Текст книги "Ленинградская сага. В 2 книгах. Дети белых ночей. Огнем и водой"

Но было другое. Мысль, быстрая, как искра от костра в августовской ночи: «Женька Невский! Человек, который меня любил…»

* * *

Несмотря на довольно долгое пребывание в больнице после исчезновения сына, Флоре Алексеевне удалось сохранить хорошее физическое здоровье, а вот со здоровьем душевным все было сложнее. Правда, дело никогда не доходило до естественных при стрессовых ситуациях истерик. Обошлось и без развития устойчивых фобий, но присутствовал постоянный душевный дискомфорт. Она ежедневно подолгу думала о своем пропавшем сыне.

Конечно, и в этом она убедилась практически сразу, рисовать картины уголовного характера или жуткого несчастного случая – вещь не столько изнуряющая и лишающая человека равновесия, сколько совершенно неприемлемая для матери, отдавшей много душевных сил воспитанию желанного (все-таки!) ребенка.

Сначала она взбадривала себя соображениями о недопустимости подобного рода мыслей для современной образованной женщины, к тому же еще и ленинградки. Потом, это как раз совпало по времени с периодом, когда весь «интеллигентский» состав города на Неве с головой окунулся в самиздатовскую эзотерику, она действительно пыталась подобрать какой-нибудь «жизнеутверждающий» сценарий из Блаватской или Бертрана де Го. Через некоторое время произошло отторжение и этого метода.

Так или иначе, в результате всех этих душевных поисков как-то сама собой выработалась своя, особенная, может быть, не очень оригинальная, но наполненная удивительной теплотой система мыслительных координат. Во многом эта система повторяла логику «рассуждений о хорошем», памятную и привычную с детства. Так же из детского периода жизни было взято и ее оформление – что-то среднее между пересказом прочитанной сказки и самостоятельными попытками посоревноваться с Андерсеном и Перро.

Примерно через год после известных событий, когда пришло понимание и осознание ее полного одиночества в этой жизни, Флора Алексеевна открыла в себе способность мысленно наблюдать за продолжающейся где-то жизнью сына.

В ее воображении Женька путешествовал в космосе, пространстве, времени. Для кого-нибудь постороннего подобные вещи могли бы показаться наивными, может, даже глупыми. Оттого Флора Алексеевна, которую жизнь и прежде не баловала близкими душевными контактами, стала еще замкнутее.

Флора Алексеевна стала больше читать. Больше, но медленнее. Она по нескольку раз перечитывала места, которые считала наиболее важными, подолгу обдумывала их над раскрытой книгой, как бы примеряя полученную информацию к сюжетам сыновних скитаний.

Однажды, когда Флора Алексеевна по рассеянности второй раз подряд свернула с моста Ломоносова на Фонтанную, она решила не возвращаться, а, на время отступив от заведенного порядка, лишь перейти с гранитных плит набережной на асфальтовый тротуар вдоль четного ряда домов.

Сегодня, по странному выбору ее воображения, впечатленного толстенным томом «Хроники норманнского завоевания Британии», Евгений присутствовал в Англии периода раннего Средневековья. Сын держался молодцом, несмотря на изнуряющие скачки, коварство врагов и равнодушие йоменов. Лились потоки норвежской, датской, английской и аквитанской крови, чахла изумрудная зелень британских пейзажей, пылали замки, в безумном крике надрывались вдовы. Отряд могущественного графа Ддейла, водимый его приемным сыном, всегда появлялся в нужную минуту, отстаивая интересы короны и справедливости, спасая невинных от неминуемой смерти.

Увлеченная развитием эпизода, в котором Женька со своими людьми едва успел прекратить кровавую резню в поместье норвежских переселенцев – баронов Тиитерсов, Флора Алексеевна не заметила внешней преграды и натолкнулась на молодого человека.

Сознание сразу переключилось на восприятие реального мира. Зная за собой «слабость к созерцательности» и будучи человеком воспитанным, она сразу же извинилась и подняла глаза. Акентьева Флора Алексеевна узнала мгновенно. Ей стало очень неловко и неприятно; появилось ощущение, что этот посторонний, но все же, чего греха таить, близкий человек, стал невольным свидетелем и зрителем ее приключенческой саги о сыне.

Еще раз извинившись, женщина поспешила удалиться.

* * *

– Вот вам мелодии, – увесистая пачка машинописных листов глухо ударилась об стол. – А вот и ритмы, – еще одна кипа бухнулась рядом, – зарубежной, так сказать, эстрады!

– Моща, Григорьев! С тобой приятно иметь дело, – Переплет принялся жадно перебирать листы.

– Иметь дело, Шурик, – значит определить интересы каждого из его участников. До этого мы с тобой еще не дошли. Материалец, – комсомольский вожак похлопал рукой по пачкам, – я приволок тебе для демонстрации возможностей, как это принято у серьезных людей. Теперь хотелось бы выслушать твои предложения.

Акеньтьев поморщился. Этот зеленый номенклатурщик всегда был ему неприятен своим биндюжьим нахрапом на грани откровенного хамства и незакомплексованностью в поведении. Вот и сейчас эта «комса» залетная пытается перехватить инициативу. «Хрена, баба Вера!»

– Дрюня, как ты думаешь, сколько нужно переплавить металлического лома, – он сделал ударение на двойном «л», – чтобы получить тонну приличной стали?

– Это не ко мне, а во Всесоюзную пионерскую организацию имени В. И. Ульянова-Ленина.

Но по тону собеседника стало ясно, что акентьевская контратака заставила противника смешаться.

– Так и эти листы, уважаемый, не более чем металлолом, – он вновь сделал ударение на двойном «л». – И мне предстоит много, очень много напряженной работы, прежде чем, как ты говоришь, «серьезные люди» решат заплатить за нее деньги. Заметь, Дрюня, что и ход к серьезным людям, и их благожелательное отношение зависит от меня. А значит, и деньги, которые ты можешь получить за этот хлам, зависят также от меня. Усек? – Внутренне Переплет гордился собой.

– Усекать тут нечего, твой расклад справедлив и понятен.

– Расклад? Слова-то какие! Видно, ты не зря в идеологах бродишь, держишь руку на пульсе большой жизни! – Единожды показавшего зубы нужно дожимать до конца. Это было железное правило Переплета.

– Ладно трепаться, Саня, давай-ка лучше дернем, коли в этом буржуйском доме что-то найдется.

– «Дергает» пролетариат в подворотне, а мы с тобой, Дрюня, в честь славного начала совместной работы продегустируем за-а-мечательную штуковину! – Акентьев подошел к роялю, приподнял крышку и извлек штофную бутылку в золотых разводах. – «Чивас Ригал» двадцатилетней выдержки! Цени! Для компаньона мне ничего не жалко!

Дегустация изрядно затянулась. После первой же пробы Григорьев стал хохмить и живописать сцены из развлечений командирского состава передового отряда советской молодежи. Его повествование, где скабрезности и уничижительные характеристики комсомольских вожаков перемежались с подеревенски обстоятельными, хвастливыми гастрономическими описаниями, были занимательными и в бесконечности своей чем-то напоминали Переплету сказки Шахерезады.

По мере иссякания напитка извлекалась следующая, не менее изысканная бутылка с алкоголем. Дегустация окончательно утратила характер джентльменского мальчишника. На родной манер стаканы брались высокие, наливались по полной, а последнее, что отложилось в акентьевской памяти, – Дрюнина версия «Декамерона» из жизни Выборгского райкома. Заплетающимся языком Григорьев травил про какую-то сауну, но Переплету хотелось лишь одного – вырубиться, что и произошло.

Следующими отчетливыми и подконтрольными сознанию ощущениями были затрудненное дыхание и ощущение гнета на груди. Первое, что увидел перед собой Акентьев, открыв глаза, были абсолютно круглые, фосфоресцирующие в сумерках летней ночи глаза с кошачьими вертикальными зрачками.

Принадлежали они некоему небольшому, но, судя по ощущению, очень тяжелому существу, покрытому короткой густой шерсткой серого цвета, с четко выделяющимися на голове крохотными небольшими рожками.

– Подем, подем! – Мягкая, но удивительно сильная ладонь тянула Переплета за руку, приглашая куда-то. Состояние ужаса быстро сменилось полной апатией. Александру стало чуть легче дышать, и он скорее просипел, чем сказал: «Пойдем!»

Это было непривычное перемещение в пространстве.

Он переходил из одного таинственного измерения в другое, не покидая дедовской квартиры. Акентьев будто плыл, увлекаемый странным созданием, через огромные залы, потолки которых пропадали в темной высоте, или через узкие коридоры, в которых тело само собой принимало горизонтальное положение, а плотный, но несильный встречный ветерок вынуждал закрывать глаза.

– Вотта! Вотта! – Они оказались в зале, где в мерцающих гнилушных огоньках, постоянно хаотично перемещавшихся, периферийная, фоновая темень скрадывала истинные его размеры. Но ощущение, что зал огромен, – присутствовало. Сноп бледно-голубого пламени вспыхнул прямо перед Переплетом и, поднимаясь все выше и выше, вытянулся в огромный световой столб. В переливах пламенных струй показалась фигура в одеянии, похожем на рясы средневековых монахов, с полностью закрывавшим лицо капюшоном. – Смотри и запомни! – бесстрастный голос заполнил все пространство, вытянувшаяся навстречу Переплету рука раскрыла ладонь. – Так выглядит перстень, который ты должен найти. Внимательно смотри и запоминай: не сопротивляйся событиям, что станут происходить в твоей жизни. Это и составит твой поиск…

Акентьев вскочил. Весь в липком поту, он ошалело озирался по сторонам. Комната, в которой они вчера загуляли с Дрюней. Григорьев отсутствует. Кругом окурки, недопитое вино в стаканах, разбросанные повсюду машинописные листы. А он, он сидит на рояле и с бешено бьющимся сердцем вспоминает подробности увиденного сна.

– Все, пора завязывать! Пьянка в жару – гиблое дело, – тяжело спустившись на паркетный пол, он принял решение: – В ванную…

Контрастный душ взбодрил и несколько успокоил. На кухне Акентьев выпил пару сырых яиц и за чашкой кофе, сваренного в старинной арабской джезве, составил план действий на день…

В переплетную мастерскую на улице Некрасова Александр вошел ровно в полдень. Конторка приемщицы пустовала, и от скуки он стал внимательно изучать «Правила обслуживания посетителей». В глубине помещения происходили загадочные движения, родное ленинградское радио транслировало Шостаковича, но, несмотря на внушительное количество пунктов в сервисной инструкции, обслуживать его никто не спешил. Возмутившись, Переплет решительно поднял откидную створку прилавка и прошел внутрь.

С помощью старой немецкой гильотины резал толстые картонные листы седой старичок в синем рабочем халате, черных нарукавниках и проволочных золотых очках.

– Что, молодой человек? Зоенька наша опять оставила боевое дежурство? Эх, молодежь, молодежь! – Мастер общался с клиентом, не прекращая выравнивать листы и опускать нож гильотины. – Подождите немного, я сейчас закончу, и мы разберемся.

В помещении остро пахло скипидаром, кожей, специфическим ароматом старинных книг.

На верстаке слева от входа лежало несколько огромных фолиантов в деревянных и кожаных окладах. Александр, положив свой сверток на табурет, заинтересованно принялся их рассматривать.

– Нравится? – освободившись, подошел мастер.

– Да, очень, – юноша медленно листал книгу, и с каждой иллюстрации на него смотрели жуткие, ирреальносказочные монстры.

– Это – «Большой Флорентийский Бестиарий», правда, утративший оригинальные титулы и шмуцтитулы. Заказчик должен принять решение – восполнять том реконструированными страницами или нет.

– А вы можете и такую работу делать?

– Мы, молодой человек, пятьдесят лет в профессии, так что многое можем. Давайте, с чем вы там пришли?

С того дня Акентьев, уже получив переплетенные григорьевские листы, частенько захаживал в мастерскую к Федору Матвеевичу. Они беседовали о старинных книгах; вернее, Федор Матвеевич рассказывал, благодарный слушателю за его искренний интерес, а Александр слушал.

В первые сентябрьские дни, когда после рабочего дня Саша провожал мастера домой, на Чайковского, тот, несколько смущаясь, предложил молодому человеку поступить к нему в ученики. «Переплет становится переплетчиком!» – почему-то от этой мысли стало грустно, но, неожиданно быстро и легко, Акентьев принял это предложение.

Кирилл совершенно спокойно воспринял свою новую роль и необычный ее антураж. Даже свободное понимание этих мертвых языков – прованского, гэльского, латыни – на которых говорили люди его свиты, – и этой чудовищной мешанины из старофранцузского и германосаксонского, с помощью которой подданные английского короля общались между собой.

Единственное, что удивило его, так это личность жениха. В кафедральный собор Кентербери вместо приемного сына графа Ддейла, его школьного товарища Женьки Невского, прискакал некий Аквитанский Гийом, особа, приближенная к монарху.

Убогую внешность невесты не компенсировали ни ее высокий для этого времени рост, ни богатое венчальное одеяние.

Наблюдать за происходящим ему, папскому нунцию, кардиналу курии Эггидию Альдини, было занимательно. Под благословение его затянутой в белую перчатку, украшенной перстнями руки подходили эти неважно одетые, дурно пахнущие люди – высшая знать Англии. Все, что было приметного и «парадного» в их экипировке, казалось нелепым в сочетании с персоной их владельца, взяты где-то на время. В общем, предки надменных и гордых британцев, владык целых континентов и устроителей всемирного индустриального шабаша, производили жалкое впечатление.

К тому же Кирилл – или Эггидий Альдини? – прекрасно понимал: присутствующим, вплоть до последнего церковного служки, известна цель его приезда на остров. И коль скоро это так, то, кроме раздражения и досады, других чувств он у них вызывать не мог.

Шутка сказать! При здешней хилой торговлишке, когда не то что золотого слитка, а полновесных цехинов на все королевство раз-два и обчелся, монсеньор Альдини прибыл выколачивать положенные папскому двору аннаты, которые, под предлогом внутренней смуты в государстве, хитрый английский примас уже семь лет уклоняется отсылать на материк. И лишь угроза отлучения и предания анафеме, естественная вера в прямую связь папы с Богом удерживали британские мечи и кинжалы в ножнах. Будь меньшим авторитет Римской церкви, и нунцию, и его свите не миновать жестокой расправы.

Напряженное внимание к своей персоне Марков перестал ощущать только на свадебном пиру.

 
Коль поминать любовь добром,
Припомни, друг, когда и в ком
Ее сумел сыскать ты?
Считай лишь ночи, а не дни,
Когда стонали от любви
Лишь ложа и кровати!
 

Трувер окончил строфу и опустил арфу. Довольный хохот подвыпивших гостей, неверный свет факелов и суета свадебного пира вполне гармонировали с незатейливым смыслом куплета. Многие из пировавших потянулись лапать спутниц и челядниц Тиитерсов, прислуживавших гостям. Кирилл, как и подобает отцу церкви, поморщился. Это было знаменитое состязание бродячих певцов – самое, наверное, впечатляющее событие на праздниках той эпохи. Тему ристалища и награду победителю, по традиции, назначала невеста. Альбина Мэргерит недолго размышляла и выбрала «Добрую память о любви». За первым вокалистом последовал соперник. Поклонившись молодым и гостям, он тронул струны арфы:

 
Коль поминать любовь добром,
Не мучься, друг, когда и в ком
Ее сумел сыскать ты!
Любовь не терпит строгий счет,
Любовь не мучит и не ждет
И похоти не признает ни в ложе, ни в кровати!
 

Роль верховного арбитра принадлежала невесте, но, слыша одобрительный гул гостей, по достоинству оценивших мастерство трубадура, Кирилл, с некоторым для себя удивлением, вынужден был признать, что благородная сентиментальность не чужда этим грубым английским баронам.

Соперник-трувер выступил в центр песенного круга и собрался, было, новым катреном достичь желанной победы, как вдруг стражники, охранявшие ворота, доложили о приближающихся огнях какой-то кавалькады.

– Ну наконец-то! Король едет! Король! Слуги, девки! Тащите лучшую еду на стол! Приберите объедки и раздайте гостям полотно! – Хмельной барон Тиитерс лично распоряжался встречей монарха.

Гости срочно приводили себя в порядок, вылезали из-за столов и, склочно переругиваясь, выстраивались в центре двора.

– Пойдешь со мной, поприветствуешь короля достойной песней, – позвал трувера Тиитерс.

Ворота заскрипели…

Первым упал стоявший впереди всех старый барон. Вторая стрела пробила горло труверу. Гости, онемевшие от неожиданности, стояли в полной растерянности…

Стражники попытались закрыть ворота. Тела товарищей, сбитых стрелами нападавших со смотровой площадки, лишили мужества и их. А когда мгновение спустя во двор ворвались всадники в серых балахонах с капюшонами, испуганные люди обрели, наконец, способность двигаться, и началась повальная паника.

Кирилл видел, как кинулись на его защиту рыцари свиты – провансалец Бийо и перигорец Бертран де Го. Славный Бийо получил предательский удар дротиком в спину и медленно опустился на колени. Кардинальский посох, увесистая двухметровая дубина с резным грифом, – это все, чем мог защищаться монсеньор Альдини. Марков, скинув широкополую пурпурную шляпу, перехватил посох, как боевой шест, и приготовился дорого продать свою жизнь.

– Говорила мне матушка… – рыцарь Бертран непочтительно толкнул кардинала, и две стрелы просвистели над ними, не достигнув цели, – …служба Святому престолу – дело спокойное!

– Благочестивая родительница! – Посланник достал увесистым грифом одного из нападавших. Конь, потеряв седока, передними копытами ударил в столешницу и заржал.

– Дай мне его меч, Бертран!

– Нам нужно собрать своих людей, монсеньор… Держите, но не могу сказать, что он хорош!

– В свалке сойдет! Давай к невесте!

– Каждый за себя, святой отец!

– Делай, что говорят!

Локтях в тридцати от них жених, крутя двумя клинками, в одиночку отбивался от троих нападавших. Кровь покрывала его лицо страшной маской. За его спиной белоснежными крыльями развевался венчальный покров невесты.

– Священника! Режьте римского священника! – Высокая фигура на вороном жеребце распоряжалась ходом побоища.

– Иерихонский голосок! – Де Го ловко сшиб двух пеших, что налетели на Кирилла. – Неужели все дело в нас?

– И в нас тоже! – Альдини, не дожидаясь, когда занесенная секира обрушится на его голову, воткнул меч в очередной серый балахон.

И тут…

У ворот он увидел Невского. С непокрытой головой, Женька бился на мечах с всадником на вороном коне.

Гнедой под ним был весь в хлопьях пены. Удачным ударом Невский принудил противника откинуться в седле и потерять стремя. Капюшон соскользнул с головы, и медные кудри рассыпались по серому полотну. – Бертран, надо… – Но широкое лезвие протазана наискось полоснуло пурпурную кардинальскую тогу.

Курбатов возбужденно мерил шагами свой просторный кабинет в старинном особняке с колоннами на улице Халтурина.

– Не понимаю! Не по-ни-ма-ю! Вы же современные молодые люди! Для вас понятия карьеры, общественного успеха, материального благополучия, в конце концов, не пустой звук! Вы же должны, нет, вы просто обязаны понимать и отдавать себе отчет, насколько эти вещи взаимосвязаны! Именно сейчас, когда вы делаете первые насто-я-щи-е шаги в этой жизни. Наталья, роды – это все! Конец карьеры, автоматический выход в тираж. Подумай о людях, которые вложили в тебя столько труда – о тренерах, о команде, о стране, которая не жалеет денег на твои занятия спортом!

– Но, Егор Афанасьевич, – Дим-Вадим попытался сказать свое.

– Слушайте, Иволгин, вы и спорт – это разные планеты. Я уважаю ваш ранний инстинкт отцовства, вашу готовность стать главой семьи, но не более того. Послушайте человека старше вас, имеющего взрослых детей, ваших ровесников, между прочим. Семья и дети – это не только умильные картинки. Это в первую очередь – деньги. Деньги на еду, на одежду, на достойный быт. А ваш ежемесячный доход равняется стипендии! – Вадим поморщился. Курбатов, уловив его реакцию, восторжествовал: – Вот видите! Вам нечего возразить!

– Наоборот, уважаемый Егор Афанасьевич, мне по многим пунктам хочется возразить вам!

– Бросьте, юноша! Игра словами так же далека от настоящей жизни, как Наталья от своего Привольного! Где вы возьмете квартиру? Будете мыкаться по съемным углам с грудным дитем или устроите маме с папой коммунальный быт?

– Егор Афанасьевич, – включилась в спор Наташа, – врачи говорят, что я быстро смогу восстановить нужную форму.

– Сначала, детка, нужно родить без проблем. А это у нас – лотерея похлеще «Спортлото», и ни один врач тебе никаких прогнозов не даст. И потом, сколько времени остается до Союзной спартакиады? Ты – признанный фаворит, верный кандидат в сборную страны на предстоящий чемпионат Европы. Прибудешь на соревнования из родильной палаты? Учти, никто из серьезных тренеров после этого и близко к тебе не подойдет! Все! У меня ни нервов, ни аргументов не осталось, решайте сами! Адью! – Курбатов широко распахнул бывшие барские двери.

– Дикость какая-то! Подумаешь – аборт! Но ничего, жизнь подскажет, – вполголоса бубнил он, выпроваживая посетителей. Те обескураженно молчали.

– Дим, ну что же делать? – Они брели по Халтурина к Марсову полю. Иволгин остановился, обнял грустную Наташу за плечи и, внимательно глядя в любимые, полные тревоги глаза, спросил:

– Ты мне веришь? – Наташа, прижавшись к нему всем телом, молча кивнула. – Я найду выход. Обязательно найду! И спорт, и ребенок – ничего от нас не уйдет. Обещаю! – Домовой осторожно коснулся губами девичьего виска. – Все будет хорошо, любимая!

– Знаешь, Дим, а ведь Курбатов прав, – она подняла голову и медленно произнесла: – Чемпионат, спартакиада, отношение тренеров…

Знай Вадим Иволгин большее количество успешных во внешней жизни женщин, он многое бы смог изменить в эту минуту. Но опыт, как известно, – сын исключительно трудных ошибок.

* * *

– Как это, «по талонам»? – Джейн недоумевала совершенно искренне, хотя определенные трудности ленинградской жизни должны были выработать у нее иную реакцию.

– А с бриллиантами вообще не достать! Ты не представляешь, Джейн, как я хочу кольцо с бриллиантом! Но они только по блату или в комиссионке, – возбужденно сыпала словами Наташа. Домовой, наверное, чисто по-мужски, не очень-то понимал это ее желание, и поэтому понимание она пыталась найти у представительницы своего пола. – А так хочется новое, пусть даже с осколочком! Ты ведь понимаешь меня?

Англичанка грустно улыбнулась.

– У вас, русских, все с ног на голову!

– А разве в Англии иначе? Разве ваши девушки не хотят в день своей свадьбы быть самыми-самыми?

– Наташа, в отличие от вашей страны, у нас явное, а не условное деление общества по социальным и материальным признакам. Для состоятельных людей обручальное кольцо с бриллиантом – это показатель их высокого достатка, определенное вложение средств и лишь потом – брачный символ.

– Значит, – Наталья оживилась, – мы все-таки живем лучше вас! – Джейн строго посмотрела на нее. – Правдаправда, мисс Болтон! Раз советские невесты желают кольца с бриллиантами безо всяких там социальных статусов, значит, мы живем лучше!

Подошел Иволгин с подносом, на котором курились дымком чашечки с ароматным кофе и аппетитно развалились эклеры.

– О чем шумит вече новгородское?

– Дим, ты представляешь? Оказывается, у них в Англии, – кивнула в сторону Джейн Наташа, – настоящую свадьбу могут позволить себе только богатые люди!

– По этой же причине, Наташ, в нашей стране существуют талоны для новобрачных. – Компания дружно рассмеялась.

– «Бабочками не торгуем, вы еще смокинг попросите», – Вадим очень похоже передразнил гнусавую продавщицу из универмага «Юбилей», в котором новобрачные ленинградцы приобретали необходимое строго по свадебным талонам.

– «Модель только такого размера, больших нет, – в тон ему прогнусавила Наташа. – Зачем вам с бантиками? Платье же длинное, их все равно не видно».

– «Нет, из импортного гипюра ничего нет, – не унимался жених, – Зайдите в конце месяца, может, будет»…

– Ой! Я сейчас, – будущая мама быстро выскользнула из-за стола.

В кафе «Лотос», что напротив зоопарка, всех привела Джейн. Заведение чем-то напоминало ей кофейни в Сохо, и в этой атмосфере она чувствовала себя уверенней.

Последнее время Джейн всячески избегала одиночных прогулок и выходов в город. Стоило ей покинуть общежитие без провожатого, как обязательно попадался на глаза тот навязчивый плюгаш в замызганной кепке, которого они с Вадимом впервые повстречали на площади Мира.

Пролетарий не приставал и не заговаривал с девушкой, просто пристраивался следом или чуть сбоку и навязчиво сопровождал ее. Обернувшись, она всегда упиралась взглядом в его маленькие глазки и косую улыбочку.

Единственная возможность оторваться от провожатого – зайти в какое-нибудь заведение. Он никогда не заходил следом, и Джейн не оставалось другого выбора – вместо ленинградских видов знакомиться со здешними, в большинстве очень даже неплохими, кафе. Так она набрела на «Лотос».

«Не хандри!» – мысленно приказала она себе, а вслух спросила:

– Вадим, сколько я должна?

– Пустое! – Домовой подкрепил слова отрицательным жестом руки.

В последнее время Иволгин изменил своей привычке откладывать на неопределенный срок завершение ремонта электробытовых приборов. Так что некоторыми свободными средствами молодая семья все-таки располагала. «Назло Курбатову!» – гордился собой Вадим.

– Мне неудобно спрашивать при Наташе, но пока ее нет… Ты что-нибудь узнал о Кирилле?

– Лечащий врач мило побеседовал со мной по телефону, внимательно выслушал, но ничего определенного не сказал. Держи, это твои эклеры.

– Спасибо… Как называется место, где лежит Кирилл?

Иволгин смутился.

– Это… В общем, это психбольница на Пряжке, – разом выдохнул он. Джейн задумалась, нервно постукивая пальцами по столешнице. – Ты сама подумай, скоро курс должен закончиться, и я больше чем уверен, что Кирилл вновь будет с нами…

– Ты ужасный… Ужасный оптимист! Но, почему-то, я тебе верю!

* * *

Вернувшись домой, будущие молодожены застали родителей Иволгиных в чрезвычайном возбуждении. По-парадному одетый отец торопливо полировал в коридоре обувные пары – свою и женину, а где-то в глубине квартиры, в районе гардеробного шкафа, слышался беспокойный голос матери:

– Это ребята вернулись? Погоди, молчи, я сама расскажу!

– Пап, что стряслось?

Отец смущенно развел в стороны руки со щеткой и ботинком, кивком указав в направлении голоса. В коридоре, на ходу оправляя платье, появилась мать. Она была радостно возбуждена.

– Таташенька, – торопливый «чмок» в щеку будущей невестки, – твои прилетели. Звонили к тебе на квартиру, а там дали наш телефон, – мама-Иволгина, удивленная сдержанной реакцией Натальи, смущенно переглянулась с мужем. – Мы… то есть я предложила, что мы берем такси и забираем их из Пулково… Что-нибудь не так? – Ее возбуждение иссякло.

– Нет, все нормально. Только слишком неожиданно, – Наташа была по-прежнему сдержанна.

– Вот и чудненько! Вы с Вадимом тогда похозяйствуйте тут, организуйте встречу, а мы сейчас быстро обернемся. Или вы хотите поехать сами?

Вадим, сразу уловивший смутную, непонятную им с Натальей интригу момента, взял невесту за руку и разрешил родительские сомнения:

– Конечно, езжайте, мы тут сами…

Хлопнула дверь, звякнула дверная цепочка. Наташа прошла в кухню, с обреченным видом опустилась на табурет.

– Влипла…

– Не влипла, а влипли. – Вадим встал в дверном проеме. – Хотя чего печалиться…

– Ты отца не знаешь! Он же темный, дикий! Водки нажрется, будет орать: «Хват-девка, обортала гулевого, моя школа!»

– Н-да, а других сценариев не предвидится?

Наталья пожала плечами.

– Может, морду набьет, когда узнает, что я в положении. Тоже не подарок.

– Решено, водку из холодильника – долой, на столе – только бутылка вина! – Жених решительно двинулся к пузатому ЗИЛу.

– Дим, у него водяры с собой не меньше чемодана.

Иволгин непонимающе посмотрел на суженую.

– Ну не смотри на меня так! – Девушка повысила голос. – Любой, кто дальше родной околицы всего пару раз в жизни выезжал, всегда потащит с собой «все свое»!

– Наташ, успокойся.

– Не успокоюсь! – начинались слезы и истерика. – Что ты понимаешь? Боится деревня города, вот и тащит на своем горбу, сколько унести сможет! Думаешь, приятно в здешних магазинах идиотами выглядеть? По себе помню, – она закрыла лицо руками и разрыдалась.

«Совместные хлопоты сближают» – вспомнилась вдруг фраза из научно-популярной брошюрки «В помощь молодоженам», недавно прочитанной Домовым. Он молча положил перед страдающей подругой серьезный кусок сыра «Советский», погремев в пенале посудой, добавил глубокую миску и терку. Ловко управляясь с очисткой чеснока, он, избегая смотреть на Наталью, чувствовал, как спадает ее нервное возбуждение, плач затихает, переходит в тихие редкие всхлипы, и наконец ритмичное клацанье сыротерки по мисочному дну возвестило городу и миру: «Любовь и согласие победили!»

Только надолго ли? Этого не знал никто.

«Перефразируя Юлия Цезаря, – думал Вадим, рассматривая будущих родственников, – все беспокойства можно разделить на три группы: зряшные, – он пожал крепкую руку тестя и тут же пропустил мимо ушей его имя-отчество, – незряшные, – ему представили Аллу Владимировну Зорину, первого тренера Наташи, женщину поразительной зрелой красоты, – и какие-то непонятные», – небольшого роста, плотно сбитая женщина окинула его взглядом с ног до головы и, не отпуская его руки, категорично заявила:

– Гожий зятек, не хуже, чем у людей!

За столом они с Натальей пытались устроиться рядом, но тесть решительно разлучил молодых:

– Успеете насидеться, да и не положено до свадьбы. А у нас, почитай, только сговор нынче, – и, подмигнув смущенному Иволгину-старшему, добавил: – Наливай, хозяин, девку пропить треба!

Скорость, с какой опустела первая бутылка водки, хотя четверо присутствующих, включая Домового, ее не употребляли, впечатляла.

Наташа, скептически посматривая на отца, обреченно переглядывалась с Вадимом.

– Оно, конечно, нехорошо, что без знакомства и благословения, да уж дело молодое, понятное! – Дальневосточник встал с рюмкой в руке. Дочь напряженно смотрела на жениха, остальные гости замолчали. – Люди мы с матерью не шибко ученые, но дочь единственную позорить не хотим, – он внимательно посмотрел на Вадима, потом на Наталью, по спине которой пробежали мурашки. – Вот, – широким жестом Забуга бросил на стол банковскую упаковку пятидесятирублевых купюр, – на это свадьбу сыграем, да и молодым найдем что поднести. – Он помолчал, довольный немой реакцией компании. Но пауза подзатянулась, и будущий тесть предложил: – За то, дорогие новые родственники и вы, Алла Владимировна, давайте и выпьем!