Текст книги "Звезда Альтаир. Старообрядческая сказка"

Глава 6

Иван прожил у Пантелея несколько дней. Словоохотливый старик с удовольствием отвечал на его вопросы, распалялся, хватал книги, открывал на закладках и назидательно зачитывал чужие мудрые слова. Рассуждали обо всем: о вере, о Боге, о светопреставлении.

Не все царевич понимал, но все было ему ново и любопытно. Правда, многого Пантелей не мог объяснить. Раз Иван спросил его:

– Ты говорил, дедушка, каждый народ по-своему в Бога верует. Значит, у каждого народа своя вера. Сколько же всего вер?

– Сколько народов и царств, столько и вер.

– А в вашем царстве какая вера?

– Наша, русская вера, самая правильная.

– А в иных царствах какие веры?

– Вестимо, еретические и басурманские.

– Расскажи о них.

Старик поскреб затылок.

– В моих книгах как-то глухо про это пишут.

– Тогда разъясни вашу веру.

Пантелей замялся.

– Нашу веру непросто разъяснить. На словах ты ничего не поймешь. Нашу веру надо видеть. Езжай в ближайшее село, попроси, чтобы тебе указали церковь. В ней спроси попа. Выйдет к тебе длиннобородый и длинноволосый мужичок в рясе. Вот его и расспроси о нашей вере. А я боюсь наврать.

– Что же ты, дедушка, такой начитанный, а свою веру объяснить не можешь, – усмехнулся царевич.

– Не смейся, Иван, надо мной, стариком. Надо мной плакать надо, а не смеяться. Вишь, у нас на Куличках перемена веры вышла. При старом царе одна вера была, старая. А при новом царе стала другая, новая.

Царевич удивился, как это можно переменить веру, если она невидимая и бесчувственная?

– Можно, – вздохнул Пантелей. – Ведь вера в книгах записана. Были у нас книги старые, от дедов и прадедов оставшиеся. По ним мы и верили. По ним и Богу молились. А нынешний царь Алмаз и его собинный друг патриарх Никель решили, что вера у нас негодящая и негораздая, надо ее обновить. Вызвали они чужестранных мудрецов, а те наши старые книги объявили ложными и написали нам новые книги. Но, говорят, в этих книгах много непотребного и несуразного. И теперь у нас на Куличках раскол произошел. Кто по-старому верует, кто по-новому. Только, слышь, за старую веру у нас казнят: языки режут, руки рубят, на кострах жгут. Так что, парень, я теперь сам не знаю, как верить. По-старому, как деды и прадеды верили? Или по-новому, как царь и патриарх приказывают?

– Что же мне делать? Где же я найду истинную веру? – загрустил Иван.

– Не кручинься, парень, как ехал по белу свету, так и езжай. Посмотри разные страны, попытай разные веры. А коль хошь нашу веру узнать, ищи церковь или монастырь, там тебе все растолкуют. А на меня, старого дурня, не сердись.

Царевич распрощался с Пантелеем, собрался в путь-дорогу и поехал далее.

В деревушке, где жил старик, церкви не было. В соседней деревне – тоже. А в следующей над Иваном посмеялись:

– Церкви у нас нет, парень. Зато есть кабак. Может, там найдешь, что ищешь.

Прежде царевич кабаков не видал. И из любопытства решил туда заглянуть.

Кабак располагался при выезде из деревни. Это была убогая лачуга, крытая соломой. Рядом стоял дом кабатчика – добротный, высокий, основательный.

Дверь лачуги была распахнута настежь. Из нее нестерпимо разило чем-то кислым. Добрый молодец несмело вошел, поморщившись.

В кабаке пусто. За стойкой скучал кабатчик – здоровенный мужик в красной рубахе. Его легко можно было принять за палача – личико неудобосказуемое, взгляд тухлый, борода за кушак заткнута. Он мрачно наблюдал за юношей: как тот слезает с коня, как медлит перед дверью.

– Чего тебе, малец? – хмуро спросил мужик.

Иван оробел.

– Мне поесть бы чего.

– Поесть у меня нечего. Есть будешь у мамочки дома. У меня только попить. Вот, хошь, водка пшеничная. Вот столичная. Вот посольская.

– Я водку не пью.

– Ну, извини, молочка нет.

Царевич попятился к выходу.

– Погодь! – крикнул кабатчик, выходя из-за стойки. – На дороге ярыжки, будь осторожен.

– Какие ярыжки? Это что, чудища такие? – удивился юноша.

– Ты что, малец, с луны свалился? – в свой черед удивился мужик. – Ярыжек не знаешь?

– Нет, я человек нездешний, проезжий.

– Тогда слушай сюда. – Кабатчик подманил Ивана рукой и задышал ему в ухо салом и чесноком. – Ярыжки – слуги государевы. Они должны порядок блюсти, наше добро охранять, разбойников ловить. Но, сказать по правде, малец, ярыжки хуже всяких разбойников. Мало им государева жалованья, они еще и нас, бедных христиан, обирают. Где увидят человека праздношатающегося, сразу по пустяку придерутся. Мол, отчего ворот рубахи расстегнут? Отчего сапоги дегтем не смазаны? Отчего борода не чесана? И штраф выпишут. Нечем штраф платить? Или дубинками изобьют, или в отделение доставят. И сиди в обезьяннике до утра.

– Как мне быть? – растерялся царевич.

– Встретишь ярыжку, сделай вид, что не увидел его. Коли будет приставать, ускорь шаг. А коли документы потребует, то или беги, или пригрози ему сабелькой. Они, ярыжки, трусливые.

Юноша поблагодарил и вышел из кабака. Хмурый мужик проводил его.

– С час назад ярыжки были у меня. Какого-то забулдыгу повязали, да еще с меня штраф содрали. Наверное, ты их на дороге встретишь. Будь осторожен.

Сел Иван на коня и поехал. Вскоре увидел на дороге странное зрелище – два всадника тащат на веревке мужичка. Царевич понял: это ярыжки с забулдыгой.

Испугался и хотел свернуть в кусты, переждать, но потом решил, что негоже сыну славного Додона Гвидоновича бояться каких-то ярыжек. Смело поехал юноша к всадникам и поравнялся с ними.

Ярыжки были неимоверно толсты. Красные кафтаны не застегивались на их раскормленных животах. Так же толсты были и кони государевых слуг. Забулдыга, напротив, был мужичок худой, смуглый, с досиза выбритой головой, свалянной порыжевшей бородой, в шелковой рубахе и разбитых сафьяновых сапогах.

– Палачи! Сатрапы! Душители свободы! Погиб поэт, невольник чести! – неистовствовал забулдыга.

– Заткнись, охальник! Уймись, а то хуже будет! Ужо доставим тебя в отделение, по-другому запоешь, пьяница несчастный! – огрызались ярыжки.

– Добрый молодец! – воззвал мужичок к подъехавшему Ивану. – Взгляни, как бездушные служители закона влекут в свой гнусный вертеп служителя муз. Разве можно так обходиться с поэтом, пока не требует поэта к священной жертве Аполлон?

– За что вы его? Куда? – спросил царевич у ярыжек.

– Это опасный государев преступник: безобразник, шут гороховый, стихотворец и вольнодумец, – буркнул один «палач».

– Он в общественном месте читал непристойные вирши, – добавил другой.

– Не слушай их, молодец! – кричал забулдыга. – Все врут они. Разве презренный кабак – общественное место? Разве мои волшебные стихи – непристойны? Они, свиньи, ничего в виршах не понимают.

– Он же никого не убил, не ограбил. За что вы его тащите на веревке, как паршивого пса? – удивился юноша.

– Не убил? Не ограбил? Он хуже… – засмеялся один «сатрап».

– Он хуже, он штраф не заплатил, – добавил другой.

– Чем платить? Не продается вдохновенье. Мы вольные птицы, а птицам деньги не нужны! – кричал мужичок.

– Не понимаю, что такое штраф? Пеня? Деньги? Давайте я заплачу за него, – предложил добрый Иван.

Ярыжки остановили коней. Пошептались.

– Штраф – рубль! – объявил один «душитель свободы».

– Два! – добавил другой.

Царевич полез в карман за неразменной монетой.

Глава 7

Ярыжки с трудом слезли с коней, развязали забулдыгу и отдали Ивану на поруки.

Когда государевы слуги отъехали на почтительное расстояние, мужичок заругался им вослед:

– Прошедшего житья подлейшие черты! А судьи кто? Вот то-то, все вы гордецы!

Царевич едва унял его:

– Не бранись, а скажи лучше, кто ты.

Забулдыга подбоченился.

– Ты что, молодец, не слыхал обо мне? Я великий поэт Демьян Скоробогатый, служитель муз и Аполлона. Имя мое благоговейно произносится по всему подлунному миру за то, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал. Не слыхал?

– Не слыхал. Не знаю, какой ты поэт, Демьян, а на богатого, уж не прогневайся, ты не похож, – засмеялся юноша.

– Временные затруднения, – подтянул штаны мужичок. – А ты кто такой?

– Иван. Езжу по белу свету по своей надобности. Поедешь со мной?

– Отчего не поехать? Поеду! Мне все равно с кем и все равно куда.

– Тогда залезай на круп. Да ты сам залезешь?

– Обижаешь, добрый молодец! Я в гусарах служил.

Демьян лихо вскочил на коня, и Иван тронул поводья. Поехали.

Поэт без устали болтал, расспрашивал царевича о его делах, рассказывал о своей блуждающей судьбе и читал вирши. Царевич охотно поддерживал разговор, хотя и неудобно было это, сидя спиной к собеседнику.

«Занятный человек, – подумал юноша. – Хорошо бы и дальше с ним ехать. Вдвоем все-таки веселее».

Нагнали ярыжек. Их раскормленные кони еле-еле передвигали ноги. Миновали их быстро и молча.

Вечером приехали к большому селу с церковью. Кирпичный храм возвышался над избами, блестя золотыми маковками. Над обшарпанной колокольней кружили вороны. Но Иван не знал, что это церковь. Для него это был большой загадочный дом с башней.

– Чей это дворец? – спросил царевич.

– Это церковь, Божий храм, сюда старухи приходят по утрам, – сострил Демьян.

– Мне туда непременно надо.

– Сегодня уже поздно. Завтра будет праздник, завтра и сходишь. А пока давай попросимся к кому-нибудь на ночлег.

Постучались в одну избу, в другую, в третью. Но везде путникам отвечали одно и то же:

– У нас занято! Завтра ярмарка, народу понаехало! Ступайте к соседям!

Наконец один хозяин пустил ночевать на сеновал. Уже в темноте поужинали хлебом насущным и завалились спать.

Проснулся юноша от странных звуков – будто самый воздух гудел и звенел. Иван растолкал поэта.

– Слышь, что это?

– Зачем разбудил? Это колокола звонят. Народ в церковь созывают. Не мешай спать.

И поэт с головой зарылся в сено.

Царевич решил сходить в храм. Спустился с сеновала, отряхнулся, лихо заломил шапку и пошел на звон.

Церковь стояла посреди села. На площади вокруг нее уже собиралась ярмарка. Продавцы спешили к своим лавкам, будущие покупатели – в храм. Мужики в праздничных армяках и бабы в нарядных сарафанах входили в церковь и выходили из нее. Сотни голосов гудели на площади, а над ней весело трезвонили колокола.

Юноша с любопытством вошел в храм. В нем было душно, сумрачно и приторно пахло ладаном. Народу набилось так много, что нельзя пройти вперед. Иван не мог ничего разглядеть или расслышать. Только невнятное глухое пение доносилось до него.

Не успел царевич переступить порог церкви, как на него набросилась старуха в черном платке:

– Ах ты басурманин! Ах ты гицель проклятый! Сними шапку! Куда в шапке поперся!

Юноша оробел и живо сдернул шапку. Старушка не унималась:

– Куда пошел? Сейчас ходить нельзя. Вот кончат петь, так ходи, куда хошь. Что варежку разинул? Что бельма вытаращил?

Любопытство сменилось раздражением. Иван покраснел и немедленно вышел.

«Вот тебе и церковь! Вот тебе и Божий храм! – думал царевич, поспешно шагая назад. – Неужто эти злые люди имеют самую правильную веру? Неужто мне придется учиться у них? Да ноги моей больше не будет в церкви».

Демьян выслушал досадливый рассказ юноши и улыбнулся:

– Да, не повезло тебе, Иванушка. Ты пришел в дом Божий за верой и истиной, а наткнулся на старуху-свечницу. Черт ли сладит с бабой гневной? Не обижайся. Такие старухи нарочно стоят при церковных дверях, чтобы проверять веру входящих. У кого вера крепка, те проходят. А маловерные поворачивают назад.

Пошли на ярмарку. Долго бродили. Зашли в конный ряд. Царевич спросил:

– Демьян, будешь со мной по белу свету ездить, веру искать?

– Дома у меня нет, семьи тоже, – вздохнул поэт. – Пока на месте ничто не держит, и не наскучил мир этот мне, почему бы не поездить? Изволь, готов делить с тобой все тяготы кочевой жизни.

Обрадованный юноша тотчас вынул неразменный рубль и купил Демьяну доброго коня, а к нему седло и сбрую.

Не стали мешкать и отправились в дальний путь. Выехали за околицу, на пыльную столбовую дорогу. Вокруг простирались поля и луга, на горизонте синел далекий лес. Поэт расчувствовался:

– Край родной долготерпенья, край ты русского народа!

Иван хмурился. Он все переживал утреннюю встречу со свечницей.

Долго ли ехали, коротко ли, увидели на невысоком холме белую крепостную стену с башнями, а за ней верхушки деревьев, крыши домов, маковки церквей и стройную колокольню.

– Демьян, не город ли?

– Нет, – привстал в седле поэт. – Это женский Марусьев Кривоколенный монастырь.

– Монастырь? Что это? Дед Пантелей что-то говорил про монастырь.

– Темный ты парень, Иван. Ох, темный! Монастырь – это такое место, где живут отцы-пустынники и жены непорочны. Они удаляются от всех соблазнов сего суетного мира, отгораживаются от него высокой стеной и живут в посте и молитве.

– Это как – в посте?

– А так. Постятся – мяса не едят, молока не пьют, живут на одном хлебе и воде. Понятно, темнота?

Царевич промолчал. Ему было неловко. За время путешествия он узнал много новых слов, а что они означают, даже не догадывался. Вот, например, «поэт» – это кто? А «стихи» и «вирши» – это что? Но спрашивать юноша стыдился, не хотел казаться невежей.

Решили заехать в обитель. Может, удастся остановиться на ночлег.

У монастырских ворот, как у обычной избы, стояла скамья. На ней, как кумушки на деревенской улице, сидели три пожилые женщины в черных платьях и черных же платках, с четками. Та, что посередине, выделялась дородностью и важностью. В правой руке сжимала изукрашенный посох.

Женщины о чем-то оживленно судачили. Но, увидев приближающихся всадников, замолчали, выпрямились и застыли, придав лицам значительные выражения.

Иван спешился, снял шапку и учтиво поклонился.

– Здравствуйте, почтенные старицы! Дозвольте странникам в вашем монастыре переночевать.

– И вы здравствуйте, добры молодцы, – скрипучим голосом ответила женщина с посохом. Смерила царевича и поэта оценивающим взглядом. – Гостеприимство – дело святое. Отчего не пустить? Только монастырь у нас девичий. Побожитесь, что вы не разбойники, не злоумышленники, не озорники и не учините у нас никакого безобразия.

Поэт выразительно взмахнул руками.

– Ты что! Мы люди странные и смиренные, зла никакого не учиним. Глянь на меня! Разве не видно, что я и мухи не обижу? В переулках каждая собака знает мою легкую походку.

Старица встала и рассмеялась.

– По тебе не скажешь, бритоголовый. Вот юноша – чистый голубь. Ну а я – мать Демагогия, игуменья сей святой обители. Это мои помощницы – казначейша мать Деморализация и келарша мать Деменция. А вас как зовут?

Глава 8

Иван и Демьян сидели в кельях матери Демагогии. Даже не в кельях, а в палатах. Да что там в палатах, во дворце! Деревянный терем царя Додона не мог сравниться с каменными хоромами настоятельницы Марусьева монастыря. Беленые стены, вощеные полы, изразцовые печи, цветные слюдяные окошки, на окошках герань – лепота! Пахло мылом и сушеной полынью. И повсюду такая несносная чистота, какая возможна только в доме старой девы.

Ярко горели сальные свечи в серебряных шандалах. Мать Деменция, шурша платьем, таскала из келарни яства. На столе стояли уже грибки, пирожки, блины, лепешки со всякими припеками. И невесть чего не было. Явились на сахарной скатерти бутылки с настойками и наливками, серебряные стопочки и фарфоровые тарелки.

Демагогия и Деморализация умильно глядели на гостей. Они приняли царевича и поэта за богатых богомольцев, разъезжающих по святым местам, и теперь хотели похвастаться чудесами своей обители.

– Вы, странники Божьи, поди, весь свет объездили, все дива повидали, – ворковала мать-казначейша. – А такого дива дивного, чуда чудного, как у нас, нигде не видывали.

Демьян потер руки и подвинулся к столу.

– А что за чудо у вас, матушки?

Демагогия и Деморализация ахнули. Деменция от удивления чуть не выронила блюдечко с вареньем.

– Неужто, голубчики, вы не слыхали о юродивой старице Хавронье?

Царевич и поэт недоуменно переглянулись.

Игуменья покачала головой.

– Ах, отцы мои, вы объехали весь свет, а проехали мимо главного чуда Божьего – блаженной Хавроньи! Сия чудотворная старица, любимая ученица преподобного батюшки Морония из Малаховой пустыни, наделена даром пророчества и ясновидения, заговаривает зубы и почечуй, нашептывает на водичку и на маслице.

– Исцеляет от бесплодия! – добавила казначейша.

– Снимает венец безбрачия! – вставила келарша.

Демьян свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот.

– Мне почечуй, бесплодие и безбрачие ни к чему. Если я заболею, к врачам обращаться не стану. А ты, Иван? – промычал он набитым ртом.

– Вы, матушки, лучше о вере расскажите, какая вера самая истинная, самая правильная, – заговорил о своем юноша.

– Мы женщины темные, – вздохнула настоятельница. – Мы о вере ничего не знаем, а как нам старшие говорят, так и веруем. Наше дело монашеское, постническое – грибки солить, капустку квасить, яблочки мочить. А о вере нас не спрашивай. Завтра утром сходи, голубь, к блаженной Хавронье. Она тебе все растолкует. Она все знает, все ведает. А пока лучше вишневой наливочки выпей.

От выпивки Иван решительно отказался, чем немало огорчил Демагогию. Поэт же пил за двоих. И монахини под руки вывели его из-за стола.

Когда путников разводили по кельям, игуменья подмигнула царевичу и неожиданно игриво сказала:

– Желаю покойной ночи. Да не нужно ли еще чего? Может, прислать к тебе, голубь, сестрицу Фленушку? Не девка, огонь! И недорого возьму.

– Зачем она мне? – покраснел юноша.

– Как «зачем»? Пятки почешет, постель погреет.

Иван поспешил запереться в келье и лечь в кровать. Ворочаясь на пышных перинах под ситцевым одеялом, он думал: «И это верующие люди? Что за вера у них? Да в нашем безверном царстве нет таких бесстыжих баб, как в этом правоверном монастыре. Разве это святая обитель? Это просто гиблое место. Скорее бы утро! Скорее бы увидеть блаженную Хавронью!»

Встали рано, по монастырскому колоколу. После завтрака Демагогия повела гостей к чудотворной старице. Царевич старался не глядеть на настоятельницу, а та была невозмутима, строга и важна.

Хавронья жила в отдельном домике, маленьком и уютном. Возле него на лавках, на земле сидели многочисленные богомольцы, все больше немолодые крестьянки. Они терпеливо дожидались приема старицы, чтобы поведать ей свои беды и печали, а заодно и опустить в кружку для пожертвований жалкие истертые медяки.

Игуменья провела гостей прямо в избушку. Там на неубранной кровати сидела тщедушная старушонка, растрепанная и простоволосая. В углу смиренно стояли две послушницы-хожалки, собиравшие деньги с посетителей.

– Вот, матушка, это наши гости, странники Божьи. Прореки им что-нибудь! – низко поклонилась Демагогия.

Старица замахала руками и засмеялась беззубым ртом:

– Рада, батюшка родной! Рада, гость дорогой!

– Это добрый знак, – прошипела настоятельница. – Подходите по одному, ничего не говорите. Матушка сама все скажет.

Первым подошел Иван. Хавронья замахала руками:

– Бог, Бог с нами, Сам Бог над богами!

Хожалки сделали юноше знак отойти.

Подошел Демьян. Хавронья засмеялась:

– Уж ты, сын ли мой, сынок, ты мой ясный соколок!

Поэт отошел. Игуменья стала толкать гостей к выходу, мол, теперь выходите скорее. Вослед старушонка закричала:

– Эка милость благодать – стала духом овладать!

На улице Демагогия заплакала от избытка чувств. Утирая слезы концами черного платка, она шептала:

– Благодать-то какая! Благодать!

Царевич и поэт ничего не поняли в прорицаниях Хавроньи и растерянно молчали.

– Видите, отцы мои, как утешила вас блаженная старица? Всю волю Божью объявила, ничего не утаила, – всхлипывала настоятельница.

– Да что она объявила? Непонятно же ничего! – пожал плечами Иван.

– Это, голубь, тебе по малолетству и маловерию ничего не понятно. Матушка прорекла, что ты женишься, будет у тебя много детей и будешь ты над ними, как Бог над богами.

– А про веру она сказала что-нибудь?

– Нет, голубь, про веру ничего не сказала. Знать, не было на то воли Божьей.

– У кого же мне про веру узнать?

– Ты, голубь, езжай в Старгород к нашему епископу Аналогию. До чего духовитый владыченька! Он еще не стар, но не по годам мудр. Любимый ученик святейшего Никеля. Он-то все о вере и расскажет.

– А что Хавронья наговорила мне? Что сбудется в жизни со мною? – полюбопытствовал Демьян.

– Ты, добрый человек, скоро увидишь свою любезную матушку. И она обнимет тебя, блудного сынка – ясного соколка.

Поэт хотел сказать что-то грубое, однако сдержался. Но на ухо царевичу зашептал:

– Скорее уезжаем отсюда. Нам тут делать нечего.

Юноша и сам не хотел задерживаться в святой обители. И путники пошли седлать коней.

Демагогия, удивленная неожиданным отъездом странников Божьих, проводила их до ворот и предупредила, чтобы дальше ехали осторожно – на столбовой дороге шалит злой разбойник Кудеяр.

Когда отъехали от монастыря, Демьян заругался.

– Вруньи! Обманщицы! Лгуньи! Какая матушка меня обнимет? Моя матушка умерла, когда я был еще малым дитятей. Бедная матушка! Случайная жертва судьбы, ты глухо, незримо страдала. Черницы-ворухи! Их Хавронья – выжившая из ума старуха. Она несет околесицу, а монашки дурят людей и наживаются на их простоте. И тебе, Иван, она все наврала.

– Ну, может, и не наврала, но ничего замечательного я не услыхал. И без Хавроньи знаю, что женюсь и будут у меня дети. Никакого пророчества и ясновидения в этом нет.

Так разговаривая, царевич и поэт доехали до леса, прежде синевшего на горизонте.

– Самое разбойное место! – сказал Демьян. – Тут, наверное, и шалит Кудеяр.

– Какой дурак будет днем грабить? – усомнился Иван.

– И ты не боишься злого разбойника?

– Нисколечко.

– Тогда езжай вперед, а я за тобой. И если ты погибнешь, я воспою твою смерть в звучных стихах.