Текст книги "Старый доезжачий"

Дмитрий Вилинский
Старый доезжачий

 
Осень. Холодно, уныло –
Опадает лист,
Непогодушка завыла
Слышен ветра свист…
 

Дм. В.

Да, пятый день на исходе, а конца моего пути далеко еще не видать впереди… Вот и последняя почтовая станция – путь лежит в сторону, ни просьбы, ни угрозы, ни даже самые деньги не смягчают голенастого смотрителя, наотрез отказывавшегося дать в сторону лошадей. Просишь его – молчит, начнешь ворчать – молчит, – ну, просто пень, прости Господи!

А ничего-то не поделаешь: время дороже денег, говорит пословица, – его ничем не окупишь. Скрепив сердце и подобрав дорожное пальто, отправился я по деревне искать сотского с живейшим желанием развернуть перед его безграмотными глазами открытый лист – с неизбежными выражениями «все законные требования исполнять в точности и немедленно». Но, к довершению неисчислимых бед моих, и деревня-то попалась такая, что и сотского в ней нет… Хоть волком завой. Нужно вовсе не знать жмудина, чтобы питать хоть слабую надежду на его сговорчивость, в каком бы положении человек не находился, и потому понятно, что несмотря на все мои посулы, ни один крестьянин и думать не хотел подрядиться везти меня в такую погоду, да еще под вечер. А погода как назло расходилась так, что любо-дорого. Ветер ревел как бешеный и обдавал крупным дождем вперемежку со снегом; ложилась полная, непроглядная темь и нога вязла в клейкой грязи, заволакиваемой морозцем… Село словно вымерло, – хоть бы собака где-нибудь брехнула. Часа полтора шлепал я из избы в избу, расточая все свое красноречие, и едва нашлась одна более сговорчивая душа – в юбке, от которой я узнал, что на конце деревни живет бурлак (т. е. русский поселенец), у которого добрые кони и который может быть и повезет меня куда нужно. Надежда приободрила меня – еще сотня шагов по колено в грязи – и я добрался, наконец, до жилья единственного, может быть, в околодке оседлого русского человека.

Изба моего нового знакомца ни снаружи, ни внутри не представляла ничего особенного, но старик-хозяин не оправдал моих ожиданий: я думал встретить отставного солдата, а между тем, по приемам встречи, по фигуре и разговору, тотчас же угадал в нем бывшего дворового человека. На вид опытный глаз признал бы в нем шестидесятилетнего старика, но сухой старик сохранил удивительную бодрость, проявлявшуюся во всей его фигуре. Нужно было видеть, с каким проворством и ловкостью он стащил с меня измокшее платье и загрязненные сапоги, и побежал поставить самоварчик, предугадывая, что русскому человеку необходимо чайку хлебнуть, – чайку, которым можно распарить какую угодно невзгоду… Только теперь, в сухой избе, освободившись от мокрого платья, перед запылавшими дровами, без особенных доводов, я окончательно убедился, что на нынешнюю ночь пути мои отрезаны и волей-неволей придется ночевать. Не прошло и получаса, как старик притащил мои вещи к себе в избу и я беседовал с ним за горячим стаканом чая.

Хозяин мой, Никита Степанович Переходов, по рождению коренной русак, по профессии коновал, жил один-одинешенек: ни семьи, ни родных в этой стороне у него не было, единственными товарищами его одиночества была кургузая шавка под лавкой да сверчок за печкой…

– Как ты затесался, старик, в эту сторону? – расспрашивал я Никиту Степановича, – из какой губернии?

– Орловской, сударь…

– Вот и земляк выходишь, – говорил я, – как же попал-то сюда?.. Дивлюсь, право: переселили что ль, ай по своей охоте?

– По своей, сударь, охоте занес Господь, да вот, видно, уж и не вынесет на родную сторону… Долго рассказывать.

– А господский был, али казенный?

– Господский… Верно изволили слышать у нас в Орловской губернии Николая Петровича Д-ва, царство небесное?

– Как же не знать Николая Петровича?.. Он еще такую большую охоту держал, – подсказал я…

– Так, сударь, так, – засиял Никита, – я у Николая Петровича 22 года доезжачим был; я ему и Растерзая достал…

– Какого Растерзая?

– Борзой кобель так назывался… Кобель борзой… Что греха с ним было: не приведи Господи! Чуть он барина нашего в могилу не вогнал…

– Расскажи, пожалуйста, старик: что за кобель такой мудреный? – затрагивал я за слабую струнку, – расскажи, я и сам охотник, много слышал про Николая Петровича и его доезжачего Никиту, с радостью и тебя послушаю.

– Вот, сударь, я Никитой-то и прозываюсь. Никитка-вор, не было мне в вотчине другого прозвания, а Бог милостив, никогда не брал этого греха на душу. Давно это дело было, – начал Никита, – Николай Петрович только что из полка в ту пору приехал на свою вотчину. Мальчишкой я еще был, почитай лет 12 не больше. Как приехал барин, собрали нас со всех шести деревень недоростков и приставили к Николаю Петровичу. Тут он нам начал пробу делать, высматривать: на деревья заставлял лазить, верхом ездить, бегать что есть духу навыпередки, бороться; ночью к пруду, либо в лес посылал, в пустые избы запирал – значит удаль нашу пытал, а там – кого на дом отослал, кого на конюшню, кого на псарню, а я попал в горницы, к самому барину на посылки… Что, сударь, реву было, а я, помнится, ухом не повел: сшили мне зеленый казакин с желтыми кантами, стянули ремнем, помыли, постригли – глянул я ненароком в зеркало – сам себя не опознал… Жизнь моя, сударь, была просто масленица: мальчишка я был шустрый, барин меня полюбил и просто жить без меня не мог.

В гости ли едет, Никитка с ним, на охоту – Никитка у стремени; кушает, либо в карты играет – Никитка за стулом стой, и так-то я приноровился к Николаю Петровичу, – чуть, бывало, глянет – уж я знаю, что ему надобится.

Жил Николай Петрович один-одинок; старых-то господ, родителей барина я не застал, допреж того повымерли, и окромя сестрицы Веры Петровны никого, кажись, не было родных у Николая Петровича. Ездил он к ней в вотчину редко, по большим праздникам, а она тоже, бывало, в году однажды заедет, да и то не всякий год, потому и дома-то когда застанешь Николая Петровича?.. Вотчиной у нас правил из дворовых Григорий Семеныч Ползунов, а дочка его Глаша у барина ключницей была; раскрасавица этакая, – всем заправляла. Барин, известно, день в день на охоте: летом на птицу с легавыми, и куда мы не езжали только, а наступила осень – пошла травля! Гончих двадцать смычков в напуску, заголосят – небу жарко!.. Восемь свор борзых – ни один матерой волк не отделается… Поверите ли, сударь, одного медведя затравили… А уж кони, кони бывало!.. И не рассказать вам!.. Видывал я охоты, сударь, а такой никому не похвастаться… Что ж? Пожалуй и у Волковых были собачонки и у Александровых… Да что толковать!..

Так-то мы жили с барином, почитай, годов с десяток любо да мило. Много воды утекло, много зверя перетравили, не одного коня заездили… Григорий Семеныч в купцы вышел, ключницу Глашу за мещанина замуж выдали, а барин взял себе новую из деревни Барок, Антона Скалина дочку Дуню, да и меня в доезжачие произвел, значит велик я стал в горницах служить.

И уж какая жизнь, сударь, была всем нам, дворовым!.. Пошли Господи всякому доброму человеку. Барин наш добрейший, известно – иной раз побранит, иной раз сгоряча и по уху заедет, потому нужно бывает порой поучить нашего брата, а чтобы обижать кого – сохрани Господи! А Антоновна что добра делала и не рассказать: барин-то ее очень жаловал… Да видно как ни живи, – либо сам наткнешься на горе, либо оно на тебя наткнется… Раз, сударь, как сейчас помню, было это дело недели за три до Покрова: непогода такая стояла – дождь, почитай, целый день мочил. Воротились мы с поля поздно, я все как есть справил – коней убрали, собак накормили, и пошел я в большую избу с дворней покалякать. Глядь, чужой человек: приехал от князя Ю-ва, верст почитай 120 от нашей вотчины, с письмом к барину. Не успел я порядком языка почесать с девками – к барину кличут…

Вошел я в горницу – он письмо отписывает, поглядел на меня, и опять пишет, а там велел позвать посланного, пожаловал ему красненькую и отправил, а мне приказал собраться в дорогу: снарядить фургон, взять четыре своры на подбор, восемь лошадей и вместе с двумя нашими охотниками ехать в сельцо Чудовку, к князю Ю-ву и ждать самого Николая Петровича. «Смотри Никита, – говорил барин, – не ударься лицом в грязь!.. Казакины и седла возьми новые; береги собак, да гляди, чтоб люди не баловались!..»

На другой день, в пятницу, чуть на зорьку, тронулись мы с места, а в воскресенье после обедни стали на месте. Дело известное – сперва мы к князю представились. Такой ласковый старик: «Отправляйся, – говорит, – любезный и скажи моему доезжачему, чтобы псарню для твоих собак отвел рядом с собаками графа…»

А к ним, сударь, какой-то граф приехал. Отвели псарню – высаживаем мы с Егоркой из фургона собак, глядь – графский стремянный вышел, такой козырь – кафтан золотым шнуром обложен, глядит на наших собак да ухмыляется… Так меня досада, сударь, взяла! Известно, собаки наши в дороге поизмялись, шерсть навежилась. «Что, говорю, любезный, почем смешки продаешь?» А у самого так и кипит сердце на этого самого щеголя, будто он мне обиду какую произвел… Чуяло сердце недоброе… Ну, а он ничего не сказал, засмеялся и пошел в людскую.

Убрали мы собак, а меня так и подсаживает поглядеть на графских собак, так и подсаживает… Зашел я на задворки, чтобы, значит, виду не дать, что больно любопытство меня взяло, глянул в щелочку – десять смычков гончих, все чернопегие в подпалинах – одна в одну подобраны; в другой горнице (а псарня у князя, сударь, словно хоромы с выдвижным полом) две своры борзых – так, ничего собачонки, а особливо от них в уголку – в серебряных ошейниках – половой кобель и такая же сука. Я этакой красоты, как на свете живу, не видывал!.. Смотрю на них, глаз не могу оторвать, а сердце словно молоток – чуть не выскочит… а на своих-то собак мне уж и глядеть не хочется…

Так-то я, почитай, с полчаса простоял, любуясь на них…

Наутро, к полудни, и Николай Петрович подкатил на тройке лихих караковых, а на другой день и охота заказана.

Что туда господ, сударь, наехало, что собак понавели! Одних экипажей – пройти некуда; народу – словно в коренной ярмарке.

Вечером зовут меня к барину.

– Что, Никита, спрашивает, все благополучно?

– Все слава Богу, сударь, говорю…

– А видел, говорит, графских собак? Что-то больно хвалят, говорит…

– Видел, сударь, завтра сами изволите посмотреть…

– Ну что! – говорит Николай Петрович, – как думаешь?

– Половые-то, говорю, сударь, половые с ума нейдут… Да, авось, Господь милостив…

– Господь милостив, – говорит Николай Петрович, а сам, вижу, призадумался…

На другой день на зорьке поднялся я, помолился Николаю Угоднику, все приготовил: и обходчики воротились. Главный княжеский доезжачий в хоромы с докладом пошел: четыре гнезда волков припасено, работы, значит, будет!.. Вот и в рожок: надо седлать… Весело – живо все справили и тронулись… Господа до места в экипажах поехали; сам князь с графом и моим барином сели в линейку, а сбоку поехал графский стремянный: в поводу буланого графского жеребца, а на своре – половых… Глянул на них Николай Петрович и побелел весь – отвернулся; опять глянул – вижу, не может глаз от них оторвать… А графский франтик, шельма, видно подметил, – ухмыляется… Опять меня досада на него взяла: думаю, не я буду, коли не отделаю этого голубчика, и уж прибрал к тому случай…

Так-то мы к острову подбыли; тут опять княжеский доезжачий, Гаврила, седой весь, снявши шапку, подошел к линейке, поговорил тихонько с господами и отошел. Господа вылезли, стали на лошадей садиться, а князю кабриолет подали. Тут и графчик, племянник князя, молодой такой, подскакал – хохочет, шумит, зачал говорить – в силу его уняли, потому голос звонкой!..

Граф сел на буланого, собак у стремянного оставил, а я своему барину подвел Черкеса и подал свору… Лихая свора, сударь, была! Белая сука Лебедка да два пегих кобеля – Обрывай и Ураган… Не было такой своры у нас в околодке!.. А ведь половые оборвали, – с ушей оборвали! Недаром сердце мое чуяло недоброе…

Стали разъезжаться. Восемнадцать свор одних борзых, а гончих только графские чернопегие.

– Держись меня, Никита! – шепнул, проезжая, Николай Петрович, – выручай как знаешь.

А я, прости меня Господи, каюсь, сударь, подрезал подпруги графскому стремянному: «Ты у меня, соколик, думаю, не раскатишься…»

Заняли лазы. Так-то стал граф с стремянным у овражка, налево, на горке, за зарослью – князь, барин мой – по правую сторону, а я – с другой сворою, – так, шагов шестьдесят от него. Обтянули кругом остров – мышь не выскочит и значит положено было: ни лисы, ни русака не травить, – окромя волков.

Бросили и гончих – два выжлятника при них; ждем – слышно: хватила одна по-зрячему, свалилась стая, гон стоном стоит и словно на месте режутся собаки. Уж и выжлятников не слыхать, просто содом содомом! Что за оказия – не выставляют зверя; ждем не дождемся. Шлет меня барин в остров узнать. Подскакал я к стае, глянул – только шерсть клочьями летит. Навалилась, сударь, стая прямо на гнездо, сбила его в кучу и пошла потеха. До меня еще выжлятники трех волков, и гораздо больших, из-под стаи приняли. Зарезали и четвертого. Еле-еле угомонили собак – слышу: налево улюлюкают… Голова кругом пошла! Не знаю куда мне на свой лаз выбраться: и сам без своры – при барине оставил, и ему-то связал руки двумя сворами… Кинулся я прямо на травлю; только в опушку, а с поля из-под борзых волчище, да ведь этакой матерущий, что редко и видывать. Чуть лошади моей с ног не сшиб, серый дьявол, и в остров… А он, сударь, – шумовой, выбрался в поле напротив княжеского племянника-офицерика, тот, не выпустил из своры и давай его улюлюкатъ!.. Видно, впервой ему было. Волк не дурак был, да в остров, и налетел прямо на меня… Тут уж я и света не взвидел, и барина позабыл… Кинулся за ним, навалил стаю… А подо мной зверь – не лошадь, чуть собак не топчу: улю, да улю-лю-лю! Куда выжлятников оставил!.. Круга два обогнул зверь, и выжили его прямехонько на старого князя – от графа шагов полтораста. А барин мой, гляжу, выпустил коня – заскакивает. Волчище в гору из зарослей и ткнулся прямо на кабриолетку князя, запнулся было… да видно, не устоишь, коли сзади десять смычков доплывают.

Повернулся он вправо и пошел наутек чистым полем. До лесу-то, почитай, верст шесть было в ту сторону. А я все за ним, гончих-то отбили; сперва выпустил свору княжий стремянный; пегая сучка мигом доспела, хватила за гачь и отскочила прочь… Гляжу, и Николай Петрович соколом летит; выпустил обе своры… заложились собаки. И графский стремянный скачет… Что за диво: один половой кобель – суки не видно…

Стал наш Ураган спеть, глянул я назад, граф остановил коня на бугорочке, – после сказывал, под сердцем закололо, – а стремянный его стрелой долетает, и половой вот-вот равняется с Ураганом, – девять собак уж выбросил. Сердце у меня замерло, голос обрывается – молюсь Николаю Угоднику. Глянул еще, слава тебе Господи, – полетел графский стремянный вместе с седлом на землю; остались, значит, одни мы с Николаем Петровичем… Одначе Ураган доспел, опрокинулся с волком и откатился в сторону; не успели оба справиться, как половой кобель прижал серого за глотку – словно щенка малого… Это хватка была, сударь!.. Наскочили другие собаки, и пока подъехали граф с князем, Н. П. сам принял и сострунил волка… Молодец он был на это дело, даром что барин! Окромя нас с барином никого не было; ну, известно, я и сказал, что Ураган наш с Туманом (это половой-то) вместе взяли…

Поехали мы назад к острову, я волка волоку за собой – глядь: волчиху привезли; княжий доезжачий с нашим Егоркой затравили, да барин какой-то щенка замотал. Значит начисто дело обделали, все гнездо выбрали.

– А что, вашей суки не было в работе? – спрашивает Николай Петрович графа.

– Я, ответил граф, не пускаю ее на матерого: резва и злобна очень – для этой работы не годится; боюсь, говорит, за нее…

– Да, впрочем, и нет надобности: не было случая, чтобы Туман не сделал своего дела аккуратно в одиночку. Вы бы убедились в этом, если бы осел мой стремянный не задернул своры и потом не слетел вдобавок с лошади…

Осерчал граф, видно было… А правду, сударь, сказать, ведь Ураган наш на добрый выстрел был впереди, а доспели, почитай, разом, да и взял-то все-таки Туман, а взял-то как, шельмец! Эдакой хватки жди не дождешься…

Заиграли сбор и съехались все охотники, – обступили меня кругом, – волка оглядывают: кто за ухо его, кто за хвост теребит, племянник княжий подъехал и поклонился волку: «Здравствуй, говорит, милый, опять свиделись!..» Так все со смеху и покатились, а Гаврило, старик, ажно отвернулся. Шум такой поднялся – у каждого есть что сказать. Известно, сударь, на охоте и наш брат посмелей с барами. Сбили стаю, сомкнули собак, сосворили – ждем, спешившись, господского приказа. Оглядел я всех, а стремянного графского нет – половую свору другой бережет. Граф-то его с гневу домой услал, – дескать: не годишься ты нынче, стало, не торчи перед глазами. И удружил я, выходит, другу милому.

Господа собрались в кружок, ковер разостлали – яства на нем разные наложены, а заместо скамей-то волков положили – сидят закусывают; и соструненного тут же у линейки увязали: сидит, горемычный, съежился, полено поджал, в землю глядит, будто зазорно ему на людей-то смотреть.

Тут княжий племянник рассказал, как его Гаврило изругал бабой да послал на печку сидеть за то, что волка протравил. Смеются господа, а князь пуще всех: «Гаврило, говорит, и мне бывало арапником грозит, а мастер своего дела, – люблю его, говорит…» Подозвал это старика – налил чарку, из своих рук пожаловал…

Вот, сударь, подзакусили господа, выпили и мы по чарке, и порешили они волков оставить на завтра, а нынче лисиц да русачков потравить, и повел нас выжлятник полем к острову.

Остров этот, весь как на ладошке: в лощине эдак озеро большущее, а кругом его лоза, ракитник, олешник да мелкий березовый лес, по крайности на полверсты и более разросся, и лежит он среди чистого поля, словно куст ракитовый, – где ни выскочи зверь, на все стороны видно. Оцепили мы его кругом, все друг у дружки на виду – бросили гончих, и пошла потеха… Ввалилась стая, брызнули русаки во все стороны; в час не более штук до двадцати их затравили. Потешился и граф, – половая сука без угонок восьмерых взяла, не дает пардону и баста! На него же лису выставили: Туман мигом сработал. Барин мой тоже лису второчил: Ураган взял с Лебедкой, а княжий племянник опять русака протравил: по волку-то рано выпустил собак, а тут опоздал – ждал поколь русак-то шагов триста отсадил, да и давай атукать… Смеху что было!

Повыбрали словно от кошеля из опушки русаков, четырех лис затравили, поутихла стая; выжлятники, порская, стали глубже к озеру сдаваться, мы все на местах. Прошло так с полчаса… Тишь такая, только и слышно порсканье. Вот слышно собаки причуивать стали, в доборку пошли: одна визгнет, другая – и свалились, закипели… В те поры уже пятнадцать лет, сударь, на охоту езжал, а такого гону не слыхивал. Место-то между отлогами, над озером, стая дружная, зазвенела, рекой полилась, ажно в жар кидает от такого гону…

Обогнул зверь озеро, на другом кругу в опушку кинул по ту сторону, да опять повернул в остров. Глядим: княжий племянник бросил своему доезжачему свору, скачет к князю, а князь недалече нас стоял. «Дядя, – говорит, – черт знает что такое!.. Вышел на опушку, против меня, не то волк, не то медведь, что-то большое.» Не успел он это вымолвить, вылетает, сударь, по правую руку от нас, между княжими доезжачими, козел, где еще стая была, вылетел и ударился полем…

Рты все поразинули, батюшки святы! Крик поднялся, всех собак со свор спустили и кинулись гнать; кто атукает, кто улюлюкает, а кто и так кричит благим матом… Что собак перетоптали, не приведи царица небесная! Сколько народу с коней послетало!.. Один барин раза три турманом перевернулся, покуда до земли долетел. А козел перепужался, бедняга; одурь на него напала и кинулся он чистым полем на ту-то сторону, к лесу не попал. Да и глядеть-то было любо, сударь! Козлина статный, старик шустрой, собакам, видно, не русака и не волка гнать, о первую-то пору, эх! Как далече отсадился, а на пятой, почитай, версте графская сука всех собак выкинула, спеть стала. Я с Николаем Петровичем да граф впереди всех несемся, а уж до лесу версты три, не более. Думаю: уйдет! Перевалит через шоссе, размечет собак и поминай как звали. И теперь, почитай, пара графских впереди, сука на сажень, за ней Туман, а за ним шагах в пяти, наш Ураган, а прочие собаки воду везут, только слава что скачут… Да видно уж Господь послал поле красное, козел-то сдуру все прямиком прет, свернул – ушел бы, ей-Богу, ушел бы, сударь! Ишь не хватило сметки у зверя, перевалился через шоссе, ткнулся на кучу камней, глядим – слабеет… Туман наддал, прыг на загривок, сука за гачь и растянули… Не успел я сдержать коня вовремя, налетел он на козла, запнулся вдруг и покатился я через голову турманом, прямо на зверя… Ничего, слава Господу, шеи не свернул, только нос маленько расквасил. Подскакали граф с Николаем Петровичем, бросили лошадей к зверю, – стал он словно дерево, а Туман, злодей, впился ему в горло, глазищи кровью налились. Насилу мы его оттащили… Эх, сильная собака! Словно и гонки не видал, а уж сучка оченно загорелась. Граф-то с ней, словно с детищем родным, и водкой спрыскивает, и в лоб целует… Я, говорит, моего счастья вам описать не могу! За это, говорит, можно полжизни отдать!.. – А сам так и горит, так и горит.

Надо, сударь, правду сказать, далась нам всем эта гонка: собаки словно кузнечные меха пышут, от лошадей пар столбами валит, ажно стоять при них жарко, сами духу не сведем: кто лоб раскроил, кто рыло расквасил, четырех борзых стоптали, да под княжим выжлятником лошадь пала. А всем вижу таково весело: не весел только мой Николай Петрович; словно горька ему чужая радость. Да и вестимо, сударь! Бывали мы с ним на травлях, бывали гонки, и не было собак супротив Лебедки с Ураганом, а теперь, вишь ты, половые без ножа зарезали, и не по сердцу пришлась ему графская радость… А тот на радостях подъехал к барину: «Позвольте, говорит, одарить мне вашего молодца доезжачего, – и мне два золотых пожаловал… – Господа, говорит потом, попросим позволения у князя кончить на нынче охоту и отпразднуем славу моей своры…»

Линейки подъехали, сели князь с графом и сучку половую посадили; барин мой отказался – верхом поехал. Мы еще проболтались с полчаса, бутыль распили и потянулись к усадьбе; весь зверь в тороках, соструненного волка выжлятникам сдали, а козла передом на княжой кабриолетке повезли.

Едем в ряд, откуда ни возьмись племянник княжий: «Ребята, говорит, песню споем». И затянул сам «березу» – подхватили все в один голос, тут и господа, что особенно ехали, к нам пристали, а барин мой маленько поодаль ехал. Ехал шагом, да как ухнет коня нагайкой, и легче сокола полетел… Глядь, уж и не видно его в тумане.

Въехали мы во двор, зверя велено было княгине и гостям показать. Свалили все в передней горнице, а соструненного мы с Гаврилой стариком туда же ввели; пятится, упирается, видно, сроду не бывал в барских хоромах; однако втащили. Тут-то барынь нахлынуло! Пошли ахи да охи; все по-французскому… Барышни такой визг подняли, что не приведи Господи! И племянник княжий между ними: и одна к нему, и другая: «Что вы, масью Анатоль, затравили?» – спрашивает… А он смеется: «Спросите, говорит, у Гаврилы, мадам… Ишь, каким он громилой смотрит! Чуть, говорит, меня нынче не прибил…» А сам подошел к старику, да по плечу его: «Эх, ты Гаврила, исполинская сила!.. Не печалься, – говорит, – старина, я тебе завтра трех волков живьем поймаю!..» А сам так и заливается… Ажно Гаврила ухмыльнулся будто: «Слушаюсь, говорит, сударь, ваше сиятельство! Уж для них, для ваших волков, и место на псарном дворе отведено…»

Отпустили нас из горниц; собрались мы все гурьбой, в белой избе поужинали. Браги поставили, балагурим, а графский стремянной в угол забился – молчит; то тот, то другой над ним потешаются. «Полно, говорю, вам, ребята зубоскалить, с кем греха не бывает! – И подсел это к стремянному. – Ты, говорю, на меня, друг любезный, того, не серчай, я тебе не недруг какой и понимаю, значит, твою оказию… Хвати, говорю, лихом об землю, не вешай головы, не печаль товарища! Выпьем!» Выпили мы с ним браги, а ему, сударь, и невдомек, что это я его с коня-то ссадил в поле… Давай я с ним о том, да о сем: и где живут, и каковы господа. Известно какие разговоры у нашего брата; толковали, толковали – дошли и до собак.

– А давно ль, спрашиваю, половыми травите?

– По третьему полю, говорит, обоим… У гусарского офицера граф купил, по пяти тысяч ассигнациями заплатил.

– А что, говорю, добрая свора?

– Сам, отвечает, видел… что толковать! Туман, говорит, ни одному матерому ходу не даст, а Замашка и лису, и русака без угонок, да и волка молодого не одного со свету сжила… Хлесткая, фасонистая, брат, сука – не видать таких!..

То да се, а все, сударь подлажу дело, чтобы, значит, о щенках допытаться; и так его и эдак щупаю, а сам брагу тяну и его потчую. Вижу – повеселел он совсем.

– Ох, говорит, брат! Показал бы я тебе двух кобелей от этой самой Замашки; показал бы их!.. По семи месяцев обоим, невысворены еще, а будут звери-зверьем: все в Тумана…

– Неужто, говорю, только раз и щенилась сука-то?

– Щенилась, говорит, три раза у нас, да только двух оставили…

– А что так, спрашиваю, ай щенков-то пораздавали?

Он это глянул на меня, сударь…

– Эх, говорит, ты, простота деревенская! Пораздавали!? Держи карман шире: достанешь у нашего графа щенка от Замашки. Так я тебе свою голову прозакладую, даром что одна на плечах… Пораздавали!.. Хм!.. Топить велит, при себе топить… Понимаешь ты эфто, аль нет? Брату родному не дал, а уж что просьб было! Сама графиня, говорят, просила, барышня на коленки становилась… Не дал и все тут!.. Однова помещик суседний за слепого щенка пятьсот рублей сулил… Куда! Нам всем строго-настрого приказал – ни-ни! Лоб, говорит, забрею, в каторгу сошлю! Поди с ним – крут… Ух да и крут-же и оченно гневен бывает. Теперь, значит, я ему неделю на глаза не показывайся… А сам знаешь – какая провинность моя? Свора давеча защелкнулась, да подпруга лопнула, чтоб им пусто было! – вот и всей вины моей…

Помолчали мы маленько. Потом я опять ему будто ненароком: «А что, говорю, никак ваша сука в пустовке?»

– Нет, говорит, всегда по весне в марте месяце и мечет…

И с той самой поры, сударь, запала у меня крепкая дума – как бы это, значит, от графа щеночком разжиться…

Прогостили мы у князя почитай более недели; четыре раза в поле выезжали: одних волков одиннадцать штук затравили, а что лисиц, русаков! Куда ни глянь – все Туман да Замашка; всех собак позади себя оставили, и невесел воротился в свой барский дом Николай Петрович. Подъехали мы; Дуня это на крыльцо выскочила, дворня сбежалась – никому ласкового слова не сказал, как бывало, – молча пошел в хоромы.

Пошли у нас, сударь, невеселые дни. Правду говорят: одной беды не бывает – в ту пору и жеребенка караковая кобыла скинула. Осень установилась такая погодная, а Николай Петрович сидит в горнице, словно красная девица, – ни в поле не выйдет, ни в гости никуда. Прихожу однова:

– Собаки, говорю, сударь, совсем залежались, как прикажете?

– Поезжай, говорит, потравите…

– Сейчас, спрашиваю, седлать прикажете?

– Нездоровится, говорит, Никита, поезжайте одни.

Вот что половые-то нам наделали, – а ведь не ребенок в те поры был Николай Петрович.

Выхожу это я из барского кабинета, глядь – Дуня у дверей стоит; лица на ней нет, сердешной:

– Что ты, говорит, Никита, мне с барином сделал? Ай, зельем его там каким напоили, али приворожил кто?

– Почем мне знать, говорю, Авдотья Антоновна, барские дела? Это, не нашего дело разума.

– Эх, говорит, Никита, Никита! – Сама покачивает головой: – Величаете вы меня Авдотьей Антоновной… Зови меня Дунькой, только вылечи ты мне барина! Вылечи, соколик; он тебя любит, к себе допускает.

Ухватила меня за рукав – плачет:

– Подступу, говорит, к нему нет, – все ему не мило. Силушки моей не хватает!..

И самому-то мне, сударь, так жаль Николая Петровича, что и не рассказать вам. Поверите ли – исхудал он даже, ей-Богу! Знаю я его болезнь, знаю, что половых ему надобно, да где возьмешь этакого товару…

Так-то невесело у нас стало, – не приведи Господи! Бывало барин и на псарню сходит, и в конюшню заглянет, и над старухой птичницей посмеется. Девок бывало соберет – песни ему поют; Дуню из пистолета стрелять заставляет, всякому доброе слово скажет, а нынче – молчалив да сумрачен, словно немец какой, упаси Христос!.. А уж Дуня – вполовину извелась; все, эта, значит она, тоскует.

– Расскажи, говорит, Никита, голубчик, много ль у князя гостей было, много ль барышень-красавиц?

А у самой глаза так и горят.

– Были, говорю, Авдотья Антоновна, были… и одна из них полюбилась нашему Николаю Петровичу…

Как сказал это – ажно сам перепугался, глянувши на Дуню. Позеленела она вся:

– Говори, как звать ее, эту.

А сама так и лезет на меня.

– А звать, говорю, ее Замашкой.

Посмотрела она эдак на меня – стихла.

– Смеешься, говорит, Никита? Смейся! Недолго посмеешься. Бог тебе судья…

И пошла от меня молча. Жаль мне ее, сударь, стало, рассказал я ей всю правду сущую. Не поверила было – ведет в свою горницу, поставила насупротив образа: «Побожись, говорит, побожись!..» Ну известно, – побожился. Отошла она маленько и упала ниц перед иконой, так и оставил ее.

Думал я думал, перебирал своим глупым разумом, И к воражке даже, сударь, ходил, – ничего не придумал. К Вере Петровне тоже ездил докладывать: приболел, дескать, сударыня, братец ваш… Ну, вестимо, приехала, перебыла сутки и уехала: – «Блажит», – говорит…

А какое тут, сударь, блажит, коли человек ни пить, ни есть не может – совсем извелся?

Недели две после Покрова отпросился я у барина на ярмарку, верст за тридцать. Ну, известно, зашел там в трактир чайку попить… И за одним столом пришлось с каким-то мещанином сидеть. Чай-сахар! Слово за слово и разговорились. Мещанин этот, значит, ездил по деревням кожи скупал, малый бывалый – смотрит на меня, по кафтану узнал:

– Вы, говорит, видно из охотников?

– Так, отвечаю: доезжачие, говорю, Николая Петровича Д-ва.

– Тек-съ!.. Много наслышаны об ихней чести. А вот позвольте, господин, какая со мной оказия приключилась. Знать слыхали, говорит, деревня Котлы тут недалече есть?

– Слыхали, господин купец.

– Вот, говорит, в эфту самую деревню поехали мы намедни для своих делов. Дело-то под вечер было. Лесом еду шагом, снежок порошить стал, сижу на облучке да песенку легонько затягиваю… Вдруг лошадь-то у меня шарахнулась, чуть сам усидел, – и понесла, благо дорогой ударилась. Лошадь добрая, до деревни всего с полверсты было, не боле, – укатил! А чтоб вы, думали, господин: шесть волков, иссохни душа – не вру, в деревню даже за мной окаянные вскочили. Да-с! И таково бывает, да Господь грехам терпит. А что они там, эфти самые волки скота губят – упаси Господи!