Текст книги "Музей героев"

Однажды мой отчим повез нас с мамой в ресторан – это было в один из тех моментов, когда он неплохо заработал. В тот вечер он выпивал больше обычного. Мне было все равно, где есть – дома или в ресторане, в то время вся еда казалась мне одинаковой, поэтому я просто смотрел на своих родителей и не понимал их радостного оживления, а они критиковали меня за мрачный настрой. Отчим брился налысо, носил черную кожаную куртку, спортивные штаны, и нижняя челюсть после того, как он выпивал, у него непременно выдвигалась вперед. В общем, выглядел он типичным представителем своего поколения. Выходя из ресторана, он чего-то не поделил с охраной, началась драка. Мы с мамой стояли на улице, мама молча курила. Но охрана не справилась и вызвала милицию. Через пять минут приехал милицейский козлик, отчима скрутили, при обыске нашли железную телескопическую дубинку с выдвижным стальным стержнем и повязали. Мама хваталась за отчима у «УАЗика», но ее оттолкнули. Я тоже пытался его освободить – мент посмотрел на меня и сказал, что если я буду так делать, то они и маму заберут. Отчима судили и приговорили к двум годам условного заключения за хулиганство и ношение холодного оружия. Условное заключение подразумевало частое пребывание дома. Теперь он сидел в квартире, ему было нечего делать, и он взялся за мое воспитание. Я и раньше получал от него по заднице ремнем, особенно после того, как пообещал его убить, когда вырасту. Но теперь это стало происходить особенно часто. Отчим каждое утро меня будил: прошло то время, когда я вставал раньше всех – с началом учебы в школе я потерял всяческое желание просыпаться по утрам. Отчим входил в мою комнату и произносил одну-единственную, усвоенную им еще во время службы в ракетных войсках, фразу:

– Подъем за 45 секунд.

Минут через 15 я вставал и шел на кухню, еда по утрам в меня не лезла, но отчима это не заботило. Я впихивал в себя дембельские бутерброды, от которых меня тошнило. Толстый кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом, с двумя половинками вареного куриного яйца сверху. Затем я должен был пойти в ванную, там умыться и причесаться на прямой пробор. Мне никогда не удавалось добиться этой прически, и в результате на голове выходил какой-то шухер. В этот момент отчим уже начинал злиться, он сам брал в руки железную расческу, смоченную в холодной воде, и с нажимом, резкими движениями пытался добиться правильной, в его понимании, прически. Я стоял по-прежнему с сонным видом и терпел боль. Но вся эта красота наводилась только затем, чтобы отправиться с ним на турник, расположенный на школьном дворе, где он каждое утро подтягивался двадцать-двадцать пять раз, в мороз, в дождь – в любую погоду. Я хватался за холодную перекладину и начинал чувствовать вес съеденных бутербродов в животе и чувствовать отчима спиной. Он стоял сзади и говорил: «Давай». Меня начинало мутить, но я тянулся вверх.

– Шире хватку, блядь!

Я делал хватку шире. Все. Больше я даже не старался. Просто висел на перекладине кулем, выжидая, пока отчим выругается, ему надоест, и он покажет мне, как это нужно делать, энергично выполняя упражнения. Затем мы пойдем гулять с собакой – у нас была кавказская овчарка. Я очень ее любил. Иногда она находила на земле говно и начинала его есть. Меня тошнило все сильнее. День только начинался – день, за который я обязательно сделаю что-нибудь, достойное порки, к которой я постепенно привык. Самыми болезненными были первые и последние удары. Те, что были посередине, ударов десять-пятнадцать, как правило, можно было терпеть. Это происходило уже вечером, когда я приходил с улицы. Мама отстранялась и уходила на кухню, в такие минуты все вокруг, каждый предмет, знакомый с детства, становился чужим и казалось принадлежащим кому-то другому и ему сочувствующим – ему, но не тебе. Стены знакомой комнаты не треснут и останутся равнодушными, даже если тебя замучают до смерти. Но отчим быстро понял, что порка меня только злит, и к ней добавилась еще одна мера – холодный душ. Я сопротивлялся, но он буквально за шиворот затаскивал меня в ванную и поливал ледяной водой, затем уходил. Меня трясло, я чувствовал себя одиноким до невозможности, но в такие моменты восприятие действительности у меня обострялось. Из мира уходила вся его иллюзорность, и с каждым разом это состояние становилось все более естественным для меня. Но послушным я от этого не становился. На меня не действовал ни кнут, ни пряник, потому, как я четко усвоил, что одно не исключает другого и присутствуют во всем в равной степени. А потому не стоит поддаваться плохому или хорошему отношению к себе, это по-прежнему лишь меры воздействия, то есть насилие.

Из школы меня отчислили за пропуски и за то, что я по слал нахуй учительницу. Но в целом жизнь по-прежнему шла своим чередом. В один из летних дней, в полдень, я видел, как из канализационного люка за домом до ставали труп мужчины. Видимо, он пролежал там достаточно долго. Сильно распухшего и посиневшего, его доставали с помощью грузовика и лебедки. Люк огородили по периметру, вокруг столпилось много зевак, которые, кроме того, что пытались сходу идентифицировать изуродованное тело, преждевременно признав в нем кого-то из дальних знакомых, еще и давали советы ментам. Двое из них склонились над ржавым ободом колодца и придерживали тело за плечи, в тот момент, когда натягивалась лебедка. Менты и сами неплохо умели возиться с трупами. В толпе наблюдающих никто не падал в обморок и не закатывал глаза – убивали кого-нибудь каждый день. Извлечение трупа из колодца было вполне естественной частью жизни. В этой толпе было много моих знакомых. Длинный – совершенно отмороженный парень, который нюхал клей, а однажды развел на крыше школы костер, чтобы сварить раков. Вскоре его отчислили за нападение с ножом на одноклассника. Позже он станет известнейшим в наших местах автоугонщиком, его закроют по подозрению в семнадцати эпизодах и посадят за три раскрытых. Шершень, который найдет себе красивую женщину и купит «Тойоту» – но приедут менты, оденут наручники и увезут его в армию, после чего он станет единственным знакомым мне человеком, которого оттуда выгонят. Рейвер Яша, который периодически что-то откручивал или крал с грузового «Камаза» своего отца-дальнобойщика в те редкие моменты, когда тот приезжал домой. Яша и так все время ходил в одном и том же спортивном костюме, мотивируя это тем «чтоб боялись», и ему нужны были деньги, чтобы каждую ночь убегать на первые московские рейвы. Он жил в соседнем подъезде. Я видел, как позже, он в резиновых тапочках на голую ногу в пятнадцатиградусный мороз будет медленно выползать из подъезда за героином. Пашка-контуженый, Ванек на краденом велосипеде, перекрашенном в золотой цвет, и мы с Толей – со всеми нами позже многое произойдет, но сейчас мы просто смотрим, как из канализационного люка достают труп, и нам даже немного жаль этого погибшего человека.

Отчим как-то решил построить дом в отдаленной деревушке на Урале. Три дня мы плыли на барже по реке – это был единственный способ туда добраться. Вокруг только непроходимый лес, горы и ни одного населенного пункта. На барже плыли капитан, механик, а из пассажиров только мы с мамой и отчимом, заплатившие за это деньги. Отчим, видимо, хотел на всякий пожарный обзавестись местом, где его никто не нашел бы. Не знаю подробностей, но конечный пункт нашей поездки действительно находился далеко. Когда река замерзала, туда можно было добраться только на вертолете. Это вполне устраивало отчима и даже забавляло. Странным было только то, что громадная баржа, на которой мы плыли, перевозила всего одну бочку бензина, а в капитанской будке у штурвала стояла заряженная охотничья двустволка. Я понял, в чем дело, когда гулял по пустой палубе и услышал из трюма глухие мужские голоса и стоны. Мы плыли в поселок, носящий название этой реки, и нас заранее предупредили, что он окружен зонами строгого режима. В первый же день капитан начал сильно пить. Мой отчим был хорошо загружен водкой. Во второй день пить начал и механик. Тогда они уже без зазрения совести доверили штурвал мне. Ощущения мои были двойственные. С одной стороны, я чувствовал, что управляю громадной махиной. С другой, я не очень хорошо понимал – куда и зачем мы плывем. На третий день капитан с механиком уже стреляли с палубы по пролетающим мимо уткам. Одну подстрелили и выловили сачком. Я не стал спрашивать, что за голоса звучат из трюма, – мне вообще было несвойственно задавать лишние вопросы. Мужчины пили много, но сохраняли напряженную бдительность и почти не пьянели. Мама готовила им еду, а когда смотрела на меня, то улыбалась и говорила, что все в порядке. А я и не нервничал. И когда еще по дороге сюда, в Перми, заехали к маминым родителям в гости, где мой отчим ночью бил маминого отчима боковым встречным ударом, и когда у того изо рта на обои летела кровавая слюна, а потом их приехал разнимать пермский ОМОН – я тоже не нервничал. Я уже давно все воспринимал отстраненно, как в кино. Следующим днем мы, наконец, прибыли на место. В поселке было тихо и пустынно. Это напомнило мне, как герой Клинта Иствуда въезжал в какой-нибудь Богом забытый мексиканский городок в вестернах Серджио Леоне. Отчим с мамой пошли в контору к какому-то начальнику, который мог продать дом и участок земли, а я просто наблюдал за очень загорелым мужиком, полностью покрытым татуировками, который уже давно чинил проводку наверху фонарного столба, держась на нем при помощи двух крюков на ботинках. Работал он не спеша, высота его нисколько не напрягала. Он закурил, и я крикнул:

– Мужик, дай сигарету!

Он посмотрел вниз. Некоторое время он просто разглядывал меня. Наверное, по моей красной куртке и кроссовкам он сразу понял, что я издалека. Затем мужик скинул мне сигарету «Прима». Я поймал её налету, закурил, присел на корточки у столба и продолжил наблюдать за тем, как он возится там наверху. Шел мелкий дождь, воздух был свежий, вокруг горы. За двести долларов нам продали столетний дом в деревне недалеко от поселка. Нижние венцы бревенчатого сруба подгнили, но отчим был очень доволен. Деревня располагалась на отшибе, вдоль дороги. С одной стороны ее были горы и лес, с другой, – быстрая холодная река Колва. В этой деревне было около шести жилых домов, и во всех жили работники окрестных лагерей. Остальные дома были заброшены и полуразрушены и своими заколоченными окнами напоминали обиталища призраков, особенно в белые ночи, которые здесь длились довольно долго. Когда мы впервые вошли в дом, весь пол был усеян пустыми бутылками и собачьими черепами, попадались старые почтовые открытки и письма бывшему хозяину. Сосед – дядя Коля, – всю жизнь проработавший охранником в зоне, теперь был на пенсии, чинил старый «Москвич» и пил. Он сказал, что бывший хозяин дома – хороший мужик, который после отсидки остался здесь жить, а потом откинулся.

– Ехать ему было особо некуда, вот он и пил, а собак ел с голоду, – дядя Коля показал на тополь между дорогой и домом: – Думаю, на нем и повесился.

Теперь это место считалось не очень хорошим, но мои родители были лишены подобных предрассудков. В первый же день они поручили мне отмывать стеклотару и закапывать собачьи кости. Потом мы с отчимом чинили ворота и забор, а он рассказывал мне, что у русских плотников после того, как они ставили сруб, было заведено в первое время отливать на нижние бревна: «Дерево от этого крепчает» – что мы регулярно и делали. Маму это раздражало, и она часто говорила, что это больше похоже на то, как собаки метят территорию. Когда я закончил с черепами и бутылками, кроме отливания на сруб, занятий у меня не было. Я уходил гулять в горы, компании у меня не было, но, как говорили местные, все медведи были в тайге, за рекой – все, что было за рекой, называлось тайгой. Мне было не страшно – встретить можно было только поселенцев, которые дотягивали последние сроки в колонии рядом с деревней. Такую возможность администрация предоставляла только тем, у кого не было дисциплинарных взысканий. Условия там были приближены к вольным. Зэки этим не рисковали, их можно было не опасаться, хотя спрятаться, если завидишь их издалека, будет не лишним. Так мне сказал дядя Коля. Еще он рассказал мне историю про одного зэка. Срок его заключения подошел к концу, и ему нужно было только добраться до причала в поселке. Он шел по лесной дороге к своей цели, а навстречу ему – молодая Валюша, любимая жена Коли, с которой он живет по сей день. Зэк давно не видел женщин, к тому же красивых. Он встал перед ней, загородив ей путь. Валя испугалась и побежала в лес наискось, в сторону деревни. Зэк забыл про причал и про катер и бросился за ней, Вале удалось убежать – она хорошо знала эти места. Вечером дядя Коля, тогда еще молодой и сильный, нашел этого зэка пьяного в деревне. Он приволок его в свой сарай и там изнасиловал. Все деревенские мужики стояли снаружи. После чего зэк, сильно хромая, уехал домой. Когда дядя Коля рассказывал мне эту историю, он смеялся. Я видел добродушного седого старика в дурацкой кепке, худощавого и сильно боявшегося своей огромной жены. Его здоровье уже было подорвано ежедневным потреблением некачественного алкоголя. Мне наш сосед, в общем-то, нравился своей простотой и разговорчивостью, вызванной, как правило, водкой. Но мне было неприятно смотреть на его сарай и думать, что там он изнасиловал мужчину. Когда я рассказал эту историю дяде Сереже, самому громадному мужику в округе, жившему на холме и работающему надзирателем в изоляторе, он только улыбнулся, пригладил усы и сказал:

– Да… Дядя Коля…

Дядя Сережа, когда выяснил, что мой отчим занимается реставрационным бизнесом и приехал на Урал с целью изучения народного уральского зодчества, перестал относиться к нам как к подозрительным московским гостям, которых здесь в качестве вольных никогда не было, и постепенно начал пить с моим отчимом. Вскоре к ним присоединились и остальные мужики, так как дяде Сереже все в деревне доверяли. С отчимом их объединяло то, что пили они каждый день и помногу. Дядя Сережа, Юра, Миша – все они служили в ВДВ и прошли по две войны: Афганистан и контрактную службу в Чечне, обладали недюжинным физическим здоровьем и большим запасом историй, например, про то, как три дня лежали на сырой земле под Грозным, когда над головой свистели пули, потому что трое суток без перебоя палили пулеметчики. Но война кончилась, у них ордена и медали, теперь каждый день с жуткого бодуна они исправно ходят на работу в зону, где на вышках с автоматами стоят их жены. Ко мне эти мужики относились хорошо, даже по-отечески, – им нравилось, что я каждый день ходил гулять в горы и мог даже в самый сильный жар пересидеть всех в бане по-черному, которую дядя Сережа топил по выходным. Все уже выходили, а я сидел – мне это был несложно, я воспринимал это как своего рода соревнование. Сережа сказал однажды: «Парень выносливый», – и это многое значило. Мог и целыми днями сидеть на сеновале, на чердаке нашего дома, и просто смотреть на дорогу. Почти каждый день, рано утром, отчим ездил на единственном автобусе в поселок, на котором и возвращался часа в четыре. В поселке был магазин – всего один, и, поскольку продукты привозили раз в неделю на барже, а иногда и не привозили вообще, в этом магазине было довольно пусто. Зато там почти всегда было сгущенное молоко и вафли с джемом, которых я ждал. Отчима интересовала только водка, мне всегда хотелось сладкого, которого там было много, вот я частенько и сидел на чердаке, глядя на дорогу, по которой два раза в день проезжал автобус и два раза – автозаки, больше почти ничего. В автозаках привозили на работу и увозили с работ зэков. Синие грузовики с небольшими зарешеченными окошками в кузове. Зэки очень быстро реагировали на все изменения в окружающей их действительности, и они сразу заметили, что старый дом на отшибе деревни заселен новыми людьми. Проезжая мимо на скорости примерно 60 км в час, через небольшие окошки в кузове они глядели на меня. Я тоже смотрел на них, но мы никогда не обменивались какими-либо знаками или словесными приветствиями, и это повторялось изо дня в день. По отдаленному шуму мотора я уже знал, какая приближается машина. В иные моменты стояла абсолютная тишина, слышались только редкие всплески быстрой и вечно холодной реки Колвы. В один из таких дней, услышав шум двигателя автобуса, я спрыгнул с сеновала во внутренний двор нашего дома. Я проделывал это много раз, но в тот день мне не повезло. Ржавый гвоздь, валявшийся в траве, пробил резиновый сапог и вошел глубоко в ступню. Я сел на землю и выдернул его, затем хромая вошел в дом, снял сапоги. Мама, как всегда, побледнела – я вообще часто заставлял её нервничать. Так было, например, когда я сдружился с цыганскими детьми подо Псковом. Мы бросали старые охотничьи патроны в костер и бежали по полю врассыпную, чтобы сигануть в овраг до того, как взорвется капсюль. Или каждый раз, когда приходил домой с разбитой рожей, когда ей звонили матери других детей и говорили, что напишут на меня заявление в милицию, когда убежал из дома и заявил, что не намерен возвращаться. Теперь это происходило все чаще – я взрослел. Но с гвоздем – это был пустяковый случай. Пришел отчим и, набрав в шприц водки, промыл мне рану. Затем десантник Юра, квадратный и покрытый вытатуированными черепами в беретах, которые он наколол себе сам, сказал, что неплохо было бы, чтобы я еще накатил полстакана. Он рассказал историю, как в детстве босиком играл в футбол с гвоздем в ноге и довольно долго этого попросту не замечал:

– А потом думаю, чего-то бегается как-то хреново… Смотрю, а у меня гвоздь в ноге, ну, достаю, естественно, и дальше.

Мне налили первые в моей жизни полстакана и дали инструкцию, как пить залпом, но я в ней и не нуждался. Когда я выпил, Юра изрек:

– Даже не поморщился.

И меня вырубило. Сразу. Проснулся я часа через два. Всем было как-то смешно, что я сразу начал ходить. Я тоже смеялся.

Поначалу поселенцы иногда приходили к нам, предлагая помощь в благоустройстве, теплые одеяла, кипятильники, ведра и разную хозяйственную утварь. Естественно, им нужны были деньги. Водкой с ними расплачиваться было нельзя. Во-первых, распитие алкоголя было строжайшим нарушением режима, за что можно было вернуться в зону до конца срока. Во-вторых, за время срока они пристрастились к чифирю и, отвыкнув от водки, могли сильно опьянеть даже с небольшого ее количества, что наверняка привело бы к тяжелым последствиям. По слухам, если в камеру попадала бутылка водки, они не пили ее, а кололи по два куба в вену. В результате с одной бутылки в говно могла нажраться вся камера. И это был один из самых скромных примеров изобретательности людей, находившихся в постоянной интеллектуальной войне с тюремной администрацией, которую им нередко удавалось удивить до глубины души. В то время я слышал много таких рассказов. Среди них были смешные и не очень. Как-то Юра рассказывал про то, как он был в поисковой группе. Целую неделю с собаками по лесам они искали двух беглых зэков – Авторитетного и Бычка. Когда Авторитетного нашли, Бычка он уже съел и сказал, что Бычок на вкус был нечто среднее между курятиной и крольчатиной. Никогда не забуду, как один из поселенцев заново складывал нашу разбитую печку, кликуха у него была соответствующая – Печник. Он отсидел уже двадцать лет за убийство всей своей семьи – по белке скорее всего. Взрослые были где-то на улице, а я сидел рядом и с интересом наблюдал, как он работает. Чтобы сложить печь, ему понадобился всего один день. Иногда он прерывался, чтобы закурить «Приму» и сделать пару глотков чифиря. Печник присаживался на корточки и облокачивался спиной на бревенчатые стены сруба. До сих пор я помню его взгляд, обращенный внутрь, а не наружу – на землисто-сером лице холодные, с неподвижными зрачками глаза, которые не смотрят ни на что, но при этом видят все. Это взгляд, который ни с чем не спутать, из какого-то неведомого мира, но в то же время абсолютно спокойный и сдержанный. Мне теперь легко удается обнаружить такой взгляд в толпе, даже если его обладатели давно утратили все прочие следы длительного тюремного заключения.

Пришло время уезжать в Москву, об этом мне сказали родители. Уже около года я не ходил в школу из-за наших разъездов, но в результате мне его зачли как обучение в четвертом классе, которое на тот момент считалось не обязательным. Помню последний день на Урале. Поднявшись на холм с крутым обрывом, я увидел привычную картину: пятеро мужчин в камуфляже пили водку и варили что-то странное в баке над костром. Между собой они почти не разговаривали, а только наблюдали за тем, как кипит кусок сырого мяса в бачке. Курили и пили без тостов. Ранний вечер, меня пригласили к огню. В какой-то момент десантник Юра сказал, что надо купнуться. Он снял тельняшку и в штанах бодро побежал к краю холма. Ни у кого не вызвало удивления его желание окунуться в холодной и быстрой реке, дно которой усыпано острыми камнями. Юра, как и все, был пьян и потому забыл, что под этим холмом, высотой с трехэтажный дом, не река – которая протекает под холмом, что ниже, – а дорога. С разбега рыбкой он сиганул вниз, но никто из мужчин не придал этому значения. Никто не кинул даже взгляда ему вслед. Все знали, что Юра служил в ВДВ и прошел две войны, как и все остальные, кроме меня. Минуты через две после того как раздался шлепок и сопровождающий его мат, Юра вернулся, без видимых следов телесных повреждений и продолжил пить. Что называется «no comment» – все по-прежнему смотрели на кипящее мясо.

Когда я вырасту, я и сам однажды упаду с третьего этажа на камни и битое стекло, а однажды меня даже собьет троллейбус – в обоих случаях, невредимый, я встану и продолжу пить. Это увидит мой хороший друг и поразится – но секрет прост, ему меня научил Юра. Каждый раз, когда собираешься выпасть из окна, быть сбитым машиной или избитым до полусмерти, нужно подгадать момент так, чтобы в твоей крови уже была бутылка водки. У меня всегда получалось.

Я вернулся домой. Из проезжающих мимо на небольшой скорости машин по нашей улице, из всех телевизоров, где не так давно появились музыкальные каналы, орала песня «The Prodigy» – «Firestarter» – о зачинщике неприятностей, пристрастившимся к страху. Меня определили в новую школу. В нашем районе их было еще две: одна хорошая, в которой дети уже с третьего класса свободно говорили на английском, и та, в которую зачислили меня. Как сказала мама, «школа со сложным контингентом». Я быстро освоился. Два дня – три драки: с Герасимом из шестого, бросок через бедро Калмыкова из параллельного и серия ударов с Маусом из моего класса, после чего мы с ним и ско-решились. Отличный парень, похожий на меня, единственное, что ему во мне не понравилось – это майка с Куртом Кобейном. Но вскоре мы уже вместе с пацанами бегали курить на переменке. Мы были младшими из тех, кто курит, – пятый класс. Остальные пацаны были старше. Я уже тогда понял, что это заповедник настоящих отморозков. Выделить кого-то из этих вечно мрачных парней было сложно. Но все-таки такие встречались.

Первым уроком был труд – занятие только для мальчиков. Мы все как-то интуитивно чувствовали, что это рудимент советской системы образования: учить работать на токарном станке тех, кто видел свое будущее только в занятиях коммерцией или, на худой конец, бандитизмом, – абсолютная утопия. Это понимал и Саныч, поэтому несколько станков и циркулярную пилу никогда не включали и держали за железной сеткой, чтобы никто из выбравших себе столь нежные профессии не отхуячил себе руку, о возможности чего сообщали плакаты на стене. Возможно, их нарисовал Саныч. На одном из них был изображен малолетний дегенерат с выпученными глазами, брызги крови и, вылетающая из-под лезвия циркулярки, кисть руки. Саныч явно рисовал это не без удовольствия и был доволен результатом. Занять ему нас было нечем. Все стамески и столярные ножи пацаны давно сперли и употребили неизвестно где. Теперь нам не доверяли даже вырезать из дерева, мы сидели на железных стульях, на которых Саныч ножовкой отпилил спинки, чтобы нельзя было облокотиться, и слушали какую-то сумбурную речь про технику безопасности на производстве и про то, что, по словам Саныча, мы не мужики и у нас нет будущего. С нарушителями дисциплины он – здоровый, но мучаемый кашлем курильщика, мужик – обходился грубо. Мы не понимали, почему раз он такой рукастый, каким хочет казаться, он сидит на такой дерьмовой работе. В нас росла ненависть. Территория моей новой школы была окружена железным забором. С одной стороны к нему прилегал наркодиспансер, с другой – дворы и проезжая часть, устроенная на месте чумного кладбища. Курить мы бегали в футбольную коробку.

В этой школе числился Саврас, худощавый блондинчик, с маленькими бегающими глазками и многократно сломанным носом. Он должен был учиться в седьмом классе, но его часто били за пьяные выходки, и из-за этого его перевели на домашнее обучение. Естественно, теперь он не учился вообще. Но по старой памяти иногда приходил на школьный двор во время перемены навести какой-нибудь кипиш. Это было для него не сложно – он жил в соседнем доме на первом этаже. Сегодня за коробкой он нашел использованный шприц и теперь бегал с этим шприцом по полю, грозясь заразить кого-нибудь СПИДом. Нас немного стремануло, но накинуться на него всей толпой мы не могли – у него все еще оставались друзья-одноклассники, которым он теперь шестерил. Но как раз один из них его и остановил. Миша Злой пробил ему в душу, и Саврас, согнувшись, упал на землю. Перемена закончилась, и мы пошли на урок ОБЖ (основы безопасности жизнедеятельности).

Уже значительно позже я услышу историю, которая многое прояснит, ее поведает мне, освободившийся из Икшанки – тюрьмы для малолетних, – Банан, который учился с Саврасом в одном классе. Саныч был такой нервный и злой не от хорошей жизни, однажды своими речами на уроке труда он достал Килю и Банана. Они скрутили его – а они могли это сделать – и прямо во время урока оттащили в пустой спортзал, где долго били ногами.

– А один, самый ебанутый, по имени Саврас, залез на баскетбольное кольцо и скинул на Саныча мяч для силовых упражнений, – рассказывал Банан.

Историй у Банана было немного, а рассказывал их еще меньше. Он был в авторитете, все его слушали. Говорил, что в Икшанке менты лютуют. За мат будешь висеть вниз головой на специальном турнике в тюремном коридоре (на продоле), а за жалобы и стоны тебя отлупят дубинками. Но тем не менее и там Банану удавалось ходить в шелковой темно-синей рубашке и курить «Парламент». Так что все было не так уж и плохо.

Со своими двойками я не слишком сильно выделялся из общей массы. Я вполне ладил с большинством парней и с девчонками, которые, как ни удивительно, были значительно симпатичнее моих бывших одноклассниц. Это продолжалось, пока в моей жизни не появился Корней. Высокий белобрысый парень из седьмого, он редко приходил в школу, а если появлялся, то не с целью посетить уроки, а разжиться деньгами. Доил он всех, независимо от возраста и даже физического преимущества жертв. Корнея в принципе все опасались. Со снисходительной улыбкой, разговаривал он вежливо и даже сочувственно, улыбался – но, стоило отказать ему в деньгах, неожиданно и очень сильно бил в голову. Так что обычно не отказывали – все знали, что терять ему нечего. Корнея уже хотели посадить в тюрьму, но его это не пугало. Дома его воспитывал старший брат, чемпион по кикбоксингу, но и тот, кажется, зря старался. Корней часто убегал из дома. Меня, как нового ученика, он заметил сразу. Как-то, после окончания урока, он дождался меня в коридоре на втором этаже. Деньги у меня были. Я отказался их давать, Корней улыбнулся, и в его улыбке читалось: «Ничего личного, парень. Просто везде, в каждой школе есть такой человек, который создает всем проблемы, – здесь, к сожалению, это я. Так уж получилось… Ну а кому бы другому быть? Захару, что ли? Он может, конечно, но у него оба родителя зарабатывают деньги, а у меня только брат кикбоксер – он добрый, а я злой. Так что давай не будем усложнять жизнь ни тебе, ни мне. Ты просто будешь платить. Хотя, поверь, мне и самому это не очень приятно». И я, прижатый к стене (Корней держал меня за грудки), все понимал, но вовсе не собирался становиться терпилой, которого потом все доили бы. Но и драться – я это инстинктивно чувствовал – смысла не было. Корней мог покалечить из-за мелочи, свидетелем чего в последующем я не раз бывал. Поэтому я тоже улыбнулся и сказал, что ничего не выйдет, и это было правильно. Улыбка сползла с лица Корнея, и я понял, почему он всегда улыбается. Когда он не улыбался, он выглядел как человек, способный на хладнокровное убийство. Корней нанес мне хороший удар в нос справа, и на отлете моя голова затылком ударилась об стену. Из носа хлынула кровь прямо на футболку – и это было мне слегка досадно.

– Ну ты подумай до завтра, завтра снова встретимся… Тебе вообще без мазы отказываться.

Но, когда на следующий день я шел в школу, у меня не было не только денег, но даже сигарет. Зато было легкое предчувствие того, что, если не случиться чуда, меня, вероятно, будут сильно бить ногами. Просить поддержки у пацанов из своего двора было глупо. Один раз они бы его жестоко наказали – но вряд ли стали делать это каждый день так же, как и провожать меня до новой школы в соседнем квартале. Да и в последующем я опиздюлялся бы постоянно, поэтому в новых условиях рассчитывать можно было только на себя.

Но благо в моем классе учился еще и Леха Чех, белобрысый парень, красневший от собственных идиотских шуток. Он тоже должен был Корнею и ждал расплаты. Когда над тобой сгущаются тучи, то даже школьные уроки, которые обычно тянутся вечность, пролетают мгновенно. На перемене после третьего урока мы с Лехой придумали достаточно красивый план, как выманить Корнея в соседний двор, затем закидать кирпичами, после чего захуярить его палками. Но когда закончился урок и на школьном дворе поодаль увидели Корнея, мы, как-то не сговариваясь, решили просто бежать. Промчавшись сквозь квартал насквозь, через дворы, резко свернули в проулок и там забежали в парикмахерскую – нас охватила радость. В окно мы видели несущегося со злобной рожей Корнея, он даже показался нам смешным. В этой парикмахерской работал пухленький пидорок, с обесцвеченными по тогдашней моде волосами, который сразу вышел к нам навстречу, не скрывая восторга по поводу визита двух ржущих парней. И тут мне в голову пришла мысль, что лучше быть пойманным Корнеем, чем палиться в такой компании, и мы решили выйти и сдаться. Когда мы покинули парикмахерскую, Корнея уже не было. На следующее утро мои ощущения повторились. Но волею судьбы классная руководительница Корнея, которой иногда все-таки удавалось его отловить, оставила его на наш урок математики, который сама же и вела – наверное, с воспитательной целью.