Текст книги "Генерал"

И еще одно: в Первую мировую войну к 1917 году кайзеровская Германия тоже оккупировала значительную часть тогдашней Российской империи, а число военнопленных из Русской императорской армии перевалило за три миллиона. Россия трещала по швам, армия уже разваливалась, дезертирство и «братания» с врагом становились массовыми. Но при этом не известно ни одного случая, чтобы русский солдат (о поляках, прибалтийских немцах и западных украинцах речи не идет) встал на сторону врага и повернул оружие против своих. А тут миллионы – и это притом, что и враг в этот раз стократно гаже тогдашнего. Что же случилось с народом?

Ответ, по-моему, очевиден…

* * *

«Генерал» – это не историческая эпопея, и уж тем паче не политическая декларация. Это, в первую очередь, история любви двух отчаянно одиноких и безнадежно «несвоевременных» людей, чудом уцелевших в чужом и враждебном мире и обретших друг друга в обстоятельствах, порожденных самой страшной войной в истории человечества, – бывшего генерала Красной армии Федора Трухина и ленинградской студентки Станиславы Новинской[1]1
  Часть истории Стази легла в основу рассказа о судьбе ленинградской учительницы Станиславы Юрьевны Каменской («Семь писем о лете»). Так что некоторые эпизоды не только перекликаются с «Семью письмами», но и почти дословно их повторяют.


[Закрыть].

Все события, о которых идет речь в книге, показаны их глазами, через их восприятие и осмысление. В том же духе выдержаны и «Исторические справки», сопровождающие некоторые главы. У большинства читателей это может вызвать недоумение и даже протест: не слишком ли идиллически-сладок образ «России, которую мы потеряли», не слишком ли идеальным предстает русское дворянство, не многовато ли православного елея? И наоборот – почему все, связанное с СССР, с пролетариатом и большевиками, предстает таким хамским и ублюдочным? Почему даже бытовые сравнения – всегда в пользу нацистской Германии? Где, наконец, зверства фашистов и героизм советского народа?

Суть в том, что потаенный образ той самой «потерянной России» – с усадьбами, церквами, балами – позволял главным персонажам романа выжить и не сойти с ума в России советской, органически чуждой и враждебной им. Немецкий плен стал для обоих освобождением из внутреннего ада, но вывел наружу и до предела обострил разрыв между любовью к России и ненавистью к СССР. Оба этих чувства выплескивались теперь открыто. Это двойственное, расщепленное сознание героев я посчитал нужным передать через последовательное размежевание «выражения» и «содержания», то есть создав «разность потенциалов» между тем, как описаны события, и тем, что они на самом деле означают.

И здесь приходится дать несколько пояснений для тех, кто привык к однослойным повествованиям и разучился считывать скрытый смысл.

1. Трухин, как, впрочем, и все советские генералы, пошедшие на сотрудничество с немцами, к Гитлеру и нацистам относился ничуть не лучше, чем к Сталину и большевикам, воспринимая и тех и других как явление одного порядка. Наци, в свою очередь, нисколько этим генералам не доверяли и считали их «необходимым злом». Расклад был предельно ясен: в случае победы Сталина их всех ожидала мучительная казнь, победившему Гитлеру они тоже были бы не нужны: к управлению вассальной Россией допустил бы совсем иных личностей, доказавших свою преданность: Бронислава Каминского, например, или Бориса Смысловского. Да и в «ближнем кругу» имелся на этот случай свой «русский» – Альфред Розенберг. Оставалось уповать на победу вермахта, но уже без Адольфа с его психиатрически-зоологической сворой. Ставка делалась на военный переворот в Германии.

2. Генерал-лейтенанта Власова, появившегося в Германии на второй год войны, Трухин недолюбливал и не доверял ему. Похоже, небезосновательно: вся логика поведения Власова указывала на то, что скрытой его целью было максимально замедлить создание боеспособной русской армии. Выполнял ли он секретное задание Сталина или руководствовался какими-то иными мотивами, теперь уже не скажешь. Факт то, что армия КОНР появилась лишь тогда, когда никакого военного смысла в ней не было, а политический, по существу, свелся к тому, чтобы облегчить СМЕРШ и НКВД работу по установлению «предателей» среди военнопленных и остарбайтеров. Пропагандистское же обеспечение этой акции было проведено на высшем уровне: полностью успели укомплектовать только одну дивизию, еще две – наполовину, а желающих хватило бы еще на тридцать. Перспектива погибнуть в бою оказалась для многих предпочтительнее возвращения на советскую родину. Более того, текст знаменитого Пражского манифеста в больших количествах забрасывался в расположение Красной армии – и при каждом «контакте» с советскими войсками (а боевых из них было ровно два) власовцы принимали к себе несколько перебежчиков. А это был 1945 год!

3. После провала покушения на Гитлера в 1944 году Трухин чудом избежал ареста и не разделил участи заговорщиков. Вскоре произошла «историческая» встреча Власова с Гиммлером, фактически сменившим окончательно сбрендившего Гитлера на посту вождя рейха, где было получено высочайшее одобрение на формирование армии КОНР со статусом «войск СС». Для тех, кто был, что называется, «в теме», репутация «борцов за свободную Россию» была подорвана, но до народа эта пикантная подробность доведена не была. «Высокие договаривающиеся стороны» продолжали дурить друг друга – обе пребывали в самом отчаянном положении. 14 ноября в Праге был с большой помпой подписан манифест КОНР, и началась деятельность по созданию освободительной армии, своей энергичностью и, по сути, бессмысленностью походившая на предсмертные конвульсии. Под какого, собственно, противника создавалась эта армия? Власов всячески противился отправке единственной своей боеспособной дивизии на западный фронт, уже, видимо, планируя свое бегство к «союзникам» (хотя какие они ему были союзники?). Проливать русскую кровь кандидат в «спасители России» тоже не хотел. Что-то говорил о волне «народных восстаний» в советском тылу, понимая, что это уже из области фантастики.

4. Что же до Трухина, то он на тот момент уже себя похоронил. Единственное, что побуждало его жить и действовать, было стремление спасти человека, ставшего ему самым близким. Остальное же представляло собой сплошной самообман – последнее средство от черного отчаяния и пустоты…

5. В романе намеренно опущен финальный аккорд земной жизни Трухина и его сподвижников – судебный процесс над генералами РОА, официальные данные о котором внушают большие сомнения, а всевозможные версии и слухи множатся с каждым годом. Строго говоря, как бы мы ни относились к личностям, идеям и побудительным мотивам этих генералов, изменить присяге и принять оружие из рук врага во время войны – тягчайшее воинское преступление, за которое во все времена и при любом строе возможно лишь одно наказание (кроме, добавим, тех случаев, когда изменники переметнулись на сторону победителей). Да и, в сущности, они были мертвы задолго до приведения приговора в исполнение…

Так что героями в прямом смысле этого слова в книге оказываются отнюдь не эти генералы армии-фантома с их «хорошими русскими лицами», умными разговорами и красивыми воспоминаниями, а… впрочем, это, надеюсь, станет понятно и без моих подсказок.

История порой совершает немыслимые кульбиты: через полвека после начала Великой Отечественной войны дело генерала Власова не только ожило, но и в определенном смысле победило. Основы новой российской государственности местами до боли схожи с тезисами Пражского манифеста, а власовское знамя – торговый триколор Российской империи – гордо реет над страной, сокрушившей чудовищный гитлеровский нацизм.

Как писал наш последний, катастрофический император: «Боже, спаси и сохрани Россию».

И последнее: я от всей души благодарен моим друзьям, оказавшим огромную помощь в написании этой книги:

– Марии Барыковой, за помощь в работе над текстом и бесценные архивные материалы;

– Андрею Буровскому и Олегу Широкому, за исторические справки и комментарии;

– Серайне Сигрон, за вставки на немецком.

Книга первая
Рассвет над Дабендорфом

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

Где смерть, как тень, тащилась по пятам,

Такими мы счастливыми бывали,

Такой свободой бурною дышали,

Что внуки позавидовали б нам.

Ольга Берггольц

29 июня 1941 года

Мелкая латгальская пыль так непохожа на пух паникарповских дорог, всегда, даже в самые злые и жаркие июльские дни, обволакивающий ступни негой, по-детски веселой, щекочущей, обещающей. Так ведь то – земля родная, из которой восстали и в которую уйдем, земля, которая уже едва ли не наполовину – прах предков. А здесь колючая, немая злая пыль, так напоминающая невыразительные лица окрестных крестьян, в бесцветных глазах которых не прочтешь ничего. Почему-то именно теперь он нутром понял, почему именно латгальцы так рьяно служили новой власти четверть века назад, почему так зверствовали: пустота не может не оказаться заполненной, ей нечем противостоять ни злу, ни добру, и, может быть, именно пустота – главный наш грех. Но настолько страшна была даже просто мысль о пустоте, страшна даже сейчас, на седьмой день войны, что он постарался отогнать ее, искусственно вызвав перед внутренним взором родной дом с высоким мезонином в три окна под двускатной кровлей… и запах пряностей, столь любимых бабушкой Марьей Александровной, на миг забил вонь бензина и кислоту пороха. Ах, каталоги «Иммера и Матера», анис, тимьян, фенхель… Черт, ведь одни названия чего стоили, капуста Ленорман[2]2
  Декоративная капуста. Ее вкусовые качества не превышают качеств обычной, но розовый кочан больше похож на розу, чем на овощ. – Здесь и далее примечания автора.


[Закрыть], шарлаховая земляника[3]3
  Так назывались сорта клубники, ягоды которой были ярко-карминного цвета.


[Закрыть] и розы, розы, розы… И девичьим румянцем тут же полыхнуло к северу от дороги – рвались девятифунтовые, как он все-таки предпочитал говорить, даже столько лет проведя в Академии.

– Свернем? – предложил шофер, благо впереди бежала свёртка на юг, терявшаяся в нетронутых пока соснах.

– Глупости, – отрывисто ответил он и махнул вперед, где должна была стоять горнострелковая дивизия, сумятицей войны оказавшаяся не среди горных вершин, а в латгальских болотах.

– Зря, товарищ генерал-майор, – осторожно посетовал ординарец, – нынча и Господь Бог не ведает, где кто, а уж нам грешным того подавно неведомо. – Белобрысый и длинный сержант Пасынков был взят им на должность исключительно за фамилию, напоминавшую начальнику штаба о первых владельцах любимого Паникарпова. Впрочем, парень оказался толковый и верующий, хотя и не герой. – Право слово, лучше б свернули полегоньку, вперед бы вон товарища офицера послали, поскольку ему, стало быть, как офицеру положено… – Пасынков сделал неопределенный жест в сторону сидевшего впереди энкавэдэшника, всученного им напоследок начшатба Клёновым.

– Глупости, – едва не сбившись на французский, лениво повторил генерал. – Поехали, так поедем, – и едва не добавил: «Все равно – все бессмысленно».

Бритая шея лейтенанта впереди напряглась и покраснела, но голова не повернулась.

– Поехали-поехали, как у нас на Костромщине говорят, избным теплом недалеко уедешь.

Еще минут двадцать они проехали в полном молчании, если не считать далеких разрывов, судя по пунктуальности – немецких. Он ехал, почти засыпая, или, точнее, стараясь заставить себя засыпать. Для этого уже несколько лет как он выработал странный прием, опять-таки возвращавший его в прошлое. И главным козырем этого приема была вода, вода, смыкавшаяся над головой. Тогда на пароме, ходко шедшем к пристани у Молочного Вала, он смотрел в глаза женщине, тоскливые глаза цвета августовской Волги, и знал, что опять ничего не скажет, потому что и сами слова, и действие, которое может быть этими словами вызвано, не имели больше смысла. И крик, гулким эхом вдруг прозвучавший по всему парому, был и его криком боли – боли невыразимости и отсутствия смысла. Впрочем, реальность вступила в свои права мгновенно, и он, не раздумывая, как был, в генеральской форме, упруго прыгнул в воду, где рыбацким поплавком пропадала и вновь появлялась головка с нелепыми жидкими косицами. От девочки и в воде отвратительно пахло суррогатным постным маслом, она царапалась и кусалась, а он почти с наслаждением погружался порою в воду с головой, выталкивая ее на поверхность по направлению к парому. В эти секунды он не принадлежал никому… На берегу уж готовы были чествовать его героем, но взгляд женщины оставался по-прежнему испуганным, словно навеки, и непроницаемым. И он, можно сказать, убежал, подсознательно выбрав не более короткий путь налево, где смущал бы своим видом юных педагогичек, а направо через Дебрю. И с тех пор, стараясь заснуть, он усилием воли вновь вызывал то ощущение свободы, даваемое смыкавшимися над головой волнами.

Чешский «панцер-35Т» выскочил из-за поворота почти бесшумно и даже не стал тратить время ни на наводку башни, ни на пулеметы; коренастый офицерик, спокойно восседавший в башне, почти неторопливо достал пистолет и первым делом прострелил колесо их машины. Вторым – уложил энкавэдэшника. Камера лопнула, и машина завертелась раненым зверем, вздымая тучи пыли, и в этом желтоватом облаке они вдвоем с ординарцем бросились по полю влево, беспорядочно отстреливаясь.

Он бежал, вымахивая своими длинными ногами, как хорошая борзая, как несравненная Малуша, приносившая отцу призы и губернских, и полковых охот, и пьянило чувство непонятной свободы. Он снова был ничей – или же сам по себе, не комроты, не комбат, не краском, не курсант, не профессор оперативного искусства, а просто золотой мальчик, чья улыбка обвораживала и чье сердце открыто любви и миру. В этом летящем состоянии он поначалу даже не ощутил боли, рванувшей не душу, а ногу, и еще какое-то время легко бежал по топкому лугу. Впереди петлял настоящим русаком Пасынков, добавляя сходства с охотой. Громко рассмеявшись, он упал в траву, сминая едва начавшие цвести бедные местные цветы.

Он лежал, как в детстве, уткнув стриженую голову в разноцветный теплый мир неведомых травинок и насекомых. Хорошо бы стать травой и землей, не путем долгих некрасивых мучений и превращений, а вот так сразу. Эта идея действительно долго была постулатом кодекса их детской страны Панголии. Все панголины, от маленькой Маруси до взрослеющего Сержа, знали, что могут стать ничем за совершенный грех. И, верно, так искренна и чиста была их детская вера, что они и стали ничем – во всех возможных и невозможных смыслах. Живым оставался он один, но и он был еще большей пустотой, чем они, погибшие.

Бронзовый жук неторопливо полз по прогибающемуся под ним стеблю, и как будто бы стеблем этим был он, наследник славного имени, обширных земель, дворянской чести, а жуком – все минувшие двадцать четыре года. Жук прикидывался то полковым комитетом, то орденом Красного Знамени, то особым факультетом, он был тяжек и омерзителен, хотя под жесткими надкрыльями таились у него прозрачные тонкие крылышки мечты. Мечты, которая опьяняла и опьянила. Тут впервые с тридцать первого года, со злополучной «Весны»[4]4
  Дело «Весна» (также известно как «Гвардейское дело») – репрессии в отношении офицеров Красной армии, служивших ранее в Русской Императорской армии, и гражданских лиц, в том числе бывших белых офицеров, организованные в 1930–1931 гг. органами ОГПУ. Только в Ленинграде в мае 1931 г. по этому делу было расстреляно свыше тысячи человек.


[Закрыть], когда, вместо того чтобы отправиться вслед за Ольдерогге[5]5
  Ольдерогге Владимир Александрович (1873–1931) – окончил Первый кадетский корпус, а в 1901 г. – Николаевскую академию Генерального штаба по первому разряду. Службу в царской армии закончил генералмайором и командиром 1й Туркестанской стрелковой дивизии. Весной 1918 г. добровольно вступил в РККА и стал военруком Новоржевского участка Завесы. С февраля 1924 г. служил начальником Объединенной школы имени Каменева, затем главным военруком Киева. На следствии по делу «Весна» он сознался в том, что являлся руководителем контрреволюционной офицерской организации на Украине, и расстрелян 27 мая 1931 г. В 1974 г. определением военного трибунала Киевского ВО реабилитирован, а уголовное дело прекращено за отсутствием состава преступления.


[Закрыть] и Штромбахом[6]6
  Штромбах Ярослав Антонович (1894–1931) – чех по национальности, служил в армии АвстроВенгрии и во время Первой мировой войны сдался русской армии: хотел воевать на стороне славян против немцев. Из 200 тысяч чешских и словацких военнопленных в 1916 г. 70 тысяч стали добровольцами Чехословацкого легиона. Ярослвав Штромбах воевал на ЮгоЗападном фронте, а в 1917 г. назначается взводным, избирается председателем ротного комитета, членом полкового и бригадного комитетов. Направлен на Урал, где с лета 1918 г. в составе РабочегоКрестьянской Красной Армии Пензенской губернии сформирован 1й Пензенский чешскословацкий революционный полк, – по одним данным, под командованием Штромбаха, по другим – при его службе комиссаром. С 1929 г. Я. А. Штромбах – командир 44й стрелковой дивизии и начальник гарнизона в Житомире. 4 декабря арестован по подозрению в связях с чехословацкой разведкой и расстрелян 27 мая 1931 г.


[Закрыть], получил новый чин, он пожалел, что бросил пить. Хороший коньяк в генеральской фляжке сейчас не помешал бы. Но не было ни коньяка, ни фляжки – да и времени, пожалуй, тоже больше уже не было. Призрак жизни таял окончательно.

Впрочем, к тому времени, когда подбежал коренастый офицерик в сопровождении такого же невысокого солдатика, он уже успел сесть, стараясь держаться прямо и не кривиться от боли. «Ну и маломерки, – усмехнулся он, меряя всех высотой своих метра девяносто двух, но быстро одернул себя: – Танкисты, всё верно…» Вслух же спокойно произнес:

– General Feodor Trukhin, Stellvertreter Generalstabsef Pribaltijskij Militaerbezirk. Ich bin Eurer gefangen. Habe die Ehre![7]7
  Генерал Федор Трухин, заместитель начальника штаба Прибалтийского ВО. Я ваш пленный. Честь имею.


[Закрыть]

О ране он пояснить даже не удосужился, полагая любую рану делом на войне обыкновенным.

Немцы нахмурились, и стало ясно, что им совсем неохота возиться теперь со столь важным пленником, и веселая охота с легко убитой дичью оборачивается нудной возней со штабом, который неизвестно где.

«А и правда, пристрелили бы сейчас – да и дело с концом. Так ведь не решатся, сволочи, со своим пунктлихкайтом…»

Было, судя по солнцу, около двух часов пополудни двадцать девятого июня сорок первого года, а где-то недалеко должно было находиться местечко Екабпилс.

Спустя четыре месяца Федор Трухин был навсегда вычеркнут из списков Красной армии.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Оперативная сводка штаба Северо-Западного фронта № 06 от 30 июня 1941 г. о результатах боевых действий войск фронта

Начальнику Генерального Штаба Красной Армии

Начальникам штабов 8-й и 27-й армий

Начальникам штабов Западного и Северного фронтов

ОПЕРСВОДКА № 06 К 5.10 30.6.41

ШТАБ СЗФ ПСКОВ

Карта 500 000

Первое. Противник по-прежнему развивает удар в направлениях: Крустпилс, Псков; Двинск, Псков; вспомогательный удар наносит на Ригу.

Второе. В течение 30.6.41 г. наши части, оказывая сопротивление, продолжали отход на северный берег р. Зап. Двина.

Третье. 8-я армия в течение дня занимала оборону по северо-восточному берегу р. Зап. Двина и после отхода приводила части в порядок.

В районе Крустпилс, на западном берегу р. Зап. Двина, сосредоточено замаскированных около 350 танков.

Связь со штабом армии только по радио с большими перебоями. Точное положение частей армии не установлено. Посланы делегаты.

Четвертое. 27-я армия ведет сдерживающие бои, прикрывая направление Двинск, Псков.

10-я воздушно-десантная бригада 5-го воздушно-десантного корпуса (667 человек, 7 орудий) к исходу 30.6.41 г. вышла на рубеж юго-западный берег оз. Лубана, Сондори. В 11.00 30.6.41 г. вела бой с отдельными танками противника.

Группа генерала Акимова:

1-й стрелковый полк (300 человек) занимает район обороны Бебры, Яшмуйжа.

46-я моторизованная дивизия (400 человек, 7 орудий) обороняет ст. Аглона, оз. Бети.

201-я воздушно-десантная бригада (400 человек) обороняет (иск.) оз. Бети, Шумская.

185-я моторизованная дивизия (2259 человек, 23 орудия и 33 орудия противотанковой обороны) обороняет рубеж (иск.) Шумская, (иск.) Краслава.

42-я танковая дивизия (270 человек, 14 орудий, 7 танков) действует в районе Краслава и южнее.

Перед фронтом южной группы армии действует 256-я пехотная дивизия, до двух полков пехоты невыясненной нумерации, 3-я танковая дивизия, 48-й, 46-й и 3-й артиллерийские полки и до одного мотоциклетного полка.

Связь со штабом армии действовала с большими перебоями и только к 24.00 30.6.41 г. была восстановлена. Посланы делегаты.

Пятое. Укрепленные районы.

Псковский и Островский укрепленные районы заняты девятью пулеметными ротами и двумя сводными отрядами Управления начальника строительства; в резерве – батальон политкурсов Ленинградского артиллерийского училища; противотанковой артиллерии нет.

46-я танковая дивизия, занимающая район Опочка, не имеет противотанковых орудий, боеприпасов и пулеметов.

Шестое. Тылы армии до сих пор не организованы; очень много людей безоружных и необмундированных. Случаи самовольного ухода с фронта продолжают иметь место.

Седьмое. Сведений об 11-й армии нет.

Восьмое. Военно-воздушные силы Северо-Западного фронта в течение 30.6.41 г. уничтожали танки, артиллерию и моторизованные колонны противника в районах Крустпилс, Ливани, Даугавпилс, не допуская их на восточный берег р. Зап. Двина.

Разрушали переправы через р. Зап. Двина на участке Крустпилс, Даугавпилс.

Прикрывали железнодорожные узлы Псков, Остров, Идрица и действия бомбардировочной авиации.

Результаты действий и потери уточняются.

Девятое. Штаб Северо-Западного фронта – лес 12 км южнее Пскова.

Начальник штаба Северо-Западного фронта

генерал-лейтенант П. Кленов

Начальник Оперативного отдела комбриг Щекотский

28 июня 1941 года

В этот день Станислава Новинская, или как называли ее в своем кругу – Стази, явно в честь героини вполне признаваемой большевиками оперетты[8]8
  Имре Кальман. «Сильва» («Королева чардаша»).


[Закрыть], шла по Девятой линии к Академической типографии. Она тщетно пыталась снова представить себя школьницей – ведь и пошла она по этой линии только потому, что хотела повторить свой каждодневный путь в школу, в бывшую Василеостровскую гимназию ведомства императрицы Марии. В принципе весь Остров делился для нее на две неравные части: до Девятой, где были школа и Университет, и дальше, нечто серое, рабочее, враждебное. Но попытка обмануть время не удавалась: вполне спокойная обычно «девятка» теперь бурлила, обтекая островки подвод, полуорганизованных отрядов, военных машин, тормозящих у райкома на углу. Прошло даже жалкое стадо коровенок, которые истошно мычали, шарахались и оставляли на тротуарах водянистые лепешки. Стази вспомнила, как в детстве, отдыхая рядом с бывшим имением Половцовых, а ныне санаторием НКВД, они играли с местными в комсомольцев-добровольцев, попадавших в плен к белой сволочи. Тогда «комсомольцев» – не всегда без удовольствия, между прочим, – сталкивали с высокой горы, надо было катиться и кричать что-то пафосное про советскую родину, и частенько бывало так, что рот залепляли раскиданные тут и там жирные коровьи лепешки…

Поприличней одетые дамы тоже шарахались от коров, и было ощущение, что мир сдвинулся с вековых основ и катится в неизвестность. И хотя горожане пережили уже и штурм сберегательных касс, и давки в продуктовых, и изъятие телефонов, но все это были дела, так сказать, городские, к тому же не так давно бывшие и при начале финской – пусть и не в таком размере. Но сейчас вторжение в город деревни казалось знаком чего-то действительно неведомого, никогда ранее не случавшегося и страшного.

Стази усмехнулась: а ведь она пришла сюда с Невского в надежде успокоиться, найти какие-то подтверждения того, что все, собственно, стоит на своих местах. На Невском было совсем плохо. Около полудня, как раз тогда, когда Стази вышла из Дома книги, где царила пустота и можно было спокойно полистать новые издания, она даже не увидела, а ощутила, как вся толпа качнулась к противоположной стороне проспекта, и прошелестел какой-то не то вздох, не то стон. Он ударился о колоннаду и вернулся, пахнув Стази в лицо и грудь горячей волной ужаса. Она зажмурилась, а, открыв глаза, невольно обратила их к небу, успев заметить, что и вся замершая на миг толпа задрала головы в том же направлении.

Высоко в прозрачном, какое бывает в Ленинграде только в июне, небе, где-то над бывшим Министерством внутренних дел, висел в небе огромный крест. Крест был католический, четырехконечный, многие падали на колени и истово крестились среди бела дня и у всех на виду.

Стази прислонилась к парапету моста, заставила себя подумать о чем-то реальном – появилось веселое лицо брата, такое, с каким три дня назад он прощался с ней на Варшавском, – но крест не исчез. Он сиял над городом, безучастный, огромный, словно светящийся изнутри.

– Спасет, спасет, пронесет смертушку, – прошептал старушечий голос слева, но тут же какой-то человек профессорского вида вдруг, как в церкви, потянул с головы белую шляпу и твердо произнес:

– Укрепи, Господи, в испытаниях грядущих.

Впрочем, все это длилось никак не больше минуты, ибо тут же из-за собора появилось несколько конных милиционеров, постовые засвистели, да и просто военные принялись быстро направлять толпу в прежнее русло. Но крест висел, и Стази подумала, а не пошлют ли сейчас сталинских соколов подняться и уничтожить эту провокацию… или знамение.

Она почти бегом рванула подальше от Невского, а когда подняла глаза уже около Красного моста, на небе лишь перламутрово переливалось слабое сияние. И Стази стало страшно.

А ведь еще вчера она презрительно доказывала соседке-старушке, бывшей горничной хозяина дома, что слухи – суть такое же оружие врага, как пушки и бомбы. Саввишна же с жалостью смотрела на нее, утирая края беззубого рта пестреньким платочком.

– И, Станюшка, и чему вас в энтой школе не научат! Да какие ж это слухи, когда вчера весь Князь-Владимир[9]9
  Православный храм Святого Благоверного Князя Владимира в Петербурге на Петроградской стороне; известен с 1708 г., архитекторы Земцов, Трезини, Ринальди и Старов.


[Закрыть] говорил: так и ходит этот мужичок, так и ходит, с могилки на могилку перелетает, а крылушки-то у него радужные, как стклянные…

– Глупости какие, Саввишна! Стеклянные крылья не будут никого держать!

– А его вот держат – на то, значит, воля не наша. Перелетает он, значит, перелетает и приговаривает: бу-бу-бу… А прислушались: запасайте бобы, запасайте гробы, как съешьте бобы, пригодятся гробы! Вот так-то!

– Чушь какая! – неожиданно поддержала Стази вошедшая на кухню еще одна соседка, Налымова. – А вот у нас на работе снова аресты пошли. Да и этнических немцев выкидывают вон из города. А вы – бобы. – Она шваркнула на плиту чайник. – А ты, Станислава, чем с дурой-бабой препираться, вышла бы к Промке[10]10
  Бытовое название Дворца культуры Промкооперации, архитекторы Левинсон и Мунц, 1931–1938 гг., ныне Дворец культуры им. Ленсовета.


[Закрыть], там папиросы дают и тянучки.

– И то правда, – поддакнула Саввишна. – Кто ж робенка-то научит теперича, как не мы?

Отец Стази пропал еще в год ее рождения, в двадцать первом, а мать, сотрудник археологического сектора, три дня назад уехала с первым эрмитажным составом.

– Никуда я не пойду и покупать ничего не собираюсь, – отрезала Стази, которую эта возня с продуктами унижала и даже оскорбляла. А хороших сигарет ей вдоволь приносили поклонники…

Но теперь виденье креста залило все и вокруг, и внутри нее самой резким светом, в жестокой прозрачности которого стало ясно: их всех ждет апокалипсис. И берггольцевские стихи, читанные на днях по радио, вдруг обрели плоть и смысл:

 
Родина моя в венце терновом,
С темной радугой над головой…
 

Стази подняла глаза: впереди уже сверкала колокольня Благовещенья[11]11
  Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы и Воздвижения Креста Господня, возведенная неизвестным архитектором на углу Малого проспекта и 9-й линии В. О. в Петербурге в 1750–1765 гг.


[Закрыть]. И тогда она резко повернулась и побежала обратно. В воздухе стоял запах пота и табака от фабрики, и запах этот вдруг показался ей правильным, нужным и почти родным.

В военкомате запах не исчез, к нему только добавилась хорошая мужская нотка новенькой кожи от скрипящих ремней и портупей. Вверх и вниз бегали измученные серые люди, входили и выходили вооруженные дружинники, сердито заливались телефоны. Всем было явно не до нее. Стази остановилась в холле. У нее еще было время подумать, возможность уйти, но безжалостный свет, открывший ей окружающее и себя, уже отгородил ее от мира прошлого. Она не могла любить советскую власть – но и не любить родину тоже не могла. Она ненавидела большевиков – но была плотью от плоти русских полей и лесов, русской культуры, русской земли… И, видно, чувства эти настолько явно читались на ее открытом, породистом и честном лице, что многие бросали на нее откровенные удивленно-неприязненные взгляды. «Только не дать им закрыть мой свет», – прошептала она и медленно поднялась на второй этаж, где с каменным лицом толкнула дверь кабинета, возле которого никого не было.

Седой военком, не поднимая головы, буркнул, чтобы она вышла вон, но ледяное Стазино молчанье в ответ все же вынудило его оторваться от стола.

– Свободное владение немецким, третий курс филфака. Готова исполнить любую работу, где мои знания будут наиболее полезны.

– Происхождение?

– Из служащих.

– Близкие родственники?

– Отец умер в тридцать первом, мать в эвакуации с Госэрмитажем, брат призван в ВВС.

– Замужем?

– Нет.

Военком хмыкнул и вложил корявый палец в телефонный диск.

– Только я не вашего района, я из Петроградского, но так вышло.

– Без разницы. Канель, Храпов говорит. Тут с немецким… Что? А, ясно, сейчас… Ну-ка, как вас там…

– Станислава Новинская.

– Скажите-ка в трубку по-немецки…

Стази вспыхнула и на прекрасном, нежном, журчащем южнонемецком проговорила в грязную трубку:

 
Zwei Hebel viel auf’s irdische Getriebe
Sehr viel die Pflicht, unendlich mehr die Liebe…[12]12
  Спасемся по земному мы условью, // Во-первых, долгом, но верней – любовью. (Конец эротического стихотворения Гёте «Дневник»).


[Закрыть]
 

Как ни странно, но на том конце провода, очевидно, поняли, потому что резкий мужской голос приказал:

– Сегодня к 19.30 с вещами, кабинет 356.

А на улице из черного репродуктора заливался Печковский[13]13
  Николай Константинович Печковский (1896–1966) – выдающийся оперный певец, тенор.


[Закрыть]:

«… остались мне одни… одни страдания… оплакивать тебя я буду вечно…»[14]14
  Ария Валентина из оперы «Фауст» Гуно.


[Закрыть]

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Листовка, распространяемая среди православного населения России в июле 1941 года

ИЗУМИТЕЛЬНОЕ ПРОРОЧЕСТВО

Православные христиане, читайте изумительное пророчество, сделанное схимонахом Иоанном в 1600 году.

Пришествие его считалось совершившимся уже не один раз, и не один раз люди обманывались, так как все злодеи мира похожи друг на друга.

Настоящий Антихрист будет один из диктаторов страны Лютера, он будет выдавать себя за посланника Бога.

Этот князь мира будет принимать клятву на Евангелии и будет называть себя рукой Всевышнего, призванной покарать народы.

Оружие его – хитрость и вероломство, его шпионы рассеются по всей земле, и он обладает тайнами сильных людей.

Он подкупит ученых, которые засвидетельствуют, что он призван для совершения Божественной миссии.

Война даст ему возможность снять маску. Та война, которая уже через две недели станет всеобщей.

В эту войну будут вовлечены все христианские народы, все мусульмане и отдаленнейшие племена. С четырех концов света двинутся войска. На третью неделю ангел просветит человеческие умы, и люди поймут, что воюют с Антихристом, и что они должны победить его, если не хотят стать его рабами.

Антихриста узнают по многим признакам. Он будет избивать священников, монахов, женщин и детей и стариков, он никому не даст пощады, он пройдет по земле, как варвар. Он будет выдавать себя за Христа.

Его слова будут походить на христианские. Но его поступки будут поступками Нерона. В гербе его будет черная свастика. И подобный же герб будет в гербе его союзника, другого дурного монарха. Чтобы победить Антихриста, придется убить людей больше, чем их было во всем Риме, но понадобится усилие всех государств, потому что петух, леопард и горный орел не смогли бы осилить черного дракона. Если бы им не помогли молитвы и участие всего человечества. Никогда еще человечество не избегало большей опасности. Так как триумф Антихриста был бы триумфом Сатаны.

Ибо предсказано, через 20 веков после воплощения слова воплотится, в свою очередь, зверь и будет угрожать принести земле столько же зла, сколько блага принесло ей Божественное воплощение.

Армия Антихриста будет многочисленна. Среди нее будут христиане, так же как будут магометане и язычники среди армий мира, защищающих агнца.

В первое время войны вся земля пропитается кровью. Красными будут небо и вода и даже самый воздух.

Черный дракон нападет на петуха, который потеряет много перьев, но который мужественно отразит нападение. Однако у него не хватило бы сил, если бы ему не помог леопард и его когти.

Черный дракон залетит тогда с другой стороны и разгромит половину владений петуха.

Горный орел налетит на черного дракона и его союзника и уничтожит этого союзника, тогда на помощь поспешит черный дракон, который на время оставит в покое петуха.

Битвы в начале войны покажутся ничтожными в сравнении с теми битвами, которые произойдут в стране Лютера.

Когда зверь почувствует, что ранен, он рассвирепеет, горному орлу, петуху и леопарду понадобятся месяцы, чтобы уничтожить его.

Реки будут завалены горами трупов, погребать будут только принцев крови и первых военачальников, на помощь мечу придет голод. Антихрист несколько раз будет просить мира, но мира ему не дадут до тех пор, пока победа над ним не будет полной.

Защитники агнца не отступят до тех пор, пока у Антихриста в войске останется хоть один солдат.

Антихрист потеряет свою корону и умрет в одиночестве в изгнании. Империя его будет разделена на 22 государства, но ни в одном из них не будет ни войска, ни оружия.

Горному орлу будет принадлежать счастье спасения Европы, населенной христианами.

Тогда наступит вечный мир, и каждая нация будет жить по законам справедливости и правды.

Счастливы будут те, кто победит в борьбе, они узрят новое человечество и новое царство, которое наступит после падения черного дракона.