Текст книги "Интеграция и идентичность: Россия как «новый Запад»"

В результате их деятельности российская политическая, общественная, научная элита получила уникальную возможность научиться функционировать в современных условиях, приобрести личные контакты с коллегами в США и Европе, стать частью международного глобального общества в соответствующем сегменте. Некоторые западные организации – например, научно-политические фонды – стали моделью для создания аналогичных российских структур. Так, Совет по внешней и оборонной политике (основан в 1992 г.) создавался по примеру американского Совета по международным отношениям.

Таким образом, в результате политических преобразований к началу XXI в. в России сложился умеренно-авторитарный режим, который в принципе способен постепенно эволюционировать в сторону демократии, но может и дегенерировать в направлении корпоративного государства³⁰. Эта очевидная неопределенность заставляет политиков США и стран ЕС быть осторожными, в то время как общественное мнение критикует их за бездействие. Ясно, что поведение России на международной арене связано с характером политического режима в стране. В то же время эта связь не является жесткой и однозначной. В конце XVIII в. самодержавный Петербург, исходя из геополитических соображений, положительно отнесся к провозглашению независимости США. В XIX столетии в период Гражданской войны в США императорское правительство предприняло символические шаги для демонстрации поддержки Севера. Наконец, в XX в. Советский Союз был военным союзником США во Второй мировой войне.

В то же время вынесение за скобки вопроса о внутренней природе политического российского режима целесообразно лишь для ситуативного прагматического сотрудничества. Реальное партнерство, и тем более включение Российской Федерации в систему международного общества, требует соответствия существующих в ней условий определенным критериям демократии, рыночной экономики и ценностям гражданского общества.

Либерализация советской системы, попытки ее поверхностной вестернизации привели не к трансформации СССР, а к его краху. Лишь решительный отказ от коммунистической идеологии и советской политической практики мог создать условия для начала процесса демократизации и вхождения в международное общество. В отсутствие функционирующих институтов единственной – вынужденной и ненадежной – гарантией оставалась политика «в правильном направлении» под руководством демократически или во всяком случае антикоммунистически настроенного лидера. На протяжении большей части 1990-х годов таким лидером в глазах Запада был президент Ельцин. Пока он находился у власти, Запад в целом соглашался, что «процесс шел». Соответственно смена лидера или смена лидером политической ориентации являются – при отсутствии функционирующих демократических институтов – поворотными пунктами, способными не только затормозить процесс интеграции, но и обернуть его вспять. В отношении Ельцина у Запада была уверенность, что, несмотря на любые отступления от принципов демократии (противостояние с Верховным Советом в 1993 г., Чечня и предвыборная кампания 1996 г.), «первый российский демократ» не свернет на путь конфронтации с США и Западной Европой. К премьер-министру (в 1998–1999 гг.) Евгению Примакову относились с явной настороженностью, особенно в США. В отношении Путина какой-либо уверенности не было с самого начала. Отношение к нему менялось: до 11 сентября 2001 г. – вопросительный знак, после 11 сентября – «плюс», после «дела Ходорковского» и Беслана – «минус».

Приход Путина к власти знаменовал окончание революционного периода и наступление «русского термидора». Политическое развитие России вновь стало эволюционным. В начале XXI в. в России осуществляется буржуазная «вторая модернизация». В принципе экономические преобразования и само развитие капитализма постепенно создают основу для плюрализма, в том числе политического, но этот плюрализм жестко ограничивается правящей бюрократией, боящейся открытой конкуренции. Власть и в постсоветской России является замкнутой бюрократической корпорацией, стоящей над обществом и тяготеющей над ним. Власть не расчленена и тесно срослась с олигархическим бизнесом. В России создалась внешне парадоксальная ситуация, когда бюрократия руководит дебюрократизацией, единая власть выступает в качестве архитектора системы сдержек и противовесов, администрация президента претендует на роль создателя гражданского общества и т. п.³¹ Результатом такой деятельности является не столько создание современных институтов, сколько их имитация.

Наряду с проблемами «наверху» обозначились и препятствия на пути к дальнейшей демократизации «снизу». Главной проблемой дефицита демократии остается отсутствие современного демоса. Иными словами, общества налогоплательщиков, видящих себя гражданами и рассматривающих власть не как нечто сакральное, а как совокупность институтов управления общими делами. Российская реальность начала XXI в. очень далека от этого идеала. В обстановке, где у 20 % населения доходы ниже прожиточного минимума, запрос на государственный патернализм все еще велик. Стремление людей к самоорганизации на низовом уровне постепенно возрастает, но остается слабо выраженным.

Можно допустить, что после почти 75 лет советской власти и десятилетия революционных перемен Россия вернулась на естественный для нее путь политического развития. При этом, однако, она вернулась в точку, где это органичное развитие было прервано Октябрьской революцией. В том, что касается характера политического режима, Россия 2000-х годов похожа на Россию 1900-х, но из этого не следует, что она обречена вновь повторить свой трагический путь. Президент Путин скорее напоминает не Петра I, а Петра Столыпина, строившего планы экономически сильной «великой России» и нуждавшегося в «двадцати годах спокойствия», и одновременно Николая II, настаивавшего на самодержавном характере режима и в то же время подрывавшего этот режим своими действиями.

Устойчивое экономическое развитие требует ограничения административного произвола и утверждения верховенства права. Но оно также требует свободы и демократии участия, основанной на ответственности. Ресурсы правительственной «социальной инженерии» для этого явно недостаточны. Наступивший период политической стабильности – это время формирования интересов новых социальных групп и подспудного накопления противоречий в российском обществе. Кризис «интеллигентского» либерализма и упадок коммунизма расчищают место для новых сил справа и слева. На одном фланге можно предположить появление либерального движения, опирающегося на средний класс и предпринимательство и прочно стоящего на российской почве. На другом намечаются контуры социал-демократического движения, выступающего за социальную справедливость, но признающего значение частной собственности и частного предпринимательства.

Вместе с тем оптимальный сценарий России не гарантирован. Угроза популизма реальна и может материализоваться в условиях, когда власти поглощены переделом собственности и стремятся сохранить монопольное положение в политической сфере. Даже в случае следования путем органического развития политическая система России будет отставать в «историческом времени» по отношению не только к США и странам Западной Европы, но и к новым членам ЕС, еще недавно принадлежавшим к советскому блоку. Нельзя, однако, исключить возможность деградации существующей политической системы, превращения недодемократического режима в антидемократический. Пока что в России одновременно существуют элементы неконсолидированной демократии и неконсолидированной диктатуры³².

Возможности Запада непосредственно воздействовать на политическое развитие России довольно ограниченны. Здесь не может быть никакого сравнения с вовлеченностью США в демократическое переустройство Германии и Японии или стран Центральной и Восточной Европы. Разница между самостоятельно и добровольно отказавшейся от коммунизма Россией и побежденными в войне Германией и Японией очевидна. В отличие от стран Центральной и Восточной Европы в отношении России перспектива членства в НАТО и ЕС «не работает». Крупнейшая наряду с США ядерная держава, являющаяся одновременно одним из важнейших мировых поставщиков энергоресурсов, – неподходящий объект для внешнего давления. Начиная с 2000 г. эта ограниченность возможностей влияния признается всеми сторонами. Поднятие официальными западными представителями «острых вопросов» (по положению в СМИ, в связи с Чечней, организацией и проведением выборов и т. п.) носит во многом ритуальный характер, имеет скорее значение для правительств-критиков (в свою очередь, критикуемых домашней оппозицией за мягкость по отношению к Кремлю), чем для критикуемых. В практическом плане на всю обозримую перспективу Россия рассматривается Западом в лучшем случае как страна, находящаяся на самой дальней по отношению к ядру международного общества орбите. При этом учитывается возможность схода России с этой орбиты, ее «дрейф» в мировом политическом пространстве.

Какое значение имеет демократия в России для ее внешней политики и международных отношений? При Сталине СССР был не только идеологическим противником и геополитическим соперником Запада, но и его надежным союзником по антигитлеровской коалиции. Россия Путина остается партнером США по антитеррористической коалиции и важнейшим экспортером энергоносителей для стран ЕС. В целом российско-американские и российско-европейские отношения в начале 2000-х годов официально оцениваются как спокойные и даже удовлетворительные. Правда, «планка удовлетворения» стоит уже не так высоко, как в начале 1990-х. От рассуждений о «союзе» и «стратегическом партнерстве» стороны перешли к термину «развивающееся партнерство», от идеи общеевропейского дома – к довольно неконкретно очерченным «общим пространствам». Изменения во внутренней политике России в 2003–2004 гг. не привели к резкому ужесточению курса Москвы в отношении США или ЕС и вызвали лишь приглушенную риторическую реакцию со стороны Вашингтона и Брюсселя.

Демократическая Россия, которая имеет шанс возникнуть в 20-30-летней перспективе, вряд ли будет беспроблемной страной для США или ЕС. Скорее можно предположить, что Москва станет не только более решительно, но и более эффективно отстаивать свои национальные интересы – в первую очередь в сопредельных странах и в отдельных секторах экономики. Российская элита настроена на активную конкуренцию. Но ведь и сами Америка и Европа, выйдя из тесной связки отношений периода «холодной войны», отнюдь не являются друг для друга беспроблемными международными игроками. Другое дело, что их связывало и продолжает связывать нечто большее, чем логика противостояния Советскому Союзу и международному коммунизму. Аналогичная общность может появиться в перспективе и в отношениях США и Европы с Россией.

Демократическая (т. е. более транспарентная и ответственная) российская полития может оказаться менее податливой для внешнего влияния по международным проблемам, чем Россия, возглавляемая авторитарным руководителем. Сталин мог единолично разворачивать советский государственный корабль на 180 градусов в любом направлении – например, упразднить Коминтерн. Горбачев мог согласиться на быстрое воссоединение Германии и мог бы передать Южно-Курильские острова Японии. Демократический лидер или руководящая группа будут гораздо больше связаны в своих внешнеполитических шагах. Кроме того, «национальные особенности» эвентуальной российской демократии будут существенно отличать ее от американской и европейской. Этого может оказаться достаточно, чтобы в глазах части западных лидеров и либеральной общественности Россия еще долго воспринималась как «не вполне своя». Главное – политическая и стратегическая самостоятельность России по отношению к США и ЕС не будет позволять западным лидерам и общественности закрывать глаза на недостатки российской демократии, но она же будет резко ограничивать возможности Запада влиять на ситуацию в России.

Формирование рыночных отношений

ЕСЛИ ДЕМОКРАТИЯ – ДЕЛО БУДУЩЕГО, то капитализм в России – современная реальность. Именно развитие рыночных отношений представляет наиболее реальный канал формирования в стране современных институтов и интеграции самой страны в современные глобальные отношения.

Несмотря на автаркический характер экономики, Советский Союз поддерживал торгово-экономические отношения с Западом, особенно активно в начальный период индустриализации, а затем вновь, начиная с 1960-х годов.

Но, конечно, никакой интеграции народного хозяйства СССР в мировую экономику не могло было быть по определению. При Хрущеве СССР в 1963 г. стал крупным импортером продовольствия, при Брежневе после нефтяного кризиса 1973 г. – ведущим экспортером энергоносителей. Нефтяные шоки 1973 и 1979 гг. сыграли роль мощного обезболивающего средства, затруднившего осознание глубины и масштабов системного кризиса советской экономики. В то же время чрезвычайно резкое – в шесть раз с ноября 1980 г. по июнь 1986 г. – снижение цен на нефть привело привыкшую к нефтедолларовым инъекциям финансовую систему СССР в состояние расстройства. Бюджетный дефицит с 1985 по 1988 гг. возрос в шесть раз, достигнув в 1990 г. 10 % ВВП³³.

Индустриализация, проведенная Сталиным, имела главной целью достижение экономической самодостаточности страны и создание мощного военно-экономического потенциала. Сталин заимствовал за рубежом передовые технологии, но не «производственные отношения» – иными словами, hardware, не software современной экономики. Той же линии придерживались Хрущев и Брежнев. Даже минимальные заимствования по части организации труда отторгались советским народным хозяйством³⁴. Его замкнутый, централизованно-распределительный характер, гипертрофия военного производства неотвратимо привели СССР при наследниках Сталина к кризису («застою»), который в конце концов побудил советское руководство решиться на реформы.

В отличие от Китая в СССР путь последовательных экономических преобразований – при сохранении в неприкосновенности политического режима – не мог стать магистральным путем трансформации в конце XX в. В «предперестроечном» Советском Союзе аграрный сектор не мог выступить в роли «локомотива», а традиции частного предпринимательства были вырваны с корнем. Если и можно было вообразить «китайский вариант» в СССР, то не позднее конца 1920-х годов, когда страна находилась примерно на той же стадии социально-экономического развития, что и КНР после культурной революции. В послесталинский период попытки реформирования советской экономики (1965 и 1979 гг.) наталкивались на сопротивление политической системы и идеологического аппарата. Свою роль в их быстром свертывании сыграли также международные осложнения – чехословацкий кризис (1968 г.) и обострение «холодной войны» (первая половина 1980-х годов).

Первоначальная ставка Горбачева на ускорение и последующая – на конверсию военного производства (извлечение «мирного дивиденда») лишь показывали, насколько плохо советское политическое руководство представляло себе состояние и перспективы народного хозяйства страны. Замысел «ускорения и перестройки» исходил из необходимости перераспределения ресурсов внутри народного хозяйства. Модернизация производства должна была произойти на отечественной базе. Характерным в этом отношении был, например, призыв Горбачева к тольяттинским автомобилестроителям «стать законодателями мировой автомобильной моды». Большие надежды возлагались на конверсию ВПК. При этом Горбачев не шел дальше идеи «социалистического рынка» – с упором на прилагательное.

Середина и конец 1980-х годов были отмечены, однако, с одной стороны, появлением многочисленных публицистических материалов (Николая Шмелева, Василия Селюнина, Отто Лациса, Геннадия Лисичкина и др.), фактически требовавших отказа от социализма в пользу настоящего рынка, а с другой – появлением группы молодых экономистов во главе с Егором Гайдаром, еще в 1983 г. приступивших к практической проработке проблем перевода страны на рельсы рыночной экономики. Первые доказывали экономическую абсурдность существовавшей системы, другие предлагали ей альтернативу.

Внешняя экономическая интеграция – в рамках СЭВ – имела для горбачевского руководства лишь побочное значение. Единственная серьезная попытка в этом направлении была сделана в 1986–1987 гг., когда в Москве возникла идея превратить ГДР в главного производителя компьютеров для стран СЭВ. Лишь после 1988 г., с развитием кооперативов, актуальной стала тема совместных предприятий с западными партнерами, но на сравнительно низком уровне. Любые масштабные проекты советско-западного сотрудничества в области энергетики, сельского хозяйства и т. д. наталкивались на необходимость изменения форм собственности. Это, однако, являлось на тот момент непреодолимым политическим препятствием³⁵. Экономические вопросы появились в повестке российско-западных отношений только в самом конце существования СССР, когда западные лидеры, уступая призывам Горбачева, приступили к обсуждению программ экстренной финансовой помощи Советскому Союзу.

У горбачевского руководства к этому времени появилось стремление добиваться для СССР членства в Генеральном соглашении по тарифам и торговле (ГАТТ), Международном валютном фонде, Всемирном банке, куда Сталин в 1940-е годы решил не вступать, а также в «семерке» наиболее развитых индустриальных демократий. При Горбачеве, однако, удалось сделать лишь самые первые шаги на пути вступления страны в международные финансовые институты.

Сделана была также попытка наладить макроэкономическое сотрудничество. Программа «Согласие на шанс» (май 1991 г.), разработанная академиком Станиславом Шаталиным и Григорием Явлинским совместно с Грэмом Аллисоном из Гарвардского университета, стала первым и последним опытом советско-западного взаимодействия в реформировании отечественной экономики. Согласие в конце концов было дано. Шанс, однако, к этому времени был уже упущен.

Бездеятельный (или осторожный) в политической сфере после разгрома путча Ельцин осенью 1991 г. дал сигнал радикальным переменам в экономической политике. Реформы, проведенные «командой Гайдара» в 1992 г., означали рыночную революцию. Советская командная экономика отошла в прошлое вместе с монополией государства во внешней торговле. Россия стала частью мировой экономики. Полтора десятилетия спустя, оценивая путь, пройденный российской экономикой, Егор Гайдар подвел итог: «Основные задачи постсоциалистического перехода в экономике России решены»³⁶.

Российская Федерация вышла на мировой рынок в 1991 г. прежде всего в качестве заемщика. После того как большевики отказались признать внешний долг России, Советский Союз был чрезвычайно аккуратен с внешними заимствованиями, поскольку они, как считалось, вели к недопустимой внешней зависимости страны³⁷. Сталин, принявший в 1941 г. условия ленд-лиза, в 1947 г. отверг предложение об участии СССР в плане Маршалла и заставил сделать то же самое страны Восточной Европы. Горбачевское руководство, оказавшись в чрезвычайной ситуации, было, однако, вынуждено обратиться к Западу за массированной финансовой поддержкой. Выход на международный рынок кредитов состоялся, таким образом, впервые в мирное время за весь советский период. Кредиты, дававшиеся «под Горбачева», были политически обусловлены. Запад был заинтересован в сохранении Горбачева у власти, продолжении им политики дальнейшей либерализации советского строя и «выхода из империи». Особо важную роль в этом сыграла Западная Германия, использовавшая свою финансовую мощь для обеспечения присоединения восточных земель к ФРГ. Советский Союз же впервые превратился в крупного международного должника. За шесть лет правления Горбачева советский внешний долг утроился³⁸.

Придя к руководству правительством, Е. Гайдар обнаружил, что валютные резервы страны были практически на нуле. Запад оказал срочную гуманитарную помощь, но одновременно добился от правительства России согласия платить по долгам СССР³⁹. Это было несложно. Для нового российского руководства ответственность за долг предыдущей власти была принципиальным вопросом. Ведь именно отказ большевиков платить по долгам царского и временного правительств исключил Советскую Россию из числа цивилизованных государств. Новая власть рассматривала себя как ответственных ликвидаторов большевистского наследия. Она взяла на себя ответственность по всем обязательствам СССР, но также поставила под российский контроль все советские активы за рубежом. Это решение было зрелым и реалистичным.

В то же время надежды Ельцина и команды реформаторов на новый план Маршалла были совершенно необоснованны. Кроме очевидной потребности России для этого должна была присутствовать заинтересованность Запада в массированной поддержке российской экономики. Но сама эта экономика, еще по сути дела советская, была нежизнеспособна. Геополитическая ситуация в мире и место в нем Российской Федерации начала 1990-х годов и Западной Европы конца 1940-х были несравнимы. Наконец, следовало учитывать, что традиции государственного вмешательства на Западе сильно ослабли за 40 лет, прошедших после принятия плана Маршалла. Тем не менее по некоторым подсчетам Россия получила в совокупности около 100 млрд долл., считая кредиты⁴⁰. Для сравнения: восточногерманские земли с населением, составляющим немногим больше 10 % населения Российской Федерации, с 1990 г. стали получателями помощи в размере 100 млрд марок (около 50 млрд долл.) ежегодно. Реальный же объем помощи России был гораздо меньше анонсированного.

В 1992 г. Россия была принята в Международный валютный фонд, который на несколько лет стал важнейшим источником внешних финансовых заимствований и главным куратором российской экономики. В течение ряда лет «вашингтонский консенсус» между правительством США и руководством МВФ и Всемирного банка служил прагматической основой для оказания помощи. «Консенсус» исходил из политической целесообразности, и по этой причине его рекомендации – фактически указания руководству России – не всегда шли на пользу российской экономике. Диктат международных финансовых институтов даже в случае успеха осуществляемых на его основе реформ не мог бы быть популярным в России. В конкретной ситуации 1990-х годов участники «консенсуса» наряду с их российскими «подсоветными»⁴¹ были объявлены виновными в экономической политике, приведшей к финансовому дефолту 1998 г. На самом деле вина «вашингтонской сборной» была существенно меньше того, что ей инкриминировалось. За фасадом либеральной макроэкономической политики шла борьба «по понятиям», в которой главную роль играли не «чикагские учебники», а вполне конкретные интересы заинтересованных российских лиц. Как справедливо отмечает Бобо Лo, возможно, неолиберализм действительно не подошел бы России, но никто не пытался применить его на практике⁴².

Опыт тесного общения с руководством МВФ, Всемирного банка и других международных финансовых институтов, несмотря на его негативные стороны, стал школой современной макроэкономики для российской бюрократии. Это была во всех отношениях дорогая школа. Егор Гайдар говорил о сверхвысокой цене экономического образования, полученного премьер-министром Виктором Черномырдиным. Частые встречи российского премьера с главой МВФ Мишелем Камдессю и регулярные сессии российско-американской межправительственной комиссии Черномырдин – Гор были не напрасны. Во многом благодаря экспертной поддержке со стороны МВФ и Всемирного банка в России в кратчайшие сроки появилась большая группа высококвалифицированных современных экономистов, финансистов. Все они получили образование на Западе, прежде всего в США и Великобритании, освоили язык современной экономики и финансов. В течение 1990-х годов экономическое «крыло» российского правительства совершило свою «институциональную модернизацию». Его знания, представления, образ мышления становились все более адекватными современной экономической ситуации. На месте, где когда-то все регулировал Госплан, в считаные годы появился реальный рынок, а место госплановских экономистов заняла элита современных профессионалов (частично вышедшая из госплановской среды).

Российский бизнес в отличие от чиновничества интегрировался в мировую экономику на микроуровне. С отменой государственной монополии внешняя торговля приобрела невиданное значение. Объем внешней торговли России составил во второй половине 1990-х годов 20–25 % ВВП (для сравнения: в зоне евро – 17 %, в Японии – 12 %, в США – 11 %)⁴³. Экспортно-импортные операции лежали в основе большинства сколько-нибудь крупных бизнесов, возникших в 1990-е годы, а энергетическое «профилирование» страны в 2000-е годы подняло значение сырьевого экспорта до беспрецедентных в истории страны значений.

Посткоммунистическая трансформация – еще не модернизация. Начальные стадии трансформации сопровождаются разрушением, снижением общего уровня⁴⁴. Крах советской промышленной экономики сопровождался расцветом сырьевого экспорта. Экспорт энергоносителей, металлов, леса и, наоборот, импорт продуктов питания, оргтехники и пр. стал основой для быстрого обогащения «новых русских». В то же время попытки выхода на мировой рынок ряда высокотехнологичных предприятий (в основном военно-промышленного комплекса) принесли им лишь ограниченные успехи или вообще окончились провалом.

Отмена жесточайшего в прошлом валютного контроля имела огромное психологическое значение. Произошла тотальная долларизация российской экономики. В условиях гиперинфляции первой половины 1990-х годов функцию реальных денег стал выполнять американский доллар. На всем протяжении 1990-х российские рубли рассматривались как постоянно дешевевшие расчетные знаки для незначительных покупок. С тех пор обменный курс доллара (а позднее и евро) сообщается российскими СМИ с той же частотой, что и прогноз погоды и цена на нефть. Ситуация отчасти изменилась лишь с 2000-х годов в результате ослабления доллара, роста курса евро и укрепления рубля. В то же время государство отказалось от жесткого административного регулирования курса национальной валюты. Достижение рублем внутренней конвертируемости стало важнейшим индикатором его функциональности как денежной единицы. Из страны, в которой денег в полном смысле слова не было, а глава правительства мог произвольно определять обменный курс валюты⁴⁵, Россия превратилась в страну, где деньги определяют едва ли не все.

Приватизация первой половины 1990-х годов быстро создала группу крупных собственников, способных выступать на национальном и международных рынках. Она же открыла Россию для иностранных капиталовложений. По состоянию на 2004 г. страна накопила 82 млрд долл. инвестиций из-за рубежа, в том числе 37 млрд прямых инвестиций⁴⁶. В России функционирует 15 тыс. предприятий с иностранным капиталом, на которых занято 1,5 % работающих и производится 8 % ВВП страны⁴⁷.

Восстановление в России частной собственности стало главным символом и материальной основой возвращения страны в мировое экономическое и политическое пространство. Всплеск коррупции, сопровождавший приватизацию, являлся не только «неизбежным злом», но и инструментом встраивания бывшей советской номенклатурной элиты, «красного» директората, коммунистической и националистической оппозиции в систему новых экономических отношений. Фактически в конце XX в. Россия пережила вторую в своей истории капитализацию – только не постфеодальную, как в XIX столетии, а постсоциалистическую.

Несмотря на все издержки «строительства капитализма»⁴⁸, рыночный вектор развития российской экономики укреплялся на всем протяжении 1990-х годов. Даже финансовый крах августа 1998 г. стал объективным свидетельством интегрированности российской экономики в мировую. Волна кризиса, поразившего развивающиеся рынки, поднявшись в Юго-Восточной Азии, дошла до Южной Америки. Россия оказалась промежуточным звеном в ее распространении. Быстрый выход российской экономики из кризиса 1998–1999 гг. стал не только следствием радикального изменения конъюнктуры нефтяных цен, но и свидетельством устойчивости нового капитализма⁴⁹. «Молодые реформаторы» оказались дискредитированы. Старые «учителя» (деятели МВФ, Всемирного банка, Министерства финансов США и др.) отошли в сторону. Тем не менее пришедшие к власти идеологические оппоненты Гайдара, Чубайса и Немцова (Е. Примаков, Ю. Маслюков и др.) не изменили главного направления экономической политики. Таким образом, далеко еще не став либеральной демократией, Россия приобрела рыночную экономику. Рыночный статус России был официально признан в 2002 г. США и Европейским союзом.

С начала 2000-х годов создание наиболее благоприятных условий для экономического роста официально провозглашено стержнем всей государственной политики. Внутренняя и внешняя политика России во многом, если не в основном, подчиняется решению этой задачи. Национальная идея России официально толкуется в терминах конкурентоспособности и успеха в условиях ставших глобальными рынков. Таким образом, свершилось небольшое чудо: «первое в мире социалистическое государство рабочих и крестьян», где в отличие от стран Центральной и Восточной Европы, Балтии, даже Китая и Вьетнама ни у кого из здравствовавших в конце 1980-х годов граждан не было и не могло быть личного опыта участия в рыночной экономике, где даже до революции 1917 г. рыночные отношения были развиты слабее, чем где бы то ни было еще в Европе, всего за несколько лет трансформировалось в общество, где главным движителем стали «строители капитализма».