Текст книги "Музей героев"

Все по-разному проводили день. Я, например, дойдя до школы, сразу сворачивал на хату к Юрику, чтобы выпить пива и прийти в школу к последнему уроку, только чтобы посмотреть на новенькую молоденькую биологичку. Юрик все время ходил в одних и тех же черных джинс ах со сломанной и вечно расстегнутой ширинкой и подозрительными пятнами. Это была сперма от его постоянных занятий онанизмом. Я говорил ему: «Стирай их уже». – «Да не заметно нихуя». Хотя, когда он выходил помолчать у доски и класс заливало полуденным солнцем, всем было понятно, что это за пятна. Но у Юры не было комплексов, а биологичка догадывалась, что мы пришли посмотреть именно на нее. До этого объектом нашего наблюдения была молоденькая географичка. С ней у нас было негласное соглашение, что она будет проставлять нам тройки, если только мы пере станем к ней ходить. Возможно, это было из-за того, что я распустил среди пацанов слух о том, что шов в пройме ее черных брюк прямо впивается в ее пизду и делит ее ровно на две половинки – безумно красивое зрелище, от которого не могли оторваться парни из всех старших классов нашей школы. Слухи распро странялись очень быстро. А к вечеру мы непременно встречались в бомбоубежище. Мы сидели и курили, обсуждая, что с нами случилось вчера. А случалось что-то всегда.

В классе Захара, Корнея и Гизы учился парень, которого звали Жорой. Худенький еврей с мешками под глазами, он был из той породы людей, что стараются вести себя, словно они свои в доску, но которых все равно не принимают, потому как чуют, что с ними что-то не так, хотя не могут дать этому объяснение. А что они ведут себя по-свойски, только увеличивает заряд негатива. Захара в тот вечер не было, и Рыжий, дико смеясь, рассказывал мне, Толе и девчонкам то, о чем уже знал весь их класс.

– Вчера Жорка принес в школу хуй на батарейках.

– Вибратор, – поправила миниатюрная Настя.

– Ага, – продолжал Рыжий.

Жорка сказал, что нашел его у себя во дворе за футбольной коробкой, затем нажал на кнопку. Эта хуйня зажужжала, и он стал бегать с ней за девчонками прямо в классе на перемене. На крики пришел Захар, он позвал Шеметова и Гурьянова (тот вечно вертел в руках четки, из-под козырька его кепки было видно только, как играют скулы, и все знали заключение школьного психолога, что он способен на убийство) и пацанов из десятого, у которых сидели уже все друзья. Они так, с понтом по-дружески, стали у Жоры интересоваться, из какого материала этот искусственный хуй. Жорик задумчиво держал его в руках и терялся в догадках. А потом они развели его, чисто подружески, на слабо.

– А ты попробуй ртом. Ну, пластик все-таки или резина?

И Жорик повелся, поднес хуй ко рту и закусил. В этот же момент Шеметов сказал ему уже совсем не дружелюбно:

– Достанешь – я тебе в ебало дам с ноги, – затем поднес руку к основанию члена и включил его.

К этому моменту там был уже весь класс. Больше всех ржал сын мента Козлов, он буквально валялся на полу, но многие просто молчали, потому что понимали – это уже перебор. Затем прозвенел звонок, и народ стал рассасываться. Жорик выплюнул хуй и побежал блевать, в глазах его были слезы. На занятия он не пришел. На этом Рыжий закончил свою историю. Мы сидели и все пытались скрыть, что Жорку все-таки немного жаль, несмотря на то, что он полный идиот. Зачем он вообще его подобрал, не побрезговав? Как у него хватило ума принести это в наш зверинец, не подумав, что парни могут не поверить в то, что он его нашел, и предположить, что Жора просто устал прятать своего старого доброго друга? А главное, как он мог довериться словам людей, которые ни разу не давали ему к тому повода, и развестись на столь дешевую разводку – попробовать хуй на вкус? Это были главные вопросы того вечера.

Затем подтянулся Корней и все остальные. Над нашим бомбоубежищем не летали ни «мессершмитты», ни натовские бомбардировщики, на улице не звучала сирена, просто там было холодно. А у нас было дешевое пиво и неплохие познания в аптечном ассортименте рецептурных препаратов, которые продавались во всех коммерческих аптеках даже самым маленьким. Пацаны постарше любили кодеиносодержащие таблетки, леденцы от горла и фенозепам. Кто-то активно увлекался обезболивающими для рожениц, различными бутератами. В нашей же компании предпочитали классику. Толченые таблетки димедрола вбрасывались в двухлитровую пластиковую бутылку пива, которая пускалась по кругу, и постепенно всех накрывало тяжелое опьянение. Мода на микстуру ДХМ (декстрометорфан – является синтетическим аналогом морфина) еще не пришла. Все это стоило копейки, и было для каждого из нас только скромным началом знакомства с различными веществами. Тем не менее пускание баклажки по кругу вместе с общим нежеланием возвращаться домой нас как-то объединяло, несмотря на то, что настоящая дружба в нашей среде была редкостью, потому как все мы слегка недолюбливали друг друга. Испытываемое нами легкое презрение по отношению к остальным, вероятно, возникало из-за того, что каждый из нас был зеркальным отражением другого – человека без будущего. Казалось, это чувствовали все вокруг и в школе. И даже наши родители ощущали это, поэтому никому из нас особо не влетало за все наши выходки, хотя этого никто не говорил вслух. Но мы всегда были вместе – ведь ко всему остальному миру наше презрение было сильнее.

Иногда в наше бомбоубежище заходили гости. Я хорошо помню тот вечер, когда пришел Босой – невысокий парень с безумными глазами и совсем без передних зубов. С ним были Цыган и Шеметов с Гурьяновым. Они, как и все, ненавидели Босого, но при этом настолько боялись его, что предпочитали с ним дружить. Босой был подстрижен под ноль, неделю назад он освободился из Икшанки – колонии для несовершеннолетних. Это был его второй срок. Волосы еще не успеют как следует отрасти, а через два месяца он снова сядет в тюрьму, только во взрослую, за квартирную кражу и изнасилование. Пока же Босой был среди нас. В тот вечер все были уже пьяны и сидели по разным углам, чтобы слегка отойти перед тем, как пойти домой, а с появлением Босого, повисло напряженное молчание. Было слышно только, как Гурьянов перебирает свои четки. Босой сразу заметил Корнея и в свойственной ему истеричной, дерганой манере направился в его сторону. Все знали, что еще до первой отсидки Корней победил в драке Босого, а тот еще целый день бегал по району с ножом, пытаясь его найти, но обнаружил его старшего брата, который тоже вломил ему пиздюлей. Все знали, что сейчас будет развязка. Они улыбались, глядя друг другу в глаза, и пожимали руки, словно братья, которые давно не виделись. Тихо посмеиваясь, обменялись парой фраз. Затем Босой заметил паука на низком потолке.

– Давай забьемся, в какую сторону паук поползет?

– Налево, – сказал Корней.

– А я думаю, что направо.

Босой поднес руки к потолку и хлопнул в ладоши. Паук пополз направо. Босой расплылся в беззубой улыбке и стал издавать звуки, выражающие вершину удовольствия. Он посмотрел на Корнея своим обычным безумным взглядом и сказал:

– Снимай часы, – кивком головы указав на руку Корнея, на которой блестели часы из нержавейки с железным браслетом.

– Я их на кон не ставил.

Босой влепил Корнею пощечину и опустил руки – в большей степени это была психологическая атака. Корней моментально покраснел и пару секунд был растерян, но ответил тем же и так же опустил руки. А этого делать было нельзя. Босой с ходу нанес ему сильнейший удар в нос, и Корней упал. Под потолком шли две трубы водоснабжения. Босой схватился за одну из них двумя руками, повис и стал прыгать двумя ногами у Корнея на голове. Это длилось слишком долго, чтобы оставалась хоть какая-то возможность Корнею числиться среди живых, и более чем жестоко, учитывая, что Босой был трезв. Он хладнокровно прыгал и прыгал на голове Корнея, словно на футбольном мяче. Когда Корней уже не подавал признаков жизни, а его лицо превратилось в кровавую кашу, Босой остановился, поправил свою джинсовую куртку «Монтана» и, улыбаясь, вышел, предварительно взглянув в глаза всем присутствующим. Вышла и его свита, в окружении которой мы все это видели. Корней выжил. Удивительно, но в ту же ночь он уже бегал по району с ножом в поисках Босого. Но тот где-то гасился, так как на обратной дороге из подвала успел еще зверски отмудо-хать престарелого мужа женщины, которая давала нам ключи от бомбоубежища, как бы намекая на то, что теперь он здесь главный. Но Босой ошибался, все немного изменилось. Его авторитет признавала только пара отморозков, но и они после того, как Босого закрыли, быстро про него забыли, разболтав, что изнасиловал он бомжиху. Буквально через несколько лет Корнея тоже закроют во взрослую тюрьму за серию автомобильных угонов. Выйдет он весь в синеве.

Таких парней, как чеченец Мага из моего класса, в школе становилось все больше. Вскоре уже в каждом классе были азербайджанцы, чеченцы и даги. В школы других районов в таком количестве их не брали, брали только в нашу. Своими для нас они так и не стали, как и мы для них. С первых же секунд они начали противопоставлять нас себе. Передвигаясь исключительно группами по 6–7 человек, они обсуждали всех, кто проходил мимо, на своем языке – и этого в принципе было достаточно. На 4-м и 5-м этажах для старших классов, где учились мы, они старались не привлекать к себе внимания и ходили все же по отдельности, а на 2-м и 3-м, где располагалась начальная школа, все менялось. Даже их походка становилась более уверенной и неспешной. Пару раз, спускаясь вниз по лестнице, я видел, как мой старый друг Мага в компании своих соплеменников, устраивает некоторое подобие зачисток, которые он наверняка видел у себя на родине. Детей выстраивали в ряд лицом к стене и хлопали их по карманам, рычали на своем наречии и смеялись. Если ребенок сопротивлялся, ему давали подзатыльник или отрабатывали на нем лоу кик – даже не в полсилы, конечно. Но главной цели они добивались – они сеяли страх. Мы подошли к ним вдвоем с татарином Антохой из параллельного 7-го «А», который был такой же худой, как я, но совершенно безбашенный. «Спортсмены» окружили нас, но Мага меня знал, и, затаив злобу, они разошлись. Постепенно все становились свидетелями подобных ситуаций. Если бы этих ребят ввели в какие-нибудь другие коллективы, в какие-нибудь другие школы, все бы, наверное, прошло гладко – но здесь учились мы.

Как-то вечером я через сквер возвращался домой из соседнего двора, что через дорогу от моего. Навстречу достаточно энергично двигалась группа, из человек 30 выходцев с Кавказа, в основном молодых, многих из них я знал. У тех, кто шел в первых рядах, в руках были обрезки арматуры, которые они даже не удосужились завернуть в газеты, как обычно это было принято делать, – кроме того, была общеизвестна их любовь к отверткам и ножам. Они двигались безо всякой опаски, говорили громко, но в их речи был понятен только русский мат. На меня это произвело достаточно сильное впечатление – стало понятно, что начинается что-то новое, что-то, что неизбежно меня затянет. Когда они проходили мимо, я почувствовал прилив адреналина – чувство, к которому я уже успел пристраститься. Именно оно мне и было нужно.

– Фоган! Куда идете, Фоган? – крикнул я парню, которого знал с детства.

– Скинов убивать!

Через три дня я уже был побрит налысо, и на мне был родной бомбер «Альфа» оливкового цвета, с накладными карманами, такой же, как в фирме «Romper Stomper» и высокие черные ботинки фирмы «Сlоск Work» с железными вставками и тонкой, удобной для бега подошвой – похожие на те, что носили герои фильма «Заводной апельсин». Толик купил точно такой же комплект. Различались у нас только шапки с отворотом, больше похожие на рэперские. На моей было написано «Hooligans Russia», на его – «Pitbull». На родной, очень модный тогда «Lonsdale» денег не было, но у меня имелась старенькая толстовка «Fred Perry», купленная в секонде отчимом, – так что выглядели мы так, словно давно в движении. Хотя на самом деле выкупили эти шмотки у двух пацанов, хорошо чувствовавших моду, но слушавшихся родителей, которые, увидев их в таком прикиде, запретили им быть скинами. Нам это не грозило, и выкупили мы все это за копейки. В придачу я еще бесплатно получил книгу с биографией Адольфа Гитлера, которую сразу сбагрил Толе, а Толя выкинул, чтобы не нести ее домой. Вскоре мы познакомились и с другими такими же, как мы. Но никто из нас не дрочил на «Mein Kampf». Нам нравился сам стиль, чувство опасности перед дракой с черными, многие из которых, тоже находили в этом своего рода кайф. Нам всем нравилось ненавидеть.

Стричься под ноль я ходил к Герасиму из 8-го «Б», он был одним из первых скинхедов в нашей школе и знал всех основных в нашем районе, но до этого мы с ним не особо ладили. Он ходил в черной М-65 «Альфа», белых кроссовках «Reebok», джинсах «Levis», которые держались на немецком ремне с орлом и свастикой, и был своего рода законодателем моды. Герасим снабжал меня кассетами типа «Skrewdriver». Невысокий, но довольно отчаянный парень, он на самом деле просто подражал одному из своих старших братьев – двадцатипятилетнему члену группировки «Белые бульдоги», – с которым жил отдельно от родителей. С ними жил и средний брат Игорь двадцати лет, но с сознанием пятилетнего ребенка. Раньше Игорь был нормальным, закончил нашу школу и поступил в престижный вуз. Но с ним случился страшный передоз герычем. Врачи ехали долго и долго искали вены – в результате кислородное голодание мозга. Жизнь-то ему спасли, но большая часть мозга отказала навсегда. Теперь он ходит в смешной кепочке, улыбался и беседовал в основном сам с собой. Мы часто видели Игоря на улице – он медленно брел куда-то, затем останавливался, о чем-то сам с собой договаривался, подергивал головой и шел дальше. Никто уже давно не обращал на него внимания. В кино, как правило, показывают, что передоз – это смерть под кайфом, герой, приняв красивую позу, эффектно умирает. А в телевизионных новостях – матерей, вопящих над своими, уже баклажанового цвета, детьми, принявшими последнюю дозу всего-то пару часов назад. Но почему-то нигде не говорят о том, что многих все же спасают, даже после кислородного голодания мозга, и на всю оставшуюся жизнь они становятся олигофренами.

Я сел на стул перед зеркалом, Герасим включил машинку «Bosch» и песню «Troublemaker» группы TN.F. на полную громкость. Когда все мои волосы упали на пол, Герасим оскалился и провел по моей бритой голове рукой.

– Немецкое качество, чувак.

Он был доволен результатом. Его брат из «Белых бульдогов» в то утро был явно не в форме: он только вернулся домой и, игнорируя нас, молча курил, лежа на кровати. Но ему тоже понравилось.

– Ну, что, фашисты? Из школы вас уже отчисляют?

Так случилось, что и меня, и Герасима, и почти всю нашу компанию отчисляли из школы за неуспеваемость. Был конец учебного года, но нам согласились проставить тройки, при условии, что мы добровольно уйдем в вечерку в соседнем квартале. В противном случае нас бы оставили на второй год. Мы выбрали вечерку.

– Что дальше планируете делать? Сразу пойдете синагоги поджигать?

Все заржали. Засмеялся и Игорь, который все это время стоял в дверном проеме и молча наблюдал за происходящим.

– А ты че ржешь? Щас и тебя налысо ебану, – сказал ему Герасим.

Игорек скрылся.

Некоторые вечера мы по-прежнему проводили сидя на трубах за технарем, ожидая, когда в женском туалете зажжется свет. Видимо, решив скосить путь до дома от трамвайных путей, через пустырь шел Кирилл Тарабошкин – одноклассник из моей первой школы. Увидев нас с Маусом, он неслабо пересрал. Ведь он помнил, как окружил меня с остальными отличниками, решившими меня завалить и раз и навсегда хорошенько отпиздить. Он помнил, как я разбил ему нос и обещал добить во дворе. Жил Кирилл в соседнем доме, но на улицу выходил редко, даже реже своей младшей сестры, и постепенно я начал о нем забывать. Помимо всего прочего, мы с Толей дружили с его отцом – отличным мужиком в черном пальто, с набриолиненными, как у американских гангстеров, волосами, любившим раз в полгода капитально буха-нуть, сидя на трубе, точно так же, как мы. И однажды, вот так вот бухнув, он потерял свою любимую «Zippo» с инициалами и впервые подошел к нам:

– Пацаны, если найдете, плачу 50 бакинских.

Мы потратили полдня, облазив на корточках всю территорию за технарем. Когда уже стемнело, Толя нашел «Zippo». Это были наши первые честно заработанные деньги. Кроме того, у отца Кирюхи, была отличная музыкальная коллекция – два стеллажа плотно забитых аудиокассетами. Сам он слушал CD, так что я часто приходил взять что-нибудь переписать или забрать с концами. В этой коллекции было все – от Рея Чарльза с Биби Кингом до последних альбомов «Smashing Pumpkins» и «Radiohead». Что-то я покупал сам, что-то брал у Кириного отца. Так я познакомился с «The Stooges», «The Cure» и «Joy Division» – музыкой, под которую я засыпал и которую включал сразу, как проснусь. Очень долгое время это было моим единственным развлечением, и многие мои друзья шутили, что перед тем, как позвать к себе меня на тусовку, они в первую очередь прячут свои аудиокассеты. Но они в основном слушали то, что было модно, а мне после сотого прослушивания эта музыка наскучивала, и, поскольку не было ничего нового, я начал слушать то, что было раньше. Однако я все же старался не слишком трепаться о своем увлечении – ведь скины не слушали «Dark Side of the Moon» Pink Floyd, придя домой вечером, чтобы расслабиться после отпизда каких-нибудь южнокорейских студентов. Поэтому я вел своего рода двойную жизнь – за Джеймса Брауна, например, вообще могли убить.

Было уже довольно темно. Наверное, Кирилл знал, что, благодаря дружбе с отцом, его уже никто не будет бить. Но то ли чувство вины, то ли желание произвести хорошее впечатление заставило его остановиться напротив нас. Он поздоровался и стрельнул сигарету. Тему для разговора Кирилл найти не мог, прикурил только с четвертой попытки – первые три спички тушил ветер. Мы молча на него смотрели, хорошего впечатления он не производил. И тогда он предпринял попытку смачно харкнуть на асфальт, но сопли у него во рту, видимо, были очень густые. Сопля повисла на нижней губе и, раскачиваясь, наконец, осела на засаленный пуховик. Кирилл начал вытирать ее рукавом. Его положение становилось все более критичным. Теперь мы просто ждали, когда он спизднет что-нибудь, не подумав, чтобы дико заржать. А это обязательно должно было произойти, ведь Киря уже изрядно нервничал.

– Вчера с Хохлом ходили на разрушенный кирпичный завод в районе высоток за перекрестком конопли нарвать. Там поле целое. Хохол сейчас дома сушит.

Хохла мы знали – крупный парень, недавно приехавший из Крыма. Крымские татары, по его рассказам, выращивали убойную дурь, которую он успел дико полюбить. Поэтому в рассказе Кири мы не нашли нестыковок. К тому же складывалось впечатление, что он как бы и не хотел нам рассказывать, а просто на нервах проговорился. На следующий день мы с Маусом встали пораньше и отправились на заброшенный кирпичный завод – большое индустриальное здание. Кирпичи там не изготавливали со времен Горбачева, отчего в районе так много спившихся мужиков, которые потеряли работу. А в начале 90-х здесь устраивали нелегальные рейвы, о чем свидетельствуют кислотные граффити со сценами вторжения инопланетян на Землю. Теперь здесь тишина и запустение, сквозь бетонные полы пробивается сорняк, но это была не конопля. И на всех пустырях вокруг ее тоже не было. Мы обследовали все кусты и овраги между заводом и гаражом. Маус рос в Казахстане и очень хорошо знал, как выглядит конопля, не раз наблюдая, как правильно готовить манагу из беспонтовки, но никакого поля ганджи там не было. Мне удалось обнаружить только пару низких и чахлых кустиков у канализационного люка – и, хотя это не оправдало наших надежд, мы их оборвали. В очень плохом настроении мы поднялись к Кире на пятый этаж. Он приоткрыл дверь и высунул голову. Еще ничего не случилось, но он уже вытаращил глаза. Маус вытянул покрасневшие от крапивы ладони, в которых лежал децл сморщенных сырых листьев.

– Это че, по-твоему, блядь? Поле ганджи?

Киря впал в ступор и только моргал. Не дождавшись ответа, я дал ему в нос. Киря упал на паркет и раскорячился в коридоре. Мы ушли, но легче не стало. Запал у нас уже был. В тот же вечер Маус впервые стянул гашиш у своего отца, у которого всегда был не хилый запас. Куска, который он ломанул, нам хватило на неделю. С тех пор мы больше не увлекались аптечными таблетками – кайф с них тупой и предсказуемый. А с гаша, которым мы накуривались в подъезде, поначалу все было, как в очень смешных индийских фильмах. Хотя сейчас я понимаю, что курить нужно было поменьше. Родители, учителя, стремные типы на улицах – все они больше не напрягали и стали похожи на забавных персонажей из Болливуда, с них пробивало на «ха-ха».

Мы с Маусом уже знали, что в следующий 8 класс мы пойдем учиться в вечерку, как и многие наши. На второй год согласился остаться только Юрик. Жалели мы лишь о том, что не будем так часто видеть Савину из 9-го. Сначала она тебе снилась, утром ты видел, как она совершает пробежку на физкультуре, а вечером, сидя с пацанами в беседке неподалеку от школы, вырезая свастику ножом на лавочке, смотрел, как она возвращается домой. И каждый раз тебе чудилось, что она заметила твой взгляд и теперь вы стали чуть ближе. На самом же деле так казалось почти всем. Но Савина смотрела исключительно под ноги, в глаза она глядела только ночью, во сне, где ты бродил по абсолютно пустой школе, заходя то в одну, то в другую дверь, не находя там ничего, кроме разрухи. В душе царила какая-то удивительная легкость, и, наконец, на лестничном пролете ты встречаешь ее. Она ждет тебя голая и очень опытная, смотрит с легким укором на всю эту одежду, которая на тебе. Но были и счастливчики вроде Зверева – вечно красного, толстого парня, никогда не чистившего зубы, не прогулявшего ни одного занятия и всегда сидевшего на первой парте. Мы знали – он всех нас ненавидит, но умело скрывает это, в отличие от своего друга Егора Лазуркина из параллельного, такого же пухлячка, но поглупей. Как выяснится впоследствии, друг друга они тоже ненавидели, но между ними существовала какая-то связь и непонятная тяга друг к другу. Они не курили, не выпивали и совершенно не интересовались порнографическими картинками, передаваемыми во время уроков по рядам. После занятий они не задерживались на улице, а шли или к Лазуркину, или к Звереву домой и запирались там до вечера. На прямой вопрос, что они там делают, Лазуркин, как-то не подумав, ответил, что просто играют. Вопросов больше не было. И мы даже старались их избегать, если бы не постоянные, необдуманные действия Лазуркина. Однажды из окна своей девятиэтажки, хулиганя, он крикнул нашему другу Степе из 6-го, что-то обидное про его маму. Наверное, он просто не знал, что Степа – один из нас и, более того, тоже учится в нашей школе. Бить Лазуркина нас собралось человек 20. Его загнали, как дикого зверя, в его же дворе. Он начал орать как резаный, еще до того, как его принялись бить. Нападающих было всего четверо, но после экзекуции Лазуркин еще с полчаса лежал на земле, рыдая, пуская кровавые сопли и пытаясь привлечь к себе внимание. Тогда ему сломали ребра в первый раз. Когда мы уходили, увидели, как во двор вошел токсикоман Ваня. Увидев все еще лежавшего на земле Лазуркина и пользуясь случаем, тоже вкатил ему несколько ударов с ноги, после чего перешагнул и пошел дальше. Ваня понятия не имел, кто этот человек, но почувствовал, что ввалить все-таки надо – у него была дико развита интуиция. Но этот урок не сделал Лазуркина добрее. Сначала он упорно издевался над единственным чукчей в их физико-математическом классе. Отчество у того было Замудилович, и Егор каждый день переспрашивал его:

– Слушай, я забыл, как твоего отца зовут?

Чукча копил обиду. И однажды, когда Лазуркин узнал, что многих из нас хотят перевести в вечерку, он торжественно произнес:

– Я всегда знал.

Чукча донес нам это, но в ответ кто-то из наших спросил:

– Слушай, если не секрет, как твоего отца зовут?

У меня был новый самодельный кастет. Я зашел в класс Лазуркина – он не выходил в коридор на переменах. Увидев меня, Егор не попытался бежать, и вовсе не потому, что был крупнее меня.

– Моя мама тебя посадит.

После этой фразы я дал ему под дых, и он свалился под парту. Татарин Тоха сказал, что он ревел там до середины урока, это послужило поводом для вечерних звонков его мамы моей и мамам Мауса, Лехи Чеха, Юры Воронова и Тохи – она пообещала посадить нас всех.

Зверев был тише и скромнее, его никто не трогал. В столовой он часто сидел за соседним столом. В тот день давали бананы, и мы не сводили глаз с девчонок из старших классов. Застыв в одинаковой позе, мы смотрели, как они ели бананы, – это созерцание могло длиться до бесконечности и завораживало с не меньшей силой, чем природная стихия, от зрелища которой невозможно оторваться, хотя в любую секунду она может принести смерть. Мы обреченно глядели на старшеклассниц, особенно на Савину. Зверев заметил это и подозрительно захихикал.

– Че, смешинка в рот попала, мудак? – наехал на него Маус.

– Ее дом напротив моего. Она тоже живет на первом и никогда не закрывает шторы. У меня есть бинокль, и я почти каждый вечер вижу, как она переодевается и ссорится с мамой.

Зверев сообщил об этом с таким видом, будто от сисек Савиной его уже тошнило.

– Знаешь, мы, пожалуй, зайдем к тебе на днях, – мы переглянулись.

– Нет, Маус, не получится. У меня мама последнее время рано приходит с работы.

– Да мы ненадолго, не бзди.

В тот же день мы вчетвером стояли у зверевских дверей. Позвонили три раза, услышали шорох – потом тишина. Все последующие звонки были безрезультатными, Зверев затаился. Тогда мы обошли дом с другой стороны, и Тоха воскликнул:

– Долбоеб забыл закрыть окно!

Упершись ногой во внешнюю трубу газового отопления, Тоха влез в квартиру. Все были накурены и с диким ржанием полезли за ним. Зверев выбежал из коридора с саперной лопаткой.

– А, это вы пацаны, а я уж подумал, что воры! Не разбейте маминых цветов!

– Не ссы, с цветами все будет заебись!

– Ну, че, где Лазуркин прячется?

Зверев выпучил глаза, поднес палец ко рту, как бы намекая, что мы тут не одни, указал пальцем на раскладной диванчик и очень доверительно кивнул. Тоха разбежался и двумя ногами прыгнул на середину дивана. Раздался стон. Так Лазуркину сломали ребра во второй раз. Когда его за руки извлекли из-под дивана и положили посередине комнаты, он притворился мертвым. Мы решили ему подыграть.

– Ну, че теперь делать пацаны? – спросил Маус. – Теперь ведь и вправду посадят.

Я спросил у Зверева:

– У тебя есть пила и пластиковые пакеты?

– Пакеты есть, пилы нету. Есть только дрель.

– Ну ты и садист. Дрель-то нахуя?

– Ладно, тащи дрель, – сказал Тоха, который уже около минуты прицеливался саперной лопаткой в голову «мертвого» Лазуркина.

Леха валялся от смеха на полу. Когда Зверев побежал в коридор искать дрель, Лазуркин ожил – нервы сдали, и заорал. Мне стало жаль его, но, когда я это осознал, жалость смешалась с отвращением. Я не понимал, что с ним не так, из-за чего он вызывает всеобщее презрение. Ненависть к нему основывалась на чем-то более глубинном, чем предположение, что он пидор и стукач, – я смотрел на лица парней и понимал, что она носит совершенно животный характер. Что-то в Лазуркине, в его лице и взгляде говорило о том, что он был долгожданным ребенком, зачатым в любви. И, когда он подрос, его в первую очередь научили прятаться – будто кто-то из обожающих родителей сказал ему: «Сыночек, спрячься, если будет опасно», и Лазуркин всегда прятался. Глядя на лица ребят, окруживших рыдающего Егора, я чувствовал, что вряд ли кто-нибудь из них был желанным ребенком, и жизнь, которую мы вели, была тому неопровержимым доказательством. Может, причиной нашей ненависти было то, что на фоне благополучного, высокомерного и сыкли-вого Егора, мы чувствовали себя сбродом нелепых случайностей. В любом случае Лазуркину просто не повезло – среди нас не было места любимым детям. Мы не стали его добивать. Он ревел около часа, и у многих уже начала болеть голова. Как переодевается Савина, мы так и не увидели. И, хотя это был последний день учебного года, он выдался довольно паршивым.

На обратном пути мы проходили мимо школы. У забора валялся сын мента Козлов в пиджаке и белой, облеванной рубашке. Мы знали, что это такая шутка Корнея и Захара, которые специально напоили Козлова до состояния полного неадеквата и бросили под школьным забором. С разрисованной маркером рожей, со свастикой на лбу, он что-то мычал. Вечером моей маме позвонила мать Лазуркина. В этот раз она орала и вполне серьезно хотела довести дело до суда. Моя мама достаточно хладнокровно сказала, что лучше позвонить матери Мауса. А мама Мауса наверняка перенаправила ее к матери Лехи, а мать Лехи – к матери Тохи. В общем, со зверевской мамашей поступили по давно отработанной схеме – ее пустили по кругу.

5

Мне все еще 14, и внутри у меня все замерло. Естественный ход моей жизни на мгновение был прерван. Стоя на земле, я впервые пере стал чувствовать ее ногами. Это сделала она. В пасмурный осенний день я направлялся забрать документы из старой школы, но по дороге встретил Витька, ее младшего брата. Я загнал его на дерево за гаражами и не позволял ему слезть, пока он не сбросит все свои деньги. Но Витек был упертым: несмотря на кровоточащие ладони, он закурил и сказал, что готов сидеть на дереве хоть целый день. Я решил сменить тактику и начал искать что-нибудь тяжелое, чтобы сбить его с ветки, но все камни вокруг были слишком мелкие, а бутылкой я в него бросать не хотел, он все-таки был хорошим другом моего хорошего друга. Я просто взял ее и для вида стал прицеливаться ему в лицо. Нервы у Витька сдали, и он начал сбрасывать все деньги, украденные в раздевалке его музыкальной школы. Я стал распихивать мелкие купюры по карманам своего бомбера, а Витек в красках описывал мне, как будет мстить после того, как окончит свою музыкальную школу и станет уважаемым человеком. Я сосчитал деньги и сказал ему, что он вряд ли ее закончит. Витек залез повыше и начал ругаться матом, но я не злился. Лишенный денег, он все больше и больше уподоблялся обезьяне. Смех за спиной заставил меня обернуться – это была Катя, старшая сестра Витька, которая, видимо, искала его по поручению матери, чтобы отправить домой. Катя была одной из самых красивых девушек в школе. Она училась на класс старше с моими друзьями Гизой и Захаром. Но только на нее не заглядывались, как на Савину, ее побаивались за строгий взгляд и умение одной фразой выставить человека полным и законченным идиотом. Даже отморозки-одноклассники в ее присутствии вели себя крайне сдержанно, помалкивал даже Гиза. Катя и сама была не слишком разговорчива. Я испытал сильнейшее волнение, когда за год до этого она подошла ко мне в столовой и поправила мне волосы, сказав: