Текст книги "Интеграция и идентичность: Россия как «новый Запад»"

Согласие руководства СССР с антисоветским по сути текстом основывалось, по-видимому, на принципе «подпишем, а соблюдать все равно не будем». Сталин, в конце концов, благословил «самую демократическую в мире» советскую Конституцию 1936 г. и не возражал против принятия ООН Декларации прав человека в 1948 г. Так было и на этот раз. Если «обновленцы» рассчитывали на либерализацию советского режима, то они ошиблись. Идеологическая борьба, напротив, обострилась. Практически сразу после его подписания Заключительный акт превратился в инструмент борьбы «инакомыслящих» и их западных союзников против нарушения правительствами СССР и стран Восточной Европы не только их собственных конституций (которые можно было толковать по-разному), но и торжественных международных обязательств. В ответ последовали репрессии со стороны правящих режимов. В течение полутора десятилетий (1975–1990 гг.) Акт СБСЕ сыграл уникальную роль морального авторитета и инструмента легитимации для тех, кто добивался радикальных политических перемен в «социалистическом содружестве».

В действительности «ревизионизм» цекистов был карманным, совершенно неопасным для системы власти. Только тогда, когда ревизия основ советского строя стала официальной политикой генерального секретаря ЦК и Политбюро, партийные интеллигенты-международники получили возможность влиять на политику, исходя из сформировавшихся у них представлений. К этому же времени внутри советского дипломатического ведомства подспудно вызрело убеждение в бессмысленности продолжения гонки вооружений с США, в необходимости и даже неизбежности новой формулы обеспечения безопасности, основанной не столько на военно-стратегическом паритете, сколько на взаимном доверии.

Параллельно этому скрытому от посторонних глаз «обновленческому» течению в номенклатурных верхах в СССР существовали и другие сторонники конвергенции. Среди наиболее «продвинутой» части советской технической интеллигенции (которая в целом была «идеологически нейтральной») эти идеи распространялись в чистом виде. Наиболее полно и четко их сформулировал академик Андрей Сахаров⁸. Открытые сторонники конвергенции пытались не только – прагматически, с применением научного подхода – сочетать преимущества капитализма с тем, что им виделось как преимущества социализма, для создания оптимального общества, но и решить сверхзадачу – снять при помощи нейтрализации противоположностей угрозу ядерной войны. Их формула утверждала: конвергенция означала выживание человечества. В этом смысле особенно показательна деятельность Сахарова. Именно от него позднее пошло новое «горбачевское» политическое мышление. Возвращение Сахарова по распоряжению Горбачева из горьковской ссылки в 1987 г. стало знаком смены эпох.

Потребности обновления советской экономической системы, неоднократно игнорировавшиеся партийными ортодоксами, стали очевидными и безотлагательными к концу правления Брежнева. Избрание Михаила Горбачева отразило смутное понимание высшим руководством Советского Союза, что нужно что-то менять. К этому времени, однако, СССР уже исчерпал ресурс реформирования в рамках командной модели. То, что было еще возможно в конце 1920-х годов, стало практически неосуществимым уже в середине 1950-х. Неудача даже ограниченных экономических новаций в 1960-е годы стала констатацией принципиальной невосприимчивости советской системы к реформированию. Горбачев и его соратники, взявшись улучшить систему под лозунгом «Больше социализма!», фактически приближали «мягкую посадку» самой системы.

Первоначальная логика действий Горбачева очевидна. Чтобы вывести экономику из застоя, нужны были реформы, способные радикально повысить производительность труда. Реформы, в свою очередь, были невозможны, пока продолжалась гонка вооружений с США. Была необходима, следовательно, новая разрядка напряженности с Западом. Разрядка же требовала либерализации политического режима и идеологических послаблений. Вопрос о разрядке, как справедливо отмечает профессор Арчи Браун, был тесно связан с «вопросом о возрождении национальной экономики и об изменении баланса сил внутри политической системы» СССР⁹.

Опыт неудавшейся экономической реформы Косыгина – Либермана свидетельствовал: никакие серьезные экономические преобразования в СССР невозможны без масштабных изменений в политической области (придание режиму открытости через ослабление цензуры СМИ, ограничение монополии на власть партийной бюрократии и т. д.). Если бы концепция «ускорения» сработала, не было бы нужды в гласности и перестройке. Но «ускорение» застопорилось практически на старте, и Горбачев для стимулирования экономического прорыва решил перенести упор на гласность в информационной политике и перестройку политической системы.

С другой стороны, опыт брежневской разрядки 1970-х годов (в том числе судьба Договора ОСВ-2) показывал: одних договоренностей по контролю над вооружениями мало¹⁰. Пресловутые увязки одних проблем с другими не были искусственными помехами, а отражали существо «отношений государств с различным общественным строем». Возможности стабильного улучшения этих отношений без существенных внутренних перемен в СССР были крайне ограниченны. Встав на путь разрядки, Горбачев должен был идти на уступки либо признать неудачу и возвращаться на путь конфронтации. Горбачев был готов идти в улучшении отношений с Западом гораздо дальше, чем Брежнев, но он первоначально не помышлял о демонтаже режима.

Последствия «неограниченной разрядки», однако, горбачевским руководством не просчитывались: действительное прекращение «холодной войны» (а не только управление гонкой вооружений) подрывало основу власти КПСС, а это уже расшатывало советское государство. Точно так же коренные политические и экономические изменения вели СССР не к возрождению, а к гибели. Судя по позднейшим мемуарам, это еще тогда понимал посол США в Москве Джек Мэтлок¹¹. Сам Горбачев лишь сравнительно поздно, к 1989 г., стал сознавать, что «обновление социализма» в СССР практически невозможно. К этому времени, однако, генеральный секретарь ЦК КПСС фактически отошел от марксизма-ленинизма и уже явно склонялся в сторону социал-демократии¹². Эволюция взглядов Горбачева еще могла продолжаться, но способность советского строя к дальнейшей эволюции была исчерпана.

В первые полтора-два года перестройки внутриполитические процессы в СССР были лишь косвенно связаны с внешней политикой. Первоначальная повестка дня Горбачева была составлена в духе мирного сосуществования и разрядки. Смена лиц во главе внешнеполитического аппарата (включение в состав Политбюро ЦК Александра Н. Яковлева, назначение Эдуарда Шеварднадзе министром иностранных дел вместо Андрея Громыко, Анатолия Добрынина секретарем ЦК по международным делам вместо Бориса Пономарева, Вадима Медведева секретарем ЦК по отношениям с социалистическими странами вместо Константина Русакова, Анатолия Черняева помощником генерального секретаря по международным делам вместо Андрея Александрова, назначение Георгия Шахназарова помощником по политическим вопросам) свидетельствовала о желании Горбачева расставить на ключевых постах своих людей и оживить стиль внешней политики. Это замечали иностранные дипломаты, но их выводы поначалу были сдержанны. Посол Мэтлок писал, что хотя изменения в стиле советской дипломатии были поразительными, внешняя политика СССР оставалась в целом на прежних позициях¹³. Уже вскоре, однако, между новыми задачами внутренней и внешней политики появилась тесная взаимосвязь. Горбачевские реформы требовали большей открытости страны внешнему миру. Добиваясь такой открытости, уже к 1987–1988 гг. окружение генерального секретаря пришло к выводу, что для преодоления глубокого недоверия к Советскому Союзу на Западе необходима глубокая политическая реформа¹⁴. С этого момента внешняя политика превратилась в дополнительный стимул внутренних перемен в СССР.

Постепенно, шаг за шагом Горбачев избавлялся от характерного для советских руководителей в их общении с Западом двоемыслия, стал переходить в единую с Западом систему концептуальных и политических координат. Вначале – на уровне слов и понятий, не особенно вдумываясь в их смысл и практические последствия для политики. Затем – на уровне действий. Весной 1985 г. в интервью американскому журналу «Time» Горбачев сформулировал философию мирного сосуществования как «живи и давай жить другим». Пока это была лишь фраза, но осенью 1989 г. Горбачев реально предоставил странам Восточной Европы свободу политического и социально-экономического выбора.

Годом прекращения «холодной войны» принято считать 1989-й. Вернее будет сказать, что падение Берлинской стены стало началом конца противостояния, а его завершением стал спуск красного знамени с кремлевского флагштока 25 декабря 1991 г. В промежутке между двумя этими датами западная, особенно европейская общественность приветствовала Горбачева как человека, «отпустившего на волю» страны Восточной Европы и позволившего немцам на западе и востоке воссоединиться. Раскол Берлина, Германии и Европы, являвшийся на протяжении 40 лет символом «холодной войны», был преодолен благодаря кардинальному изменению советской внешней политики. В то же время добровольный демонтаж советской империи не сменился формированием новой «конвергированной» общности. Показательно в этой связи, что горбачевская идея Европейского общего дома, выдвинутая им в Совете Европы в Страсбурге в июле 1989 г., не вызвала особого энтузиазма на Западе и осталась там почти незамеченной.

Разумеется, на Западе обращали внимание на успехи гласности. Проведенные в 1989 г. первые после 1917 г. частично свободные выборы в Верховный Совет СССР, а в 1990 г. в верховные советы союзных республик оценивались как серьезный положительный сдвиг в политической системе. Однако это был еще сдвиг в рамках советской системы. Горбачев отказался от идеи выхода из КПСС и формирования новой социал-демократической партии. Отказался он и от всенародных выборов президента СССР. Более того, по мере развития ситуации внутри и вокруг СССР реакционная оппозиция курсу Горбачева в руководстве КПСС нарастала, и лидер Перестройки был все больше вынужден маневрировать. В целом для правительств и политических элит США и других западных стран Горбачев – при всех симпатиях к нему лично – до самого конца пребывания у власти оставался либеральным коммунистом, а Советский Союз – потенциально враждебным государством. Окончание «холодной войны» требовало устранения той системы власти, которую формально возглавлял Горбачев. Вовремя не сменив основу своей власти, он вынужден был уйти из Кремля.

Итак, в период правления Горбачева были созданы важнейшие предпосылки для принципиального сближения России с Западом:

• был расшатан и по существу мирно демонтирован советский политический режим;

• был разрушен «железный занавес»; страна стала открытой внешнему миру, прежде всего Западу, и наоборот – Запад, остальной мир открылись для России;

• произошел отказ от марксизма-ленинизма как господствующей идеологии; страна стала открытой к восприятию ценностей современного («западного») общества.

В то же время уже к началу 1991 г. определились и пределы сближения между Западом и Советским Союзом. Пытаясь спасти единство государственной власти, Горбачев отказался от решительного разрыва с теми, кто уже ни при каких обстоятельствах не мог быть союзником в углублении реформ. Он не создал новой политической партии, не обремененной традициями и историческим прошлым КПСС. Утратив инициативу, президент СССР стал все больше ассоциироваться в глазах западных наблюдателей с прошлым, в то время как его политический конкурент Борис Ельцин все чаще рассматривался как «человек будущего». В то время как Горбачев «даровал свободу» странам Варшавского договора, демократы из окружения Ельцина питались импульсами, исходившими от восточно– и ценральноевропейских реформаторов. Лозунг «За вашу и нашу свободу» наполнился конкретным содержанием. В какой-то момент стало возможно говорить о едином демократическом фронте от Польши и Прибалтики до Москвы.

Первоначальное отношение Запада к Ельцину было настороженным. Лишь публичный отказ от коммунистической идеологии, победа на всенародных выборах, выход из КПСС и запрет ее после августовского путча 1991 г. превратили Ельцина в глазах Запада в «подлинного демократа», т. е. последовательного антикоммуниста. Победа над путчистами из ГКЧП стала началом отсчета времени «демократической России». Помощник Горбачева Андрей Грачев впоследствии сетовал: Ельцин без труда получил от Запада то, в чем Горбачеву отказывали, несмотря на все усилия¹⁵. «Труд» Ельцина, однако, состоял как раз в нескольких решительных символических шагах, на которые Горбачев так и не смог или не захотел решиться. Добившись от Горбачева подписания указа о запрете КПСС, Ельцин стал для истории «первым демократом». Горбачев так и остался «либеральным коммунистом».

Проведенная Ельциным верхушечная декоммунизация стала вторым – после горбачевской перестройки и гласности – этапом демократизации. В условиях революционных перемен главное внимание Запада приковывали личности (начиная с самого Ельцина), а не аморфные институты. Тем более что Ельцин осенью 1991 г. отказался от замены советской Конституции РСФСР новым Основным законом, а также от новых выборов парламента и президента. Он также заключил нечто вроде «пакта о лояльности и взаимном ненападении» с советской военной верхушкой. Это был гражданский мир с номенклатурой. В то же время назначение на ключевые посты в правительстве Егора Гайдара и его команды «молодых реформаторов» символизировало решительный разрыв с экономической основой старого режима – госплановской экономикой. Основной политической интригой стала захватывающая борьба «демократического» и откровенно антикоммунистического президента с «коммуно-националистическим» Верховным Советом (где демократы были в меньшинстве). Российские либералы и демократы поддерживали в то время единовластие верховного правителя, опасаясь, что альтернативой ему могли стать лишь безответственный популизм и остановка реформ¹⁶. Политическая целесообразность однозначно диктовала руководству США и других стран Запада: следует поддерживать Ельцина, по возможности закрывая глаза на используемые им силовые методы в ходе противостояния с парламентом, завершившегося в октябре 1993 г.

Утвержденная в декабре 1993 г. Конституция Российской Федерации, несмотря на установленный ею режим «суперпрезидентской» республики, который некоторые аналитики¹⁷ квалифицировали как выборную монархию, не вызвала протестов и подозрений. Не «уравновешенный» в системе разделения властей президент рассматривался как гарант продолжения реформ. Шок у западных наблюдателей вызвал успех на парламентских выборах 1993 г. коммунистов, а также националистов (жириновцев), в которых тогда еще видели самостоятельную силу. Стал популярен тезис о «веймарской России» с Ельциным-Гинденбургом и «красно-коричневыми», ждущими своего часа. Как и ее предшественник, Верховный Совет, Государственная дума стала восприниматься не как институт народного представительства, а как оплот коммуно-националистической реакции. Мир российской политики для Запада распался на две части: «свои» – реформаторы в правительстве, представлявшие меньшинство политической элиты, и «чужие», составлявшие большинство в Госдуме и органах государственной бюрократии. Лишь благодаря Ельцину явное меньшинство имело возможность проводить реформы, а численно подавляющее большинство лишалось шансов им противостоять.

Вместе с тем именно с 1993–1994 гг. окончательно обозначился водораздел между Россией (и другими странами СНГ), с одной стороны, и государствами Центральной и Восточной Европы и Балтии – с другой. Россия уже не следовала, как раньше, по «польскому маршруту» с известным временным лагом. Векторы развития бывших социалистических стран расходились все дальше. Прагматически поддерживая Ельцина, лидеры Запада все больше сомневались в способности России совершить «демократический транзит», который демонстрировали страны Вышеградской группы – Польша, Чехия и Венгрия. Первая после окончания «холодной войны» волна расширения НАТО на восток, импульс которой был дан еще весной 1993 г., зафиксировала различную оценку в США и Западной Европе перспектив демократии в странах Центральной и Восточной Европы и России.

Дальнейшее развитие политической обстановки в России подтвердило пессимистические оценки. Начавшаяся в декабре 1994 г. Чеченская война продемонстрировала, что новое Российское государство унаследовало многие черты царско-советского авторитарного режима: склонность к силовым способам решения конфликтов, пренебрежение правами человека и самими человеческими жизнями, неподотчетность и бесконтрольность власти и т. д. Одной из причин войны стали клановые противоречия вокруг начавшегося процесса приватизации¹⁸. Проведение в 1995 г. залоговых аукционов положило начало этапу олигархического капитализма в России.

Думские выборы декабря 1995 г., давшие относительное большинство коммунистам, и президентские выборы лета 1996 г., несмотря на победу в них Ельцина, окончательно развеяли надежды Запада на быстрое становление демократии в России. Беспрецедентная публикация в конце 1995 г. статьи тогдашнего руководителя политического отдела посольства США в Москве Тома Грэма¹⁹ дала уникальное представление об оценках реальной ситуации, сообщавшихся посольством в Вашингтон. В этих условиях Запад опасался, с одной стороны, отмены Ельциным выборов и установления (при больном президенте) власти придворной камарильи, с другой – поражения Ельцина на выборах и прихода к власти коммунистов в союзе с националистами.

Становление олигархического режима, на которое одним из первых указал Т. Грэм, выглядело по сравнению с другими возможными вариантами как меньшее зло. Во всяком случае, «семибанкирщина», «олигархат» обеспечивали минимум реального плюрализма в российской политической системе, мешали восстановлению традиционного российского государства как репрессивного внутри и агрессивного вовне института. Разочаровавшись в перспективах быстрого становления демократии, Запад фактически воспринял негативную повестку дня – предотвращение скатывания России к традиционному авторитаризму. С этого момента и по сей день между российской правящей элитой и Западом возникло серьезное расхождение, лишь внешне выглядевшее как непонимание. В то время как в России все больший вес приобретало убеждение, что лучше сильное государство, хотя бы и не вполне демократическое, на Западе побеждала точка зрения, что предпочтительнее иметь дело с Россией плюралистической, хотя бы и до известных пределов хаотичной. Дилемма «демократия или авторитаризм», таким образом, получила «двойника» в виде дилеммы «сильная Россия или слабая».

Эту проблему хорошо иллюстрировала ситуация в отношениях Центра и регионов. Трудности в становлении российского федерализма, фактический полураспад страны на «Россию регионов» вызывали на Западе серьезные опасения – прежде всего в том, что касалось сохранения централизованного контроля над вооруженными силами и стратегическими объектами. В то же время ослабление давления Центра создавало, как считалось, основу для формирования в перспективе более плюралистической общности²⁰.

Финансовый кризис августа 1998 г. привел к практически полной победе в США и Европе скептической точки зрения на перспективы российской демократии. Сам Ельцин образца 1999 г. выглядел злой пародией на «первого демократа». Демократический фасад новой России лишь слегка прикрывал слабоавторитарный и все более коррумпированный режим, в котором власть и деньги были неразделимы. На Западе с тревогой ждали, кто станет преемником Ельцина, и опасались резкого поворота к авторитаризму во внутренней политике²¹. В подготовленном в Конгрессе США докладе Кокса был поставлен драматический вопрос: «Кто потерял Россию?»²².

Реально, конечно, никакой «потери» не было. Важнейшим итогом правления Ельцина стало устранение самой возможности коммунистического реванша. С принятием Конституции 1993 г., несмотря на легализацию в ней режима личной власти первого лица государства, Россия получила принципиальную матрицу демократического устройства. Наполнение этой матрицы реальным демократическим содержанием займет десятилетия, но принцип смены носителей власти через выборы, политический и идеологический плюрализм, а также – при всех ограничениях – конкуренция в экономике и политике, известная свобода слова и действительная свобода совести и передвижения стали в 1990-е годы реальностью. Это не делало Россию демократией, но сближало ее с международным обществом, Западом и ставило ее в этом отношении впереди других стран СНГ.

Для политической системы России, однако, был характерен изоморфизм. Внешне российские институты выглядели так же, как их аналоги в США или Западной Европе (в частности, Конституция 1993 г. явно опиралась на опыт США, Франции и Германии; в ней четко прописано, например, разделение властей по горизонтали и вертикали), но в самой России они не опирались на развитое гражданское общество. Выборная демократия еще не была либеральной. Российские свободы при Ельцине существовали не благодаря развитости государства, а вследствие его слабости. Ярким примером этого может служить положение со средствами массовой информации. Свобода, которой реально пользовались при Ельцине телевизионные каналы, была не столько «завоеванием народа» или следствием развития гражданского общества, сколько проявлением общего либерального отношения лично Ельцина к свободе слова и выражением его благодарности В. Гусинскому и Б. Березовскому за их поддержку в ходе тяжелой предвыборной кампании 1996 г.

В период второго президентства Ельцина, по заключению социолога Татьяны Заславской, вновь проявились специфические черты общественного устройства России: (1) неограниченная (самодержавная) и, как правило, деспотическая власть первого лица государства (монарха, генерального секретаря или президента), противостоящая писаному закону и отрицающая его власть; произвол и коррумпированность представителей власти как в центре, так и на местах; (2) неразделимое слияние собственности и власти, обусловливающее сословный тип социальной структуры; фактическое отсутствие независимой, охраняемой законом частной собственности; (3) многовековое существование рабства во всех его проявлениях; (4) господство православной ветви христианства, пропагандирующей преимущественно пассивные ценности: терпение, смирение и аскезу²³.

Тогда же политические философы Юрий Пивоваров и Андрей Фурсов сформулировали свой знаменитый тезис о русской системе, сущность которой заключалась в моносубъектности власти. Всё в России, утверждали они, реализуется через власть, даже протест против нее. Моносубъектность власти и отсутствие классов означают также отсутствие в России государства²⁴. Иными словами, вместо системы институтов с определенными функциями и набора автономных субъектов, реализующих свои интересы через эти институты, в России существовал один субъект – власть, для которой институты не установленные правила игры, а всего лишь инструменты для решения конкретных задач.

В этих условиях приход к власти на рубеже 1999–2000 гг. Владимира Путина открыл новый этап в эволюции российской политической системы. Произошла частичная реставрация традиционных форм управления. Прежде всего, была восстановлена «вертикаль власти», замыкающаяся на президента как на верховного правителя. Государственная бюрократия вернула себе центральное место в политической системе страны, потеснив, а затем изгнав оттуда олигархов, при этом ведущее положение в новом правящем слое заняли выходцы из силовых структур. Самостоятельность региональных властей, их политический статус, административные и финансовые возможности были жестко ограничены. Сепаратизм в Чечне был разгромлен в ходе масштабной военной кампании. Олигархическое правление было прекращено, а сами «олигархи» (и крупный бизнес в целом) поставлены перед жестким выбором – сотрудничать с властями на их условиях или быть изгнанными (либо преследуемыми). Государство сосредоточило в своих руках контроль над электронными СМИ. В рамках системы «управляемой демократии» государственные чиновники приступили не только к переформатированию политической системы, но и к конструированию институтов гражданского общества. Россия достигла внешней стабильности, но в условиях режима личной власти, всевластия (и бесконтрольности) государственной бюрократии, фактического отсутствия политической конкурентности, доминирования одной партии в парламенте, одной (официальной) точки зрения на телевидении и т. п. «Официальный консерватизм»²⁵, однако, не дает ответа на вопрос о факторах дальнейшего политического развития России.

Важнейшим, принципиальным отличием России от стран Центральной и Восточной Европы стало то, что политическое и государственное строительство осуществлялось не для того, чтобы соответствовать формальным критериям интеграции в западные институты. «Критерии членства в НАТО» или «Копенгагенские критерии» членства в ЕС российских политиков не интересовали. Российские элиты верили в политические решения, основанные на международном признании места и роли России в мире, а не в списки требований, рядом с которыми по мере их выполнения появляются галочки. И, уж конечно, эти элиты считали обустройство самой России, прежде всего – организацию системы власти, своей исключительной привилегией.

Все российские реформы всегда были направлены на формирование системы власти, отвечавшей потребностям правящей группы. Реформы Горбачева призваны были расчистить социалистическое поле от продуктов брежневского застоя. Реформы Ельцина носили антикоммунистический и уже во вторую очередь демократический характер. Верительной грамотой Ельцина был он сам, а не принятая при нем Конституция. Реформы «раннего» Путина были сосредоточены в экономической сфере. В политической области второй президент проявил себя в этот период прежде всего как стабилизатор, опирающийся на умеренно-авторитарные методы руководства. С большой вероятностью можно утверждать, что и в будущем политическая либерализация режима станет возможной в результате осознания элитами необходимости установления верховенства закона, обеспечения независимости судебной власти и т. п. как единственной надежной гарантии сохранения и закрепления частной собственности.

В практическом плане поддержка российских реформ Западом была прежде всего поддержкой людей, эти реформы символизировавших. Горбачев, Ельцин заслужили такую поддержку. Их поддерживали. Горбачева – даже тогда, когда СССР уже рушился. Ельцина – несмотря на московский октябрь 1993 г. и первую чеченскую кампанию. Российские либералы призывали Запад определиться с тем, какую Россию он хочет видеть – стабильную (но при этом авторитарную) или демократическую и сравнительно беспроблемную, но способную отстаивать свои интересы. Такая постановка вопроса представлялась западным лидерам чересчур абстрактной: демократическая Россия на рубеже XXI в. выглядела не более чем благим пожеланием. В действительности влияние международных факторов на развитие России проявляется главным образом через вызовы со стороны международного сообщества, перед которыми она оказывается. Возможность же ответа на эти вызовы практически целиком определяется внутренними российскими силами²⁶.

Однако часть российских либералов осталась убежденной, что для успеха (или закрепления) демократических завоеваний в России требуется постоянное давление Запада во главе с его лидером – президентом США. Этот тезис разделяли либеральные активисты в США и Западной Европе²⁷. Реальное влияние западных официальных и неофициальных советников на российскую политику было гораздо меньше, чем было принято считать, но во всяком случае у Запада в России было довольно широкое поле для приложения усилий. При Путине ситуация резко изменилась: начиная с постановки под контроль властей прежде независимых от Кремля телеканалов НТВ и ТВ6 российская власть стала демонстративно игнорировать протесты США и стран Европейского союза против ее внутриполитических шагов. Российские демократы и либералы, пытавшиеся по-прежнему апеллировать к Западу, столкнулись с обвинением в непатриотичном поведении. После трагедии в Беслане осенью 2004 г. заместитель главы президентской администрации Владислав Сурков публично озвучил тезис о «пятой колонне», действующей в ущерб России²⁸.

С другой стороны, российская оппозиция – как левая (коммунисты), так и леволиберальная (партия «Яблоко») – выдвинула тезис о прозападной внешнеполитической ориентации Кремля как прикрытии для антидемократичной внутренней политики. Оппозиция проводила в этой связи параллель с проамериканскими диктатурами времен «холодной войны». Качество партнеров и союзников – постоянная проблема американской внешней политики. На протяжении последних 60 лет США демонстрируют, с одной стороны, невозможность отказаться от ценностного подхода в отношениях с важными для себя государствами, а с другой – невозможность следовать в этих отношениях исключительно ценностному подходу²⁹.

Тем не менее помощь Запада в становлении гражданского общества в России принесла ощутимые результаты. Перед российскими реформаторами и вообще политическими деятелями и активистами открылись двери западных парламентов, правительственных учреждений, неправительственных организаций и частных фондов, политических салонов, научных центров и т. д. Западные специалисты стали часто и подолгу бывать в России. Заводились личные контакты, налаживались деловые связи. Хотя реформаторов было сравнительно немного, они рассматривались в США и Европе как авангард грядущих колоссальных перемен. Самим российским реформаторам эти связи, дававшие выход на самый верх политического истеблишмента США и стран ЕС, представлялись ценнейшим капиталом.

Эффективно осуществлялась просветительская миссия. С 1993 г. только через Московскую школу политических исследований Елены Немировской, созданную при поддержке правительств и частных фондов Европы и США, прошло более 5 тыс. слушателей со всей России. Активную роль в формировании элементов гражданского общества играли в этот период американские Национальный демократический институт и Международный республиканский институт, центр общественных обменов АЙРЕКС, а также профсоюзное объединение АФТ-КПП. Конкретную помощь в формировании гражданского общества в России оказывали представительства международных благотворительных фондов – Сороса, Макартуров, Форда и др. В начале 1990-х годов в Москве открылись представительства ведущих западных научно-исследовательских центров – Карнеги, «Heritage» (США), фондов им. Ф. Эберта, К. Аденауэра, Ф. Наумана, Г. Бёлля, Р. Люксембург (Германия). Активно действуют такие организации, как РЭНД, Центр Никсона.