Текст книги "Ласковый убийца"

Это была не погоня, а одно удовольствие: Ремизов катился за "Мерседесом", пропустив перед собой две или три машины. Он не боялся быть замеченным, потому что весь автомобильный поток двигался в одном направлении – по Садовому кольцу в сторону площади Восстания.

"Шестисотый" держался в крайнем левом ряду, Ремизов ехал двумя рядами правее. Большой водительский опыт подсказывал ему, что по Садовому кольцу быстрее получается проехать именно так – в правых рядах, а не в левых.

Справа промелькнул маленький двухэтажный домик – дом-музей Чехова, слева – ворота Филатовской больницы. "Мерседес" вдруг резким маневром пересек сразу несколько полос движения, подрезая всех подряд и без разбору. Сигнал поворота он не включил, и Ремизов подумал, что он таким образом "проверяется" – смотрит, кто из машин, следующих за ним, будет перестраиваться так же резко.

Ремизову резко перестраиваться не пришлось. Он свернул за "шестисотым" направо, на Малую Бронную, потом еще раз и еще.

Поравнявшись с воротами небольшого желтого особняка, "Мерседес" замедлил ход. Ремизов проехал дальше и повернул за угол. Там он сразу же остановился, вылез из машины и выглянул в переулок. Ворота открылись, и "Мерседес" плавно вкатился во внутренний дворик.

Ремизов подождал еще немного и затем неторопливо, с видом праздного гуляки глазея по сторонам, прошел мимо ворот. На двери особнячка, стоявшего в глубине дворика – такого маленького, что "Мерседес" с трудом там поместился – висела начищенная медная табличка, гласившая, что здесь находится фонд "Милосердие и справедливость".

"Все, как говорил Илюха", – прошептал про себя Ремизов. "А Кольцов, значит, главный во всей этой богадельне. Понятно."

Он прошел до конца улицы и дворами вернулся обратно к машине. Он искал такое место, откуда вход в здание фонда был бы хорошо виден, но при этом сам наблюдатель на привлекал бы излишнего внимания. Ремизов осмотрелся и решил, что двор дома напротив подойдет как нельзя лучше. Он заехал туда на машине и поставил ее в тени густого кустарника. Положил на пассажирское сиденье блокнот и ручку, – записывать всех, кто будет входить и выходить из офиса. Затем достал диктофон – наговаривать на кассету, если не будет успевать писать. Наконец настал черед фотоаппарата с мощным телеобъективом. Для этого он и расположился в тени – чтобы не выдать себя случайным солнечным зайчиком.

Ремизов прекрасно понимал, что долго следить за Кольцовым он не сможет. Один день, максимум два – больше не получится. Во-первых, потому что он не профессионал, а во-вторых, потому что он один, без подмены. Самое большее – через два дня слежку обнаружат, и тогда последствия могут быть очень неприятными. Поэтому лучше все-таки до этого не доводить: он рассчитывал собрать как можно больше информации сегодня, и потом оставить Кольцова в покое примерно на неделю.

Вдруг Ремизов насторожился: перед воротами остановился черный "шестисотый" "Мерседес", буквально брат-близнец кольцовского. Сзади подъехал большой черный японский джип. Оттуда выскочили несколько воинственного вида мужчин и окружили "Мерседес" со всех сторон.

Ремизов поднял фотоаппарат и дальнейшее наблюдал уже в видоискатель.

Второй "Мерседес" не мог въехать во внутренний дворик: там просто не было для него места. Мужчины, все до синевы выбритые брюнеты, нервно озирались по сторонам. В их движениях было столько скрытой агрессии, что Ремизову стало неуютно. Но он начал методично отщелкивать пленку: кадр за кадром.

Вот один из брюнетов открыл заднюю дверь "шестисотого", и оттуда, из глубины кожаного салона, показался элегантный красавец в безукоризненно сидящем костюме. Его черные густые волосы были уложены специальным гелем, который придавал прическе эффект "мокрых прядей": все-таки он был кавказец, и ничто кавказское не было ему чуждо.

Ремизов переключил все внимание на него. Мужчина ступал уверенно, не глядя по сторонам, не обращая ни на кого внимания. Его походка была исполнена достоинством и грацией. Ремизов сразу понял, что этот человек стоит гораздо выше Кольцова: возможно, он и есть тот самый кукловод, дергающий за веревочки.

Он вошел в здание, а его охранники разделились на две группы: двое остались охранять вход, а двое решили проверить обстановку вокруг особнячка. Они пошли в разные стороны, заглядывая во все машины, припаркованные в переулке, присматриваясь к немногочисленным прохожим, внимательно наблюдая за каждым открытым окном. Один охранник пересек проезжую часть и направился во двор, прямиком к тому месту, где стояла машина Ремизова.

Ремизов похолодел: он моментально закинул диктофон, блокнот и фотоаппарат в большую матерчатую сумку и стал лихорадочно крутить рукоятку регулировки наклона спинки сиденья.

Охранник приближался медленно, но и спинка опускалась медленно. Ремизов хотел опустить ее совсем и прикинуться спящим – ничего другого ему не оставалось. Наконец подголовник коснулся подушки заднего сиденья – Ремизов надвинул на лицо козырек бейсболки и отвернулся, выставив для обозрения свою ничем, в общем-то, не примечательную спину.

Охранник подошел вплотную к машине, нагнулся и несколько секунд изучал неподвижно лежащую фигуру. Ремизов буквально физически ощущал на себе этот тяжелый липкий взгляд черных глаз, угнездившихся под клочковатыми бровями. Охранник медленно анализировал увиденное: старая "восьмерка", номера – он сделал несколько шагов в сторону – московские, в салоне – спящий человек, рядом с ним – большая матерчатая сумка. Впрочем, не настолько уж и большая – автомат со складным прикладом еще поместится, а вот винтовка или гранатомет – нет. Охранник оглянулся: до особняка метров пятьдесят, не меньше. Он прикинул: может ли этот человек представлять потенциальную опасность? Еще раз все взвесил и решил, что нет. Для его хозяина – вряд ли. Во-первых, двор не проходной – значит, реальных путей отступления отсюда нет: профессионал наверняка выбрал бы место получше. Во-вторых, в одиночку, на открытом пространстве – ничего серьезного сделать нельзя. И в-третьих, это не самое удобное место для стрельбы: большой бронированный "Мерседес" перекрывает директрису, то есть – линию огня. Снайпер предпочел бы устроиться на крыше или вести огонь из окна дома. Словом, валяется в машине какой-то тип: может, пьяный, а может – жена из дома выгнала. Охранник постоял и пошел назад, по направлению к джипу.

Ремизов изображал спящего еще пять минут. Он медленно сосчитал до трехсот, затем перевернулся на другой бок, словно ему стало неудобно, и чуть-чуть приоткрыл один глаз. Никого не было. Тогда он открыл второй глаз и слегка приподнял голову: телохранитель ушел. Ремизов достал блокнот и записал все, что видел. Посмотрел на часы, отметил время. Затем вытащил из сумки фотоаппарат и попробовал снять номера машин, но автомобили стояли боком, и ничего не получилось.

Ремизов думал, стоит ли оставаться здесь надолго. Опасно – ведь он уже привлек к себе внимание. Нет, задерживаться не стоит. Он только дождется, когда главный брюнет выйдет из офиса, снимет крупным планом его лицо и сразу же уедет. А если он еще не скоро выйдет? Тогда правильнее будет поступить так: через полчаса, независимо от того, появится брюнет или нет, надо разворачиваться и уезжать. И это не трусость, а элементарное соблюдение техники журналистской безопасности. В конце концов, он и так уже успел кое-что выяснить.

Но брюнет не стал засиживаться в гостях у Кольцова: он появился раньше, чем через полчаса. Ремизов, дрожа от напряжения и азарта, щелкал крупным планом его лицо, не переставая радоваться, что в свое время не поскупился и приобрел профессиональную камеру за сумму, составлявшую практически половину стоимости новой машины.

У мужчины были правильные черты лица и горделивая осанка. Плавными движениями и благородной статью он напоминал тореадора.

После того, как черный "Мерседес", сопровождаемый черным джипом, умчался, Ремизов посидел еще несколько минут, затем завел двигатель и тоже уехал.

* * *

А времени-то было: всего лишь десять часов утра. Среда, десять утра.

В понедельник Ремизов получил от Кольцова компромат на Берзона, во вторник – снова встречался с ним и отказался публиковать полученные сведения, а уже в среду – сам вовсю следил за Кольцовым, выявляя его связи и тех, кто, возможно, стоит за всем этим. Вот и решайте: права была Надя или нет, когда говорила, что Андрей Ремизов – лучший журналист в Москве.

Через полчаса он был уже дома. Достал проявитель, фиксаж, приготовил растворы, на стиральной машине установил фотоувеличитель и, завесив большое окно в туалет одеялом (он всегда удивлялся – зачем последовательно расположенные кухня, туалет и ванная связаны между собой окнами?), принялся за работу.

Еще через час – дело мастера боится! – готовые снимки сушились на блестящих горячих боках глянцевателя, а Ремизов – накручивал телефонный диск.

– Але! Добрый день! Примите, пожалуйста, сообщение для абонента 22176.

"Илья, срочно позвони мне домой". Подпись – Андрей. Спасибо. До свидания.

Вот теперь можно было плотно поесть. Он открыл холодильник, достал колбасу и яйца. Порезал колбасу кружочками и бросил на сковородку. Обжарил с одной стороны, перевернул и залил сверху яйцами, сделал маленький огонь.

Илья позвонил через несколько минут.

– Привет! Зачем я тебе опять понадобился?

– Илюха! – возбужденно заговорил Ремизов. – Помнишь, ты вчера мне рассказывал про Кольцова? Про то, что он в последнее время тесно контактирует с представителями чеченской диаспоры и, возможно, чеченской преступной группировки?

– Ну?

– Я тут сделал кое-какие снимки, может быть, ты поможешь мне определить, кто на них изображен? Пожалуйста, очень нужно. Срочно.

Илья хмыкнул.

– Ты что думаешь, я их всех в лицо знаю? Сколько там человек?

– Один. И с ним "шестерки" всякие.

– А где ты его снимал?

– Рядом с офисом кольцовского фонда. Сегодня утром. Подвалил кто-то на "шестисотом" "мерсе", с охраной. Какой-то кавказец. Может, он и не чеченец вовсе, кто их разберет? Я просто вспомнил, что ты говорил о контактах Кольцова с чеченцами, вот и подумал, что он тоже их них. Вряд ли Сергей Иванович дружит со всеми кавказскими народами сразу.

– Да? – Бурлаков задумался. – Ну что же, привози. Я сравню с теми, что есть у нас в картотеке и сообщу тебе.

– Спасибо, Илья, – обрадовался Ремизов. – Еду.

* * *

Едва увидев фотографию Макаева, Бурлаков воскликнул:

– О! Этот точно есть! Совсем недавно нам его показывали. Я его хорошо запомнил, потому что он на Бандераса похож. Ты знаешь что? Посиди полчасика в машине, а я сейчас тебе выпишу все, что у нас имеется на этого красавца. Идет?

– Конечно, – Ремизов с радостью согласился. – Я буду ждать.

Через полчаса, как и обещал, Илья вернулся и принес сложенный вчетверо лист бумаги.

– Вот смотри! Зовут его Зиявди, фамилия – Макаев. Шестьдесят второго года рождения, окончил юридический факультет Московского государственного университета. После окончания работал следователем прокуратуры. Во как! Прикидываешь?! Работал, правда, недолго – три года. Естественно, ни в каких преступных деяниях замешан не был. Порочащих связей не имел. В настоящее время числится работником фонда "Милосердие и справедливость". Так что формально: Кольцов – его непосредственный начальник. А сам он – просто на работу приезжал, – Илья ткнул пальцем в фотографию, на которой Макаев в окружении телохранителей садился в свой "Мерседес". – А ты, гнусный очернитель нашей прекрасной действительности, привязался к скромному служащему! Ну как тебе не стыдно? – Бурлаков погрозил Ремизову пальцем.

– Ну ладно, ладно, а что еще ты мне можешь сообщить? Неужели это все? – удивился Ремизов.

– Ну… – Илья замялся. – Есть кое-какие неофициальные данные.

– Какие? – быстро спросил Ремизов.

– Раньше Макаева считали одним из лидеров чеченской преступной группировки. Прямых доказательств, конечно же, нет, это – агентурные данные. А сейчас…

– Что сейчас?

– А сейчас информаторы сообщают, что Макаев – уже не один из, а просто – единоличный лидер чеченской преступной группировки.

* * *

Распрощавшись с Ильей, Ремизов вернулся домой. Сел за свой письменный стол и принялся вычерчивать новые схемы и диспозиции. Фотографию Макаева он прилепил на стену и время от времени посматривал на нее: в числе прочего его очень заинтересовал покрой пиджака Макаева. Уж кто-кто, а Андрей Владимирович в мужской моде разбирался неплохо. После недолгих размышлений он пришел к выводу, что пиджак (наверное, и весь костюм в целом, хотя брюки были не видны – загораживал «Мерседес») сшит на заказ. Скорее всего – судя по отделке и некоторым деталям силуэта – в Англии.

Придя к такому заключению и окончательно для себя решив, что костюм – английской школы, а никак не итальянской, Ремизов принялся рассуждать дальше.

Итак, Кольцов передает ему компромат на Берзона и Красичкова. Плетет при этом что-то про державу, за которую ему якобы обидно, и вообще, преисполнен всяческой святости и пышет благородным негодованием.

Выглядит, в общем, пафосно и совсем не убедительно. Если бы на месте Ремизова оказался Станиславский, то он бы давно уже принялся кричать свое знаменитое: "Не верю!". Но Ремизов, как человек более сдержанный, промолчал.

Вскоре после этого, буквально через день, Кольцов (видимо, движимый исключительно патриотическими чувствами) встречается с лидером чеченской преступной группировки Макаевым. Звучит примерно как"…встречается с Мефистофелем."

Логично предположить, что именно Макаев руководит всеми действиями Кольцова. Вряд ли они равноправные партнеры: зачем им тогда числиться в одной и той же организации – фонде "Милосердие и справедливость"? Нет, скорее, отношения между ними носят характер "начальник – подчиненный", причем совершенно понятно, кто есть кто.

По всей видимости, сферы интересов Макаева и Берзона как-то пересекаются. Борьба за власть в Питере – это то, что лежит на поверхности. Возможно, существуют еще какие-нибудь объяснения, но пока Ремизов их не видит. Не исключено, что они проявятся чуть позже… Ну что ж, тогда и будем над ними думать. А пока – хватит и этой причины. Предвыборная борьба – это очень веская причина. Ставка слишком высока, чтобы церемониться с противником. А никто и не думает церемониться.

Но что из этого следует? Следует вот что. Он, Ремизов, должен определиться, на чьей он стороне: Макаева или Берзона? Откровенно говоря, ни тот, ни другой особой симпатии не вызывают. Но существует золотое правило "скандальной" журналистики: от "горячего" материала нужно избавляться как можно скорее. Так больше шансов остаться в живых. Материал – это всегда "бомба" огромной разрушительной силы: взрыв, распределяясь поровну в головах миллионов читателей, не причиняет им сколько-нибудь серьезных повреждений – минутное беспокойство, и не более того.

Но если "бомба" разрывается в руках у журналиста, последствия могут быть трагическими: человеческая жизнь стоит в наше время недорого, а репортерская – и того меньше.

Отсюда вытекает еще одно правило: не стоит браться за дело, если нет уверенности в том, что сможешь довести его до конца. "Герой сюжета", не зная наверняка о степени осведомленности журналиста, будет считать его заведомо опасным и, следовательно – стараться устранить при любой возможности.

Сейчас Ремизов нарушал все правила: но он чувствовал, что вправе так поступить – Берзон еще ничего не знал о возникшей утечке информации, а Кольцов, напротив, был заинтересован в ее распространении.

Реальная опасность могла возникнуть, если бы Кольцов вдруг обнаружил, что Ремизов за ним следит: и он ругал себя за неосмотрительность – надо было подождать хотя бы недельку, а уж потом начинать свои игры в сыщиков.

"Поторопился!" – думал Ремизов. "Не надо так спешить – никуда он от меня не денется. Всю следующую неделю буду заниматься другими делами, к Кольцову даже близко не подойду."

На том и порешил.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Кольцов не успел осуществить задуманное. Он даже не успел толком продумать, что он собирается сделать: в тот же вечер Макаев снова позвонил и сказал, что планы изменились, и завтра утром надо срочно вылетать в Чечню.

Кольцову совсем не хотелось туда лететь: он переспросил Макаева, в чем дело, ведь раньше как-то обходились без него; но Макаев сказал твердо – полетишь со мной.

На следующий день рано утром он заехал за Кольцовым. Мрачные неразговорчивые охранники, все сплошь чеченцы, производили на Сергея Ивановича гнетущее впечатление. Всю дорогу, вплоть до самого аэродрома, он сидел молча, не проронив ни слова.

Макаев время от времени посматривал на него и тихо усмехался.

Прямо на машинах они промчались по взлетному полю; люди Макаева достали из багажника два бронированных чемодана и погрузили в самолет.

Макаев и Кольцов заняли места в небольшом пассажирском салоне, охранники остались рядом с чемоданами в багажном отсеке.

Самолет завизжал, завыл, загудел, – затем задрожал и вырулил на взлетную полосу.

Кольцов очень не любил летать – не верил в надежность отечественной авиатехники. Он старательно пристегнул ремни, вцепился обеими руками в подлокотники и попытался придать своему лицу нарочито беззаботное выражение – уставился куда-то в потолок. Однако его поза выдавала крайнюю степень напряжения – он даже не опирался на спинку кресла, а сидел ровно, вытянув шею и задрав голову.

Макаев посмотрел на него:

– Я раньше тоже боялся летать. А теперь – нет. Знаешь, почему? Купил парашют и вожу его всегда с собой. Он там, в багаже. Даже у командира экипажа нет парашюта, а у меня есть. Поэтому я не боюсь. Тебе тоже надо купить парашют.

От страха Кольцов туго соображал, поэтому он не понял, шутит Макаев или нет. Черт его знает, этого чеченца, что у него на уме! Кольцов кивнул, но не сказал в ответ ни слова.

Самолет медленно покатился вперед; потом все быстрее и быстрее, набирая скорость. В иллюминатор Кольцов увидел, как качается правое крыло – они сидели по правому борту. Он пересилил себя и, перекрывая гул турбин, прокричал на ухо Макаеву:

– А чего это оно так раскачивается?

Макаев пожал плечами:

– Не знаю. В прошлый раз такого не было. Странно. Хотя – чего странного? Самолет старый, изношенный. Давно уже свое отлетал, – и снова – ни тени улыбки.

– Я, пожалуй, посплю, – промямлил Кольцов. – А то рано встал сегодня… – он отвернулся от иллюминатора и закрыл глаза.

– Подожди, не спи, – сказал Макаев. – Послушай меня и постарайся все запомнить. Во-первых, прилетим в Чечню, из самолета – никуда. Ни шагу! А то украдут еще, потребуют выкуп. А заплатить некому. Потому что ты никому не нужен. Так и останешься до конца жизни чужих овец в горах пасти. Во-вторых, мы возьмем на борт одного человека – инженера-энергетика из Ленинграда. Его зовут Зиновьев Юрий Семенович. Запомни, ты его освобождаешь из плена. Ты узнал о нем от меня, собрал часть требуемой суммы, потом мы долго вели переговоры с его похитителями и вот, наконец, он на свободе. Понял?

– Ага, – Кольцов кивнул.

– Вот и хорошо. Далее, – продолжал Макаев. – Ты привозишь его в Питер. Юрий Семенович в свое время был видным деятелем какого-то демократического движения. У него сохранились прекрасные связи с различными влиятельными людьми. Он должен тебя им представить: как своего спасителя и вообще прогрессивного деятеля. Твоя основная задача – познакомиться с Зоей Григорьевной Новожиловой. Знаешь ее?

– Что-то слышал. Напомни, кто она такая?

– Депутат Госдумы. Она якобы независимая, сама по себе, ни в какую фракцию не входит. У нее очень сильное влияние в Питере, и она активно помогает демократам в городских выборах. Улавливаешь суть?

– Пока не совсем, – честно признался Кольцов.

– Мы попросим ее поднять скандал вокруг Берзона. Она сможет. У нее есть хорошие выходы на прессу: и партийную, и городскую. Она опубликует материалы – те, которые не захотел публиковать Ремизов – и Берзон не успеет ничего ответить. Времени не будет. Он проигрывает. Понял? – Макаев широко улыбнулся. Он прямо-таки весь лучился.

Кольцов пожал плечами.

– И стоило такой огород городить? Я и в Москве мог найти журналиста, который взялся бы опубликовать эти материалы. Было бы гораздо быстрее, проще и дешевле.

– Может быть, – односложно отвечал Макаев. – Но лучше будет – так, как я сказал.

Он отвернулся и замолчал. Да и Кольцов больше не пытался с ним заговорить.

* * *

Несмотря на то, что он старательно прикидывался спящим, Кольцов, тем не менее, не спал ни минуты. Мысли путались в его голове: правильные или неправильные, умные или глупые – не мог разобрать. Не мог даже понять, о чем эти мысли, поскольку все они были какие-то обрывочные.

И только когда самолет пошел на посадку, к нему снова вернулась способность рассуждать ясно и здраво. "Ну все, сейчас мы разобьемся!" – с уверенностью подумал Кольцов. Но они не разбились.

* * *

Помня наказ Макаева, Кольцов решил не выходить из самолета. Да он бы и сам никуда не пошел: волосатые лица боевиков, стоявших большой группой чуть в отдалении на «бетонке» аэродрома, вселяли в него ужас. Больше всего пугали именно бороды: черные, рыжие, русые… Пышные, расчесанные, кудрявые, грязные, свалявшиеся… Клинышком, окладистые, торчавшие во все стороны, как львиные гривы, напоминавшие мочалки, веники, каракуль и вытертый войлок.

Кольцов с детства боялся людей с бородами. Почему – он не мог толком объяснить; просто боялся и все.

Еще он заметил, что обычно охранники Макаева всегда были чисто выбриты, а сегодня у них красовалась на лице небольшая – не более трех дней – щетина. "Видимо, это дань традициям исторической родины", – решил Кольцов.

И только сам Макаев был, как всегда, подтянут, в накрахмаленной рубашке и отутюженном костюме. Черные, без единой проседи волосы уложены гелем, придающим "мокрый вид", а подбородок гладкий, как пятка младенца. Если, конечно, бывают младенческие пятки, отливающие синевой.

Своим внешним видом Макаев резко контрастировал с боевиками, окружившими самолет. Но несмотря на такое разительное отличие, они держались подчеркнуто вежливо и уважительно. Он все равно оставался своим – как разведчик-нелегал, вынужденный, чтобы его не разоблачили, неукоснительно соблюдать обычаи страны пребывания.

Несколько мужчин, самого грозного и представительного вида, в самых новых камуфляжных костюмах, отделились от толпы и двинулись навстречу Макаеву. Каждый из них чем-то неуловимо напоминал Фиделя Кастро.

Встретившись, они пожали друг другу руки и перецеловались: но не так забористо и разухабисто, как Брежнев с отъявленным кубинским патриотом, а сдержанно и не торопясь. Затем постояли немного на месте: Макаев что-то им говорил. После этого все развернулись и пошли к самолету.

Кольцов отодвинулся подальше от иллюминатора и вжался в кресло. Он слышал разговор пришедших, но не понимал ни слова: мужчины беседовали по-чеченски. Громко щелкали замки чемоданов. Еще он мог различать интонацию: вопросительную, повествовательную, одобрительную. Затем один из бандитов высунулся из люка и что-то громко крикнул. В тот же миг от группы боевиков отделились два человека и побежали на зов. В руках они держали пустые мешки из зеленого брезента. Потом Кольцов слышал шорох денег, пересыпаемых – не перекладываемых и даже не перекидываемых, а именно пересыпаемых – из чемоданов в мешки. Затем прямо к грузовому люку подъехала машина – серая запыленная "Нива", скрипнула открываемая задняя дверь, и сразу же повисло напряженное молчание. Через несколько секунд Макаев что-то одобрительно сказал – видимо, он пробовал наркотик на язык – и снова голоса загудели вразнобой. Опять щелкали замки, цокали подкованные сапоги по металлическому настилу грузового отсека, шуршало полотно из плотной ткани защитного цвета, которым накрывали чемоданы. Потом двое, с тяжелыми мешками на спине, побежали обратно, а за ними, не торопясь, пошли командиры.

Вот и все. Обоюдовыгодный обмен завершился. Макаев вернулся в салон, обратился к Кольцову.

– Сейчас привезут Зиновьева. Эти бойцы уедут, – он махнул рукой в направлении иллюминатора, – и приедут другие.

– Кто? Какие другие? – испугался Кольцов.

– Официальные власти. Что-то вроде милиции. Ты же не можешь иметь дело напрямую с бандитами. Это удар по авторитету. Ты работаешь в тесном контакте с органами внутренних дел республики. От этого всем польза – и тебе, и им тоже. Ты показываешь пример конструктивного сотрудничества с чеченскими государственными структурами, а они – то, что действуют исключительно в рамках закона.

– Понятно, – Кольцов затравленно кивнул.

– Да ты не бойся, – Макаев покровительственно похлопал его по плечу. – Я пошутил. Никто тебя не тронет. Весь аэродром оцеплен тройным кольцом – такие деньги здесь крутятся! Мышь не проскочит! С твоей головы ни один волос не упадет, – и, видя, что на Кольцова его слова подействовали успокаивающе, добавил, – разве только вместе с самой головой, – и он громко засмеялся.

Кольцов считал минуты до отлета, он молил Бога, чтобы этого Зиновьева привезли как можно быстрее.

Наконец его привезли, Макаев сходил к пилотам, и двигатели заработали. Теперь Кольцов не боялся лететь: его страх перед полетом прошел, уступив место ужасу от того, что он увидел и услышал.

* * *

Юрий Семенович Зиновьев, худой забитый человек с неопрятной седой бородой, прижимался к Кольцову и все время норовил поймать его за рукав. Кольцов присмотрелся – у Зиновьева не хватало двух пальцев на правой руке. Раны были свежие, покрытые черной запекшейся кровью, перетянутые узкой полосой материи, вырванной из одежды. Из-под неумело наложенной повязки торчала желтая, испачканная грязью кость с неровными, точно раскрошившимися, краями. Рука опухла до самого локтевого сустава, и уже появился неприятный запах – верный признак гнойного воспаления.

Стоило Макаеву заговорить или хотя бы пошевелиться, Зиновьев вздрагивал всем телом и начинал тихонько скулить.

Кольцов даже немного осмелел, как это часто бывает с трусами, когда рядом оказывается человек, который боится чего-то еще больше, чем они сами.

– Ну что вы, – ласково сказал он, – все уже позади. Все будет хорошо.

Но Зиновьев не слушал его; он продолжал плакать.

– Прилетим, сразу же обратимся в больницу, – продолжал успокаивать его Кольцов. – Вот увидите, все обойдется.

Зиновьев поднял на него глаза, затем выразительно посмотрел на Макаева.

– Не бойтесь, здесь все свои. Мы – ваши друзья, – улыбаясь, сказал Кольцов и сам поразился абсурдности и лживости этих слов. Ему все вдруг стало противно, и он не смог удержаться от брезгливой гримасы. Но Зиновьев принял это на свой счет. Он принялся быстро шептать, отворачиваясь в сторону и прикрывая рот ладонью.

– Конечно… Восемь месяцев… Представляете, восемь месяцев я не чистил зубы: у меня не было даже зубной щетки. От меня пахнет, да? Но, простите… Я не мог постирать одежду. Не было возможности… А когда они меня били… Понимаете, иногда сделаешь в штаны… Это же не специально… Это от страха и от боли… А потом они отрубили мне палец. А второй – отрезали. Долго пилили… Я просил их взять нож поострее, а они смеялись… Мы приехали восстанавливать Грозненскую ТЭЦ… Двадцать шесть человек. И тут нас взяли в заложники… Поймите, все остались там. Что с ними будет? Четверых уже убили… Боже мой, – и он снова заплакал, размазывая грязь по морщинистому лицу. На вид ему можно было дать все семьдесят.

– Здесь есть водка? – Кольцов сам поразился: его голос прозвучал громко и решительно. Макаев пристально посмотрел на него, ничего не ответил, молча отвернулся и стал смотреть в иллюминатор.

Кольцов почувствовал себя неуютно от этого взгляда.

– Сейчас, подождите… – он направился в кабину пилотов. Постучал в дверь. – Скажите, у вас есть что-нибудь выпить?

Летчики уставились на него с удивлением.

– Там человеку плохо… – словно оправдываясь, объяснил Кольцов. – Он был в плену… Столько пришлось всего пережить…

– Сейчас, – бортинженер с кряхтением достал из потайного местечка бутылочку, запечатанную самодельной пробкой из скрученной бумаги. – Спирт. Технический, правда. Зато не метиловый. Не отравится, – протянул бутылочку Кольцову и после паузы добавил, – молодцы, ребята. Хорошее дело делаете. Дай вам Бог… – и закрыл за Кольцовым дверь.

И уже второй раз за столь короткое время ощутил Кольцов, как тяжелыми тягучими волнами накатывают на него дурнота и отвращение: прежде всего – к самому себе.

* * *

Прямо с летного поля Кольцов поехал с Зиновьевым в больницу. Хирурги произвели первичную обработку раны, обратили внимание на крайнюю степень истощения пациента и посоветовали госпитализировать его. Но Кольцов хотел сразу забрать больного. Препирательства продолжались долго, и в конце концов Кольцов уже собирался уступить. Но прежде надо было посоветоваться с Макаевым.

Он вышел на улицу и достал мобильный. Набрал номер телефона Макаева. Тот снял трубку. Кольцов вкратце объяснил ситуацию, сказал, что надо подождать недельку, пока Зиновьеву не станет хотя бы чуть-чуть получше. Но Макаев и слушать ничего не хотел:

– Я заплатил за него деньги, – шипел он. – Может быть, ты мне их вернешь? Пожалуйста. Давай пол-лимона и хоть облизывай его с ног до головы.

– Ты отдал так много? – спросил Кольцов.

– Не твое дело, сколько я за него отдал, – раздраженно оборвал Макаев.

– Но, – робко возражал Кольцов, – я боюсь, что он не доедет до Питера.

– Тем более – если он окочурится, получается, что деньги выброшены напрасно. И потом – если он долетел до Москвы, то уж до Питера как-нибудь протянет. Короче, сажай его в машину и вези в аэропорт. Около касс тебя будут ждать мои люди. Они оформят на ваше имя билеты и посадят в самолет. В Питере вас тоже встретят. Для Зиновьева уже забронировано место в клинике хирургических болезней военно-медицинской академии. В общем, все уже готово: хватит тянуть резину – бери этого узника совести и вали в аэропорт. Все понял?

– Да, – после паузы ответил Кольцов.

– Послушай, Сергей, – немного смягчаясь, сказал Макаев, – ты пойми: главное – это дело. Надо дело делать, так ведь?

– Так, – согласился Кольцов.

– Ну вот и давай. Действуй. Я тебя понимаю: мне тоже его жалко. Старый измученный человек…

– Он не такой уж и старый. Оказалось, что ему нет еще и пятидесяти.

– Да? – Макаев задумался. – Но, в сущности, это ничего не меняет. Так для него сложились обстоятельства. Ты же не можешь сделать его молодым и сильным. В его жизни ты ничего не можешь изменить. Но ты должен избавиться от того, что есть в тебе: от ненужной жалости. Надо ее отбросить, потому что она не конструктивна. Толку от нее никакого.