Текст книги "Музей героев"

Было и так понятно, что сейчас мы пойдем за пивом и ждать никого не будем. Ведь полностью игнорируя занятия, мы рискуем значительно больше и нам просто необходимо снимать стресс. Из трехкомнатной квартиры с кожаными диванами, большим телевизором и видеомагнитофоном, мы выходили, только когда заканчивались выпивка и сигареты, а это случалось примерно к концу учебного дня. И тогда мы шли к железным воротам в школу, чтобы отжать немного денег по методу «добрый – злой» у тех, кто оттуда выходил. Я был «добрым» и вел разговор, а Юра к тому моменту уже был пьян и смотрел с высоты своего роста на потенциальную жертву, скрипя зубами. «Жертва» даже не догадывалась, что в этот момент Юрик скорее всего думал о бабах. Это было постоянным предметом его размышлений, он уже в течение года каждый день смотрел одну и ту же видеокассету с садомазохистским порно – другой он не нашел. Поначалу он проматывал сцены, где латексные тетки из 80-х отливают связанным мужикам на лицо, а потом привык.

– Сейчас она сперва поссыт этому усатому в рот, затем выпорет, запрет в железную клетку, затем будет долго вертеть жопой у него перед носом и только потом даст, – комментировал фильм Юра.

– Блядь, все как в жизни, – отвечал ему Леха.

Хотя, как оно в жизни, никто из нас не знал, потому-то мы и собрались впятером зырить этот фильм после школы.

Но отбирать деньги у отличников было не самым приятным занятием, в большинстве своем они были не очень-то богаты и такие же, как мы, – просто у них был кто-то дома, кто заставлял их учиться. Поэтому мы никогда не прибегали к насилию, если кто отказывался делиться.

Ведь за редким исключением все были свои, и мы предпочитали со всеми дружить, как дружили с Люсей. Она была самой умной в классе, почти все учителя вообще не понимали, что она делает среди нас. Она была в меня влюблена, но без взаимности – я был влюблен в минибар ее отца, в котором постоянно пополнялись запасы вискаря, коньяка и ликеров, и в Люсину игру на гитаре, когда мы с Юрцом уже нажремся. После школы мы ходили к ней. Я был единственным человеком, с кем она могла поговорить о музыке. Она любила «Sonic Youth» и «The Smashing Pumpkins». Мы слушали музыку в ее комнате, а Юрик на кухне взламывал замок у шкафчика с алкоголем. Ее отец уже не раз его менял, а Люся отмазывала нас, ссылаясь на хахалей старшей сестры. Я знал, что Юра сейчас ломает замок, и делал музыку погромче.

Так длилось год. В конечном счете, меня выгнали из школы. Оставалось только одно – пойти в вечерку, что я и сделал, а Юра завис на второй год и еще сильнее выделялся своими размерами на общем фоне. Для его матери это будет нелегко, и она начнет принимать меры. Сначала она подселит бабушку, чтобы та будила его в школу и следила, чтобы он никого не приводил. Но бабушку Юра полностью подчинит. По утрам она вставляла сигарету ему в рот, прикуривала и шла готовить завтрак. Днем Юра отправлял ее домой на другой конец Москвы, чему она была искренне рада. Мать начала закрывать на замок свою комнату, где стояли телевизор, компьютер и видак, без которого Юра уже не мог обходиться, и со словами: «А нахуй!» – он выбивал дверь ногой. Благодаря бабушке и своим маленьким одноклассникам, которые называли его «лордом», доходы Юры сильно увеличились, и он действительно был почти счастлив. Пока мать не привела жить с ними своего охранника. Может, это была любовь, может, отчаянье, но в первый же вечер этот, перекрашенный в блондина двухметровый качок, пробил Юре голову железным тазиком. Теперь Юра не прогуливал школу, делал уроки и занимался спортом. Его отдали в секцию бокса, где довольно быстро он начал делать успехи. Очень скоро он уже участвовал в трехраундовых поединках. Юра валил всех, кого бы против него ни поставили. Сначала он не делал ничего, затем пропускал пару ударов и взрывался, обрушивая на соперника град сильнейших ударов. Но он так и не выиграл ни одного боя в конечном счете, поскольку с него снимали очки за неспортивное поведение: когда Юра бил, он непременно выплевывал капу и орал на соперника отборным матом – так повторялось из раза в раз. Однажды я встретил Юру в морозное зимнее утро, он нарезал круги на лыжах вокруг школы. Еще даже занятия не начались, а он уже напялил эту уебищную лыжную шапочку, которая окончательно выдавала в нем человека, способного на крайнюю жестокость.

– Хуйли ты тут делаешь? – спросил я.

– Тренируюсь.

– Зачем?

– Хочу убить отчима, – спокойно ответил Юра с видом человека, который уже все тщательно спланировал.

Юля и Саша – две брюнетки, самые взрослые девочки из нашего класса. Саша жила рядом с Юриком, а Юля – в высотке (так мы называли двенадцатиэтажку в глубине района). Они приехали из Ростова, мы дружили с ними. Но они немного побаивались Юру из-за его плохо скрываемой сексуальной озабоченности, поэтому в тот день попросили меня не брать его с собой. «Говно вопрос», – подумал я. Наш путь лежал на крышу Люсиного девятиэтажного дома. Был очень жаркий день, и девчонкам хотелось загорать. Они купили пива, я – портвейн. Вечером родители Люси должны уйти в гости, и мы пойдем к ней, а пока мы будем жариться на крыше, покрытой рубероидом, возле будки лифтера, и пить теплый портвейн. Саша с Юлей постепенно пьянеют, смеются и обсуждают остальных девочек в классе. Суть обсуждения сводится к тому, что те совершенно пло ские на их фоне. Я не возражаю, курю и пускаю бутылку по кругу, мы выпиваем. Этот день мне нравится все больше и больше. Девочки спрашивают меня, почему я такой, почему я ничего не делаю, зачем я связался с Юриком, который только и может, что жаловаться, как у него болит член от постоянного онанизма. Я стараюсь перевести разговор в более мягкое русло, но в какой-то момент понимаю, что Саше не хило дало по нагретым на солнце мозгам.

– А знаешь, мы тоже делаем это.

– В плане?

– В душе… Все так делают, кто попробовал.

– Приятно слышать, – сказал я, а на Юлю напал истерический хохот.

Тут Сашино лицо приняло такое выражение, которое она, может быть, видела в кино, когда женщины пронзительно смотрят на собеседника и раскрывают все карты, говоря о своей непростой доле, и в их голосе появляются истерические нотки, потому что они считают, что с ними обошлись несправедливо.

– А еще, знаешь, каждый месяц идет кровь и тебе очень больно, ты не представляешь насколько…

И Саша еще очень долго говорила об этом, как будто я в этом виноват, а я молчал, не зная, как поддержать такой разговор. Но вскоре все изменилось, Юля, видимо, тоже устала от Сашиных жалоб и спросила:

– Скажи честно, у кого из нас грудь больше? – и задрала футболку.

Саша посмотрела на Юлю, скорчила укоризненную мину, но сделала точно так же. Хотя сидел против солнца, я прозрел и не верил, что все это со мной наяву. Две самые красивые девочки в лучах солнца улыбаются и по собственной воле демонстрируют мне свои сиськи! Саша улыбается так, словно результат «соревнования» очевиден, а Юля так, что за правильный ответ меня ждет кое-что еще. Сашина грудь больше, а Юлина просто идеальна. Мне кажется, что я молчу уже целую вечность, но я все равно не спешу с выводами. Все было слишком охуенно, чтобы вносить разногласия. Неожиданно лифтер закопошился в будке, и мы ушли.

Пройдет время, и я признаюсь Саше, что ее грудь больше, но и Юле скажу то же самое.

4

Моряк умер от инфаркта прямо на рабочем месте в возрасте 27 лет. В торговом зале гипермаркета бытовой техники он упал посередине зала в разгар рабочего дня. На нем была красная рубашка продавца-консультанта. Так закончилась его жизнь среди чужаков, пришедших за комбайнами и пароварками. Но он был рожден не для этого, он по природе не мог быть торгашом. Я хорошо его знал. Может, его так продуло морским ветром, но в нем полностью отсутствовала наносная копоть, свойственная людям того времени. Моряк по своей природе был добрым человеком. Синие инь-ян, дельфины и якорь – это все, что у него было, вернее, на нем, когда он сошел на берег в начале 90-х. Он сразу сел на героин. Коля-Моряк мог быть только моряком. Меня с ним познакомил Толя: Моряк был его старшим братом. Он жил отдельно, у своей жены, и к родителям приходил редко, только если поссорится с женой Ириной. Она помогала ему слезть с хмурого – он просил связывать его и поить водкой. Несмотря на Колин стаж, у них получилось – он больше не кололся.

Но в головах членов его семьи еще остались воспоминания, как он выносил из дома все имущество, пока все были на работе, как его привозили менты и требовали денег за освобождение – даже Толя не мог ему простить кражу единственного видеомагнитофона. Потом Ирина родила сына, и отношения в семье наладились. Теперь мы видели его часто – он любил выпить, и ему нужно было с кем-то поговорить. Толе это было не очень интересно, и Моряк говорил со мной. Ведь большинство его друзей в лучшем случае сидели на опиатах, многих уже не стало, а кого-то Моряк ждал из тюрьмы, чтобы поговорить, что-то вспомнить, выпить и навсегда разойтись. Иногда он сидел на лавочке во дворе уже с утра. Было ясно, что поссорился с Ириной из-за вчерашней пьянки и пришел поправить здоровье к дому, где прожил всю жизнь, – так как-то уютней и родней. Мы проходили мимо с Толей, который как-то не радостно здоровался с Колей. Толе не нравилось, что жена брата вкалывает по 12 часов в ларьке, а тот пришел развести родителей на опохмел, и они дадут ему денег, а Толе нет, хотя именно он помогает Ирине и присматривает за малышом. Поэтому Толя не особо любил слушать треп брата и уходил. Коля кричал: «Митяй!» – и я садился рядом с ним. От всех остальных старшаков Моряка отличало то, что он никогда не говорил с высоты своего возраста, а был со мной на равных, как будто мы прожили с ним одну и ту же жизнь. У него тогда не было работы, и ему предложили пойти в менты. В милиции работали многие его дальние родственники, и ему сулили нормальную должность. Хотя других вариантов у Коли не было, он быстро все разложил.

– Честно работать я не смогу. Конченой сукой стану быстро, а у меня к этому душа не лежит.

И отношения с родственниками стали еще сложней.

Коля был невысок и широк в плечах. Он на самом деле обладал внешностью русского моряка из учебника истории – тех моряков, которых боялись фашисты. Было в нем что-то героическое – в глазах его была боль и какая-то редкая человечность, – но, может, это были последствия частых интоксикаций организма. Я всегда узнавал от него что-нибудь новое.

– Люблю я питерский «Беломор»: можно долго пиздеть, он медленно тлеет и не тухнет, в отличие от всякой хуйни.

Коля глотнул еще пива и поджег папиросу. Во всех его действиях сквозила уверенная неспешность.

– У тебя девчонка-то есть? – спросил Коля и улыбнулся.

– Да нет пока.

– А че? Пора уже. У меня вчера балерина была, ноги гнет, пизденка узенькая, как у гречанки…

Еще Колян мог рассказать, что на Каховке аптекари барыжат трамалом в промышленных масштабах, но он уже как-то к нему подостыл. Теперь Моряк пил водку и делал это основательно. Мы часто сидели вчетвером в палатке металлоремонта. Немой Миша там работал, а Моряк его заменял. Туда приносили делать дубликаты ключей. Колины друзья – Немой, Череп, Барин, – с которыми он пил, воспринимали нас как подрастающую смену и давали нам несложные задания. Иногда Моряк выходил из запоя дома у Толи, я тоже порой оставался там ночевать. Мы сидели в одной комнате коммунальной квартиры. Все уже спали, Толя тоже быстро вырубался, а Моряку было совсем плохо, и он не мог уснуть. Я тихо, чтоб никого не разбудить, шел на кухню и разводил кипятком малиновое варенье в банке, и им мы до утра запивали последнюю бутылку водки. Моряк по 20 раз слушал одну и ту же песню «Дельфина» и говорил о том недавнем времени, что было как будто бы уже совсем давно. Еще мы смотрели «Пулю» с Микки Рурком – любимый Колин фильм.

Я опять не в школе. Утром позвонил Толя.

– Выходи, пойдем на Бухино, Серый с кичи откинулся.

Бухино – сокращение от слова Бухенвальд. Так еще давно прозвали общагу в центре нашего района – хрущевку с длинными коридорами, общими кухнями и самым сложным контингентом. Многие мои друзья прожили в ней всю жизнь и живут до сих пор. Маленькие квартиры с тонкими стенами, где все друг про друга все знают. Менты, которые там живут, выходя покурить, здороваются с малолетками, которые, не стесняясь, вмазываются в конце коридора, ведь они выросли на ментовских глазах. Признак богатства там – это железная дверь, но не многие ее ставят, а те, кто это делает, ставят сразу по две. Много алкоголиков и инвалидов, много ранних алкашей с инвалидностью и детей – много детей. Туда, отсидев пять лет за кражу кабеля, вернулся Серега, друг детства Моряка. Часов в 12 дня Серега пригласил нас троих к себе. Мы взяли бутылку водки, пластиковые стаканчики и самую дешевую газировку. Вошли в двухкомнатную квартиру. Большую комнату мать Сереги продала, теперь там живут незнакомые люди – видимо, торгаши с юга России. Они не здороваются и скорее ныряют за дверь своей комнатушки. Они знают, что их сосед только что освободился и теперь, скорее всего, сильно запьет. Мы вошли в маленькую комнатушку Сереги. Потолок низкий, обои бесцветные, комната пуста, только из стены торчат розетка и радиоточка. Мы расстилаем газету и садимся на пол в центре комнаты. На окне нет штор, и комнату заливает солнечный свет, но от этого только хуже. Все смотрят куда-то в пол. Мы выпиваем уже по третьей, но разговор как-то не идет. Моряк силится шутить. Окна комнаты выходят на восток, Серега побрит налысо, на нем свитер и спортивные штаны, лицо округлое. В воздухе повисло напряжение. Наконец он достал из кармана маленький, почти спрессованный кусок бумаги, исписанный мелким аккуратным почерком.

– Маляву надо передать, – сказал Серега и как будто бы улыбнулся.

– Конечно, надо передать, братан, – ответил Коля, ему тоже уже было как-то не по себе.

Мы допили и вышли, в комнате остались пустая бутылка и Серега. Серега быстро дошел – к концу зимы он уже пил с бомжами и сам выглядел как бомж. Он сильно распух. После того, как он передал эту маляву, у него больше ничего не осталось. Следующим летом мы видели его в полночь, он, шатаясь, брел в сторону дома и выглядел как немощный старик. Нас с Толей он не узнал, или не увидел, или же просто знал, что мы сделаем вид, что не узнали его, и пройдем мимо, не здороваясь.

Мы стали немного взрослее и уже не дрались двор на двор, теперь это были сражения кварталов. Но у нас поблизости все друг друга знали и обычно на драку слетались пацаны сразу из трех кварталов – все, кто в данную минуту был ничем не занят, человек пятьдесят-семьдесят. Толпа росла как снежный ком по мере приближения к противнику. В таком составе мы шли на чужой квартал, где нас ждали. Но их набиралось не более двадцати и, как правило, драки не было. Была погоня и избиение. И начиналось это с того, что мы с Маусом вдвоем шли в другой квартал – за метро, ближе к Ленинскому, – более благоустроенный. Там были хорошие баскетбольные площадки, и мы ходили покидать мяч в кольцо. Мы знакомились с местными девчонками, после чего из подъезда вываливались здешние парни. Впятером они нас боялись и поэтому садились на лавочку рядом и просто смотрели. Затем, когда их было уже десять, нас окружали и угрожали расправой. Мы забивали стрелку. Им было смешно, и они веселились.

Я шел в свой 13-й квартал, Маус – в 15-й, и нас собиралось человек тридцать. Затем мы шли на Бу-хино, там в подъезде сидели Захар с Корнеем. Мы им кричали:

– Пошли за метро местных пиздить!

И нас становилось в три раза больше. Пацаны вылезали из всех щелей. Мы приходили на место минут на 20 раньше, чем обещали, начинали погоню и с теми, кого ловили, обходились жестоко. Я помню, как Толя забивал ногами окровавленного парня между труб теплотрассы, одна из которых была раскаленной. Пацан рыдал, но не мог вылезти. Его хотели еще и обоссать, но отвлеклись на другого, который нырнул в двенадцатиэтажку. За ним в подъезд забежали человек 10 наших. Говорят, его загнали на последний этаж и там на лестничной клетке с ним случился приступ эпилепсии. Пацаны посмотрели и ушли. И еще было много чего. Возвращались на эмоциях, а с нашей стороны все еще бежали пацаны, по трое, пятеро. У них был растерянный вид – спешили нам на подмогу, которая уже не требовалась, они опоздали.

Толя мечтал о машине. У него было 100 долларов. Мы ходили по окрестным дворам и искали старые «Запорожцы». Если мы видели засранную птицами и покрытую прошлогодней листвой машину, мы пробивали у местных, кто хозяин. Как правило, им оказывался какой-нибудь пенсионер, уже не выходивший из дома, но машину за 100 долларов продавать не желавший – к тому же детям без водительских прав. Но один алкаш продал нам «Таврию» без номеров. «Таврия» – это шедевр нашего автопрома. Если верить результатам краш теста, то при столкновении с препятствием на скорости 100 км/ч, передний капот въезжает в салон и разрубает напополам водителя и пассажира. Но мы были довольны. Теперь мы целыми днями гоняли на этой «Таврии» цвета поноса по округе и наводили на всех ужас. Гоняли мы по дворам, в которых могли ориентироваться с закрытыми глазами, и на городские дороги особо не выезжали. Но пару раз за нами погналась ментовская буханка, и, съебываясь от них в проулок между футбольной коробкой и гаражами, мы чуть не сбили старушку с таксой. Я помню немое выражение ужаса на ее лице, когда мы промчались в сантиметре от нее. Я сидел на заднем сиденье, и мне стало как-то не по себе. Менты скоро поняли, что это просто дети развлекаются, не стали объявлять план перехвата и просто забили. Было даже немного грустно, что нас не воспринимают всерьез. Когда не удавалось слить бензин, мы просто сидели в машине, курили и пили пиво из пластиковой двухлитровой бутылки. Магнитолы не было, но с нами был Гиза, ровесник Толи, невысокий армянин, классный парень из моей школы. Он мог бесконечно травить байки, и мы ржали. Было сложно понять, когда он говорит серьезно, а когда шутит. Всем девчонкам из нашей компании он предлагал отдаться ему в подъезде за пиво и чипсы, но они только смеялись, полагая, что он шутит, – но в тот момент он как раз был серьезен. Мы сидели в машине, а он травил:

– Так вот, вызвала меня молодая инспекторша по делам несовершеннолетних снимать с учета. Короче, рыжая, в веснушках вся, такая полненькая, сладкая. Документы все аккуратно оформила, а в кабинете нет никого. Часов 7 вечера, ну я уже уходить собрался, а она села на стол, юбку свою серую задрала – смотрю, а трусняка-то и нет на ней! И говорит: «Давай Елизаров, отжарь меня, вижу, что хочешь…» А я че? Раком ее пристроил и за всех пацанов!

Это, конечно же, была неправда, но мы не допытывались – слишком красивая была история, и ржали так, что тряслась машина. А к вечеру мы все же сливали где-нибудь бензин и затем до ночи тренировались ментовским разворотам на футбольном поле, поднимая клубы пыли и разливая по салону пиво. Но машина эта продержалась две недели, потом Толя сказал, что забыл, где ее поставил по пьяни прошлой ночью, – наверное, ее просто спиздили.

В тот же день я впервые увидел Гизу серьезным. В своем дворе он встретил сестру. Мать утром сказала Гизе, что сестра спуталась с татарином и приняла ислам. Гиза подошел к сестре, ударил ее по лицу ладонью так, что она упала, и тихо сказал ей:

– Иди домой.

В нашем районе действительно много аллей и скверов. Это всегда было поводом для гордости наших мам. Моя могла сказать, например:

– Да, вечером здесь действительно страшно выходить на улицу, но зато наш район очень зеленый.

Как-то мы с Толей шли по аллее в круглосуточный магазин. Была уже полночь, на улице никого. На нас надвигались 5 фигур в темных одеждах, это были не наши – возможно, какие-нибудь заблудившие ся гастролеры. Освещения не было, и мы просто напряженно шли им навстречу. Парни были значительно здоровее и старше нас. Когда мы поравнялись, сбылись наши самые худшие ожидания. Парни зашли с двух сторон и встали на проходе – это одна секунда. Нас молча оценивают, а я уже слегка оглядываюсь по сторонам, по привычке пытаясь зацепиться за что-нибудь взглядом. Ни одной машины не проезжает мимо, только в хрущевке слева горит свет, но не во всех квартирах, а лишь на пятом этаже. В комнате без штор на стремянке стоит молодая женщина. Она голая и моет потолок. Я не видел такого никогда – на ней действительно не было ничего. Она водила тряпкой по потолку и ее грудь тряслась. Я сказал: «Охуеть!» И все собравшиеся устремили свой взор туда же. Около минуты все глазели на это, забыв друг о друге, и только иногда кто-то повторял: «Охуеть…» Когда эта баба слезла со стремянки, мы посмотрели друг другу в глаза, напряжение ушло. Ребята смеялись, мы тоже. Покурили, подсказали, как пройти до метро, и разошлись. Но эти парни все равно пошли в обратную от метро сторону, мы еще долго слышали козлиный смех одного из них.

В той знаменитой на весь квартал зеленой «девятке», когда я в нее сел, места уже были четко распределены: за рулем – Барин, справа – Череп, на заднем сиденье – Моряк. Барин и Череп брили головы бритвой, Коля же стригся машинкой, и на его голове всегда был короткий ежик, поэтому он сидел сзади. Все они бывшие одноклассники и самым разговорчивым из них был Моряк. Он часто пел одну и ту же строчку: «Кольщик, наколи мне купола». Барин и Череп просто мрачно смотрели на прохожих через открытые боковые окна. Двигались на скорости 20 км в час – чтобы удобнее было разливать водку по пластиковым стаканчикам – по дворам и закоулкам района. Прохожие, завидев нас, ускоряли шаг. Эти парни даже в жаркие дни не снимали кожаных курток, и рожи у них были еще более угрюмые, чем в нынешних популярных фильмах про 90-е. Водку они пили всегда в машине и никаких на самом деле серьезных дел не имели. Просто круглосуточно патрулировали окрестности, как будто все их предназначение состояло в том, чтобы в качестве атрибута времени наводить страх на окружающих – более поздняя популяция бандитов, на чью долю уже не осталось легких денег, безработные бандиты. На последней парте в школе кто-то вырезал надпись «миллениум», и это был единственный признак начала нового тысячелетия. Ребята часто брали нас с Толей с собой. Мы бегали для них за водкой, а они передавали нам свой жизненный опыт. Приходилось много пить. Череп собирался жениться. У него была маленькая двушка в панельном доме, оставшаяся ему от родителей. Он поселил там свою школьную любовь Валю, но приходил туда только на ночь. Череп всегда хуже всех переносил похмелье.

– Нет, ну, наверное, женюсь, – как-то сказал он.

– Че, прям свадьбу закатишь? – спросил Барин.

– А че нет? Ее родичи башляют на радостях, что она от них окончательно съедет. Хуйли тут не забашлять?

– Торжественное вручение пизды в эксплуатацию, – прокомментировал Моряк.

Все мы заржали. Моряк умел рассмешить даже вечно угрюмых Черепа с Барином. Они отлично дополняли друг друга. Череп был маленький, квадратный, с тем нередким на наших просторах типом лица, которое невозможно описать для фоторобота: рожа как рожа, ничего запоминающегося. А Барин, наоборот: два метра ростом, большая лысая голова с массивной челюстью, перекрученный нос, круглые, всегда навыкате, глаза. Кажется, я даже не видел никогда, чтобы он моргал. Когда я познакомился с ним, это было у него в гараже за универсамом, он сказал:

– Че-то ты какой-то зеленый, надо тебе водки выпить, – и налил, я выпил.

А Моряк всегда травил байки, точнее, истории из жизни.

– Помню, накурился я с пацанами на Каховке лютой афганки, еду домой в метро. Вечер, пустой почти вагон. Тудуф-тудуф, тудуф-тудуф. Заслушался. А потом слышу: «тудуф-дуф, тудуф-дуф, тудуф-дуф, тудуф», – гимн наш. Так я встал, ухо к двери прислонил – и точно, гимн. На душе у меня тогда праздник был, но потом понял – сглючило.

Пару раз мы все же ездили на какие-то терки в автосервисах, на окраинах нашего района. В суть разговоров нас с Толей не посвящали. Мы с Моряком оставались в машине. Разговаривал Барин с пятью мужиками в засаленных спецовках, а Череп стоял поодаль, засунув руки в карманы. Мы сидели для веса. Меня тошнило, а Моряк рассказывал, как они вчера взяли бабу на Ленинградке на троих и как она испугалась, когда они все спецом молчали с каменными лицами, увозя все дальше от точки, как ее напоили, она расслабилась и ее пустили по кругу. Салон был дико прокурен, меня продолжало мутить, но блевать в машине было нельзя, Барин обещал за это закрыть в багажнике и включить музыку на полную громкость. Поэтому я держался. Затем Череп умер. Раньше всех, так и не успев жениться. От сердечного приступа. Он всегда предпочитал мешать водку с ред-булом. Затем – Моряк, а Барина лишили прав. Он купил себе бойцовскую собаку, которая тоже потом умерла.

Моя сторона улицы была построена еще при Сталине – кирпичные дома, квартиры с высокими потолками. Многие квартиры по-прежнему коммунальные, под домами по-прежнему бомбоубежища. И под моим домом тоже. Ядерную зиму в таком пережить нельзя, но и «холодная война», говорят, закончилась. Теперь пришло время точечных ударов натовской авиации. Когда они бомбили Югославию, мы все еще были детьми и все еще сидели у телевизора. Я ел борщ, который сварила мама, а на маленьком черно-белом экране на кухне показывали последствия авианалета американцев. Диктор говорил о том, что летчики бомбят обыкновенные жилые дома наших братьев-славян и делают это ночью, когда все спят.

– Это хорошо, что у нас есть бомбоубежище, да мам?

– Ешь, Митя.

Ненавидеть американцев в то время было хорошим тоном. Мама выкинула мою футболку с надписью «USA», я был даже за. Как-то она организовала нашу с Толей поездку в Санкт-Петербург. Там, в самом центре жил мой дедушка, и мы поехали к нему в гости. Родители дали нам приличную сумму денег, чтобы мы ни в чем себе не отказывали, побольше гуляли и увидели своими глазами всю красоту этого города. Всего на три дня. Это был 1999 год. Обещанный конец света не случился. Мне было 11. Я был коротко стрижен, и на мне была лыжная куртка яркой фиолетовой расцветки. Толе было 14, и на нем всю дорогу был черный бомбер, в котором, кажется, он ходил всю жизнь. Он был подстрижен машинкой. В этой поездке он исполнял роль старшего. Мы были одного роста. Сейчас, глядя на фотографии той поездки, мне становится очень смешно. Такие счастливые фейсы у нас бывали не часто. Еще бы! Мы вдвоем могли целыми днями гулять по огромному, незнакомому городу с целой, как нам казалось, кучей денег. И, по-моему, мы успели сделать все, на что хватило нашей фантазии. На Невском проспекте было много магазинов, и там продавали именно ту музыку, которую мы любили. Я купил себе несколько альбомов «The Exploited», среди которых больше всего понравился «Beat The Bastards», а Толя со словами: «Ты что, это же лучший электронщик в мире!» – приобрел несколько кассет «Моby». В рыцарском зале Эрмитажа, в который мы больше всего стремились, чтобы увидеть доспехи и мечи, мы встретили американскую сборную по хоккею – в Петербурге шел хоккейный турнир «Балтика». Американцев вместе с экскурсоводами и фотографами было достаточно много, нас двое и больше никого. Несколько раз мы крикнули им: «Янки, go home!» – и ретировались. Наверное, хоккеистам было не так смешно, как нам. Мы просто не могли забыть кадров с ночными бомбардировками Югославии. Но есть мы все равно пошли в «Макдональдс».

Все, как обычно: очереди за картошкой фри и чизбургерами. Всем этим воняет даже на улице в радиусе 20 метров. Это и привлекало туда подростков, обнюхавшихся клеем, которые занимали один из столиков в конце зала. Хорошо, что их оттуда никто не выгонял. Они подходили к столикам, от которых только что ушли люди, а персонал еще не успел убрать, и доедали все что осталось. Немножко картошки, немножко соуса, разбросанные на подносе салатные листья, что вывалились из биг-мака, немного молочного коктейля, что не допил внезапно ударившийся в истерику капризный ребенок. Чумазые, в одежде на три размера больше. Один мальчик спал с открытыми глазами, на вид ему было лет восемь. Его била по щекам девочка, которая была из них самой старшей, но мальчик не просыпался. Кроме нас с Толей, этого никто больше не замечал. Девочка увидела, что мы смотрим и, оставив мальчика в покое, подошла и села напротив. Некоторое время она на нас просто смотрела, затем вдохнула клея из прозрачного пакета и предложила нам. Мы отказались, но решили поделиться с ней половиной еды. Ей было 13. У нее были совсем спутанные волосы и голубые глаза. Звали ее Алиса. К своей тетке, от которой они сбежали со старшим братом, она возвращаться не хочет, потому что та пьет и водит домой черных. Брат уже умер где-то в подвале от передоза. Теперь она приглядывает за этими ребятами, которые ей как семья. Алиса была красивой, но ночевала на чердаках и в подвалах. Я не видел более взрослого и больного взгляда. Мы дали ей сигарет и рассказали, как мы живем в Москве. Она смеялась. Договорились, что еще увидимся на Московском вокзале, когда будем уезжать. Там она с ребятами бывает днем. Но мы ее больше не видели, хотя и искали взглядом в толпе вокзального люда по дороге к поезду. У нас оставалось немного непотраченных денег, и мы договорились, что отдадим их ей – хотя она и звалась Алисой, только это нихуя не страна чудес.

Но все это было три года назад. Теперь мне 14. Зима выдалась холодная, и нам с Толей нужно было где-то зависать. В одной из сталинок на нашей улице бомбоубежище освоила местная шпана. Естественно, мы не могли оставаться в стороне. Впоследствии выяснилось, что это Гиза развел одну женщину с первого этажа, которая была главной по подъезду и у которой были ключи, а Гизе надо было куда-то водить своих подружек. Нас набивалось туда человек по тридцать. Шумоподавление было хорошим, с различных помоек принесли раздолбанные диваны и соорудили столы из листов дсп и кирпичей. Там были 4 комнаты, но собирались все на кухне – в маленьком закоулке в конце коридора. Это был наш тыл, самый закрытый клуб – только для своих. Здесь все знали друг друга с детства, точно такой же компанией мы ходили в школу, собираясь у палатки неподалеку, где продавали очень популярный тогда газированный алкоголь в разноцветных баночках и сигареты поштучно. Сначала подходили мы с Гизой, который любил повторять: «Кто рано встает, тому Бог подает», затем – Толстый, Рыжий, Корней, Захар, сын владельца палатки разливного пива Миха и сын мента Степан. Позже всех приходили девчонки: Рыжая, Катя, Аня, миниатюрная Настя. Только Толя учился в другой школе. Так нас собиралось человек 15. Дворами мы шли в школу ко второму уроку, иногда переходя дороги в неположенном месте, и водителям приходилось подолгу стоять. Движение останавливалось, так как шли мы не спеша.