Текст книги "Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры"

Но рано, слишком еще рано зазвучали в речи Мудрова оптимистические ноты, болезнь далеко еще не собиралась уходить из города, и в этом Матвей Яковлевич вскоре смог убедиться самолично. Однако врачи в самом деле делали многое. Медицинский совет, например, внимательно следил за всем происходящим и незамедлительно распространял любой позитивный опыт борьбы с холерой. 2 июля, например, в «Северной пчеле» он опубликовал новые рекомендации горожанам, советуя при первых признаках холеры «употреблять порошок пережженого ржаного хлеба с квасцами» и предлагая использовать это «простое и невинное средство» как минимум до прибытия врача к больному.

«Сверх сего не бесполезно напомнить, что при употреблении разных наружных средств, которые похваляются для лечения холеры, как то натираний, припарок, паров и тому подобного, должно поступать с неутомимою деятельностью, не взирая на то, что страдальцы, при подавании им таковой помощи, нередко просят, умоляют дать им отдохновение, покой. Страждущий должен быть содержим в состоянии большего или меньшего бодрствования, производимого каким бы то ни было образом, до тех пор, пока не начнет оказываться пульс, пока существенные явления холеры, рвота, понос, судороги не утихнут, багровый цвет согбенных рук и распростертых ног не возвратиться к своему телесному цвету, не оживет лицо и не переменится могильный голос, пока наконец не воспоследует повсеместный благодетельный теплый пот, а особливо отделение мочи».

В этом же номере «Северной пчелы» имеется и заметка, ярко характеризующая не только тогдашнюю борьбу с холерой, но и нравы булгаринской газеты. Несомненная скрытая реклама, за которую, надо полагать, было неплохо заплачено в карман Фаддея Венедиктовича: «Титулярный советник Гинтер, страдавший болезнью холерою в высшей ее степени, воссылая моления к Богу и благодарение Его Императорскому Величеству, Августейшему своему Государю, дерзает сим объявить, что спасением своим от неминуемой смерти обязан он известному Лейб-Медику Семену Федоровичу Вольскому. Гинтер был первоначально пользован Семеном Федоровичем в квартире своей, а потом, по усилении болезни, по назначению его, перевезен в учрежденную для сего в Екатерингофе больницу, где и получил совершенное исцеление. Больница сия представляет редкий образец по отличному ее устройству и искусному лечению; самые служители, солдаты Инженерного Корпуса, являют пример редкого усердия и радушия, с какими они прислуживают больным. Всем сим одолжено заведение сие благим попечением Господ Попечителя больницы Его Сиятельства Князя Голицына, Лейб-Медика Семена Федоровича Вольского и Доктора Ст. Сов. Родде.

Гинтер навсегда сохранит священную признательность к высоким особам, коим он обязан вместе с многими спасением жизни. Слава и благодарение Богу и Государю Императору!».

Семен Федорович Вольский, надо сказать, был врачом весьма известным и авторитетным – так что благодарил его титулярный советник, возможно, и не зря. Но сам чрезмерно паточный тон публикации заставляет усомниться в абсолютной чистоте его намерений.

И еще одна примечательная публикация в той же «Северной пчеле». 4 июля за подписью гражданского генерал-штаб-доктора Осипа Осиповича Ремана здесь было напечатано обращение, адресованное «Господам врачам в С.Петербурге»: «Большая часть Гг. Врачей здешней столицы без сомнения желает в продолжение нынешней эпидемии иметь между собою совещание, пользоваться взаимными советами и сообщать друг другу с возможною поспешностью сделанные каждым из них замечания, как о характере болезни, так и об употребленных с пользую врачебных средствах.

Для сей цели искали и нашли помещение, находящееся среди города, и имеющее все нужные к тому удобства. Оно находится на углу Большой Морской, на Невском проспекте, в доме Косиковского, над Аптекою г. Типпера, в 3-м этаже. Помещение сие уступлено, с человеколюбивою готовностью для вышеизъясненной благотворной цели, господами членами тамошнего Клуба.

Почему Гг. Врачи, желающие видеться с своими товарищами, для взаимных объяснений относительно нынешней эпидемии, благоволят посещать означенное помещение между 3 и 4-х часов по полудни, где они ежедневно будут находить некоторых Гг. Врачей, готовых всегда для взаимного сообщения друг другу идей о свирепствующей холере и для пользы сею тяжкою болезнью страждущего человечества. Врачебные совещания сии начнутся с 6-го Июля, и каждый Врач приглашается к принятию в оных участия, сколько ему то занятия его дозволят».

Современный адрес дома Косиковского – Невский пр., 15, хорошо известен и нынешним петербуржцам. Автор обращения, Осип Осипович Реман, читателю также встречался: он был одним из самых авторитетных врачей тогдашней столицы, лейб-медиком двора, удостоенным множества наград и почестей. Нет сомнения в том, что его призыв коллеги услышали.

В обращении также говорилось: «Помещение для совещаний будет впрочем Господам Врачам доступно во всякое время дня, и в оном будут находиться две книги, из коих в одной всякий Врач может означать вкратце или свой метод лечения, или средства, оказавшие ему пользу при лечении холерных; в другой же можно помещать вопросы по предметам врачебным относительно сей болезни, на кои в оной же будут в возможной скорости помещаемы и ответы. Результаты разных таковых замечаний и практических наблюдений будут время от времени представляемы Комитету, для принятия мер к прекращению в здешней столице холеры по Высочайшей воле учрежденному».

Интересно бы знать, записал ли в этот журнал свой метод лечения знаменитый лейб-медик Николай Федорович Арендт, да вряд ли когда-нибудь это можно будет узнать: журнал не сохранился. А ведь было Арендту, что записать. Осип Пржецлавский рассказывает чудную и в полной мере анекдотическую историю с лейб-медиком, которому ясновидящая в петербургском доме поклонника медиумизма барона Альфреда Шабо поведала следующее: «Триста или более тому лет в восточной Индии два враждующих с собою племени дали друг другу генеральное сражение; с обеих сторон было по 100 000 или более воинов. Сражение продолжалось несколько дней, и после того на поле битвы осталось огромное количество убитых. Трупов никто не хоронил; в тамошнем жарком климате они скоро разложились, и продукты гниения человеческих тел глубоко пропитали землю. Со временем на приготовленной таким образом почве вырос большой тропический лес и в нем появилась неизвестная до того порода грибов. Местные жители употребляли их в пищу и от них заболевали также неизвестной болезнью. Это была холера-морбус и таково ее начало. Она сперва имела эндемический характер, а затем климатические условия превратили ее в эпидемическую».

То, что холера в самом деле произошла из Индии, видимо, укрепило доверие Арендта к словам ясновидящей. Отчего он и спросил ее о средства против болезни. А та ответила: самое эффективное «есть употребление внутрь… продукта пищеварения, производимого обыкновенным зайцем».

Пржецлавский заключает: «Мне известно, что предписанное сомнамбулой эксцентрическое, в фармакопее пропущенное лекарство, он пробовал давать больным и, разумеется, без всякого успеха».

Свой оригинальный метод борьбы с холерой – на сей раз профилактической – был и у доктора медицины Ивана Тимофеевича Спасского, известного как семейный врач Александра Сергеевича Пушкина. По воспоминаниям писательницы Марии Федоровны Каменской, он «поставил себе фонтанели на обе руки и ноги и утверждает, что теперь он, без всякой опасности заразиться, может трогать голыми руками холерных больных». Фонтанель – это, напомним читателю, искусственно вызванная гноящаяся рана. Несмотря на всю диковинность метода, он доктора Спасского не подвел: тот эпидемию успешно пережил…

Впрочем, не все нестандартные советы и рецепты врачами воспринимались с таким же энтузиазмом. Гомеопатические препараты, например, были встречены куда прохладнее – хотя на первых порах, в разгар общей растерянности, им не особо и препятствовали Адмирал Николай Семенович Мордвинов, горячий сторонник гомеопатии, писал еще 19 июня о попытках предотвратить заражение холерой с помощью гомеопатических препаратов: «В Петербурге очень многие принимают как предохранительное Veratr. Порошки Veratr. продаются с доизволения начальства. Герман имеет квартал для лечения холеры и будет иметь госпиталь. Болезнь не прилипчива, как изведал сам, посещая больных и помогая врачам. В степени охлаждения до́лжно давать 3-е деление; высокие не действуют».

Доктор Герман, заметим в скобках, был тогда самым популярным в столице гомеопатом.

Российский дебют холеры стал настоящим дебютом гомеопатии в России. Этот метод лечения уже привлекал к себе внимание, но именно в холеру начал показывать – по заверению адмирала Мордвинова – свою эффективность. Однако прохладность врачей старой школы тогда же сменилась активным противодействием. Из его же письма от 1 июля 1831 года: «Холера свирепствует здесь, а интриги медиков старой школы – сильных, потому что число их преобладает – до сих пор не допускают распространения гомеопатических средств. Герман пишет мне, что принужден был бросить употребление гомеопатических средств в госпитале, потому что все больные, которых ему поручали, были уже умирающие, прошедшие уже весь курс лечения аллопатического».

Тем временем смерти продолжались, вид бесконечных погребальных дрожек производил самое угнетающее впечатление на жителей столицы – и Николай I решил запретить дневные похороны жертв эпидемии. «Северная пчела», 3 июля: «В следствие объявленной Полициею Высочайшей воли, умершие от холеры впредь имеют быть хоронимы не днем, а ночью».

Эпизод, описанный Александром Павловичем Башуцким, явно последовал вскоре за этим запрещением: «Супруга генерала от артиллерии Г.А. И-а, совершенно здоровая, веселая, красивая, беззаботная и вовсе уже не нервная и не боязливая женщина лет сорока, жила на Литейном в одном из домов, ближайших к Невскому проспекту; она любила открывать окно между полуночью и двумя часами, чтобы подышать прохладой и насладиться спокойствием ночей, составляющих прелесть Петербурга. Холера была тогда в самом разгаре; больницы жадно глотали людей днем и отдавали их земле ночью, чтобы не смущать еще более сильно смущенных жителей. И-а слышит отдаленный и какой-то странный звук, неприятно врезывающийся в эту тишину: что такое? Звук ближе, ближе, она выглядывает из окна, мимо нее тянутся роспуски, она считает гробы: 11 на одних! Зрелище не совсем успокоительное. За роспусками другие, третьи, четвертые, впечатление усиливается; пятые, десятые, что это?.. двенадцатые, тринадцатые!.. сто двадцать семь мертвецов в одном поезде и только из одной, как она полагает, Мариинской больницы, которая тут почти рядом!.. Это ужасно! Она звонит девушку: ей дурно. Через четверть часа является доктор ведомства ее мужа; даются лекарства самые действенные, предписывается ванна, из которой больную выносят на кровать, чтоб умереть в жесточайшей холере к утру…»

Башуцкий пишет о Елизавете Ивановне Игнатьевой, супруге директора Артиллерийского департамента Военного министерства Гавриила Александровича Игнатьева; ей было сорока два. Похоронили генеральшу на Смоленском холерном кладбище.

И еще один эпизод, с рассказом Башуцкого перекликающийся. На этот раз рассказчик – писательница Мария Федоровна Каменская, а героиня – супруга Алексея Гавриловича Марфа Афанасьевна, запечатленная своим мужем в известном портрете. Она тоже умерла от холеры в эту эпидемию, причем умерла, как пишет Каменская, «чисто от страха»: «Она так боялась холеры, что закупорила все свои окна и сидела впотьмах. Раз ночью ей понадобилось взять что-то с окна, она приподняла занавеску и, как нарочно, увидала, что со двора их выносили гроб; этого было довольно, чтобы ее в то же мгновение схватила скоропостижная холера, и она в страшных судорогах к утру окончила жизнь. Две дочки ее, которые не захотели жить без своей мамы, нарочно для того, чтобы заразиться от нее и умереть, сняли с покойницы чулки и надели себе каждая по одному чулку на ногу, но, к великому отчаянью их, обе остались живы, что, кажется, ясно доказывало, что холера от носильных вещей не приставала».

Удивительное дело: если заглянуть в официальную статистику болезней и смертности тех дней, кажется, что все уже начало идти на лад:

2 июля – 482 заболевших и 272 умерших;

3 июля – 383 заболевших и 251 умерший;

4 июля – 394 заболевших и 216 умерших;

5 июля – 317 заболевших и 193 умерших;

6 июля – 324 заболевших и 175 умерших;

7 июля – 314 заболевших и 179 умерших.

6 июля объявили и монаршее повеление о том, что «учрежденные в разных местах карантины и кордоны должны быть сняты». Однако петербуржцы радоваться не спешили. Хотя бы потому, что холера была еще очень сильна. И потому что каждая смерть становилась трагедией. Причем умирали во многом те, кому бы еще жить и жить. Горожане уже не стереглись больниц и врачей; Константин Яковлевич Булгаков писал брату 6 июля: «Наши все беспокойствия кончились. Теперь все охотно идут в больницы, как увидели, что болезнь точно существует и не шуточная».

В те дни открывались новые больницы: 5 июля, например, почти одновременно освятили сразу две – на 170 кроватей в Каретной части столицы, и на 25 кроватей на Петербургской стороне, – и это были далеко не последние открытые в холерной столице стационары.

И какая уж, в самом деле, шуточная? Граф Александр Федорович Ланжерон, выдающийся военачальник времен Отечественной войны 1812 года, чьим именем названа часть Одессы, холеры опасался чрезвычайно. Петр Андреевич Вяземский записывал позже: «Граф Ланжерон, столько раз видавший смерть перед собою во многих сражениях, не оставался равнодушным перед холерой. Он так был поражен мыслью, что умрет от нее, что, еще пользуясь полным здоровьем, написал он духовное завещание, так начинающееся: умирая от холеры и проч.».

Полное здоровье длилось недолго: опасение Ланжерона сбылось, он скончался от холеры 4 июля 1831 года. Со гласно завещанию, его тело перевезли из Петербурга в Одессу, где и похоронили. В один день с Ланжероном в столице скончались и еще два известных человека: старейший столичный книгопродавец Иван Петрович Глазу нов, незадолго до того пожертвовавший значительную сумму на борьбу с холерой (погребен на Волковском), и архитектор Василий Алексеевич Глинка. Последний, по воспоминаниям писательницы Марии Федоровны Каменской, «приехал из должности, покушал с аппетитом ботвиньи со льдом, и к ночи уж его не стало». После чего «за Василием Алексеевичем пришли с ног до головы засмоленные люди и в ту же ночь похоронили его на Смоленском холерном кладбище». Ботвинья – популярнейшее тогда первое блюдо, в холеру очень опасное, и состоявшее из «летнего» супа с зеленью, отварной рыбы и льда. Ботвинья еще встретится читателю в этой книге – в том неутешительном контексте. Можно предположить, что особо опасен в этом блюде был лед: замороженная невская вода вовсе не теряла своих губительных свойств…

Александр Федорович Ланжерон

Примерно в те же дни холера похитила еще одного военачальника, героя Отечественной войны 1812, чей портрет в Военной галерее Зимнего дворца висит недалеко от портрета Ланжерона. Генерал Василий Григорьевич Костенецкий снискал себе славу на полях сражений, но перед эпидемией тоже не устоял.

А 7 июля вечером занемог и доктор Матвей Яковлевич Мудров, к рекомендациями которого прислушивались все горожане. Многократно уже упомянутый Константин Яковлевич Булгаков замечал в одном из писем брату: «Мудров бедный все храбрился и особливо за обедом не берег себя; только и твердил: что Мудров ест, то все есть могут».

Однако холера оказалась сильней. Сохранилась легенда о том, при каких обстоятельствах обнаружился его смертельный недуг: «Побуждаемый любознательностью, он отважился на подвиг неслыханный: выразил желание вскрыть труп холерного. Молодой доктор В.И. Орлов вызвался помогать профессору, который безотлагательно приступил к делу… но едва взял нож, как почувствовал себя дурно: обнаружились признаки злейшей холеры, и на другой день Мудров скончался».

Василий Григорьевич Костенецкий

Холерное кладбище на Выборгской стороне стало последним земным пристанищем доктора Мудрова; на надгробной плите его поместили пространную надпись (приводим ее в изложении исследователя петербургских некрополей Владимира Ивановича Саитова): «Мудров Матвей Яковлевич, старший член Медицинского Совета, доктор холерной центральной комиссии, профессор и директор Клинического Института в Московском Университете, д.с.с. и разных орденов кавалер. Окончил земное поприще свое после долговременного служения человечеству на христианском подвиге подавания помощи зараженным холерою в Петербурге и пал от оной жертвою своего усердия, р. 23 Марта 1776, ум. 8 Июля 1831. Жил 55 л.».

8 июля стало датой смерти еще одного видного деятеля того времени, статс-секретаря императора Александра I сенатора Петра Степановича Молчанова. Вот уж кто стерегся от холеры, как мог – но все предосторожности оказались тщетны. Петр Андреевич Вяземский свидетельствовал: «В то время холера начинала разыгрываться. Молчанов очень боялся ее. По возвращении своем в Петербург он наглухо заперся в своем доме, как в крепости, осажденной неприятелем. Но крепость не спасла. Неприятель ворвался в нее и похитил свою жертву».

Мария Шимановская

Еще двумя днями позже холера унесла жизнь академика Императорской Академии художеств по части миниатюрной живописи Петра Осиповича Росси. А 12 июля жертвой холеры стала знаменитая польская пианистка Мария Шимановская; княгиня Надежда Ивановна Голицына позже вспоминала: «Она была из тех, кто, как и я сама, совсем не опасались эпидемии, мы не обращали на нее внимания. Отменное здоровье и веселый нрав г-жи Шимановской обещали ей, казалось, долголетие. Я проводила, можно сказать, свою жизнь с нею и с ее милою сестрою Казимирой… В воскресенье 5 июля г-жа Шимановская с сестрою были в костеле, а после при ехали ко мне. Мы провели вместе время до полудня, делая планы на послезавтрашний день. Она была в прелестном расположении духа. Мы говорили и про холеру, но она была преисполнена отваги и потому говорила, что болезнь не постигнет ее. В следующий вторник она за болела, и в несколько часов безжалостная смерть похитила ее у детей, у старых родителей, у всего обожавшего ее семейства, у друзей! Нынче, когда пять лет миновало после этой потери и я взялась за перо, чтобы рассказать о ней, я все еще чувствую ту же боль, что чувствовала тогда».

Тело Марии Шимановской было погребено на кладбище «близ Тентелевой Удельного ведомства деревни».

В те дни, впрочем, холера уже явно шла на спад, пусть и неохотно, о чем говорит и статистика:

8 июля – 196 заболевших и 117 умерших;

9 июля – 190 заболевших и 119 умерших;

10 июля – 174 заболевших и 95 умерших;

11 июля – 140 заболевших и 94 умерших;

12 июля – 104 заболевших и 60 умерших;

13 июля – 108 заболевших и 60 умерших;

14 июля – 99 заболевших и 108 умерших;

15 июля – 88 заболевших и 54 умерших.

Постепенно оптимизм возвращался к горожанам. В том числе и к тем, кто оставался в городе все эти холерные дни и недели. Адриан Моисеевич Грибовский записывал 12 июля: «Холера начала уменьшаться, да и народу вышло из города очень много, по молве от 30 до 100 т. человек. Отдаленные улицы совсем опустели». Несколькими днями позже, правда, он снова оценивал происходящее в миноре: «Холера опять прибавилась. Никакие меры для обережения от сей болезни не принимаются, в то время когда по ведомостям в соседних и других государствах строгие карантинные меры против сообщения больных со здоровыми принимаются».

Между тем Александр Сергеевич Пушкин сообщал Прасковье Александровне Осиповой из Царского Села в Тригорское 29 июля: «Холеры бояться уж нечего. В Петербурге она скоро прекратится». Графиня Дарья Федоровна Фикельмон в тот же день записывала в своем дневнике: «Сейчас дышится легче, эпидемия быстро идет на спад и, надеюсь, скоро прекратится. Город почернел от траурных одежд, и по ним можно судить о количестве ее жертв… Что касается нас, мы очень счастливы, ибо из наших никто не заболел. Но Господи, какое это было время! Ежедневно узнавать о смерти кого-нибудь из тех, кого еще совсем недавно видел совершенно здоровым, постоянно трепетать за всех, кого любишь! Должна признаться, что мое сердце моментами впадало в агонию, когда я начинала думать о той ужасной опасности, в которой находятся здесь все сокровища моей жизни».

Днем позже и Александр Васильевич Никитенко записал в дневнике элегическое: «Давно уже не писал я ничего в моем дневнике. Между тем холера почти прошла. Меня судьба пощадила – для чего? Я об этом так же мало знаю, как мало размышляла она, выдергивая наудачу имена тех, которым надлежало погибнуть».

Но все еще продолжала выдергивать. Знаменитый живописец-декоратор, создатель Павловского парка и множества интерьеров Пьетро Гонзаго умер от холеры 25 июля (последний покой он нашел на холерном участке близ Волковского кладбища). 30 июля – дата смерти выдающегося океанографа, первого русского писателя-мариниста, адмирала Гаврилы Андреевича Сарычева. Он обошел невредимым множество морей, участвовал в Русско-турецкой войне, но от холеры не спасся. Погребен был на Куликовом поле, на Выборгской стороне.

В тот же день, 30 июля, общее число заболевших холерой составило в столице 21 человек, умерших – 15 человек. Сутками позже соотношение было существенно ниже: 19/9.

Тем временем «Северная пчела» также включилась в общее дело возвращения к нормальной жизни. Статистику заболеваний и смертей печатать не перестала, но 31 июля опубликовала обширное «Письмо в Кострому» за подписью Ю., где в фельетонном стиле поведала о том, «что ныне наиболее занимает жителей С.-Петербурга». Общая тональность текста: холера практически миновала, время страха прошло.

«Ты знаешь по газетам, что и мы не избежали холеры. Появление ее в С.-Петербурге распространило великий страх во всех классах жителей, и в низших, и в высших, что мне кажется весьма естественным: так жаль расставаться с жизнью, особенно имея средства наслаждаться ее удовольствиями и всеми благами земли! Все достаточные люди спешили запастись разными предохранительными средствами, брали все предписанные предосторожности, и некоторые доводили это до чрезмерности, и тем, я думаю, более вредили себе, ибо без защиты предавались страху, и совершенно упадали духом, между тем, как и Врачи предписывают осторожность, но вместе с тем и бодрость, спокойный дух, изгнание уныния. Простой народ, не имея достаточного понятия об угрожавшей ему опасности – мало заботился и о предохранительных средствах: из среды его холера похитила наибольшее число жертв своих. В среднем и высшем сословии умирали вообще от собственной неосторожности, или даже от небрежения к советам и предписаниям врачей. Благодаря Бога, мы отдыхаем: ведомости о холере составляют ныне в газетах самую занимательную статью – дело идет о жизни! – читаются с жадностью, и теперь уже удовлетворяют и человеколюбивых, и себялюбивых читателей. Число вновь заболевающих и умирающих весьма уменьшается, между тем, как число выздоравливающих увеличивается: это должно приписать как усердию врачей, которые в полтора месяца приобрели уже и навык, и опытность, и благодетельным мерам Правительства, равно и тому, что во всех сословиях уже распространились понятия о болезни и о средствах к предохранению себя от оной. Мы можем надеяться, что, по благости Божьей, вскоре будем избавлены от сего ужасного бича. И нравственное действие болезни ослабело. По пословице: у страха глаза велики, вначале весьма многие бежали от холеры, спасались на дачи, где запирались почти герметически, и город заметно опустел; встречались лица печальные, мрачные; ходя по улицам, почти все нюхали уксус, затыкали себе рот и нос платком. Прошел месяц со времени появления холеры, действие болезни и страх уменьшились, и город оживает; физиономии на улицах веселые; вместо платков, намоченных уксусом, владычица мода дала щеголям в руки красивые тросточки из черного дерева, в набалдашниках коих скрыты губки, напитанные спасительною влагою: utile dulci! Конечно, много встречаешь людей в траурной одежде, постигнутых жестокою судьбою, оплакивающих родных и друзей, которые пали жертвою примирения с Провидением, наславшим нам в гневе своем сию кару; но не в конец прогневался на нас Господь, и милует кающихся грешников. Будем нести крест с покорностью; за спасение принесем Всеблагому Творцу бескровную жертву благодарения, и в умилении сердец возшлем к престолу его усердные мольбы за падших братий наших».

Переменилась и погода, о чем та же газета не преминула поведать во всех красках: «Мы долго жили здесь в Лондонской атмосфере: в разных сторонах вкруг города горели леса, и дым стлался густыми слоями над Петербургом, так, что по вечерам солнце теряло блеск, и казалось раскаленным ядром. Вообще жаловались на засуху: давно уже не было дождей. Может быть, это сухое время благоприятствует прекращению эпидемии, которая более распространяется при сырости; может быть, и пожары лесов полезны, очищая воздух, как говорили некоторые Врачи. За неделю только дождь только несколько освежил воздух, напоил жаждущую землю и, вероятно, залил лесные пожары; атмосфера очистилась, к чему способствовала и небольшая гроза, а теперь холод совсем не Июльский».

В общем, почти уже попрощалась «Северная пчела» с опустошительной напастью, выразив при этом надежду в скором будущем окончательно избавиться «от сего ужасного бича». Надежда надеждой, а общее положение дел в августовском и сентябрьском Петербурге лучше всего характеризуют слова из дневника Адриана Моисеевича Грибовского от 15 сентября: «Холера понемногу продолжается».

«Холерный хвост»: так потом назовут медики это явление, когда после резкого всплеска болезни еще долгое время тянется заболеваемость – не особо высокая, но и самая не низкая. Так что спешил К.Я. Булгаков, когда 10 августа писал брату в Москву: «Говорят, что 15-го будет молебен благодарственный об окончании холеры, которой бы, может быть, и теперь более не было у нас, если бы не яблоки, на которые народ, как обыкновенно после Спаса, кинулся, отчего эти дни более было больных и умерших».

Яблоки тут были ни при чем.

И продолжались смерти. 31 августа холера унесла жизнь выдающегося архитектора Адама Адамовича Менеласа, много работавшего в парках Царского Села и не успевшего завершить отделку Арсенала. В тот же день не стало одного из ближайших сотрудников лейб-медика Виллие, военного врача Семена Матвеевича Сушинского. 25 сентября от холеры умер действительный статский советник Осип Осипович Реман – тот самый, что обращался еще не так давно к «господам врачам в С.-Петербурге», побуждая их обмениваться опытом борьбы с эпидемией (похоронен он был на холерном участке близ Волковского кладбища).

Ровно в промежутке – оптимистическое письмо Пушкина Прасковье Осиповой от 11 сентября из Царского Села: «Холера закончила свои опустошения в Петербурге». И ответ из Тригорского – весьма примечательный: «Холера обошла, как по плану, всю губернию, – города, как и деревни, – но произвела опустошения менее чем в других местах. Но поистине замечательно, что она не показывалась в Великих Луках и в Новоржеве, пока не привез ли тело Великого Кн. Конст., а затем разразилась там жестоко. Никто не был болен в свите Великого Князя, и, однако же, через 24 часа после того как они покинули дом Д.Н. Филозофова, заболело, по крайней мере, человек 70, и так всюду после их проезда. В подтверждение этого нашего наблюдения, я только что получила письмо от моей племянницы Бегичевой, которая нас уведомляет, что за последнее время болезнь опять усилилась в Петербурге, ежедневно заболевают 26 и более человек, и я предполагаю, что та же причина производит то же самое действие, и так как размеры Петерб. больше, чем все другие места, где проезжало тело В.К., – болезнь продолжится там дольше».

Вот и еще одну причину эпидемии сыскали современники: тело великого князя Константина Павловича, умершего также от холеры.

А 7 ноября 1831 года петербуржцы, наконец, прочитали в «Северной пчеле» объявление, датированное предыдущим днем: «С чувством искреннего удовольствия и благоговейной признательности к Всеблагому Провидению, извещаем читателей наших о совершенном прекращении холеры в здешней столице. От 4-го Ноября осталось больных двое; 5-го заболел один; из сих троих больных двое выздоровели и один умер, а к нынешнему 6-му числу не осталось ни одного больного и никто не заболел. Слава и благодарение Всевышнему! С 14-го Июня по 5-е Ноября в С.-Петербурге всего заболело 9245 чел., из оного числа умерло 4757».

Цифры официальной статистики названы; Петр Петрович Каратыгин считал, однако, что они уменьшены «по крайней мере, на целую треть» – хотя веских доказательств тому не приводил. Можно, впрочем, не сомневаться, что во все времена официальная статистика неполна – хотя бы за счет тех граждан, что в любую эпоху не доверяют врачам и власти, предпочитая преодолевать трудности и болезни в одиночку.

На этом можно было бы и поставить точку в этой главе, если бы пресловутый и непременный «холерный след» не обнаружился и год спустя, в 1832-м. В конце июля этого года холера появилась в Кронштадте, а в августе снова пробралась в столицу, чем изрядно всполошила горожан. Александр Васильевич Никитенко 27 июня 1832 года записывал: «Сегодня мы получили по секрету сообщение от министра о появлении снова холеры в Петербурге. Говорят, несколько человек умерло в продолжение трех часов».

Паника, впрочем, погасла так же быстро, как и вспыхнула. Тем более, что и газеты – в отличие от прошлого года – на холеру не обращали ни малейшего внимания. Исполняли, надо думать, полученное сверху распоряжение воздержаться от нагнетания страстей. А Николай Иванович Греч писал о той холере Фаддею Венедиктовичу Булгарину 31 августа 1832 года: «Любезнейший Булгарин! Скажи, сделай милость, что это за подлецы у тебя здешние корреспонденты! Возможно ли находить им удовольствие в том, чтоб тебя стращать и расстраивать со мною!

Во-первых, о холере. Ты пишешь, по словам этих скотов, что она здесь сильнее, нежели была в прошлом году. Это ложь глупейшая! Здесь с 27-го числа заболело всего человек 200, а умерла половина, т. е. человека по два круглым числом в день, между тем, как от других болезней умирает по 50-ти человек в день. Из известных людей умер только бывший харьк. профессор Стойкович, гнусный скряга. У моего д-ра было семеро больных, из коих умер один, и потому, что призвали врача, когда не было уже спасения. Вообще припадки несравненно слабее прошлогодних. – Осторожность не мешает, но нечего трусить и горевать. Здесь никто об этом и не говорит».