Текст книги "Возвращение жизни"

Дмитрий Шульман
Возвращение жизни

…но зачем лгать народу? Зачем уверять его, что он прав в своем невежестве и что его грубые предрассудки – святая истина?

Неужели прекрасное будущее может искупить эту подлую ложь? Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник подлой лжи обещали сто пудов блаженства.

А. П. Чехов

Боцман

Моей учительнице русского языка и литературы Свиридовой Марине Николаевне посвящается…

Влажный нос лежал на передних лапах и чуть заметно подрагивал. Лапы были очень уставшие, замерзшие за целый день беганья по тайге и совсем уже немолодые. Их владелец растянулся прямо на полу и, изредка моргая седыми ресницами, смотрел, как проскакивают искры за дверцей неплотно закрытой печки. Временами, не справляясь с усталостью, глаза закрывались, и тогда только уши вздрагивали от звуков, показывая, что их владелец не спит.

На печке грелась сковорода. Молодой мужчина открыл банку тушенки, и ее аппетитный запах наполнил нагретый воздух зимовья. Влажный нос стал еще влажнее и даже немного приподнялся вверх. Нос принадлежал рыжей лайке с пробивающейся на морде сединой – в эту осень ей пошел девятый год. Именно возраст и уложил пса у печки, заставляя охотника каждый раз переступать через него. Пес ощущал этот возраст в натруженных лапах, в уставшем теле и глазах, потерявших былую зоркость.

Между тем банка с остатками тушенки наполнилась теплой водой, хлебом и оказалась прямо между лапами. Темные глаза Боцмана (так звали собаку) благодарно поднялись вверх, а самому ему даже не хотелось шевелиться.

– Ну, поешь немного. Пока мы ужин приготовим, поешь. Устал, старик?

Боцман пошевелил хвостом и, ленясь вставать, подвинул к себе банку лапой. От жевания он еще больше утомился, лег на бок, растянулся, растопырил пальцы лап, между которыми смешно торчала густая длинная шерсть. Глаза закрылись… Слушая треск дров в печке и тихий шум ветра за лиственничными бревнами зимовья, пес вспоминал свою долгую собачью жизнь…

Восемь лет назад, когда мороз сковывал по утрам лужи, а осенний ветер гонял по льду желтые лиственничные иголки, на свет появились шесть черно-белых щенков и один рыжий. Старый егерь в этот вечер потихоньку ругал и себя, и суку, которая совсем не вовремя ощенилась.

Хотя, быть или не быть щенкам, решал он сам: летом приболевший Егорыч, сидя вечером у протопленной печки, подумал, что в этом году бегать с собакой он уже не сможет – пришла старость.

Утром он еще сомневался, а потом принял решение: пусть будут щенки. Как и всегда, ждал их с нетерпением, сытнее кормил собаку и чаще обычного гладил. Сам он молоко давно не пил, а тут зачастил к соседям, которые держали корову. Когда появились щенки, каждого внимательно осмотрел и сразу решил, что рыженького оставит себе.

К концу месяца стало ясно, что выбор сделан правильно. Рыжий первым бежал к миске с едой и, наевшись так, что под тяжестью брюшка сгибались лапы, последним отходил. Причем вся эта процедура, по обыкновению, сопровождалась грызней, и тогда, совсем наглея, щенок расталкивал братьев и сестер и залезал в еду передними лапами, за что был неоднократно наказан Егорычем. Впрочем, рыжего это не останавливало, и он тут же, смешно ковыляя, вновь бочком подбирался к заветной миске. Все щенята после еды укладывались спать, и только рыжий еще долго ходил, тормошил их и пытался играть. Когда никто не хотел составить ему компанию, он мог приставать к Егорычу или просто гоняться за собственным хвостом. Среди своих сородичей он пользовался уважением и авторитетом, и поэтому Егорыч, в молодости служивший на флоте, назвал пса Боцманом.

Время в человеческом измерении идет быстро, а по собачьим меркам – еще быстрее. Наступила первая осень подросшего Боцмана. Тайга расцвела красным цветом рябины, лиственницы роняли иголки, земля становилась желтой, чистой, как и прозрачный воздух, настоянный на запахах осени.

Когда почва подмерзла и кедровый стланик в ожидании снега покорно лег на землю, старик не выдержал – собрал продукты, подремонтировал лыжи, прикупил десяток новых капканов. Вообще, все хозяйство было в тайге, и он знал точно, что в каком зимовье у него находится. Знал, где мало дров, где сколько керосина для ламп, куда нужно прихватить пленку, так как медведь частенько, то ли из любопытства, а может, и от раздражения, разбивал стекла.

Но в этот раз брать с собой стекло он не мог, потому что хотел добраться попутным вертолетом. В семидесятые годы попутными были не только машины, но и вертолеты: рыбаки и охотники могли договориться с геологами, нефтяниками, а иногда достаточно было просто рукой помахать, чтобы вертолет сделал круг и сел на подходящую площадку или поляну в тайге.

Боцман увидел вертолет в первый раз и подойти к нему не решался. Егорычу уже не раз приходилось приучать собак к воздушному транспорту, поэтому он остановился подальше от вертолетной площадки и подождал, пока уляжется пыль и остановятся винты. Подошел, подал сначала вещи, потом взял на руки собаку, поднялся на ступеньки, опустил Боцмана перед самым входом и легонько подтолкнул коленкой, мол, давай, парень, шустрей, времени нет.

Внутри пахло керосином, железом, машинным маслом, одним словом – авиацией. Боцман улегся возле рюкзака, уткнул нос в колени хозяина и, оставляя под руками широко открытыми одни испуганные глаза, напряженно слушал, как начал грохотать двигатель, раскручивая винт.

Конец октября раздел тайгу, ее наряды лежали желтыми дорожками на оленьих тропах, на склонах вдоль рек и ручьев. Мари желтовато-бурого цвета застыли в оцепенении от довольно сильных морозов, лед на лужах уже днем не таял, а на реках начали образовываться забереги.

Когда подлетали к месту, пилоты позвали Егорыча в кабину, чтобы он подсказал, куда лучше приземлиться. Пес забеспокоился, побежал следом за хозяином, заскулил, но, увидев, что тот идет обратно, расслабился и даже лег.

Двигатель не глушили, и выходить Боцману было особенно страшно. Трава на мари только сверху казалась невысокой, а на самом деле она шелестела под работающими винтами и волнами расходилась до самых деревьев. Егорыч присел, обнимая свои таежные пожитки двумя руками, но Боцмана с поводка не отпускал до тех пор, пока шум улетевшей машины не затерялся среди сопок.

Зимовье было рядом. В двадцати метрах на самом краю мари, бил из-под земли родничок, и первое, что они сделали, – это растопили печь и поставили чайник. Пес ходил, обнюхивал зимовье, расталкивал под нарами металлические банки с продуктами, разгонял непуганых мышей. Внутри все было в порядке: на столе миски, кружки, керосиновая лампа, над нарами подвешены спальники, инвентарь для обработки шкурок, в углу – сухие смолистые дрова для растопки печки. Егорыч поменял батарейки в радиоприемнике, и когда тот заработал, Боцман от неожиданности даже присел и покрутил головой, расставив уши.

…Время летело стремительно, день за днем, подгоняемое морозами и первыми буранами. Снег ложился ровный, ветра утром не было. Тайга стояла чистая и красивая, только ручей тихонько журчал, приглушенный берегами, укутанными пушистым белым покрывалом.

Егорыч собрался быстрее обычного. Этого снега он ждал с нетерпением: ему предстояло в очередной раз посмотреть, как будет «работать» молодая собака. Они пошли в самые заветные места, о которых знал только он, где едва заметные приметы и следы показывали, что тут точно жили соболи. Опыт не подвел старого охотника: Боцман загнал на дерево большого «кота». Рассмотрев зверя получше, Егорыч увидел, что хвост распушенный, а значит, соболь вылинял. Егерь поднял ружье, долго примерялся, стараясь выстрелить в тот момент, когда среди веток будет хорошо видна голова.

Зверь упал, обламав тонкие обледенелые ветки. Собака перестала лаять и бросилась к месту падения. Темно-коричневая блестящая шерсть скользила по ветвям. Боцман подбежал к соболю, когда тот уже лежал на земле. Подскочил, вцепился, азартно несколько раз подбросил, перебирая зубами. Егорыч строго прикрикнул, пес выпустил зверя, но потом схватил опять, и лишь когда хозяин крикнул второй раз, нехотя положил соболя на землю и суетливо забегал рядом, посматривая наверх, словно ожидая, что на дереве еще есть добыча.

Потревоженная лаем собаки и выстрелом совсем рядом прокричала сойка. Егорыч бережно поднял соболя, отряхнул снег, иголки, подозвал пса и достал из кармана печенье. Боцман быстро его разжевал, проглотил, а потом стал нюхать соболя, смотреть хозяину прямо в глаза, сильно виляя хвостом, и, осмелев, попытался даже прихватить его зубами. В другое время и при других обстоятельствах Егорыч повел бы себя строже и наверняка наказал бы собаку. Но в этот раз, держа в руках еще теплого зверя, он понимал, что этот соболь – первый для Боцмана и… один из последних для него. Старый егерь только улыбался и вздыхал, просто наслаждаясь охотой.

День приближался к обеду, когда они вернулись в зимовье. Вечером, сидя у печки, Егорыч чаще обычного разговаривал с собакой. Боцман слушал ровный, хриплый голос, для приличия крутил головой и, лишь услышав кличку, вздрагивал, смотрел в глаза, морщил нос и растягивал в собачьей улыбке черные губы. Потом опять ложился, шумно дышал и с интересом смотрел, как от выдыхаемого воздуха взлетают лиственничные иголки.

Жизнь шла своим чередом. На следующий день пес загнал несколько белок, потом еще соболя… и еще. Постигая охотничью науку, Боцман кружил по тайге и работал, работал. По вечерам, лежа под нарами, засыпал, слушая гул печки, во сне вздрагивал, перебирал лапами, переживал увиденное за день. По всем правилам охотничьей науки ему бы не растягиваться в тепле, а, свернувшись калачиком, спать на снегу в ямке или, на худой конец, в сенях зимовья. Но хозяин не оставлял его на улице. Жалел…

Шли последние дни ноября. Снега выпало много, реки замерзли. Боцман познакомился с выдрой, и от этой встречи у него осталось несколько памятных шрамов. Соболи стали попадать в капканы, да и глубокий снег уже не давал собаке возможности работать и загонять их.

Однажды, обходя участок, они увидели чужие лыжные следы. Еще больше удивился Егорыч, когда увидел свежесруб-ленную жердь и соболий капкан. Преследование было недолгим. Вскоре они догнали двоих людей, поставивших к этому времени с десяток капканов. Боцман не знал, о чем они говорили, но по резкому тону хозяина понял: тот сердится.

Возвращаясь в зимовье, они сняли капканы чужаков. Снимали вдвоем. Забегая вперед, пес их злобно и старательно облаивал. Так усердно, что хозяин пошутил:

– Боцман, если ты так будешь лаять, то все капканы закроются сами.

Слов пес не понял, но тон их был дружелюбным. Он повернулся, проскальзывая по снегу, подпрыгнул, лизнул Егорыча в щеку и увидел в его глазах, в самой их глубине, тревожные огоньки.

К ночи подул западный ветер, мороз стал слабеть, деревья в тайге перестали потрескивать. Егорыч улегся на нары, долго ворочался, вздыхал. Боцман, набегавшись за день по глубокому снегу, уснул сразу, но среди ночи проснулся от незнакомых и непонятных звуков… Прислушавшись, заметался по зимовью, яростно рыча. Пламя рванулось по облитой бензином двери, забралось под крышу, охватило всю избушку. Хозяин схватил ружье, куртку, резко толкнул дверь, выскочил. Из тайги раздались выстрелы, обычные – точно так же стрелял Егорыч на охоте. Но только после этих выстрелов он, ахнув, упал в снег. Пес бегал вокруг хозяина, лизал еще теплые руки и не мог понять, почему он не поднимается. Не мог понять, почему вдруг резкий запах крови и едкого дыма наполнил воздух, воздух, который был уже не нужен убитому охотнику.

…Семь лет Боцман провел в городской квартире. Каждое утро он деловито выбегал из подъезда и из собачьего приличия и для собственного достоинства облаивал редкую для Северного Сахалина соседскую кошку. Все это время его никуда не брали и не возили. Егорыч жил один, а когда его не стало, собаку забрала дочь.

Все эти годы он помнил шум тайги, ее запахи. По вечерам, когда становилось особенно грустно, он подходил к горячей батарее, тыкался в нее носом и, немного послушав, как булькает в ней вода, отходил. Пахло краской, пылью, дрова не трещали… Жизнь была скучна и однообразна. Боцман иногда, особенно по осени, видел, как люди брали ружья, собак и уезжали на охоту. От этого ему становилось совсем грустно и одиноко. Он не раз подходил к тем машинам, от которых пахло охотничьими запахами. На него смотрели, о чем-то говорили, спорили, но с собою не брали.

Но однажды случилось то, чего пес ждал долгие семь лет. Накануне был праздник. В квартиру пришли люди, один из которых о чем-то долго говорил с хозяйкой и несколько раз называл его имя. Боцман даже подошел, словно чувствуя необычность ситуации, стал заглядывать в глаза и перебирать на месте лапами. В конце разговора на него посмотрели, погладили по голове, потрепали за ушами, и он понял: что-то случилось или должно случиться.

На следующий день, когда пес гулял на улице, во двор въехала машина. Лужи за ночь покрылись тонким льдом, и Боцман развлекался – продавливал его лапами. К великому удивлению, пес услышал свою кличку и доверчиво подошел. От вчерашнего гостя исходил запах тайги, который Боцман уже начинал забывать.

Его приподняли и посадили в машину. Внутри ощутимо пахло охотой. Боцман осмотрелся и увидел похожую на него рыжую лайку, которая в ожидании долгой тряской дороги забралась на свернутый спальный мешок. Сквозь ружейные чехлы пробивался запах масла, горячий хлеб остывал в бумажных пакетах, и его аромат волнами накатывал всякий раз, когда машину бросало на ухабах.

До места добрались поздно вечером, стали выгружать из машины вещи и, спотыкаясь в темноте о невидимые под снегом корни деревьев, переносить их в зимовье. Собаки в очередной раз обнюхались. Легкая и прыгучая лайка по кличке Айка бегала между деревьями, выскакивала на тропу, путалась под ногами хозяина. На нее прикрикнули, она исчезла в темноте, потом стала мелькать впереди своим рыжебелым хвостом. Боцман попробовал за ней увязаться, но отстал. Не желая попадать под ноги хозяину, отошел в сторону от тропы и растерялся, не сразу разобравшись от чего.

Запахи тайги: подмерзшего багульника, сырой коры на деревьях, снега на ветках – возвращали его в дни молодости.

Вещи занесли внутрь, растопили печь. Водитель, не дождавшись чая, хлопнул хозяина по плечу рукой, сказал что-то веселое. Через некоторое время звук автомашины пропал среди засыпающих сопок.

К ночи стало подмораживать. Дверь зимовья была открыта. С теплым дымным воздухом уходили сырость и мышиный запах пока еще не обжитой избушки. В квадрате света от керосиновой лампы на снегу лежал Боцман, слушал тишину, всматривался в темноту и ждал наступления утра. Айка набегалась, беспокойно осмотрелась, подскочила к открытой двери, но не решилась перепрыгнуть через порог и улеглась рядом. Она постоянно крутила головой, а когда хозяин появлялся в дверях, или его тень, переламываясь через два порога, мелькала на снегу, Айка виляла хвостом, чуть заметно его поднимая. Тучи унесло ветром, звезды стали синеватыми и заискрились беложелтым, порой ярко-синим золотом на темном небе.

Прошло совсем немного времени. Каждая привезенная вещь нашла свое место в зимовье. А когда каша сварилась, печка раскалилась докрасна, и крышка чайника стала подпрыгивать, собак позвали. Айка, лежавшая у порога, проголодавшаяся и одурманенная запахом еды, мгновенно оказалась у ног хозяина. От нетерпения она переступала лапами на месте и заглядывала ему в глаза. Боцман повернул голову и даже сделал движение, чтобы подняться, но вильнул хвостом и остался лежать. В избушку ему заходить не хотелось… Его окликнули еще раз, но он, извиняясь, вильнул хвостом и остался лежать на снегу, устроившись на ночь.

Под утро похолодало. Тонкие ветки, обледеневшие в оттепель, под порывами ветра постукивали в темноте, но большие деревья не трещали, а значит, и мороза сильного не было. Боцман не спал: он лежал, свернувшись и прикрывая нос пушистым хвостом, и смотрел, как месяц переплывает старый геологический профиль, уходящий от зимовья вверх в сопки. Одним краем он зацепился за ветки лиственницы, и они стали золотыми, другой повис над ледяными сопками – в прозрачном ночном воздухе казалось, что они совсем рядом.

Под утро пес задремал. Его разбудил шум в зимовье, когда растапливали печь. Из большой кастрюли Боцман получил свою порцию каши с рыбой. Встал, потянулся, прогнул спину, по очереди вытянул задние лапы, завилял хвостом, быстро все съел, старательно облизал миску и уже не ложился на снег, а застыл у дверей в ожидании.

Он ждал этого очень долго и сейчас никак не мог прозевать, когда хозяин появится на пороге с ружьем. Айка наелась и суетилась вокруг избушки, пыталась заигрывать с Боцманом, но он зарычал, не сердито, но с явным пренебрежением, и она обиженно отошла в сторону.

Дверь скрипнула. Боцман присел, невысоко подпрыгнул, бросился вперед и заметался, растерянно оглядываясь, не зная, куда бежать. Потом сообразил и направился к реке. Айка побежала следом.

На снегу было много отпечатков. Боцман ходил от одной цепочки следов к другой, опускал нос в каждую ямку на снегу и вдыхал, жадно тянул в себя воздух. Следы ни о чем не говорили. Так продолжалось в течение часа. Несколько раз он поднимал голову и смотрел на хозяина. Если их взгляды встречались, пес опускал глаза и продолжал с усердием нюхать следы. Во всем его поведении чувствовались растерянность и виноватость. Одни следы были совсем без запаха, другие вроде бы пахли, но не было самого главного запаха, от которого кровь закипала, от которого хотелось преследовать и загонять.

В очередной раз уткнувшись носом в пустой след, Боцман беспомощно сел и осмотрелся вокруг.

Снег, синеватый на полянах и с изумрудным оттенком в густых ельниках, приглушал крики соек. Впереди простиралась большая марь, горельник, пустошь, лес начинался у другой реки… Жизнь Боцмана без охоты была похожа на это пустынное место, и пес понял, что там, возле реки, он должен найти тот след, что вернет его в молодость, и тогда он сможет доказать и себе, и новому хозяину, что в этой жизни он чего-то стоит.

…Оленья тропа на мари с сильным запахом потревоженного мха уже не смогла отвлечь внимание Боцмана от собольего следа. Он лишь на мгновение замер, почувствовав, как кровь шибче побежала по жилам… Пес знал, что будет дальше, чутье его не обмануло… и соболь, загнанный на вершину лиственницы, был победой над его прошлым – над годами, бесцельно проведенными в тихой городской квартире.

…А потом потекли замечательные дни охоты. Прекрасная, совсем не забытая тайга помогла ему помолодеть и напомнила о человеке, который назвал его Боцманом.

Мальчишкам наших трех дворов

Кто в детские годы не играл в войну?.. Мы не просто играли – она еще была рядом, продолжала дышать в окопах и блиндажах. Мы находили черные солдатские жетоны, называемые медальонами смерти. Мы знали: если есть медальон – значит, нет солдата. Летними вечерами слушали военные рассказы. Правда, нечасто это бывало: не любили наши отцы вспоминать войну…

Они были очень скромными в послевоенной жизни. Дядя Леня воевал танкистом, дядя Ваня всю войну летал на По-2, доставляя почту на фронт. Дядя Витя сильно хромал: он командовал в полку разведкой и подорвался на мине. Они редко говорили о своем фронтовом прошлом.

Но 9-го Мая все надевали ордена и медали, а нас переполняла гордость за наших отцов, и мы становились летчиками, танкистами, разведчиками…

Мы играли в войну, и оружие у нас в основном было настоящее: у меня парабеллум (даже не ржавый, но без патронов), у Сережки ППШ – хороший автомат. Правда, было это вооружение у нас недолго: родители сдали в милицию. Патроны, снаряды, штык-ножи и пулеметные ленты многие мальчишки прятали в укромных местах. Все это было очень серьезно, порой на грани жизни и смерти. Снаряды с боеголовками мы не трогали, знали, что может рвануть, от гранат с проржавевшей чекой убегали, не прикасаясь, но все же мы были мальчишками…

Весной начинали распахивать поля за старым парком, где до войны были склады оружия. В первые часы войны немцы разбомбили аэродром, где базировались наши истребители, разбомбили и склады. Все разлетелось по полям. Потом еще были бои в сорок четвертом, когда освобождали город. Так вот, когда начинали пахать, мы шли буквально за плугом трактора и находили много чего интересного, но больше всего патронов. Большей частью они были от винтовок и пулеметов. Мы разряжали патроны, доставали порох, делали взрыв-пакеты, отдавали соседу-охотнику, но иногда бросали в костер.

Недалеко от наших домов построили новую городскую баню. Старая стояла заброшенная, двери и окна растащили, крышу разобрали, остались одни стены. В этих развалинах мы любили играть в войну. Каждую осень жгли костры и пекли картошку. И вот в тот год совсем недалеко от старой бани начали строить новое здание. Почему-то строители стали использовать развалины вместо туалета. Это, конечно, нас сильно огорчало, и мы пытались изменить ситуацию. Что только не делали: писали разные хорошие слова на стенах, потом и нехорошие, просто ругались. Однако ничего не помогало. Рабочие продолжали использовать руины старой бани в качестве уборной.

Но, видно, в жизни всегда добро учит зло…

В тот августовский день мы играли в войну на развалинах, набегались, проголодались, решили испечь в костре картошку – было одно помещение, еще не загаженное строителями.

Картошка в августе хорошая. Развели костер, сидели, разговаривали, кто-то вспомнил, что закопал неподалеку десятка два патронов. Посмотрели: все на месте, хорошо сохранились. Решили еще один костер развести и патроны в огонь бросить… Уже не раз такое делали – знали, как здорово стреляют…

Понятное дело, не в том помещении, где картошку пекли. В другом, где и был строительский туалет. Разожгли огонь – хороший, большой по площади, но невысокий. Опытные уже были: высокий костер сразу после первого выстрела разлетался.

Пламя разгорелось, набросали патронов, спрятались за стеной, ждем. Вдруг слышим голоса. Заходят двое рабочих, чистенькие такие, видно, что уже переоделись. Весело так разговаривают – наверное, отметили слегка окончание рабочего дня. Посмотрели безразлично на костер, потом нас увидели. Тот, который повыше, пальцем погрозил. Как по команде повернулись к нам спиной и… давай справлять малую нужду. Костер горел жаркий, дрова потрескивали.

– Дяденьки, убегайте, – самый маленький из нашей компании сказал это тихо, но убедительно.

Тот строитель, что был пониже, не прекращая своего дела, повернулся в нашу сторону:

– Опять вы здесь! Кыш отсюда, не мешайте…

Второй, повыше, не оборачиваясь, с высокомерным видом рявкнул:

– Ну-ка, брысь… Не дадут спокойно отлить.

– Дяденьки, уходите! – мы уже кричали все хором, а Сережка вдруг начал смеяться: согнулся пополам и прямо закатился. Он так громко хохотал, что мы даже перестали кричать. Но на мгновение: костер пылал уже вовсю.

– Уходите, убегайте!!!

Высокий повернулся, застегивая пуговицы на ширинке. Тот, который пониже, замер на мгновение…

Мы опять заорали что есть мочи, но они были невозмутимы. Невысокий начал поворачиваться, тут грохнул первый патрон. Пуля взвизгнула, ударила по плитке…

Второй упал там, где стоял. Пуля его не задела, он упал от испуга и прямо на то место, где растекалась его же лужа. Он лежал, втянув голову в плечи, на мокрой плитке в коричневых разводах, среди скомканных газеток.

Тот, что пониже, метнулся щучкой в тот самый угол, где для них было удобно «приседать». Мы так ныряли на озере… Метнулся, приземлился и заорал. Но тут начало грохотать, костер разлетался, патроны стреляли.

Мы присели, захлебываясь от смеха, наши животы рвались на части.

Стрельба закончилась, тишина… Двое лежали неподвижно, но крови не видно.

– Подъем! – закричал наш малой. – Дяденьки, все, отстрелялись!..

Строители начали медленно подниматься, на них просто смотреть без смеха было нельзя. Потом задвигались быстрее…

– Бежим! – закричал Игорь, и мы помчались, а строители за нами. Мы выскочили на улицу, но тот, который метнулся в угол, на улицу не выбежал: нельзя ему было в таком виде по улице…

Второй гнался до реки. Моста там не было, только труба, в которую уложен кабель. По этой трубе один за другим мы перебежали на другую сторону. Остановились. Смеяться не переставали… Он подбежал, растерянно посмотрел на нас, на трубу, она была узкая, метров пятнадцать в длину – ему точно было не перейти. И это его крепко разозлило.

– В воду, в воду! – закричал Серега. – Прыгай в воду, будешь чистым, в баню больше не пойдешь…

И тот прыгнул в воду – до Ильина дня вода в реке была теплая…