Текст книги "Поляк. Роман первый"

– Давай, ребята, выносите скорей, договорился на два часа перемирия, – сказал Глеб, передавая раненого, который, разглядев своего спасителя, прошептал: «Спасибо, ваше благородие».

Солдаты вылезали из окопов и осторожно, нагнувшись, как будто ожидая выстрела, шли к проволочным заграждениям, к тем раненым, кто еще стонал и плакал, снимали их с проволоки и на спинах несли в свои траншеи.

Немцы тоже вылезли из траншей и стали выносить своих раненых солдат. Простые люди в шинелях по сырому от крови снегу выносили таких же простых людей в шинелях, и еще помогали снимать с проволоки других солдат, которых они несколько минут назад убивали и радовались, что убивали. И в их движениях не было ни капли злобы, лишь одно сострадание.

Увидев, что солдаты-гвардейцы вытаскивают раненых, из других траншей стали подниматься другие солдаты и тоже стали выносить своих товарищей. И немцы выходили и тащили орущих от боли солдат в свои теплые блиндажи – перевязывать и поить шнапсом с кофе. Молчаливо сотни, тысячи людей в серых мокрых шинелях, скользя по снегу, тащили окровавленных, плачущих от счастья, что они живы, солдат к себе в траншеи, где, как им всем казалось, был единственный спасительный мир в их страшной солдатской жизни.

К Смирнитскому по траншеям пробрался сосед справа, капитан. Представился:

– Валериан Чума, капитан Польского легиона.

– Глеб Смирнитский, капитан, командир батальона лейб-гвардии Семеновского полка. Вы, Валериан, поляк?

– Да. А вы, Глеб?

– И я поляк.

– Как хорошо встретить земляка, хотя я все время среди поляков, но все-таки такая радость на душе. Спасибо вам, капитан, от всех поляков, которые сейчас выносят с поля боя своих земляков. И мертвых, и живых.

– Поспеши к себе, Валериан, сейчас два часа перемирия закончатся и немец сразу начнет стрелять. Советую – спрячьтесь все в блиндажах.

– Тогда я побежал, Глеб. Спасибо тебе еще раз. Своим, полякам, приду и расскажу о тебе. Еще увидимся!..

– Обязательно, Валериан…

Когда два часа заканчивались, Смирнитский приказал:

– Всем в укрытия, сейчас минометы бить начнут.

Солдаты вперемежку – живые и полумертвые от ран, – плотно прижавшись друг к другу, спрятались в блиндажах, молясь Богу, чтобы выпущенный снаряд пролетел мимо. Ровно через два часа немцы открыли артиллерийский огонь…

Две недели русская армия умирала на первой линии немецкой обороны, а потом отошла на свои старые позиции…

В результате этих боев было захвачено тысяча двести пленных немцев (!), 15 пулеметов, несколько сот винтовок и 10 квадратных километров вражеской территории!

Потери русских составили убитыми 76 тысяч солдат и офицеров – треть участвовавших в боях! 12 тысяч были обморожены и 5 тысяч были сняты убитыми и ранеными с колючей проволоки. Немцы потеряли, по их сведениям, 2 тысячи солдат! Всего!.. Врут!..

Зато немцы эти две недели не наступали под Верденом! Французы отдохнули, их офицеры даже в Париж отдохнуть скатались.

Глебу пуля попала в лопатку, сломала ее, но повезло – не прошла дальше; с поля боя его вытащил солдат, которого он пригрозил расстрелять.

– Ваше благородие, потерпите, я вас вытащу, – приговаривал солдат, таща на себе Смирнитского.

– Что, поквитаться хочешь? – шептал на ухо солдату, с кровавой пеной на губах, Глеб и терял сознание.

– Да вы что, ваше благородие? Где ж это видано, чтобы русский русского бросил?

– Еще увидишь.

В полевом лазарете пулю достали и отправили долечиваться в тыловой госпиталь.

– Что это за братания с врагом? – кричал вернувшийся после «болезни» генерал Смирнов. – Этот капитан должен понести наказание: с него надо сорвать погоны и отправить на передовую в пехотный полк рядовым. Я настаиваю на этом!

– Правильно! – поддержал Смирнова другой генерал – Рагоза. – Этот капитан не выполнил приказа и не взял вторую линию обороны! Военно-полевой суд – вот его награда.

Смирнитского арестовали прямо в палате и в бинтах на носилках отвезли в тюрьму и поместили в холодной сырой камере. Сердобольный надзиратель, старый человек, принес в камеру шинель, сказав: «От сына, погибшего на японской, осталась. Возьмите, ваше благородие. Бог милостив – все обойдется».

Возмутился арестом Смирнитского новый командир полка Сергей Иванович Саваж – пошел жаловаться к командующему фронтом. Не подействовало. И тут произошло для русской армии неслыханное: возмутились офицеры Семеновского полка, потом возмутился Польский легион, и это эхо возмущения покатилось по армии. Офицеры открыто стали называть командующих предателями. Волна возмущения наконец-то дошла до катающегося в поезде, как ребенок на игрушке, Верховного главнокомандующего, и когда назвали фамилию арестованного гвардейского офицера, он мучительно вспомнил, чем его семья обязана этому капитану, и, испугавшись армии, наградил Смирнитского орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Седьмым орденом! И было это сделано так быстро, что у Глеба не успели повязки намокнуть кровью. Армия!..

Глеба вернули в госпиталь, и доктора и особенно сестры милосердия с удовольствием продолжили его лечение.

А впереди был небольшой отпуск после ранения, и Глеб опять поехал в Москву к Тухачевским. Теперь, после потери Россией Польши, это был его родной дом… И была еще одна причина поездки – Нина. Глеб влюбился в невесту друга! Он в нее влюбился с первой минуты, как увидел, тогда, красивой тихой осенью четырнадцатого года…

XXVIII

И опять в семье Тухачевских его приняли с огромной родительской любовью – радовались его новым орденам и с грустью вспоминали сына. И чувствовалось: все, кроме матери, Мавры Петровны, смирились с мыслью, что, возможно, Михаила уже нет в живых.

Глеб вновь гулял с Ниной по Москве, но был отстраненно корректен: боялся за себя, боялся сорваться, наговорить глупостей, признаться в своих чувствах к ней… А Нина ждала, чувствовала и очень, очень хотела этого признания. В ресторанах при появлении гвардейского капитана с двумя «Гергиями» и рукой на черной повязке, офицеры вставали – понимали: перед ними не штабной, а самый что ни есть их боевой товарищ. Они зашли и в тот, знакомый ресторан, где всегда сидели втроем. И выбежавший их встречать хозяин ресторана улыбался радостно – он их узнал и даже освободил для них прежний столик и сам стал прислуживать. А в углу сидел все тот же, еще более поседевший и постаревший, в потертом мундире мужчина с блеклым одиноким орденом на груди и пил водку. Он уже не требовал выпить за героев Гумбиннена, он вдруг крикнул:

– Надо всех расстрелять! Долой эту войну! Долой генералов-предателей!

В зале наступило молчание.

И в этой тишине встал Смирнитский и ледяным голосом произнес:

– Я бы мог вас пристрелить, и правильно бы сделал, и меня бы даже не судили, но я не буду этого делать, и знаете почему? Вы же офицер, у вас на груди боевой орден, и вы его получили, защищая наше общее с вами отечество. Вы клятву давали государю императору. И вместо того чтобы защищать свое отечество в эту трудную для него минуту, вы, офицер, призываете прекратить войну? Может, вы предложите нам сдаться на милость врагу? Подумайте, прежде чем говорить такие слова. А теперь встаньте и уходите.

Человек в поношенной форме как-то странно и громко икнул, посмотрел на Смирнитского удивленным взглядом и вдруг произнес: «Извините меня, господа!» – и быстро вышел из ресторана. Находившиеся в ресторане офицеры стали хлопать Смирнитскому, но эти офицерские аплодисменты только раздражали Глеба, и он, взяв Нину под руку, ушел ни с кем не прощаясь.

Его уважение к боевым товарищам, павшим и живым, пересиливало и не позволяло Глебу сказать Нине те нужные для него, да и для нее слова. Для Глеба Михаил был не просто другом, он и был для него боевым товарищем.

Глеб проводил Нину домой, поцеловал ее в щеку, хотя так хотел поцеловать в губы, и ушел к Тухачевским. «Нет, нет и нет! Не могу! Что я делаю? Это же моя, такая родная семья. Больше не поеду в Москву. Не поеду!» – говорил себе Глеб и, быстро собравшись и быстро попрощавшись с ничего не понимающими Тухачевскими, уехал на вокзал. Так быстро, что Нина об этом узнала, когда он уже уехал. Девушка расплакалась – она так ждала, что Глеб все-таки скажет те необходимые, нужные им обоим слова. Она в него влюбилась и сердцем чувствовала, что такие же чувства испытывает к ней и Глеб. Но сама открыться, признаться не могла – понимала: это друг ее пропавшего на войне жениха. Она, узнав, что Глеб уехал, побежала почему-то к вокзалу по сырой от липкого весеннего снега улице и не замечала, что с неба на нее падает этот сырой снег – ее лицо было мокрым от слез.

А пьяный бывший офицер пришел к себе домой, где было грязно и воняло. Его сын жил в казарме кадетского корпуса и старался приходить домой как можно реже, потому что видел, как его отец, единственный любимый им человек, спивается и опускается на дно этой жизни. Когда он приходил, то старался убрать квартиру, но как только он уходил к себе в казарму и у отца появлялись деньги – приходила пенсия или он что-нибудь продавал из своей квартиры, – он вновь начинал пить, и квартира опять превращалась в помойку. Мужчина тупо смотрел на грязный стол и зло думал: «Лучше бы он меня там пристрелил. Меньше бы мучиться», – и ему вспоминалось лицо этого увешанного боевыми орденами офицера. «А чем я хуже? – думал мужчина. – И я бы сейчас мог носить золотые капитанские погоны и иметь ордена на всю грудь!» Его не раз подмывало в пьяном угаре залезть в петлю, но сдерживала только любовь к единственному сыну – а как он?

На столе стояла недопитая бутылка водки. Мужчина вылил остатки в стакан и хотел уже выпить, но обратил внимание на лежавший на грязном столе конверт, который он вчера принес из почтового ящика. Такие конверты он время от времени получал; в них приходили отказы на его просьбы принять на работу, а в последних сообщалось, что ему уменьшают пособие по ранению. И он уже не возмущался. «Пусть, – думал, – все равно сдохну. Днем раньше, днем позже – какая разница». Ему было жалко только сына. Мужчина уже хотел выпить водку, но что-то в лежащем конверте показалось ему странным – какой-то необычный штемпель, и он вскрыл конверт. На красивом, с печатью в виде двуглавого орла листе бумаги были напечатаны строгие строчки, в которых говорилось, что Переверзев Александр Глебович восстанавливается в армии, ему возвращается звание штабс-капитана и предписывается в трехдневный срок прибыть в запасный полк по адресу… где он будет занматься обучением солдат… Мужчина читал эти строчки и никак не мог понять, к кому они обращены. «Что за чушь? О чем это? Кого в армию? Какие солдаты?» – и вдруг он понял, что это письмо направлено ему и что это не письмо, а приказ, та форма обращения, к которой он привык с раннего детства, и это его, Александра Переверзева, восстанавливают и в звании, и в армии. Он стоял и держал в одной руке письмо, а в другой стакан с водкой, потом медленно прошел к заваленной грязной посудой раковине и вылил в нее водку. Шатаясь, вернулся за стол, сел на старый стул и, опустив голову, заплакал, и это был не плач, это был вой, в который он, бывший штабс-капитан, инвалид Александр Переверзев вложил всю боль тех страданий и унижений, которые он испытал за последние два года.

Он тихо выл и вытирал слезы потертым рукавом своего офицерского кителя, а потом встал, снял китель, нашел старую одежду, переоделся, разыскал ведро, засохшую половую тряпку и стал с остервенением мыть квартиру. Вначале ему было очень тяжело и он останавливался от ощущения нехватки воздуха и боли в груди, но потом, когда он уже вымыл полы во всей квартире и стал отскребать от засохшей грязи посуду, он вдруг радостно удивился, поняв, что тихо напевает… военный марш. И когда в уже блестевшей от чистоты, проветренной свежим уличным весенним воздухом квартире он, помывшись и переодевшись в найденное в своем офицерском, не распакованном с ранения чемодане чистое белье, сидел за столом и пил чай – водки не было, да он, не давая себе никаких зароков, просто впервые за много месяцев и не хотел водки, – он вдруг опять вспомнил офицера из ресторана, которого он в этом ресторане иногда встречал и замечал, что у того становится все больше и больше боевых наград. Он вновь подумал, что этот офицер ему кого-то напоминает, и удивился, вдруг поняв, что глазами, взглядом тот напоминает ему его отца и, что показалось уж совсем диким, сына Никиту. И еще подумал, что за все время после ранения и отставки он ни разу не был в церкви, и пообещал себе, что обязательно, как только получит новую форму и деньги, сходит и поставит свечку Богу и своему отцу. И вспомнил, непонятно к чему, что после отца где-то остались несколько писем его дочери, которая убежала с женихом в Польшу, и подумал, что надо бы найти эти письма – все-таки родная сестра; выпил чаю и лег спать в чистую постель, сказав себе, закрывая глаза: «Все завтра», – и впервые без кошмаров заснул.

XXIX

Пока Смирнитский ездил в Москву, в полку произошло ужасное событие – командир полка Сергей Иванович Саваж погиб, погиб глупо: лошадь во время обязательного ежедневного утреннего объезда поскользнулась в весенней грязи, Саваж не удержался и выпал из седла, а лошадь упала на него – он умер на месте. И новым командиром полка назначили Павла Николаевича Телло; все его знали и не возражали. Павел Николаевич всегда, с погон поручика, служил в Семеновском полку, был честен, смел, но не умел «двигаться по паркету», да и дворянский род его не был знаменит. Может, и не назначили бы, но шла война – гвардия все время была на передовой, на которой очень не хотелось быть столичным генералам.

Телло необычайно обрадовался приезду Смирнитского.

– Как вы смотрите, Глеб Станиславич, на то, что я командирую вас на недельку в Петроград?

– Я не против, но зачем?

– Поедете отбирать из запасного полка для себя гвардейцев. В батальоне-то вашем нет и половины состава. Да вы не беспокойтесь: приедете как к себе домой – запасной полк в нашей казарме, семеновской, расквартирован; вам покажут две-три сотни солдат, а вы уж отберете пятьдесят для себя… самых лучших. Ну, что, поедете?

– С удовольствием, господин полковник.

– Вот и хорошо. Идите, собирайтесь. Сейчас подпишу приказы и документы, и завтра с утра в путь. Билет вам на поезд, считайте, уже куплен. Один в купе будете ехать. Красота!

– Почему один?

– Вы же Георгиевский кавалер.

«Пора кончать носить все эти награды – прохода не дадут. Герой?! – зло подумал Смирнитский. – Съезжу и спрячу до конца войны».

От батальона Смирнитского осталось меньше половины гвардейцев и несколько офицеров. Семеновский полк погибал… А с ним погибала элита русской армии и сама русская элита – в гвардейских полках служили лучшие офицеры России. Погибала и русская армия.

Если пехотные полки старались хоть как-то восстанавливать либо заменять за счет солдат из запасных полков, то в гвардейские полки все-таки оставался особый отбор, пусть не такой, как до войны, не в мобилизационных комиссиях, но все же будущих гвардейцев продолжали выбирать: отправляли офицеров в запасные полки, и они высматривали самых рослых, самых здоровых, грамотных и… русских. Хорошо, если из воевавших, после легких ранений – те не боялись сразу идти в атаку. Но с каждым месяцем войны находить таких солдат становилось все трудней и трудней. На такие «смотрины» и отправился Глеб Смирнитский в Петроград.

Он ехал и вспоминал, как два года назад вот в таком же поезде познакомился с Михаилом Тухачевским, а затем они в том же вагоне случайно встретились со штабс-капитанами Веселаго и Хлоповым и попали в их роты. Всего два года, а уже нет Веселаго и Данина, пропал Тухачевский, идущему в атаку Хлопову оторвало ногу, и он прямо на поле боя застрелился, и не было еще сотен знакомых офицеров и солдат Семеновского полка!

Купе с двумя мягкими диванами ему предоставили одному – Георгиевский кавалер. Глеб посидел, посидел, провел ладонью по прохладной коже дивана, вдруг с щемящей грустью вспомнил Нину и пошел в ресторан – гвардейским офицерам уже разрешалась такая, невозможная до войны, вольность. В ресторане были одни офицеры, на вошедшего Смирнитского они посмотрели с уважением и начали приглашать Глеба к себе за столики. Сидевший один в самом конце ресторана молоденький пехотный прапорщик, с «третьим Станиславом» на груди, вскочил и, заикаясь от волнения, воскликнул:

– Господин капитан, можно вас пригласить за этот столик?

Глеб шел по мягкому ковру между столами, и сидевшие офицеры уважительно кивали ему, как старому знакомому, и он так же уважительно кивал им головой в ответ.

– Прапорщик Сергей Добрынин, – высоким юношеским голосом представился молоденький офицер, и на Глеба посмотрели полные нескрываемого восхищения, по-детски удивленные глаза. Прапорщик ехал домой в Петроград после легкого ранения в ногу. Это ранение он получил в первом же бою и так и не почувствовал страха, а наоборот, когда его наградили орденом, ошалел от счастья, а теперь ехал домой и ему казалось, что все встречные с восхищением смотрят на него и на его боевой орден. Но когда он увидел Смирнитского с крестами через всю грудь и на шейных лентах, понял, что он еще так далек от настоящей славы, и, сам не ожидая от себя такой смелости, успел вскочить и пригласить к себе Смирнитского. И вот теперь, заикаясь, он отвечал на вопросы этого, как ему казалось, такого красивого, такого мужественного, необыкновенной храбрости офицера. А Глеб смотрел на юношу и невольно вспоминал себя, вот такого же юного. Как же давно это было! И понимал, что юноша, пригласив его, не знает, как себя вести со старшим по званию, и еще говорить ему мешали его, Глеба Смирнитского, ордена. Он вспомнил Веселаго, улыбнулся и сказал:

– Давайте так: обращаться либо по званию, либо по имени-отчеству. Меня зовут Смирнитский Глеб Станиславич, капитан лейб-гвардии Семеновского полка.

– Сергей Павлович Добрынин, прапорщик, – сказал юноша и покраснел.

– Вот и прекрасно – познакомились, – Глеб протянул руку и пожал протянутую тоненькую ладонь Сергея Добрынина. – Что окончили, Сергей Павлович?

– Кадетский корпус, – и юноша, покраснев, посмотрел на значок Павловского училища на форме Смирнитского.

– И сколько же вам лет, Сергей Павлович?

– Восемнадцать, господин капитан, – с гордостью ответил Добрынин.

– Прекрасный возраст для войны, – грустно произнес Глеб. – Вы, Сергей Павлович, на каком фронте?

– Я на Юго-Западном, в восьмой армии генерала Каледина…

– Наслышан. Каледин – хороший офицер и командующий: умный, грамотный и смелый. Он еще на русско-японской отличился.

– Откуда вы знаете? – удивился Добрынин.

– Мой дед служил вместе с ним. Точнее, Алексей Максимович под началом моего деда. Дед у меня на той войне погиб. Полковник.

– А у нас в семье вот мы с братом военные. А отец инженер на Путиловском заводе, хотя и из дворян.

– А что, дворяне должны только в армии служить? Инженер – это прекрасно!

И они мирно сидели и разговаривали за столиком, немного выпивали, Глеб курил, и если бы не шум и стук поезда, крики сидевших за соседними столиками офицеров, то могло бы показаться, что они сидят где-то в кафе в то далекое, очень далекое мирное время.

А от всех столиков неслись здравицы в честь генерала Алексея Брусилова.

– А-а, я понял, – оглянувшись, сказал Глеб, – здесь, по-видимому, все участники Луцкого прорыва? Мы у себя на Западном фронте наслышаны про ваши победы. И завидуем. Я такой победы не знаю с начала войны! Давайте, Сергей Павлович, выпьем за вас, за одного из героев этого наступления.

Молоденький прапорщик был изумлен, что сидевший напротив, весь увешанный боевыми орденами офицер предлагал выпить за него, именно за него, никому не известного прапорщика Сергея Добрынина. И в речи этого капитана не было ни помпезности, ни бахвальства, ни гордости – звучали какое-то внутреннее спокойствие и какая-то усталость. И этот гвардейский капитан в разговоре как-то незаметно, но при этом мягко извинившись, перешел на обращение «Сергей», и Добрынину это обращение очень понравилось, в нем было что-то родное, надежное.

– Только боюсь, Сергей, – продолжил Глеб, – что, по уже заведенной привычке, немцы снимут со своего Западного фронта войска и ударят по Брусилову. На поддержку французов рассчитывать не приходится, и на помощь нашего фронта вы можете не рассчитывать: после поражения в марте, когда костями наших солдат усеяли все поле боя – десятки тысяч полегли, командующие наступать побоятся. Так что Алексей Алексеевич останется один на один со своей победой и со своим поражением.

– Вы считаете, что мы потерпим поражение? Не может быть!

– Мне очень жаль, Сергей, но именно так и будет. Армии четырнадцатого года больше нет.

А за столиками кричали: «За Брусилова! Слава, Алексею Алексеевичу!..»

– Давайте, Сергей, поддержим ваших товарищей, – Смирнитский встал в полный рост и воскликнул звонким, привыкшим отдавать команды, голосом: – За офицеров Русской императорской армии! За их честь и отвагу!

«Ура!» – понеслось над столиками. Все вскочили и громко стали кричать: «За русских офицеров! За отчизну! За Россию! За победу над врагом!» И вдруг кто-то, сидевший поближе, по-видимому, рассмотрев на Смирнитском погоны и ордена, крикнул: «Слава русской гвардии!» – и вновь понеслось: «Слава! Ура гвардии!» – и всех громче, тонким юношеским голосом, кричал тоже вскочивший Сергей Добрынин. Когда выпили, сели, Смирнитский удивительно спокойным голосом, как будто не он сейчас кричал, спросил:

– Куда вы едете, Сергей?

– В отпуск после ранения, в Петербург.

– О, как вы красиво назвали город! Скажу вам честно: мне нравится это название города. И никакое оно не немецкое – больше испанское. Зачем менять имя, данное при рождении, в угоду толпе? Большая у вас семья?

– Родители и брат Александр. Он поручик в армии генерала Сахарова. Командует пехотной ротой. Тоже ранен, при наступлении на Луцк. Сейчас дома. Так что вся семья соберется вместе.

– Я рад за вас. А моя семья в Польше, и когда я ее увижу, одному Богу известно. В каком вагоне вы едете, Сергей?

– Билетов не было, и я нигде и не устроился. Надеюсь, где-нибудь присяду, вот пока здесь, в ресторане. Да и мои вещи все со мной.

– Тогда прошу вас разделить со мной мое купе. Мне как Георгиевскому кавалеру предоставили купе одному.

– Большое спасибо, но как-то неудобно – все-таки вы такой… герой… У вас так много орденов! Но всем же известно, что «Георгия третьей» капитанам не дают, а у вас есть – скажите, пожалуйста, за что?

– И не должны были давать, я вообще был штабс-капитаном. А дали по личному настоянию Верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича Романова, за то что я ему вроде как жизнь спас, ну и чтобы соблюсти хоть какие-то рамки приличия, присвоили капитана. Вы должны знать, что в армии мое гвардейское звание равняется подполковнику.

– Да я знаю и тем более удивляюсь. Можно задать еще вопрос? А сколько вам, Глеб Станиславич, лет?

– Двадцать два года.

– Сколько? В двадцать два – капитан лейб-гвардии и шесть орденов, в том числе «Георгий» третьей степени?! Невозможно!

– Ну перекрестите меня, Сергей. Может быть, я вам снюсь? Орденов вообще-то не шесть, а семь, – и Глеб показал на орденский эфес шашки и красный темляк. – А что, я так старо выгляжу?

– Вы… вы очень взрослый…

– Ну спасибо, что не старый, – засмеялся Глеб. – Здесь шумно. Если не возражаете, давайте, Сергей, возьмем коньяк и пойдем в купе.

– Я бы с удовольствием.

– Вот и хорошо. Откроем окно и покурим. Вы курите?

– Балуюсь. На фронте начал.

– На фронте все начинают пить и курить. Что поделаешь – война. Интересно, после войны бросим? Что будете делать после войны, Сергей?

– Пойду учиться в университет.

– А я не знаю что… Если когда-нибудь попаду в Польшу, переоденусь в простую одежду, надену старую шляпу и буду выращивать яблони и цветы…

– В это мало верится…

– Во что? Что попаду в Польшу?

– Нет. Что наденете шляпу.

Глеб рассмеялся. Он давно так хорошо не смеялся.

– А вы, Глеб Станиславич, зачем в Петербург? – спросил обрадованный его смехом Сергей.

– Буду отбирать среди солдат запасного полка подходящих для службы в гвардии. До войны выбирали для нас, а сейчас мы сами ездим и отбираем. И с каждым месяцем все труднее и труднее найти достойных.

– Конечно – гвардия! – мечтательно произнес Добрынин. – А уж тем более в Семеновский полк.

– Как долго вы, Сергей, будете в отпуске по ранению?

– Мне предоставили десять дней.

– Стандартно и как знакомо.

– Можно еще спросить, Глеб Станиславич?

– Не просите и спрашивайте. Пожалуйста, Сергей.

– А я бы мог служить в лейб-гвардии?

– Желаете? Но хочу сразу сказать: гвардейцы погибают первыми. Гвардию бросают в бой первой, чтобы выиграть, и первой, чтобы не проиграть.

– Как бы я хотел стать гвардейцем. Я же из дворян. Бедных, правда, но из дворян, – сказал с гордостью Добрынин.

Смирнитский посмотрел на юношу: высокий, худощавый, русый, голубоглазый. Вспомнил себя. Усмехнулся и произнес:

– Ничего невозможного нет. Я буду в Петербурге неделю. Если не передумаете, найдете меня в казармах Семеновского полка на пересечении Загородного и Звенигородской.

– Я знаю, где это. Я недалеко живу, на Обводном канале. А вас, Глеб Станиславич, я бы очень хотел пригласить к нам домой в гости. Вам будут рады и родители, и мой брат.

– Спасибо. У меня в Петербурге никого знакомых нет, так что договорились.

В Петрограде было ветрено и сыро, шел мелкий противный дождик. Смирнитский надел и застегнул на все пуговицы шинель, а Добрынин лишь слегка ее накинул на плечи, так чтобы был виден его орден. Глеб по-доброму улыбнулся – вспомнил себя и свою первую награду и с грустью подумал о Михаиле Тухачевском: «Где-то там, в плену…» Он не верил в гибель Михаила, и даже если иногда появлялась такая мысль, каждый раз со злостью гнал ее прочь.

Над перроном гремел выбиваемый оркестром марш и радостно кричали встречающие. Поперек висел большой плакат «Слава героям-брусиловцам!»

На выходе с платформы Сергея Добрынина встречал высокий, крепкий, с живыми карими глазами поручик с таким же орденом Станислава 4-й степени на груди. Он воскликнул:

– Народ встречает героев Брусиловского прорыва, – и, обняв, стал расцеловывать Сергея, после чего тот, стесняясь, представил ему Глеба:

– Познакомься, Александр, это капитан лейб-гвардии Семеновского полка Глеб Станиславич Смирнитский.

– Александр Добрынин, поручик, – как-то без удовольствия представился старший брат Сергея, посмотрев внимательно на Смирнитского и на выглядывающий из плотно застегнутой шинели орден Святого Георгия 3-й степени, и отдал честь, явно не отреагировав на протянутую Глебом руку. Лицо Смирнитского закаменело. Наступила неловкая пауза. Глеб сухо сказал:

– Сергей Павлович, если надумаете, приходите. Честь имею, господа офицеры.

Как только высокая фигура Смирнитского скрылась за дверями вокзала, Александр Добрынин недовольно спросил Сергея:

– Где ты этого штабного хлыща нашел? Посмотри-ка, капитан, а «третий Георгий», и за что – за то, что мы погибаем на фронте?

– Ты абсолютно не прав, Александр, и мне очень за тебя стыдно. Этот капитан на фронте с первого дня войны, сразу после училища, и дослужился до капитана с подпоручика, и у него семь боевых орденов. Ты правильно подметил, что у него «Георгий третьей». Он его получил еще в пятнадцатом, будучи штабс-капитаном, единственный во всей русской армии, за спасение жизни Верховного главнокомандующего Николая Николаевича Романова. Он меня поселил в своем купе, и я о нем многое узнал. Мне показалось, что он просто хотел выговориться. Посмотри, какое усталое у него лицо. А ему всего-то двадцать два года.

– Сколько? Как мне? И капитан лейб-гвардии? Что же ты меня не одернул? Надо его найти и извиниться. А я что-то слышал про спасение Романова; нас тогда, летом пятнадцатого, так трепали немцы под Горлицей… О чем он тебе сказал, прощаясь? Да какое уж тут прощание… Как мне стыдно!

– Я попросил его взять меня служить в их знаменитый полк, а он сказал, что если я не передумаю, то смогу его найти на неделе в семеновских казармах на Загородном и он возьмет меня к себе в батальон младшим офицером роты.

– Вот это да! Как же тебе повезло, Сергей! А не обманет?

– Ты бы видел его награды! Вся грудь и шашка наградная! Знаешь, что он мне сказал: «Гвардия погибает первой!»

– Господи, боевой офицер боевому офицеру руку не пожал… Раньше за такое на дуэль вызывали. Позор мне! Я пойду с тобой и извинюсь перед ним. А может быть, он и меня возьмет?

– Не возьмет.

– Почему? – удивился Александр. – Обиделся?

– Говорят, что в гвардейских полках не разрешено служить офицерами братьям.

– Почему?

– Не знаю, наверное, чтобы не было протекции, а может, потому что погибают первыми.

– Ладно, об этом мы еще поговорим. Нас родители ждут, поехали скорей…

Когда пассажиры ушли, часть задних вагонов прицепили к маневренному паровозу и он, посвистывая, потащил их по путям в тупик; там открыли двери и стали выносить раненых солдат, всех в засохших кровавых бинтах. Некоторых, по-видимому умерших в пути и уже закоченевших, складывали отдельной поленницей – война забирала свою пищу! Но этого почти никто не видел. Была великая победа генерала Алексея Алексеевича Брусилова и всей русской армии. И эта победа могла бы решить исход войны… И все праздновали эту победу, и что там до каких-то полуживых и мертвых солдат, выгружаемых в тупике вокзала.