Текст книги "Музей героев"

– Вот, смотри, Корней, если ты и дальше будешь себя так вести, и с такой успеваемостью, тебя просто оставят на второй год, и это твои будущие одноклассники, – сказала она, хотя таковыми должны были стать ребята из шестого.

Корней сидел рядом с нами, на последней парте, был мрачен как будто бы из-за чего-то другого, словно и не слышал, о чем ему говорит математичка.

– Ребята, это Корней, но вы наверняка его знаете. Два месяца назад родители учеников из параллельного класса собирали подписи, чтобы его отправили в колонию для несовершеннолетних, но его брат, который тоже учится в нашей школе, за него поручился. Однако я что-то не вижу результата. Другие педагоги жалуются, что нередко видят тебя пьяным, – это правда, Корней?

Последнюю фразу наш потенциальный одноклассник как будто бы услышал и достаточно громко произнес:

– Убью суку.

Математичка закашляла, повернулась к доске и начала писать тему урока, сделав вид, что ничего не слышала, а мы с Лехой заржали. Мы вообще, как обычно, смеялись весь урок. С тех пор, как Корней увидел, что мы тоже сидим за последней партой, числимся у математички дебилами и явно не подаем никаких надежд, он нас больше не трогал. Однажды зимой, когда Корней снова убежал из дома, он сидел в подъезде, куда мы ходили курить после школы. Он хотел, чтобы мы навели его на тех наших одноклассников, у кого водятся деньги. Но мы снова включили дурачков и никого не заложили. Тогда он стал воспринимать нас в целом даже положительно.

Ссоры родителей я всегда предчувствовал заранее: в воздухе витало какое-то напряжение, ощущаемое даже за закрытой дверью моей комнаты. Я знал, что будет дальше. Меня не сильно пугали крики с битьем посуды и прочего имущества. Это лишь выплеск эмоций, который рано или поздно сойдет на нет, и я воспринимал его как избавление от этой напряженной тишины, когда невозможно найти себе место. Мне не нравилось то, что в конце ссоры кто-нибудь обязательно уезжал, а кто-то оставался и пытался взять меня в союзники и настроить против другого, рассказывая мне обо всех недостатках отсутствующего. Мне не нравилось сидеть и слушать это, к тому же я был в курсе всех обвинений и с другой стороны… Но постепенно я привык к полному отсутствию положительных героев в нашей семье. А иногда мама забирала меня с собой ночью, ловила такси и сажала на заднее сиденье. Я никогда не знал, куда мы едем – к ее бывшей однокурснице или к бывшей соседке. Мне это было неважно. В такие моменты из окна автомобиля я мог посмотреть на ночной город, который тогда мне казался очень большим. Неоновой рекламы тогда было не так много, и ночью город был действительно темным, освещенным только редкими фонарями. Мы ехали по центру, мама курила и указывала водителю дорогу. Иногда мы искали круглосуточный обмен валюты. В ночном радиоэфире из магнитолы звучала музыка типа «Асе of Base». Эти женские голоса казались мне особенно красивыми, какими-то ночными. Было ощущение, что они поют именно для меня, поют о том, что все наладится. Ни в чем не было большей тайны, чем в сочетании этого огромного, как мне тогда казалось, города за окнами несущейся машины, табачного дыма и взрослых женщин, чьи голоса утешали меня из радиоприемника. Я был зачарован. Меня сильно укачивало, казалось, что когда-нибудь это все станет моим, и на секундочку становилось радостно… Но потом я просил водителя остановиться, чтобы выйти проблеваться.

3

Толик – все детство я таскался с ним – был мне, как старший брат, которого у меня никогда не было, который опытнее и сильнее. Мы часто дрались, и он бил со всей дури, как родного. Но, если кто-то шел против меня, Толик всегда влетал в эту драку или же мстил после – хотя я никогда его об этом не просил. Он просто всю дорогу был мстительным и безбашенным. И, поскольку Толик старше на три года, а мы все время тусовались вместе, его интересы были моими интересами, и мне приходилось взрослеть и быстрее врубаться в происходящее. Мой друг был из категории тех людей, от которых – даже в моменты испытываемых ими преданнейших чувств – исходит опасность, гораздо более значительная, чем от любого недоброжелателя. Хотя такими были почти все мои друзья, но именно с Толей, я еще в раннем детстве научился не щелкать ебалом, фильтровать базар, правильно расставлять акценты и не слишком-то расслабляться. Наши мамы дружили, мы все делили пополам, жили в соседних подъездах, и нам никогда не было скучно вместе. Толя орал рано утром в телефонную трубку или в окно:

– Митяй, выходи!

Диня после того, как мы случайно сломали ему ключицу, засел дома и больше с нами не тусовался. А остальные не решались или не выдерживали, ведь мы всегда творили какую-нибудь жесть. Я выходил, и Толя на полном серьезе сообщал, что старший брат сказал ему, что неподалеку, на Ленинском, есть один проулок, где вечерами стоят около сотни голых проституток, и мы можем пойти и посмотреть на них. И мы шли, и смотрели, засев в кустах, как на тачках приезжают мужики, лапают, а иногда в процессе отбора и задирают юбки девчонкам, – и это было целью нашего дня, и ради этого стоило возвращаться ночью домой пешком через чужой район. С нами был детдомовец Костян. Он попросился, мы его взяли, хотя он и хромал, из-за чего мы шли медленнее.

И я точно знал, что огребу дома, но зрелище на Ленинском того стоило.

В те летние вечера мы бы и дальше ходили подглядывать за проститутками, если бы Фил не поделился с Толей своим открытием. А оно дорогого стоило. В нашем квартале, через три дома от нас, располагался техникум, по старому – ПТУ, где обучали рабочим профессиям. Сам технарь был двухэтажным и состоял из двух корпусов. Ничего интересного. Но к нему прилегал здоровенный пустырь, поросший сорняками и огороженный глухим бетонным забором, что делало эту территорию закрытой, если бы не дыра в заборе, в месте, где проходила теплотрасса, через которую мы залезали туда, чтобы посидеть на горячей трубе и выпить в компании ребят и девчонок из соседних домов. Эта территория была отведена ПТУ для того, чтобы заниматься спортом, но, видимо, этого предмета у них больше не было, теперь там бухали только окрестные малолетки, а иногда и местные полубандиты, что, вероятно, отбило у учащихся техникума желание заходить за здание, где располагался пустырь, – во всяком случае мы их там никогда не видели. А на трубах мы сиживали часто. Во-первых, в холодные дни – так было теплее. Во-вторых, там действительно никого не было и можно было делать все что угодно. Поэтому в это ме сто уже с утра стягивались малолетки со всего квартала. Мне было двенадцать, и мне нравилась начинающая рейверша Женя – в желтой кислотной куртке со значками «Prodigy» и в синих гриндерсах, с черными волосами, сережками в брови, носу и ушах и с голосом взрослой женщины. Она всегда приходила со своей чернокожей подружкой Коюмбой. Коюмба была совсем худой и сутулой, постоянно стреляла сигареты и каждый день терпела подъебки. Все парни, что постарше, выпив, называли ее «экзотикой» и предлагали пойти в кусты. Но это было глупо, экзотикой она не была – тоже выросла в этом районе и была рейвершей, как и Женя, гордилась тем, что с нами они тусуются только перед тем, как ехать на Полянку, где нормальные люди отдыхают. Помимо того, что Жене было уже шестнадцать и ей наверняка нравились парни постарше, я еще не особо умел правильно выражать свои симпатии – так что шансов у меня не было. Поэтому я, как и остальные, грел жопу на трубе в ожидании чего-нибудь, что сегодня обязательно произойдет и над чем мы будем смеяться завтра, – и это случалось.

Однажды в жаркий летний день на этих трубах забухал местный отморозок Боря. Он был один, пил с самого утра, и ему было скучно. Вокруг терлись малолетки, он подозвал пухленького Санька и предложил сыграть ему в «камень, ножницы, бумага» на фофаны. Санек был не слишком сообразительный и, видимо, возможность дать фофан подпитому двадцатилетнему быку Боре затмила его разум – он согласился. Мы с Шаманом, Толей и Ваньком окружили их, перешептываясь между собой и делая ставки на то, сколько фофанов осилит Санек. Он проиграл с первого же раза. Боря плотно приложил свою пухлую ладонь к черепной коробке Санька, затем привстал, опираясь на нее, оттянул средний палец и спросил у Сани: «Готов, что ли?» – «Готов», – ответил тот. Боря с оттяжкой вдарил, раздался тихий щелчок, колени Сани подкосились, и он упал, потеряв сознание. Это был сотряс мозгов. На Борю это не произвело никакого впечатления, он только медленно вращал глазами то влево, то вправо – ему было грустно, что у него закончилось пиво.

На этих же трубах мы часто просушивали газету, вымоченную в селитре, которую потом сворачивали в плотные трубочки и поджигали. Это было главным развлечением того лета, все улицы были в дыму. На день рождения Шамана все нажрались и стали пропихивать эти трубочки в стеклянные бутылки из-под водки, закручивать пробку и бросать под ноги друг другу. Бутылки взрывались, летели осколки. В тот вечер за Шаманом пришла его мать и, увидев кучу пьяных, окровавленных, голых по пояс детей, она заплакала. К ней уже приходили из милиции и говорили, что ее сын дергает магнитолы из машин и его разыскивают.

Фил во всем этом не участвовал, ему было семнадцать, и он был выше этого. Один из самых модных парней в районе, с кучей серебряных колец в ушах, он приходил в технарь, чтобы пострелять из отцовского арбалета. Высокий и рассудительный чувак, иногда он ради прикола целился в нас. Так вот, Фил совершил открытие и наполнил нашу жизнь некоторым смыслом. Он вычислил, что в одном из корпусов технаря женский туалет находится на первом этаже, что было нетрудно определить по закрашенному белой краской окну. Фил догадался просунуть в форточку руку и процарапать изнутри небольшую дырочку для обозрения. И вполне естественно, что поначалу любоваться студентками вечернего отделения, решившими справить нужду, мог только он, так как он был далеко не дурак и молчал о своем открытии. Но вскоре, видимо, найдя для себя что-то получше, он указал нам на это место и сказал:

– Только ни звука, пацаны, а то маза накроется. Дрочить будете дома.

И уже тем же вечером, после начала вечерних занятий мы стояли в очереди из четырех человек. Первым был Толя, за ним – я. Когда началась перемена, и девочки поперли в уборную, это моментально отобразилось на Толином лице – оно лучилось счастьем. Мы договорились, что каждый смотрит по две минуты, но Толя затягивал. Когда он надул щеки и рукой изобразил на груди холм, я не выдержал и с силой оттолкнул его плечом. Это было окно в мир взрослых, писающих, надевающих и снимающих трусы женщин. Поскольку это был техникум рабочих специальностей, большинство из них были очень красивы и похожи на проституток с Ленинского. Только тут все было очень близко, и тебе казалось, что ты находишься не снаружи, а внутри – белые стены, плитка были отлично видны, как и унитаз, стоявший у окна. За ним был еще один, скрытый от нас перегородкой. Девчонки ходили в туалет парами и часто переговаривались. Было хорошо видно ту, что у окна, и только ноги той, что за перегородкой. Обломно было, если у окна сидит некрасивая, а за перегородкой – ее симпатичная подруга. Первой, которую я увидел, была блондинка в сиреневой кофточке. Толя не обманул – грудь у нее была большая. Она писала с очень задумчивым видом и одновременно поправляла лямки лифчика, затем встала, вытерлась кусочком бумажки, спустила и только потом начала натягивать трусы с колготками, немного виляя задницей прямо передо мной. В тот вечер мы с Толей очень стремительно шли домой. Я не помню, сколько это длилось, но у каждого из нас появилась фаворитка, ради которой он приходил туда почти каждый вечер. У меня была красавица-брюнетка. Она одевалась во все черное и всегда приходила одна. Благодаря ей я впервые увидел женские гениталии – конечно же, мельком и только фрагмент, но с тех пор я считал себя везунчиком. Если кто-то утверждал, что видел более красивую девушку, я готов был плюнуть ему в рожу. Если Ванек говорил:

– Та высокая, в бежевом пальто… Я вчера видел, как она мастурбировала, а вас тут вообще не было, и, пиздец, вы обломались.

– Гонишь, хуй тебе на рыло, гонишь. А вот мне красавица в черном показала пизду.

Несмотря на договоренность не палить столь ништяковую мазу другим пацанам, многие просто не могли сдержаться и не похвастаться. Очередь росла. Многие приходили уже днем и терлись у окна в одиночестве, чтобы никто не мешал толчками в плечо и не шептал на ухо обещаний убить. Одним из таких был Толя. Мы приходили, а он курил на трубах со счастливым выражением лица и утверждал, что видел двух лесбиянок. Они вошли неожиданно, когда никого не было, и начали друг друга поглаживать и ласкать. В этом рассказе фигурировал большой искусственный член, сползание по стенке в конвульсиях оргазма и предположение, что все это было сделано специально для Толика. Естественно, я ему не поверил, хотя кто знает. В тот раз он и не особо утверждал, что видел это, как обычно бывает, когда человек врет. Ему было как будто все равно, поверим мы или нет. История была действительно красивой, точно было то, что многие девчонки заподозрили, что за ними кто-то наблюдает, и некоторые даже перестали посещать туалет на первом этаже. Это был облом. А однажды они решили пожаловаться на нас пэтэушникам. Пятеро здоровых парней неожиданно выбежали из-за угла – наверное, если бы они вышибли из нас дурь, то предстали бы в глазах девчонок героями, поэтому лица их были весьма разъяренными. Но, когда они увидели что нас пятнадцать, они как-то в секунду оценили ситуацию и пробежали мимо, как будто искали каких-то других врагов, там далеко, в кустах. Как видно, молва о том, что пьяные малолетки не слишком-то рассчитывают силу при ударе ногой в голову лежащего человека, делает многое. Видимо, когда они вернулись, то объяснили девчонкам, что это просто дети, и большинство из них перестали стесняться. Жизнь снова налаживалась. Но попадались и такие, кому хронически не везло. Был среди нас парень по кличке Дюша, толстый, но с отличным чувством юмора, ему не везло всегда. Всякий раз, когда он подходил к окну, в туалет входила или какая-нибудь уродина, или во время занятия заходил просраться охранник – но Дюша все равно смотрел. Однажды зашла кудрявая толстушка, и я сразу уступил очередь Дюше, а потом я спросил:

– Ты бы ее завалил?

– Ну да, а ты, че, нет, что ли?

– Я бы не стал.

– Опыт….

Конечно же, такой опыт не шел на пользу моей учебе. Не помню, что конкретно я сделал, чтобы вывести из себя учительницу по русскому, но она сказала, что на следующий урок я должен прийти с мамой, иначе она меня не пустит. Маму я решил не расстраивать, поэтому на русский не ходил еще полгода. Хорошее время. В моем классе учился парень по кличке Маус, сын русского бандита из Казахстана, недавно переехавшего в Москву, мотивируя переезд тем, что казахи после развала СССР по полной щемили и отыгрывались на русских как на бывших колонизаторах. Маус был неординарной личностью, его даже кусал скорпион. Однажды в драке с одним казахом он увидел, как тот, увлекшись прыжками в стойке вокруг него, высунул язык. Тогда Маус сделал резкий апперкот в челюсть, и чувак откусил себе кончик языка. Изо рта у него хлынула кровища, глаза наполнились слезами, и он, так и не подобрав часть языка, упавшую в песок, в панике убежал домой. А казахские дети собрались вокруг и некоторое время просто смотрели, как кусок плоти сохнет на солнце, не решаясь сделать из него игрушку, надев на конец палки. Но потом они все же сделали это. Мы смеялись, когда Маус рассказывал эту забавную историю. Но, в общем-то, глядя на него было и так понятно, что ему нередко приходилось драться с казахами и быть гораздо более отмороженным, чем они, просто, чтобы выжить. Бегающий, с прищуром взгляд, полуулыбка и никаких признаков того, что сейчас вам нанесут сильнейший удар, – это как принцип существования. Но старшеклассник Антон этого не знал. Маус застенчиво улыбался, когда тот для профилактики решил его грузануть, но потом поймал головой рюкзак весом в три кило, летящий с разворота в 180 градусов. Это было сильно, Антон слег, но мы все равно добили его ногами – ведь это было началом наших приключений. Хотя я уверен, что мы сделали бы это в любом случае.

После школы мы шли снимать значки с дорогих машин – модное в то время развлечение. Сначала ты создаешь коллекцию, затем продаешь какому-нибудь ценителю. Но мы делали это не из выгоды – просто нам нравился легкий заряд адреналина, который несколько отрезвлял после всего, чем нас одурманивали в школе. Один снимал значок с капота, другой – с багажника тупым лезвием ножа. Важно было найти тихое место, сделать все быстро, смотреть по сторонам и не поцарапать машину. Но бывали моменты, когда буквально из ниоткуда появлялись владельцы. На немецких машинах в то время ездил достаточно сложный контингент. Нам приходилось очень быстро бегать, и тут, как в футболе, был важен рывок – как быстро ты можешь сорваться с места и набрать скорость. Но вскоре мы забросили это занятие, научившись все делать настолько быстро и слаженно, что ощущение опасности притупилось и удовольствие от процесса исчезло. Оставалось только чувство, что кто-то, блядь, очень сильно расстроится.

Уж не помню, как нас занесло в секцию по легкой атлетике во Дворец пионеров. Но тренер сильно удивился, когда мы с Маусом пробежали кросс быстрее, чем ребята, с которыми он занимался уже год, – для него это был удар. Когда он увидел, как мы, особо не напрягаясь, пришли к финишу первыми, присели покурить и даже сделали попытку устроить тотализатор, он подошел и сказал, что теперь мы должны делать подъем корпуса из положения лежа. Остальные ребята отдыхали, а мы сделали по сотке, после чего он перевел нас в секцию футбола в юношеский клуб «Торпедо». Правда впоследствии выяснилось, что Маус не проходил по росту (он был не такой высокий, как я), и поэтому взяли меня одного. В общем-то, к тому моменту это была уже сплоченная команда неплохо физически развитых парней. Маус во Дворце пионеров больше не появлялся, а меня на первых тренировках встретили довольно прохладно – во время игры никто мне не пасовал, разве только в самых невыгодных ситуациях: когда ты в окружении в зоне одиннадцатиметрового удара и, в принципе, понятно, что сейчас будут жестко фолить. После таких игр оставался неслабый осадок. Оно и понятно – у меня даже не было бутсов, и домой я шел один. Бутсы я украду, но сразу после этого интерес к футболу ослабеет.

Не надо было мне тогда заходить в этот спортивный магазин. Мне все еще 12, и я вошел в только что открывшийся, в глубине нашего района магазин спортинвентаря в новом торговом центре. Он только начал функционировать, часть товара еще не разложена, и молодые продавцы, пребывая в состоянии эйфории, еще занимаются оформлением витрин и перегружают товар в кладовку. Первая половина дня, посетителей нет, а я прогуливаю последний урок. Девушка в темной форменной рубашке сразу обращает на меня внимание. Мне это не нравится, потому что я уже вижу приоткрытую коробку с кожаными бутсами «Адидас» и знаю, что у меня не предвидится денег. На моем плече висит сумка, она почти пуста. Я стою спиной к продавцам, и мне кажется, они уже чувствуют, что я слишком долго разглядываю ассортимент на полках. Спиной я словно ощущаю их взгляды и начинаю противопоставлять себя им. Темные форменные рубашки, аккуратные прически, готовность за нищенскую зарплату с утра до вечера искусственно улыбаться каждому входящему и быть начеку, дабы он ничего не спиздил, – если бы не все это, возможно, я не воспринимал бы их настолько чуждыми себе. И, если бы я не чувствовал пропасти между ними и собой, я не смог бы украсть. Но меня уже охватил азарт – кража бутсов представляется мне актом противостояния этим чужакам. Я почему-то вспомнил про разведчиков, работавших в фашистском тылу, и болезненно чувствовал необходимость реванша. Тогда я уронил баскетбольный мяч с верхней полки, что вызвало цепную реакцию, и оттуда попадали все мячи. Когда парень с девушкой наперегонки бросились их поднимать – бутсы уже лежали в моей сумке. Мне казалось, что сейчас продавцы обнаружат, что коробка пуста, но уходил я неспешно, на выходе даже остановился закурить. И только когда я дошел до дворов, я почувствовал неописуемую легкость, затмившую все другие чувства.

Высокий кудрявый парень похожий на цыгана – это Киля. Мы стоим в подъезде и ждем Савраса, у которого сегодня есть деньги. Киля вечно поплевывает и подпирает стены. Раньше он учился с Саврасом в одном классе, но Саврас теперь учится дома, а Килю перевели в школу для отсталых в развитии из-за того, что как-то он упал с дерева и веткой пробил селезенку. Теперь у него инвалидность, и он вынужден учиться в одном классе с дебилами. Но он не унывает – уроков меньше. Единственный способ его общения с миром – это подъебка всех и всегда. Может просто молча смотреть на тебя и ждать, когда ты ляпнешь какую-нибудь фигню, тогда наступит миг его торжества. Но я молчу, мы ждем Савраса. Киля рассказывает, что однажды его как самого вменяемого попросили нарисовать стенгазету на Новый год. Он не отказался и нарисовал. На плакате был изображен Дед Мороз с мешком подарков и надпись: «Скоро, скоро Новый год… До него кто не доживет?» Его умственно отсталых одноклассников это нисколько не напрягло, а учителя оценили творческий подход и плакат повесили в коридоре. Но Киля никогда не смеялся над уродством своих новых одноклассников – как поступал бы тот, кто хотя бы на время хотел позабыть о собственном несовершенстве, – а Киля был красив и полноценен почти во всем.

Это он придумал на Саврасовы деньги купить пол-литра водки, пять литров пива и пойти в бильярдную, которую открыли в конце улицы. (Кстати, меня всегда забавляло в уличной жизни, что все происходило согласно первоначальному плану, продуманному до мелочей, и выполнялось безукоризненно.) Через полчаса мы втроем уже сидели на заплеванных ступеньках подъезда недалеко от бильярдной. В пластиковые стаканчики с пивом Саврас доливал водку. Я никогда так не пил – мне казалось, что я чувствую, как вращается земля под моими ногами, и, когда мы все выпили, устоять на ней было достаточно проблематично, но пацаны все равно потащили меня в бильярд. По дороге меня стошнило на Саврасовы кроссы и только после того, как Киля купил жетоны, а Саврас пива, меня уложили на одну из лавочек, что стояли возле стен. Комната со столом для пула, низкой лампой, в клубах дыма от дешевых сигарет, с двумя пьяными отморозками, играющими на сто долларов, которых у них нет, и вкус блевотины во рту – все это крутилось, как адская карусель, и было лучшим аттракционом в моей жизни. Я слышал удары шаров и рассуждения Кили о том, как он будет бить ебало Саврасу, если тот не отдаст ему денег в случае проигрыша, и издевательскую ответную фразу Савраса: «Вы бы сняли пиджачок, гражданин начальничок». На меня они редко обращали внимание, как будто все, что со мной происходит, – это нормально. Тогда они представлялись мне проводниками в загробный мир, а их спокойствие подкупало. «Классные парни», – подумал я и уснул.

Мы стояли друг против друга, я улыбался и смотрел ему в переносицу, как учил меня отчим, а он смотрел мне в глаза. И пока его что-то сдерживало, он не бил. Я был готов нанести удар в любую секунду, хотя твердо знал, что у этого чеченца больше шансов выйти победителем. Он был диковат, хорошо физически подготовлен, умел даже садиться на шпагат на двух стульях и мало понимал по-русски. Его взяли в наш класс неделю назад, как раз когда я слег с температурой, и за это время он успел закошмарить весь класс. Его звали Магомед, он был из нас самым крупным, со дня на день у него должна была начать расти борода, и глаза его всегда были «в кучку». В общем, казалось, что еще вчера где-нибудь под Грозным он ставил растяжки и отрабатывал лоу кики на пленных. Его все боялись, и это доставляло ему удовольствие. Когда я вновь пришел на занятия, я просто не понял его юмора, и стрелка была забита. И вот теперь мы – собрался почти весь класс, в котором я не был самым смелым, – стояли за школой. Я чувствовал, что этот парень настроен серьезно. Ненависти как будто не было, про сто вопрос принципа. Так получилось, что я был единственным, кто не засрал и не отшутился от драки с ним. Но для меня избежать драки было против всякой логики, по скольку тогда существенная часть моей жизни состояла из борьбы с собственным страхом. И если бы отказался – мне попросту нечем было заняться. Глядя на Магомеда, я, наконец, понял значение слова «акселерат», иногда употребляемое по отношению к нам педагогами. Этот акселерат сверлил меня взглядом. Единственное, что мне оставалось, это сказать: «Магомед, я не хочу с тобой драться». Мне повезло, он на секунду задумался, и в этот момент я пробил ему в нос со всей дури. Я неделю сидел дома, и во мне накопилось много нерастраченной злобы, которую я вложил в этот удар. Его повело. Все в нем вызывало во мне отвращение – его прыщавая рожа, стрижка горшком, спортивный костюмчик и в особенности тупой агрессивный взгляд, которым он смотрел на меня, когда встал в проходе между партами, ожидая, что я попрошу разрешения пройти. Он был воплощением чьей-то издевки надо мной, как раз тем недостающим штрихом в моей жизни, чтоб я задался вопросом: «С какого рожна?» Теперь Магомеда повело, и я бро сился его добивать. Я слышал, как кто-то орал: «Убей его нахуй!». Магомед схватил меня за ворот кофты, пытаясь удерживать равновесие. Надо признать, что другой бы на его месте уже упал. Но тут сквозь плотное кольцо зрителей прорвалась его мать, женщина в черном платке со стеклянным глазом. Она растащила нас и увела Магомеда, крича: «Почему вы не можете дружить?» До этого в нашем классе уже был парень-чеченец, его звали Мамед. За полгода он не нашел себе друзей и начал замыкаться в себе, иногда он начинал разговаривать на своем непонятном языке. Мы смеялись, а он что-то рычал в ответ, по степенно все к этому привыкли и перестали воспринимать его враждебно, но он куда-то исчез, дружбы так и не сложилось. Нашим героем был Данила Багров, который говорил: «Не брат ты мне, гнида черножопая».

Но на этом список акселератов в моем классе не заканчивался. Был еще Юрик, реально огромный для своих 13 лет и габаритами напоминавший боксера-тяжеловеса – белобрысый, со скошенным лбом, узкими глазами, массивной челюстью и торчащими вперед зубами. Если бы не его спокойный, добродушный нрав и низкая скорость принятия решений, то мы бы его хоть немного опасались. Но в его случае природа поскупилась на толику агрессивности, которая необходима для выживания в коллективе, где ты не такой, как все. А Юрик сильно отличался. Иногда мы ради смеха нападали на него втроем. Наверное, со стороны это было похоже на то, как обезьяны дразнят слона. Я держал его за шею, Леха пытался выкрутить руку, а Маус прыгал на него с парты, ударяя локтем по хребту. Но все же и для него существовал предел, после которого он переставал рассчитывать силу, и тогда, дико смеясь, мы разбегались в разные стороны. На наших глазах с каждым днем он становился все злее и злее. Это именно он в первом классе пробил мальчику голову железным стулом, когда тот попытался отобрать у него миниатюрные копии болидов «Формулы 1». И теперь Юрик, как и я, оказался в 120-й школе. Последнее, что я о нем слышал, что он пырнул ножом караульного в армии из-за того, что тот не захотел выпустить его за водкой. Но я помню времена, когда Юрик был немного добрее. Меня, Мауса и Леху он все же опасался. Мы действовали слаженно и организованно, и поэтому Юра по возможности не смотрел в нашу сторону. Особенно после того, как мы курили с ним одну сигарету на троих, и он обслюнявил фильтр. «Вафлер ебаный», – сказал Леха, и это окончательно выстроило между нами стену непонимания. Но в какой-то момент один ущербный парень из параллельного класса признался, что после уроков они ходят пить пиво и хавать в нехило заряженную Юрикину трешку через два дома от школы, где тот живет с мамой – владелицей ночного клуба на окраине Москвы и дома бывавшей крайне редко. Пацаны знали их дом, и после уроков мы решили проводить Юрика, чему тот был крайне удивлен. «А ты вроде нормальный пацан, Юрец. Че сегодня, какие планы?» – поинтересовался Маус. Но Юра насторожился и, когда мы плавно подвели его к теме: «Давай у тебя затусим, раз у тебя такая малина», – Юра наотрез отказался. Мы проводили его до квартиры на пятом этаже, но он резко захлопнул за собой дверь. Тогда мы немного побили в нее ногами, но Юра притаился и сделал вид, будто ничего не слышит. Поздно вечером Юрина мама позвонила моей и стала жаловаться, что я ключом на их дорогой железной двери выцарапал большими буквами слово «хуй». Но мама по привычке сказала, что она в это не верит и посоветовала позвонить родителям Мауса, а те предложили позвонить родителям Лехи, которые, наверное, тоже что-то посоветовали. А что им оставалось делать? Мы все уже давно вели себя, как члены какой-нибудь «Коза Ностры»: «Ни слова о делах». Через некоторое время Юра все же перестал сопротивляться и, забыв прошлые обиды, стал нашим другом. Именно тогда началось по-настоящему беспечное время, к которому мы быстро пристрастились и в какой-то момент вообще перестали посещать занятия – особенно мы с Юрой: хорошие оценки нам и так не грозили. По утрам я сразу шел к нему, его мать уходила рано, оставляя немного денег на карманные расходы и заряжая холодильник едой из ночного клуба, в основном кастрюлями салатов. Правда, ее слегка удивляло, что Юра все съедал.

– Мама, я расту, – отвечал он ей.

Хотя дальше этому ученику 7-го класса расти было просто опасно, наверное, он уже и так напоминал ей Гаргантюа и Пантагрюэля, вместе взятых. Он открывал мне дверь, заспанный и в халате на голое тело, с торчащей изо рта неприкуренной сигаретой. Я был уверен, что с тех пор, как он проснулся, что случалось за 20 минут до моего звонка в дверь, он стоял перед зеркалом в маминой комнате и изображал из себя гангстера. Первое, что мы делали – это подсчитывали ресурсы.

– У тебя сколько?

– 40, кажись, и еще полпачки «Золотой Явы», – отвечал Юрик.

– И у меня полтинник… нормально живем. После шести еще Маус и Тоха с Лехой хотели подтянуться. Сегодня «Спартак» играет.

– Не, а че мы их ждать будем? – говорил Юрик и пытался скорчить что-то вроде таинственной улыбки, но у него это плохо получалось.