсюда! – сказала Нина.

– Да чего ты жеманишься, дешевка. Я тебе больше дам денег, чем этот бравый офицер…

Нина, от стыда, что ее приняли за продажную женщину, непроизвольно вскрикнула: «Ой!» – и залилась краской.

В следующее мгновение верткий человек лежал без сознания на полу – у него была сломана челюсть. Несколько так же ярко одетых пьяных молодых людей поднялись из-за столика и двинулись в сторону Глеба и остановились, когда услышали, как Глеб в образовавшейся тишине жестко и четко произнес:

– Не советую – пристрелю!

В притихшем зале вдруг раздались аплодисменты и чей-то женский голос крикнул: «Браво!»

Глеб почувствовал такое унижение, как будто он не офицер, а артист и сделал сейчас что-то такое театральное в угоду этой празднующей публике. Он бросил деньги на стол и сказал Нине: «Давайте уйдем». И они ушли, долго ходили по городу, но уже ничего не радовало Глеба. Он проводил Нину домой, поцеловал ей руку на прощание, хотя где-то в глубине сердца понимал, что в этот момент хочет страстно целовать ее лицо, и чувствовал, что и девушка хотела бы чего-то большего, вернулся к Тухачевским, собрал вещи, распрощался с плачущей Маврой Петровной и ночным поездом уехал на фронт, туда, где было все понятно и честно: пули и снаряды летели в него, и он мог погибнуть, но он знал, что так и должно быть на войне – на то он и боевой офицер…

XXV

Лето 1915 года выдалось необычайно жарким. В Варшаве, казалось, плавилось небо. Хорошо Смирнитским – у них свой дом и свой, пусть небольшой, сад, а значит, тень. Только на город, да и на все Царство Польское надвигалась тень не туч, с желанным дождем, а гром орудий и разрывы снарядов…

В Ставке опять ругались. На этот раз командующие Иванов и Алексеев. И все по тому же поводу – кто из них главнее! Рузский ушел в отставку – лечиться, и ранее командовавшие одним фронтом, почти друзья Иванов и Алексеев с пеной у рта доказывали Верховному, чей сейчас фронт главный. Только вот про Варшаву добрым словом почему-то уже не вспоминали: вдруг «прозрели» и увидели, что слишком она выпирает в линии фронта и немец с легкостью может по флангам ударить. Тем более когда они, двое, проиграли немцам в Галиции.

Варшава с четырнадцатого года «выдавалась» в немецкую Пруссию, и русские стремились сгладить фронт, а Германия – срезать варшавский выступ. Коля Лукавый, как всегда, выслушал всех и, посчитав всех правыми, решил, что усиливать варшавский выступ все-таки на этот раз не стоит – доводы генералов перевесили. Рузского не было, а доводы были те же. Решили: надо фронт выпрямлять, да не в немецкую, а в русскую сторону! Но без паники: подготовленно, спокойно отойти на новые позиции и Ставку перенести в Могилев. А ну ее эту Варшаву! А если что, объявить это как военную хитрость – заманиваем врага на свою территорию. «Великое отступление» началось!

А в это время генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург пригласил к себе победителей зимней военной кампании генералов Белова и Эйхрогна и сказал:

– Ребята, вы крепко потрепали русских, но дело так до конца и не довели. И многострадальные немцы так и не увидели результата – разгрома русских, и им приходится еще больше затягивать пояса на своих голодных животах. Хватит! Вот перед вами ваш новый командующий, – Гинденбург показал на сидевшего в его присутствии Августа Макензена. – Август с сегодняшнего дня указом нашего любимого кайзера Вильгельма удостоен звания генерал-полковника и становится вашим непосредственным начальником. Август, чего расселся, встань, когда с тобой разговаривает генерал-фельдмаршал! Думаешь, если стал генерал-полковником, то можешь в моем присутствии сидеть? Не надейся! Я – Гинденбург! Заруби себе это на носу! Итак, господа, либо вы разобьете русских, либо все пойдете в бесславную отставку. И ты, Август, вместе с погонами генерал-полковника. Они тебя не спасут – ты такой же старик, как и я! Я в отставку не хочу, я уже в отставке был. Скажу вам честно, ничего хорошего в ней нет. Я понятно выразился? Кругом. Вон!..

Генералы щелкнули каблуками, увидев, как усища Гинденбурга сами по себе полезли вверх от гнева.

– Идите и умрите, но без победы не возвращайтесь, и тогда великая Германия и великий немецкий народ будут помнить вас в веках. Устройте им «Польский мешок». С вами Бог! – крикнул Гинденбург в затылки уходящих генералов.

Генералы поняли – лучше пулю в лоб!

Уже к началу августа фронт был выпрямлен – русские побежали; а что оставалось делать, если их еще до боев предали собственные генералы и снабженцы – даже снарядов с патронами не было, винтовки Мосина на берданки заменялись. А те немногие снаряды, что поступали, сделаны были в Англии и не подходили к орудиям! И за все это было уплачено русским золотом, обильно политым кровью русских солдат.

Дольше всех дрались в крепости Новогеоргиевск и на фортах Варшавы.

Рота штабс-капитана Смирнитского, как тогда, в четырнадцатом, вновь сражалась на варшавских фортах. Правда, это были уже не те форты: верхние этажи были разрушены артиллерией, но все-таки это были еще мощные укрепления. Из вооружения было несколько полевых пушек и пулеметы.

К роте семеновцев, к фортам, вышли отступающие – две сотни солдат. Эти двести солдат – все, что осталось от разбитого немцами пехотного полка. Остальные лежали разорванные, заколотые, застреленные в «Польском мешке», который русские генералы вместе с немецкими генералами старательно выпрямляли. Командовал солдатами молодой подпоручик, который представился:

– Подпоручик Ян Ковалевский.

– Штабс-капитан Глеб Смирнитский. Вы поляк, подпоручик?

– Да, из Лодзи.

– Ну, значит, вместе будем защищать нашу родину – Польшу. А я из Варшавы. Ян, рассредоточьте ваших солдат среди моих гвардейцев. Сами понимаете почему. Вам я предлагаю стать моим заместителем. Не возражаете?

– Почтем за честь воевать вместе с гвардией. Вы давно на фронте, господин штабс-капитан?

– С первого дня, пан подпоручик. Давайте, Ян, воевать дальше вместе.

– Есть, господин штабс-капитан… Впрочем, глупо, что я вас спросил, – стоит только посмотреть на ваши ордена. Как говорят русские: «Иконостас!»

– Будет вам, подпоручик, не в орденах слава, а в сохраненных солдатских жизнях.

Смирнитский, помня удачи и промахи предыдущей защиты фортов и в то же время понимая, что Варшава будет отдана врагу и что помощи ждать неоткуда, старался расположить для боя роту так, чтобы гибель его солдат была минимальной, а врагов… даже попросил пристрелять легкие орудия и винтовки новобранцев. К каждому необстрелянному солдату «прикрепил» старослужащего солдата-гвардейца, сказал: «Отвечаете головой за новеньких». На что солдаты засмеялись: «Немец готов убить, свой командир голову готов оторвать!» Смирнитский, собрав офицеров роты, определил план… отхода. Никто не возмущался, все понимали – не четырнадцатый год, да и этот бой, дай бог, не последний. Пригодились знания предыдущей защиты, когда Глеб с созданным тогда взводом связи исследовал все подвалы и ходы в фортах и нашел полузаваленный подземный ход, ведущий под Вислой на ту сторону реки.

Подошел подпоручик Ковалевский.

– Господин штабс-капитан, предлагаю усилить пулеметами вот эти и эти огневые точки, – показал.

– Поясните, подпоручик, почему?

– А угол обстрела будет больше, и наступающие немцы будут как на ладони. Я подсчитал.

– Как подсчитали?

– В уме.

– Вы что, математик, подпоручик?

– Так точно, Варшавский университет окончил.

– Хороших офицеров университет выпускает… или математиков. Молодец. Что вы, Ян, любили в гражданской жизни?

– Мне больше всего нравилось головоломки разгадывать.

– Тогда, Ян, вам бы шифровальщиком быть – вам бы цены не было.

– Не пробовал.

– Поверьте, очень хорошая военная специальность… Действуйте, подпоручик.

Еще до фортов Глеб успел заскочить к дяде, который в страхе со всей семьей прятался в подвале дома от пролетающих с воем над головой снарядов. Все, увидев Глеба, стали его обнимать и плакать, как по покойнику. Причитали хором:

– Глеб! Живой!.. Не уходи, Глеб, нам страшно…

– Перестаньте, перестаньте плакать. Я обязательно вернусь. Живой вернусь! Вы верьте мне и ждите. У меня, кроме вас, никого нет. Прощайте! Нет – до свидания!

– Прав я оказался, Глеб, прав, когда в прошлом году, когда вы здесь были с Михаилом, говорил, что русские отдадут Варшаву немцам. Надо было тогда еще уходить.

– Куда уходить, дядя? Там, в России, все трясется и ходуном ходит. Не дай-то бог, покойный штабс-капитан Веселаго прав окажется и все это закончится революцией. Тогда лучше это время пересидеть в Польше.

– Так, может, останешься, Глеб?

– Дядя, я этого не слышал. Я офицер, я присягу русскому императору давал.

– Прости меня, Глеб. Я так боюсь… Мы будем тебя ждать. Если вернешься, а меня не будет, Марию и дочерей моих, пожалуйста, не бросай.

– Лучше, если вы все меня дождетесь. Прощайте…

Никогда еще за всю войну Смирнитский не воевал с такой злостью, с каким-то азартом. Каждый его солдат знал свое место, знал куда стрелять, как и где хорониться при артобстреле. Макензен опять просчитался.

– Макензен! – орал Гинденбург. – Опять ты топчешься! Я не посмотрю, что ты у нас уже генерал-полковник, я тебя отправлю в отставку!

– Так форты…

– Какие, черт тебя возьми, форты? Ты же их еще в четырнадцатом разрушил.

– А засевшие в них русские все дерутся!

– Макензен, даю тебе два часа: сровняй их с землей, или я тебе подарю мой личный пистолет.

Никогда еще форты не испытывали такого артиллерийского огня. Целыми остались только подвальные и полуподвальные помещения. Но когда немцы вновь пошли в атаку, их из подвальных щелей, из-за разбитых кирпичных стен встретил пулеметный и винтовочный огонь.

Больше немцы в атаку не ходили. Подтянув тяжелую артиллерию, форты ровняли с землей. Правда, поздно – всех оставшихся в живых гвардейцев и солдат Смирнитский вывел через подземный ход на другой берег Вислы. Последним выходили перевязанный по груди бинтами Глеб, которого задело осколком, с лежащим на носилках раненым Яном Ковалевским…

Голова Ковалевского была забинтована окровавленным бинтом, но подпоручик был в сознании.

– Ян, выздоравливай быстрее. И береги свою голову, мне почему-то кажется, что она очень пригодится не только тебе, но и нашей Польше, – сказал идущий рядом с носилками Глеб, потом обратился к солдатам: – Аккуратней несите. Ум этого молодого человека еще очень понадобится армии.

Как в воду глядел!

Смирнитский был моложе Яна Ковалевского на два года!

5 августа 1915 года немецкие войска вошли в Варшаву!

Россия «выровняла» фронт. Польша была потеряна.

Царство Польское перестало существовать… Навсегда!