Текст книги "Летописец"

В память о цыганской эпопее у Олежки сохранился кусочек картона с каким-то знаком, выданный им Мериклой перед отбытием «на работу». Кусочек этот, как понял Олежка, должен был послужить чем-то вроде удостоверения личности или пароля, в случае если «Лачо» потеряется. Нужно было предъявить этот кусочек любому цыгану и назвать имя Мериклы, и его приютят или проводят к ней.

* * *

Дома все стало по-другому. Очень тихо. Олежка сначала даже не понял почему. Оказалось, что, пока он был в бегах, из квартиры навсегда исчез Муха Навозная, переселился в полуподвальную квартирку, куда вход вел со двора. И настоящим счастьем было узнать о том, что осталась в живых Аврора и маленький ребенок, которого она родила на чердаке. Ребенок оказался мальчиком по имени Франик, и Олежка теперь все пытался привыкнуть к тому, что у него есть еще один брат. Это привыкание, а также чувство эйфории от того, что он никого не убил, вызвало бессонницу, а в голове была полная пустота и вследствие этого четыре двойки за два дня.

Кроме того, его смущала непривычная предупредительность и нежность со стороны отца. Олежка все еще чувствовал себя виноватым и в травме Авроры, и в бегстве из дому, и в похищении и растрате общих с Вадиком денег. Поэтому ему было непонятно такое отношение к себе. Лучше бы отец говорил с ним строго хоть какое-то время, а так… Не знаешь, чего ждать. Почти как у цыган. Олежка от такой непонятности постепенно стал замыкаться в себе и без напряжения общался лишь со школьными приятелями, а дома искал уединения и почти не разговаривал даже с Вадиком.

Все они втроем ждали, когда вернется из больницы Аврора. Но когда через месяц ее привезли домой, Олежке стало только хуже, он стал совсем одинок, потому что начались летние каникулы, а Вадик весь день просиживал дома и, не подпуская Олежку, сам по мере сил ухаживал за матерью. Ноги у Авроры все еще были в гипсе после двух операций. Через полгода намечалась третья. И ей все еще нельзя было сидеть из-за травмы позвоночника – двух трещин в области поясницы. Врачи говорили, что, если бы не ноги, она уже вставала бы. Ела бы стоя, не наклонялась, не сидела, не стирала и не мыла посуду, не могла бы поднимать больше полутора килограммов, но передвигалась бы свободно по дому. Но из-за сложных травм она вынуждена была еще долгое время оставаться прикованной к постели.

Немного более приятным был краткий период, когда Михаил ушел в отпуск и они готовились принять Франика. Олежка с отцом отмывали каморку Мухи, наспех белили потолок и клеили обои, а потом перетаскивали туда мебель из кабинета Михаила, который теперь должен был стать комнатой самого юного члена семьи. Там тоже успели сделать ремонт, а потом поставили тахту для Михаила и маленькую, только что купленную кроватку для Франика. Запаслись также коляской и ванночкой.

Когда привезли Франика, мальчишки немножко испугались крохотного существа, которое тут же стало главным в доме и всем навязало свой образ жизни. Но потом все как-то наладилось. И если Олежка немного ревновал отца к братику, то Вадик принял его быстрее и стал больше проводить времени с Фраником, чем с Авророй. Он рассматривал крохотное тельце и жалел его почти до слез и чувствовал себя большим и сильным, почти всемогущим, чувствовал себя защитником. Аврора рассказала мальчикам, что Франик родился слишком рано, а это очень ослабляет младенцев, и таким детям требуется особый уход и забота. И если Олежка только играл с Фраником, подавая ему погремушки, то Вадик по-настоящему ухаживал за братиком, менял подгузники и пеленки, придерживал рожок во время кормления и воображал себя при этом детским доктором.

И вроде бы все наладилось, и никто друг друга ни в чем не винил, и по-прежнему общими были праздники, но все стали в большей мере сами по себе, словно разорвались какие-то важные связи, словно все готовы были допустить для себя мысль о возможности вылететь из гнезда и надолго покинуть его или же устроить все по-своему.

Глава 13

Нет, не одни только грозные события, которые могли подорвать мое положение в жизни, нет, не они оказали на меня такое пагубное влияние! Мне давно уже хотелось порвать связи, которые так угнетали и устрашали меня, и я не вправе был сетовать на судьбу, которая совершила то, что сам я так долго не мог совершить, потому что у меня на это недоставало мужества и сил.

Вадик летел по пустому коридору второго этажа. Звонок на урок уже прозвенел, и он опаздывал на физику, потому что на перемене помогал биологичке Галине Михайловне убирать микроскопы и препаратные стеклышки. Помимо этого он пресекал попытки пятиклашек проникнуть в кабинет биологии с целью нарядить стоящий в углу скелет в пальто и шапочку биологичкиной дочки Вали, здоровой дуры-десятиклассницы, которая предпочитала раздеваться не в гардеробе, а в кабинете у мамочки.

Вадик провозился все десять минут перемены и теперь несся так, как будто сдавал шестидесятиметровку на значок ГТО.

– Вадим Лунин! – прозвучал вдруг резкий голос француженки Марианны Александровны, классной руководительницы их восьмого «Б».

Вадик резко затормозил и огляделся. Марианну он не увидел и решил, что ему послышалось. Он приготовился было галопировать дальше, но тут снова донеслось откуда-то снизу:

– Лунин! Это переходит всякие границы!

Вадик осмотрелся внимательнее и обнаружил Марианну сидящей на полу. Она держала в одной руке старую разношенную туфлю, а в другой – каблук от этой туфли со стоптанной набойкой. Она не заметила, что юбка у нее, укороченная по моде, сбоку задралась, а из-под юбки торчит комбинация с кружевами цвета красной рыбы и широкие резинки пояса, на которых держались рыжие и скрипучие капроновые чулки. Зрелище было неприличное и завлекательное, и пятнадцатилетнему Вадику пришлось сделать над собой некоторое усилие, чтобы отвести глаза и не пялиться, изучая соблазнительные тайны женского туалета.

– Вы теперь с брата пример берете? – холодно осведомилась Марианна, делая неизящные попытки подняться с пола. – Руку дайте. Не догадаться? Где ваше воспитание?

Она абсолютно ко всем, даже к мелочи из начальных классов, обращалась на «вы».

Вадим неловко протянул руку, Марианна уцепилась и поднялась. Росточка она была крохотного, и Вадик поневоле сжался и ссутулился, одергивая серый пиджачок. В таком деликатно скукоженном виде ему было удобнее выслушивать нотацию. А Олег вот в таких случаях, наоборот, вырастал, до потолка распрямлялся, разворачивался, разъезжался, как ширма, заполнял своей персоной все свободное пространство. В такие моменты с ним не то что говорить невозможно было, но и дышать рядом становилось нечем. Олег сегодня опять промотал три урока из шести и явится теперь, скорее всего, только с середины урока физики, когда наверняка закончится опрос, да на сдвоенную физкультуру, завершающую учебный день.

– Вы почему не на уроке, а носитесь по коридорам? – начала Марианна.

– Я торопился, – промямлил Вадик, – на физику.

– Вы меня с ног сбили, – сообщила Марианна, к изумлению Вадика, который не ощутил столкновения. – И это один из лучших учеников школы! Извинения последуют или как?

– Я не нарочно, Марианна Александровна, – прогудел Вадик, склонив голову так, чтобы на лоб упала черная челка. Он знал, что нависающая челка ему идет, добавляет шарма, и научился пользоваться этим – отработал прием.

– Очаровательно, – голосом Буратино прокомментировала Марианна, – бесподобно! А я-то сочла, что нарочно! Я-то думала, что вы спите и видите, как сломаете мне каблук в отместку уж не знаю за что.

О своих игривых снах Вадик предпочел бы сейчас не вспоминать, поэтому он, покраснев, повторил:

– Я не нарочно, Марианна Александровна, – и вежливо добавил: – Извините, я вас не заметил. Можно мне на физику? А то сегодня опрос. Закон Ома. Марк Моисеевич будет недоволен, что я опоздал.

– Значит, ради того, чтобы Марк Моисеевич был доволен, Марианну Александровну нужно с ног сбивать? – ляпнула Марианна.

– Он ничего такого не говорил! – ошеломленно посмотрел на Марианну Вадик. – Он вас очень уважает. Он говорит, что только истинная француженка способна перепутать радиатор с рефрижератором, а… Ой.

Вадик понял, что его занесло куда-то не туда, и спросил с тоской:

– Ну так я пойду?

– И-ди-те, – ледяным тоном, словно только что вылезла из того самого рефрижератора, по слогам отчеканила Марианна. – И пригласите в школу родителей.

– Марианна Александровна, я вам сам каблук прибью, – всполошился Вадик, – не надо родителей. Родители-то вас с ног не сбивали.

– Ах, каблук не важен. Каблук – это личное. И мне его Шура, то есть Александр Ильич, прибьет с успехом. А к вашим родителям у меня серьезный разговор по поводу поведения вашего брата. Он вообще-то в школу намерен ходить?

– Он ходит, Марианна Александровна. На физику, например, – вступился за брата Вадик.

– К Марку Моисеевичу? И не путает закон Ома с первым законом Ньютона? – блеснула знаниями Марианна. – А вот с французскими глаголами у него дела обстоят далеко не так блестяще, да и с русской грамматикой, Екатерина Павловна говорила, тоже, мягко говоря, не все в порядке. Литература ему, видите ли, скучна, и он туда ни ногой, пока Майн Рида в программу не включат. На истории он заявил, что так не бывает. На химии растворил в кислоте брошь Марты Егоровны. Выкрал и растворил.

– Он не растворил, он окислил. Она хвасталась, что брошка золотая и старинная, настоящий антиквариат, а Олег не поверил и сказал, что она врет, что этого антиквариата в галантерее на Среднем завались.

– Про учительницу не говорят «она врет», – возмутилась Марианна. – У учительницы есть имя и отчество, и… она никогда не врет.

– Ну, выдумывает, – согласно кивнул Вадик, – выдумывает, потому что брошка в серной кислоте облезла и почернела. Какое же это золото?

– Все равно, Лунин, поступок крайне неблаговидный. До чего так можно дойти? До колонии? Родителей в школу, Лунин. Завтра же. Все. Отправляйтесь на свою физику, – отпустила наконец Марианна и захромала без одного каблука в подвал к Шурупу.

* * *

Олег на физике не появился, не было его и на физкультуре. А то, что его не оказалось дома, так это в порядке вещей. Вадим пообедал супом и картошкой, оставленными Авророй, и сел за уроки, а вернее, сел готовиться к экзаменам для поступления в девятый класс, несмотря на то что до них оставался еще почти месяц.

Вадик и Олег по-прежнему делили комнату, но радости и горести у них давно перестали быть общими, стали такими же разными, как две картинки, висевшие в их комнате, одна – над кроватью Олега, другая – над кроватью Вадика. Рисование цветными карандашами этих картинок в один из дождливых осенних вечеров года три назад стало последним совместным мероприятием Олежки и Вадика. Инициировано это мероприятие было Авророй, начавшей незадолго до этого вставать и самостоятельно, без поддержки, передвигаться. Авроре хотелось немного побыть наедине с маленьким Фраником, по которому она истосковалась за почти полтора года вынужденной неподвижности, она чувствовала себя обделенной в заботе о ребенке. Аврора отправила старших мальчиков на кухню, за общий стол, с заданием нарисовать что-нибудь интересное, не обычные взрывы-танки-самолеты-корабли, а иллюстрацию к сказке, например.

Мальчишки покривились и отправились рисовать. Вадик изобразил разноцветных фламинго – желтых, оранжевых, розовых и голубых, которые стояли на тростниковых ногах в зеленой воде на фоне красного заходящего солнца. Раскрашивал Вадик картинку, словно вышивал, пунктирным дождиком, короткими царапающими, как обрезки ногтей, штришками, мелкозубчатой рябью и хвостатыми запятыми.

Олег же нарисовал битву Персея с драконом – сцену из недавно прочитанных «Мифов Древней Греции». Угадать сюжет картинки без объяснения было сложно. Композиция состояла из крупных пятен, все более плотных в движении к центру. А в центре угадывались две фигуры, которые в ненависти и ярости своей стали на время неразделимы. Персеев греческий шлем с гребнем был тускл, сер и казался изгибом драконьего загривка. Горбоносая морда дракона напоминала чернофигурные профильные изображения, опоясывающие амфоры и кратеры полуторатысячелетней давности. Плащ Персея легко можно было счесть за перепончатое драконье крыло. О крылатых сандалиях, принадлежавших герою, Олежка, видимо, забыл, как забыл он и об Андромеде, ради спасения которой и была затеяна битва.

Михаилу рисунок Олежки напомнил тяжеловатую живопись отца, с его пристрастием к сдержанным краскам земли, камня, песка, сухого дерева, и не понравился. Михаил похвалил Вадика за яркость и старательность, четкость силуэтов и узнаваемость образов. Но когда оба рисунка по настоянию Авроры окантовали и повесили на стенку, оказалось вдруг, что они не просто непохожи, они несовместимы. И фламинго Вадика, веселые, как шелковый китайский коврик, выглядели орнаментально-равнодушными и лицемерно яркими.

Был и еще один нюанс в связи с этими картинками. Каждый из братьев повесил свою картинку, разумеется, над своей кроватью. Поскольку кровати стояли у параллельных стенок, симметрично, то Олежке была хорошо видна картинка Вадика, вызывавшая у него слюнотечение, а Вадик страдал от вида Олежкиного произведения, как от удара камнем в лоб. В результате прекратились сами собой ежевечерние подушечные бои, после которых заключалось мирное соглашение. Теперь же мальчишки поворачивались носом каждый к своей стенке и непримиренно засыпали.

Постепенно у каждого из них появилась своя компания. То есть компания появилась у Вадика – такие же хорошисты, как и он, из благополучных семей, которых Олежка называл одноконфетниками. Сам Олежка ни с кем не сближался надолго, стал конфликтен и для большинства непредсказуем.

Михаил объяснял изменения в характере сына трудностями переходного возраста. Объяснить, как известно, можно все что угодно, но это нисколько не помогло Михаилу найти с Олегом общий язык, и они отдалились друг от друга, перестали друг другу доверять. Откровенен и незлобив Олег оставался лишь с Авророй, единственной из окружавших его взрослых не приемлющей и не использующей менторский тон в общении с детьми. Именно Аврора восстала против применения по отношению к ее приемному сыну репрессивных мер, о которых подумывал Михаил, после того как Олега поставили на учет в детскую комнату милиции за игру в карты в общественном месте.

Дело было в прошлом году, в апреле, после Ленинского субботника. Олег, Витька Брунов из параллельного класса и некто Бутц из семнадцатой школы, закончив сгребать прошлогодние листья с газона в Соловьевском саду, сложили грабли в прицеп тракторишки, развозившего садовый инструментарий. Светило солнышко, вполне можно было скинуть куртки, и мальчишки отправились на Неву. Спустились к самой воде, немного промочили ботинки и уселись на сверкающие слюдой гранитные ступени. Тут Бутц вытащил колоду карт и предложил сыграть в «дурака» от нечего делать. Они и сыграли, и еще раз, и еще. А на четвертой партии их застукали дружинники-комсомольцы и свели в детскую комнату, где им громко объяснили, что в карты играть нельзя, потому что нельзя, тем более в день рождения Ильича. И мало ли что играли не на деньги и даже не на щелбаны! Все равно нельзя, а милые дети, позволяющие себе взять в руки карты, подлежат постановке на учет, и об этом всенепременно сообщено будет в школу и родителям, и это будет только на пользу милым детям. Милых детей мы не отдадим улице. Толстая редковолосая инспекторша прямо-таки расплылась от удовольствия, сообщая об этом мальчишкам. А комсомольцы, которые привели их в детскую комнату, молча кивали с суровым и строгим видом героев-молодогвардейцев.

Тогда Олежку поддержала только Аврора, не ужаснувшаяся и не впавшая в панику. И только благодаря ей Олежка не почувствовал себя безнадежным грешником в окружении сонма праведников и не утратил чувства справедливости.

Позднее были еще два привода. Один – за уличную драку с придурками из вечерней школы, которые завязали потасовку, а потом скрылись, и второй, тоже за драку. Тогда зимой подрались на льду хоккейной коробки, затерявшейся во дворах на Карташихина. Болельщики проигравшей «Смены» накостыляли «Факелу», изрезанный коньками лед окрасился кровью из разбитых губ и носов. Олежка не был болельщиком, а на трибуну, состоявшую из трех рядов разновысотных насестов, забрался просто так, потому что шляться по дворам надоело, а домой идти не хотелось. А в драку он полез от тоски душевной, неприкаянности и потому что замерз. Он понятия не имел, за кого и с кем дерется, для него все были чужими, как фламинго на Вадькиной картинке, как карамельные петушки на палочке, как болонки в бантиках, как надувные пляжные мячи. А раз так, то не все ли равно, с кем драться. Все они с одного конвейера, из одной конфетной коробки.

Олежка молотил руками и ногами и вопил во все горло. А потом оказалось, что их полез разнимать тренер со свистком во рту, и Олежка в размахе по этому свистку заехал и сломал мужику зуб. Тренер отловил Олега и сдал милиционерам. И с тех пор в детской комнате, а также и в школе к Олежке относились как к отпетому.

За последние полгода он все чаще и чаще пропускал уроки и в конце концов стал ходить только на физику, которая давалась ему без труда, к Марку Моисеевичу Кавалерчику, а также иногда на алгебру с геометрией к Ромине Зенобьевне Шенье, когда был уверен, что не намечается ни опрос, ни контрольная. Контрольные ему претили, зато нравились Ромине Зенобьевне, по происхождению испано-француженке, родителями которой были деятели из Третьего Интернационала, погибшие на испанской войне в тридцать девятом году. Перед войной, о которой, вероятно, в определенных кругах были осведомлены загодя, шестнадцатилетнюю Ромину вывезли в СССР, где она и получила образование, став учительницей-математичкой.

– Послушай, амиго мио, – весело увещевала она разошедшегося в своем протесте против очередной контрольной Олега, – глупо рвать тетрадь. Что она тебе плохого сделала, я не пойму?

– Не буду писать контрольную, – с ослиным упрямством твердил Олег, – я и так знаю, что решу.

– Ты, мон шер, слишком самоуверен, – с иронической улыбкой поднимала тонкие брови Ромина Зенобьевна. – Но я тебе, так и быть, дам особое задание. Потрудись-ка решить. А контрольную, уж будь любезен, напиши хоть дома. Так как формальности соблюдать все же следует. По крайней мере те, что устанавливает РОНО, наша, так сказать, небесная канцелярия.

И улыбка ее становилась еще ироничнее. Олежка из пяти предложенных Роминой Зенобьевной «особых» задач решал только одну, остальные ему не давались, и Ромина ставила ему двойку в дневник и четверку в журнал.

– «Два», майн либер, за чертовскую самоуверенность и хулиганское поведение, а «четыре» за то, что решил хотя бы одну задачу из пяти, предназначенных для десятиклассников. Решил бы две, я бы тебе «пять» поставила. Решил бы три, пошел бы на олимпиаду по математике.

– Не хватало еще, – бурчал Олежка.

– Не скажи, мой друг, не скажи. Это почетно. Мне, кстати, мсье Кавалерчик о тебе лестное сказал. Что ты, мол, цепи собираешь так, что загляденье, душа не нарадуется. Так ли?

– Собираю и собираю, – отвернулся Олежка, покраснев от удовольствия, в котором не хотел себе признаться. – Цепи как цепи. Что там собирать-то?

– Кому как, – очаровательно улыбнулась Ромина Зенобьевна, – у меня вот, признаться, никогда не выходило. Мне, признаться, до сих пор реле с трансформатором доводится спутать. Ах, как электрик ругается, когда у меня счетчик очередной раз перегорает! Неудобно слушать.

– А вы пошлите его, – ляпнул Олежка и прикусил язык.

– Я посылала, – наивно захлопала голубенькими глазками Ромина, – на четырех языках. Мы теперь с ним дружим, с электриком. Такой достойный человек оказался. А ты, великий физик, что мыслишь о своем будущем?

На этот вопрос Олег ответить не мог, этот вопрос всегда вызывал ту самую тоску, от которой избавляла только серьезная драка. Он понимал, что в этом году его выставят из школы, не допустив к экзаменам, а что будет дальше, он себе не представлял. Одно было ясно: к Принцу под крылышко он не пойдет, шестерить не будет.

* * *

Принц, пахан микрорайонного масштаба, собирал вокруг себя «обиженных» подростков. Для начала уважительно разговаривал с ними, подтверждал обоснованность их претензий к обществу или отдельным его представителям, учил, как наказать этих представителей, и помогал в этом. Учил и многому другому, полезному лично для него, Принца, а от отработанного материала – заистеривших, спившихся – избавлялся, ловко подставлял, и мальчишки шли в колонию, где пропадали окончательно.

Из-за Принца Олег сегодня пропустил и физику, и физкультуру.

Физику он любил от души, особенно любил колдовство лабораторных занятий. Показания приборов рассказывали ему о невидимых мирах, о законах, существующих в цивилизации элементарных частиц. И он, меняя, допустим, напряжение, мог воздействовать на ритм жизни этой цивилизации. Мог, например, устроить революцию, и тогда лампочка, ради горения которой и собиралась вся цепь, на долю секунды вспыхивала белым светом, а потом нить накала рвалась. После вспышки оставался налет копоти на внутренней поверхности лампочной колбы. Этот налет сам по себе был явлением интересным. Иногда затемнение получалось плотным, почти черным, иногда возникала лишь серебристая тень, как мягкий намек на произошедший катаклизм.

Олег мог сделать и так, чтобы жизнь в лампочке еле теплилась, чтобы лампочка тускло, едва-едва, светилась красноватым светом, лишь заявляя о себе, но не давая ни тепла, ни света миру внешнему. Олег мог, наконец, случайным, вернее, нарочно неправильным соединением, когда надоест играть с лампочкой, устроить короткое замыкание, чтобы продемонстрировать (от слова «демон», как он решил для себя) уязвимость всей цепи, построенной им же самим.

Добрейший Марк Моисеевич кряхтел, глядя на очередной испорченный Олегом прибор, и приговаривал:

– Вам все игрушки, юноша. Вы устраивайте себе дома короткое замыкание. И что вам на это скажет пожарный? Он скажет вам, что вы хулиган и уголовник, а не Господь Бог. Но я не пожарный, я вам только поставлю «три», чтобы вы там себе ни думали. А могло быть «пять», если бы не ваши хохмы. С ваших родителей лампочка, шестьдесят ватт.

Что касается физкультуры, то этот урок рассматривался Олегом как приятное времяпрепровождение. В спортивном зале можно было показать, какой ты сильный и ловкий, а также полюбоваться на то, как при беге скачет грудь у Светки Хачковой, как врезаются между ног трусики у Ленки Гринько, как поправляет сползающую лямку лифчика Полька Махнач.

И всех этих радостей Олега сегодня лишили.

Все утро он проблуждал, а сейчас целенаправленно шел дворами от 9-й линии к 12-й, где почти на углу Среднего проспекта располагалась его школа. В длинной подворотне между 11-й и 12-й его встретили трое, лет по шестнадцати-семнадцати, в обтоптанных клешах и цветастых рубашках под распахнутыми куртками. Парни были знакомы Олегу. Известно было, что они ходят в вербовщиках у Принца и вооружены заточками и тяжелыми болтами, которые предназначены для того, чтобы удерживать рельсы на трамвайных шпалах.

Троица была омерзительно слюнявая – поминутно сплевывающая – и косоглазая. По крайней мере один из парней точно страдал косоглазием, а у двоих других водянистый взгляд сам по себе перетекал в сторону наклона головы, и смотрели они куда угодно, только не на собеседника. Общее впечатление было таково, что эти существа переполнены текучими нечистыми веществами: по длинным патлам, казалось, стекает растопленное сало, прыщи сочатся гноем и сукровицей, а избыток спермы, без сомнения, приходится спускать по несколько раз на дню. Мочи тоже было в избытке: парни явно только что использовали подворотню как туалет, и со стены посередине тоннеля тремя реками по случайным руслам текла вонючая желтоватая жидкость.

Олег перепрыгнул междуречье, дернул плечом в сторону троицы – совсем обойтись без приветствия было бы глупым риском – и, не прибавляя шагу, направился дальше. Они отвалились от стенки, которую подпирали, заступили Олегу дорогу. Один, вероятно главный, встал перед ним, а двое других обошли сзади.

– Разговор есть, – сообщил главный по кличке Граф. Они там у Принца клички себе выбирали соответствующие. – Раз-го-вор. Тебя, Олежек, Принц уже давно ждет. Нехорошо это, заставлять его ждать.

– А что, разгневается? – снизошел до ответа Олег.

– Может, – косо оскалился Граф. – Может. Он не любит таких – не-бла-го-дар-ных.

Последнее слово далось Графу с трудом, и он явно возгордился тем, что смог без запинки произнести его.

– Неблагодарных? – переспросил Олег. – Я ему что, должен? Не помню за собой никаких долгов.

– Так ведь тебя, Олежек, не трогали до сих пор, нет? А это дорогого стоит. Вот тебе первый должок. А еще второй: Принц тебя звал неделю назад? Звал. Ты пришел? Нет. Это неправильно, это Принцу обидно. А у него к тебе дело. Порученьице. Потому – пошли. По-хорошему, – прогнусавил Граф, вынимая заточку из кармана куртки.

– Я. Ничего. Ему. Не должен. Понятно? – охрипшим вдруг голосом повторил Олег, сознавая, что драки теперь не избежать, а расклад один против троих, даже таких сопливых, сложился не в его пользу. И поскольку терять было нечего, добавил: – Можете ему, сявки, так и передать – не должен. И пусть утрется.

У Графа глаза застыли и побелели, как у рыбы, опущенной в кипяток, свернулись мертвым белком. До него дошло, что сию минуту состоялось оскорбление величества. Оскорбление Принца было явлением беспрецедентным, поэтому Графу требовалось время, чтобы осознать всю меру Олежкиной наглости. Осознав это, Граф решил, что наказание для Олега должен выбрать сам Принц. Поэтому, приставив заточку к левому подреберью Олега, он прошипел, не размыкая зубов:

– Идешь по-хорошему?

Олег, понимая, что сейчас двое сзади заломят ему руки, не стал медлить, отпрыгнул вправо, к стене, и повернулся к ней спиной, чтобы никто не смог зайти в тыл. Он закрылся, как в боксе, пригнув голову, и успел врезать левой по сопатке косоглазому, ногой заехал по голени второму, смазал по скуле Графу, но тут они, завывая от боли, набросились втроем. Олега пытались оглушить ударом по голове, ставили подножки, стараясь повалить, но он знал, что самое главное сейчас – не упасть, иначе забьют ногами. Он уворачивался, отбивался, и отбивался, судя по воплям, успешно, хотя сам не замечал, куда в очередной раз попадает его кулак. Хрустели чьи-то зубы, екали животы, тонкий вой подсказал, что Олег попал кому-то ниже пояса.

Но потом Олег подвернул ногу на обломке кирпича, неожиданно и болезненно, и упал под градом ударов и, потеряв возможность сопротивляться, закрыл голову руками. Носок подкованного башмака Графа заехал ему сначала в подбородок, затем в живот. Двое других выли, привалившись к стенке, они явно не в состоянии были продолжать потасовку. Зато Граф, почуяв, что соперник ослабел, раз за разом наносил удары, попадая большей частью по предплечьям и бедрам Олежки, который свернулся на асфальте зародышем. Неожиданно избиение прекратилось, стало тихо. И тишина этой подворотни прогнусавила голосом Графа:

– Принц…

Олежку подняла за шкирку чья-то грубая рука. Его посадили, прислонив к стенке, и перед ним проплыли обвисшие джинсовые колени, массивная пряжка ремня, черная шерсть под расстегнутой до пупа розовой рубашкой, утонувшая в шерсти латунная цепь, густо заросшая морда. А потом он увидел двойного себя – отражение в черных зеркальных стеклах очков. Олежка сморгнул и помотал головой. Двойное отражение не понравилось ему, вызывало чувство внутреннего дискомфорта. Ему, в том полубессознательном состоянии, в котором он пребывал в настоящий момент, казалось важным свести два отражения в одно, и тогда наверняка станет легче, пройдет головокружение и вызывающая мучительную тошноту боль под ребрами.

Пока два Олежки, кружась, будто на карусели, безуспешно пытались совпасть, Граф, захлебываясь слюнями, нечленораздельно лепетал:

– Принц, мы все делали по-хорошему, как ты велел. Принц, он сам полез, он тебя послал на х… Так и сказал: пусть идет на х… и утрется. Утрется. Утрется. Он Маркизу нос сломал, а Тузику по яйцам вмазал. А мне. Вот, – указал Граф на разбитую скулу.

– Вижу, – послышался голос Принца, оказавшийся высоким, как у кастрата, и дребезжащим, – вижу. Схлопотал ты, братец Граф, по морде. Не уважаю дурака. Будешь ты теперь не Граф, а Графин. Пока на месяц. Все слышали? Сегодня вечером и повеличаем.

– Принц, за что? – впал в истерику новоявленный Графин. Видно, церемония величания была не из приятных. – За что, Принц?

– За дурость, сказал уже, – раздраженно отозвался Принц. – Мне умные нужны. Вот как он, например, – указал Принц на Олега и обратился к нему: – Зря ты, Олежек, в драку полез. Я ведь поговорить хотел, дело предложить. Я и сейчас готов… побеседовать.

Олежка не очень-то хорошо воспринимал происходящее, его все еще раздражала и мучила собственная зеркальная двойственность, которая, как он рассудил, и вызывала головокружение. И в какой-то момент, когда Принц, сверкая очками, склонился к нему, он понял, что следует решить проблему радикально, и выбросил вперед правый кулак, целясь по ненавистным очкам. Он промахнулся, так как Принц успел отпрянуть, но очки упали от резкого движения, и Принц, пытаясь удержать равновесие, наступил на них толстой подошвой и раздавил. Он заморгал подслеповатыми кротовыми глазками с голыми и тонкими, как у ящера, веками и сказал свистящим шепотом, обращаясь к Олегу:

– Как угодно, мальчик. Было бы предложено. Не пожалей смотри. Об упущенных возможностях. Я ведь мало к кому дипломатов посылаю.

Как ни странно, никто больше Олега не тронул. Принц удалился в сопровождении хнычущей троицы, а Олега оставили сидеть в воняющей мочой подворотне. Он привалился затылком к грязной штукатурке и прикрыл глаза. Голова все еще кружилась, и болел висок. Он, похоже, хорошо приложился то ли об стенку, то ли об асфальт. Надо было посидеть немного, попривыкнуть к боли, а потом потихоньку добираться домой. Зайти в школу, до которой оставалось два шага, и обратиться в медпункт ему не пришло в голову.

Олег, вероятно, задремал, потому что вздрогнул от звуков знакомого голоса.

– О! Я всегда была уверена, что в этой подворотне обязательно случится что-нибудь противозаконное. Надеюсь, им тоже досталось?

Олег открыл глаза и ответил:

– Досталось, Ромина Зенобьевна. Они первые начали.

– Ты жив, слава богу. Встать можешь?