Текст книги "Бессмертная стрекоза"

Когда ты выходишь на свет

Раньше как было? Перед каждым выступлением с чтением стихов – по мере того как меркнет свет за окном и сгущаются сумерки, – мне становилось настолько, без всяких преувеличений и метафор, нехорошо, что я всегда обещал сам себе, что это выступление будет последним.

Но и выступление не было последним, да и с годами это прошло.

Но я все равно не люблю выступать. Какая-то в этом есть «нарошность», неправильность.

Но любая «нарошность», любая неправильность придает жизни сценичность, театральность. Один раз (лет пять назад) мне это показали достаточно явственно.

Я шел в какой-то ранее мне неведомый клуб, где должно было состояться мое чтение: клуб был устроен в переоборудованном здании бывшей ткацкой фабрики. Архитектор, всё это чудо сделавший, провел нас потом по невозможно прекрасным подвалам, стеклянным лестницам и цехам, превращенным в офисы, в дизайн-магазины и в сквозные, почти беспотолочные залы с грубыми деревянными подиумами.

Само кафе даже этому всему остальному полусказочному «городу архитекторов» как-то проигрывало.

Но самое главное (и совершенно неожиданное лично для меня) – это был мой одинокий проход до всего этого переоборудованного царства.

Я шел по морозному шумному Зубовскому бульвару, следуя указаниям волшебной телефонной трубки, свернул в арку дома под № 35 и вдруг оказался в полнейшей обрушившейся на меня тишине. Это было как в сказке.

Всю наступившую тишину мне надо было пройти навылет.

Там впереди уже мерцало (именно мерцало, другого слова у меня нет) нечто, что я безошибочно определил как конечный пункт моего назначения.

Как будто это была не Москва, не реальный мир, а Косой переулок из книжки про Гарри Поттера.

 
Сегодня, покуда вы спали, надеюсь,
как всадник в дозоре, во тьму я глядела.
Я знала, что поздно, куда же я денусь
от смерти на сцене, от бренного дела!
 
 
Безгрешно рукою водить вдоль бумаги.
Писать – это втайне молиться о ком-то.
Запеть напоказ – провиниться в обмане,
а мне не дано это и неохота.
 
 
Белла Ахмадулина.
«Ночь перед выступлением»
 

Неохота, да и не дано. Мандельштам отлично понимал всю неуместность для поэта публичных чтений. Он даже, по воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, утверждал, что антоним актеру по смыслу и ремеслу именно поэт. Один только всегда на публике становится тем, кем должен быть. Второй – только тогда, когда от публики уходит.

Когда к тебе пришел звук – люди мешают.

…Уж не знаю, как относился к публичным чтениям Александр Кушнер, но к славе (а ведь желание читать стихи перед публикой – это и есть желание последствий славы, пусть и маленьких) относился вполне спокойно. Благо печатная слава была – и большая.

 
О слава, ты так же прошла за дождями,
Как западный фильм, не увиденный нами,
Как в парк повернувший последний трамвай, —
Уже и не надо. Не стоит. Прощай!
 
 
<…>
 
 
Нас больше не мучит желание славы,
Другие у нас представленья и нравы,
И милая спит, и в ночной тишине
Пусть ей не мешает молва обо мне.
 
 
Снежок выпадает на город туманный.
Замерз на афише концерт фортепьянный.
Пружины дверной глуховатый щелчок.
Последняя рифма стучится в висок.
 
 
Простимся без слов, односложно и сухо.
И музыка медленно выйдет из слуха,
Как после купанья вода из ушей,
Как маленький, теплый, щекотный ручей.
 
 
Александр Кушнер, 1972
 

К слову сказать: когда молодой Кушнер приходил к Ахматовой, он не мог потом вспомнить, о чем разговаривали, но, как он однажды читал стихи и какие, помнил.

Когда дошла до меня очередь читать стихи, я прочел стихотворение «Графин», а за ним – «Фонтан».

– Изящно, прелестно, очень мило, – эти слова я, разумеется, записал в тот же вечер, вернувшись домой. И еще: – Как вы решились после «Графина» читать «Фонтан»? Очень смело. (Я понял, почему смело: сюжет в том и другом строился на пристальном рассматривании предмета в упор.)

Мне кажется, Ахматова говорила совсем не об этом. А о том, что это комично: сперва прочесть стихотворение «Графин», а потом «Фонтан». Исключительно из-за звука названий.

Но даже если Ахматова говорила не об этом, моя неверная догадка мерцает небольшой правдой. Публичные чтения смахивают на неуместную близость графина и фонтана. Еще бы третьим «Диван» прочитать для закрепления комического эффекта. Все же стоило бы как-нибудь эти стихи «расставить».

А стихотворение, конечно, звенит.

 
Графин
Вода в графине – чудо из чудес,
Прозрачный шар, задержанный в паденье!
Откуда он? Как очутился здесь,
На столике, в огромном учрежденье?
Какие предрассветные сады
Забыли мы и помним до сих пор мы?
И счастлив я способностью воды
Покорно повторять чужие формы.
А сам графин плывет из пустоты,
Как призрак льдин, растаявших однажды,
Как воплощенье горестной мечты
Несчастных тех, что умерли от жажды.
Что делать мне?
Отпить один глоток,
Подняв стакан? И чувствовать при этом,
Как подступает к сердцу холодок…
Александр Кушнер, 1962
 

Но что Кушнер? На него не обрушилась такая слава, которая окатила Бродского, к слову сказать, ее уже больше всякого в России поэта и так имевшего.

Вот и Бродский, и Бунин точно могли знать все про неуместность любой – публичной театральной или печатной – славы.

Когда Бунин в 1933 году приехал получать в Стокгольм Нобелевскую премию, в Швеции его уже узнавали в лицо на улицах. Его фотографии можно было увидеть в каждой газете, во многих витринах и даже, с уточняющими титрами, на экране суетливого кинематографа.

В толпе – шведы, увидев нобелианта, начинали оглядываться, а сам Бунин, натягивая на глаза баpашковую шапку, бурчал: – Что такое? Совершенный успех тенора.

Настоящая поэзия, а она всегда с подкладкой какой-то странной, пусть и мужественной печали (а еще обиды), приходит в твою жизнь не когда тебе что-то дали, а когда у тебя что-то кончилось.

Бунин записал однажды в дневнике, в 1922 году, еще до всякой премии: «Да, вот мы и освободились от всего – от родины, дома, имущества… Как нельзя более идет это нам, и мне в частности!»

А через несколько лет вторая его жена Вера Николаевна Муромцева-Бунина запишет в своей личной записной книжке печальные последствия такого освобождения: «Кризис полный, даже нет чернил – буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке».

 
Глухие поля, золотые поля
На родине Бунина.
И тихо вздыхает о чем-то земля
На родине Бунина.
 

Это фрагмент из стихотворения Виктора Будакова. Я нашел его по поиску «поэты о Бунине» в интернете, там еще есть продолжение, но я могу показать только первое четверостишие: мне нравится этот причет-повтор «на родине Бунина» – нет, я серьезно, мне правда нравится. Все же остальное стихотворение что-то невнятно жует и прихрамывает.

Однако вернемся опять к нашему скитальцу.

Даже когда премия явится в блеске и славе к Ивану Алексеевичу и осенит его своим золотым крылом, освобождения она с собой, увы, не принесет. Люди всё больше будут глазеть на него, а некоторые даже требовать денег: часть премии Иван Алексеевич перечислит нуждающимся. По его словам, в первую же неделю после известия о решении академии на его адрес поступило почти две тысячи писем от людей, которые попали в щепетильное денежное положение, так что Бунину «пришлось раздать около 120 000 франков».

Да и с собратьями по перу тоже не слава богу.

Ироничный и недобрый Набоков пожимает плечами.

Бунин зовет его в ресторан, но задушевной беседы не складывается.

…Бунин, подвижный пожилой господин с богатым и нецеломудренным словарем, был озадачен моим равнодушием к рябчику, которого я достаточно напробовался в детстве, и раздражен моим отказом разговаривать на эсхатологические темы. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. «Вы умрете в страшных мучениях и в совершенном одиночестве», – горько отметил Бунин, когда мы направились к вешалкам… Я хотел помочь Бунину надеть его реглан, но он остановил меня гордым движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он теперь старался помочь мне, – мы выплыли в бледную пасмурность парижского зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг приятное лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. С опаской распахнув пальто, он принялся рыться где-то под мышкой. Я пришел ему на помощь, и общими усилиями мы вытащили мой длинный шарф, который девица ошибкой засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга, к скабрезному веселью трех панельных шлюх. Закончив эту операцию, мы молча продолжали путь до угла, где обменялись рукопожатиями и расстались.

Видимо, Набокову этот укол Бунина («Вы умрете в страшных мучениях и в совершенном одиночестве») показался смешным. А Бунин, наверное, такого конца очень боялся.

И слава богу, что так не умер. Жизнь была не самая веселая, но рядом была Вера.

 
Стишки о классиках
Бунин говорил: Набоков —
неприятный человек,
а Набоков, мол, что Бунин —
неприятный человек.
В общем, так они и жили
в эмиграции дурной.
Одному все снилась жимолость
и орловский перегной.
А другому – свиристели,
чудо-девочка в Крыму —
на гостиничной постели,
не плывущей в Колыму.
И Господь с холма высокого
им раздаривал покой:
левою рукой Набокову,
правой Бунину рукой.
Игорь Караулов
 

Это хорошо, что Караулов упомянул руки. Писатель Борис Зайцев оставил свои воспоминания о И.Б. В тридцатые годы в Грассе, на берегу большой воды, Бунин вдруг засучил рукава и показал Зайцеву руку:

Грасс, свет, солнце, море… Иван в соломенном канотье, белой рубашке с короткими рукавами, в белых панталонах и туфлях белых на босу ногу…

Иван не купается. Просто сидит на берегу, у самой воды, любит море это и солнечный свет. Набегает, набегает волна, мягкими пузырьками рассыпается у его ног – он босой теперь. Ноги маленькие, отличные. Вообще тело почти юношеское.

Засучивает совсем рукава рубашки.

– Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет… Ничего не поделаешь.

И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет, не в его характере. Хватает камешек, запускает в море – ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. Ответ кому-то. «Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю». Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал.

И в этой руке, в этих словах про руку тоже есть свой «переход». Не камешек, который сейчас полетит, а тема. (Может, поэтому людям так нехорошо перед выступлением? Выступление – это же тоже переход, из тьмы закулисья, или отдельной комнаты за сценой, или даже от столика – к сцене. Такая негенеральная репетиция маленькой смерти).

Ты встаешь и идешь, а там впереди что-то мерцает (или не мерцает, а залито светом, это если из зала идти). Как будто это не Москва, не Воронеж, не Стокгольм, не сцена. А Косой переулок из книжки про вечно юного, как ты сам на эти пять секунд, Гарри Поттера. Как будто у тебя в руках, чистых да без всяких вздутых старческих жил, не два стихотворения, одно «Графин», другое «Фонтан», а волшебный свиток, а там – разгорающиеся письмена.

Раз – и ты уже на свету.

Способ рыдания

Жизнь как зима: холодная, праздничная, белая, цветная – ужасно длинная жизнь. Кажется, уже прожил больше половины (да куда там половины? Добрые две трети уже прожил), а все живешь-живешь, и день тянется.

Вот проснулся, посмотрел сериал, вот сел работать, вот съездил по делам, вот вернулся, а еще только пять вечера. Это же с ума сойти. И сколько еще таких дней. Это только так говорят: «Жизнь короткая» – нет, жизнь длинная, длинная.

Недавно прочел, как видит людей массажист. Он давно им работает. Он как врач: люди перед ним все время раздеваются. «Я знаю, как вы будете выглядеть под одеждой: мне достаточно беглого взгляда, чтобы представить вас на своем столе».

Я не знаю, фейк этот массажист или не фейк (все, что ищется про него, – какие-то девичьи ссылки), но даже если его кто-то придумал (а в конечном счете всех нас кто-то придумал), все равно забавно.

Для начала, пишет он, никто не хорош. (Первая ласточка дурных новостей, ласточка, которая так и не улетела с помощью Дюймовочки от крота. Ни от жабы не улетела. Ни от жука. Так и лежит до сих пор там, зимой.)

Да, мы не выглядим красиво, мы жалкие. Даже модели с обложек красиво не выглядят.

Все мы костлявы, все мы незакончены, все мы несовершенны, все мы толсты.

И уже можно было бы разрыдаться от жалости к себе, но массажист говорит: не плачьте.

Пусть вы так себе, не ахти, но как только вы расслабитесь на массажном столе – вы сразу станете ослепительно красивы. И пусть вы сморщились (кстати, вы напрасно думаете, что вы должны сморщиться только уже стариком: вы начинаете сморщиваться уже после двадцати пяти), и пусть вы какие-то неплотные, но вы всё равно прекрасны.

После первого вздоха, говорит он, когда человек уже доверился чужим рукам, когда почувствовал себя в безопасности, он начинает сиять.

Тело, как светлячок, начинает испускать какой-то неясный свет. Свет наполняет пространство, передает тепло, перетекает к массажисту.

…Однажды я спал в Питере, в съемной роскошной квартире (все съемное – роскошное, не то что у нас), а так как я иногда сплю плохо, то мог подслушивать чужой дом.

И понял: в чужом доме все время что-то стучит. То ли в трубах, то ли насос, то ли на крыше.

Тум-тум. Тум-тум.

Точнее даже вот так: тум-тум-тум-тум (звук же непрерывный).

И все-таки заснув и проснувшись в пять утра, я вдруг понял тогда: это же сердце дома. Дом старый, и у этого старого дома просто учащенное сердцебиение.

Ужасно длинная жизнь. Ужасно долгий звук. Ужасно-ужасно длинный хвост.

Моя приятельница, известный режиссер, когда-то мне написала:

Одного мне жаль в жизни: что нету у меня хвоста. А мне он был бы так нужен! Лисий или песцовый, пышный довольно-таки, идешь так, а он сзади вертикально покачивается. И сразу гораздо проще общаться с людьми, сразу все понятно. Сидишь, улыбаешься вежливо, а хвост так метет и постукивает.

И тогда я решил раскрыть людям тайну.

Когда мне скучно, неинтересно или кажется, что меня тут быть не должно, – я иду с человеком или с людьми и представляю, что у меня тоже есть настоящий пышный лисий хвост.

И я им бью вокруг себя. Или мету им.

Это очень помогает.

Это такой громоотвод. Чтобы в голову не стукалась ложь или скука.

Говорят, что, когда не говоришь правду, в голове пробегает разряд, который разрывает тебе клетки мозга, ну или не разрывает, но все равно стукает – на этом весь принцип детектора лжи построен.

Иными словами: ложь причиняет вред, поэтому и врать-то нельзя. А так – все уходит в хвост.

И иногда я так бью им в течение всего разговора.

А иногда поджимаю или вообще забываю, что он у меня есть.

А иногда меня берут за него и поднимают над головой.

И я вишу вниз мордой, рассматриваю ботинки поднявшего и понимаю: «Ого, вот он мой человек!»

И иду ему на воротник.

Грею его.

В лютые русские зимы.

Это я все к чему?

Лет пять назад зачем-то полез в книгу Даниила Андреева, в его «Розу Мира», пролистывал страницы по ссылке – и вдруг вижу:

 
Так, рыдая как гном,
от стыда, от бессилья, от страха,
То бегом, то ползком
я к убежищу крался, – но путь
Был оборван…
 

Почему гном? – подумал я.

Как рыдает гном?

В чем принципиально иной способ рыдания гнома?

Чем отличается, например, рыдание гнома от рыдания человека под два, допустим, метра ростом, – все это так и осталось для меня загадкой.

Но главное я понял.

Гном маленький и рыдает. А жизнь длинная.

Мне кажется, я только один тут вижу какое-то комическое несоответствие.

Гномик, не плачь.

Потому что длинной бывает не только жизнь, как было сказано в начале, но и зима. Зима, зима, бесконечная зима. Пять месяцев.

Идет ребенок из школы. Влечет за собой пакет. Кругом тьма. Все осточертело, устал.

Зачем география? – думает он. Когда кругом одна зима.

Зачем английский? – когда кругом пять месяцев.

Уронил одну ручку пакета. Потом вторую. Лежат учебники. Им не холодно. Но и не жарко.

– Прощай, мальчик! – говорят. – По весне нас найдут.

Пришел мальчик домой, маме говорит:

– Я с мальчишками в футбол играл. Потерялись.

– Какой футбол? Когда зима на дворе! – вскрикивает мама.

Опять зима, – думает мальчик и ложится спать. Прямо в обуви.

А мама бегает по району, клеит объявления. Но сама знает: зима, зима. Не найдут.

Только по весне выплывут. Разбухшие, со слипшимися страницами.

Хау дую ду. London is the capital of Great Britain. Winter is the coldest season of the year, between autumn and spring. In this.

Мальчик спит. И ему снится невозможный футбол.

…Такое бывает и у нас.

Жил человек, писал гениальные тексты (там била рыба хвостом, пряталась под корягу, шептал маленький город, выцветали фотографии, продавались в столице «завтраки балерины»), обрел очередную любовь – перестал писать.

Ценность людей в нашей жизни проверяется по тому, сколько они нам дверей открывают. И открывают ли.

Недавно встретился со своей знакомой – молодой девочкой (странное сочетание, тянет за собой сразу «старая девочка» – но та девочка была действительно молода). Она когда-то познакомила меня со своим парнем. Была влюблена. Потом выяснилось, что он психопат. Не в смысле, что бегает с ножом или пилой. Нет.

Просто там все пусто внутри. Вся жизнь придумана. Придуманное образование. Придуманная работа. Придуманная любовь. Даже мимика, скорей всего, «отзеркалена».

Когда задаешь ему вопрос: «Вы же филолог, скажите, вы же тоже латынь учили? Я только несколько выражений и помню, а вы?» – на лицо сразу как будто заслонка опускается.

«Я вас обидел? Простите, ради бога. Вы тоже плохо помните латынь? Ну, это же не страшно», – щебечешь.

Не щебечи, птичка. Да он ее вообще не учил. Поэтому и заслонка.

Рано или поздно гарь из печи начинает пролезать в комнаты.

Когда она его приперла к стенке («ты же сюда не ездил», «и сюда не ходил», «покажи мне, пожалуйста, свой диплом»), он собрал свои вещи и исчез.

– И вы знаете? – говорит девушка. – Я же не писала стихов все это время, пока мы вместе были. Думала: вот она, настоящая жизнь, пришла и все ненастоящее вытеснила. А когда он сбежал – стихи вернулись.

Стихи просто так не уходят. Стихи не любят невнятных пространств. С тенями – да, со страхом по углам – да, залитые солнцем комнаты – тоже. Но невнятных пространств не любят. Им нужно эхо, но реальное, не синтезаторное. Стихи и проза любят живой звук.

С другой стороны, чтоб вести себя странно, не обязательно быть клиническим психопатом. Не может же быть психопатами целое племя. Но целое племя тоже может придумывать себе подложную жизнь.

Наполеон Шаньон (опять странное имя на русский слух: сразу видишь треуголку, рейтузы, руку за обшлаг) в своей книге «Свирепый народ», которая разошлась тиражом в миллион экземпляров, рассказывает о северо-бразильском племени яномами:

…Он хотел собрать генеалогическую информацию о людях этого племени. Проблема щекотливая, мягко говоря, поскольку яномами считают неуважительным произносить имена вслух. А назвать имя умершего – значит нарушить строжайшее табу в их культуре. Хуан Финкерс, живший среди них 25 лет, пишет: «Назвать умершего по имени – это для яномами смертельное оскорбление, повод для вражды, драк и войны».

И, разумеется, самое невыносимое для них – это услышать собственное имя.

И тем не менее антрополог Шаньон очень в этом направлении постарался.

Он много что делал: натравливал одну деревню на другую, использовал споры и антипатии, нанимал осведомителей. (Какой хороший человек: ему бы с подопытными мышками дело иметь, не с людьми. Тоже, наверное, психопат.) Потом на осведомителях из другой деревни и проверял.

Если осведомитель впадал в ярость при упоминании новых имен, полученных от враждебной деревни, можно было быть уверенным, что информация точная. Так случайным методом мной были найдены имена, доведшие осведомителя до белого каленья, – его умерших брата или сестры, которые ранее не были никем упомянуты.

«Я не вижу принципиальной разницы между стихотворением и протянутой рукой», – написал однажды Целан.

«Мы не видим принципиальной разницы между именем человека и его уязвимостью», – могли бы написать люди племени яномами, если бы умели писать.

Ну так чему учит нас этот туманный случай?

Не отворяй никакие двери ключом моего имени. Это чревато.

Но иногда двери вдруг откроются сами – и туда хлынет свет.

Недавно писали подкаст для одного проекта, про мужчин и женщин. На последнюю запись я принес цитату из уже упомянутого Целана. Это письмо. Пауль Целан написал его Жизели Лестранж, художнице-графику, мы его давно прочитали, хотя нам никто не давал разрешения читать чужие письма.

Эти двое сперва были любовниками, потом заключили брак. Жили вместе. Потом жили в разных домах. Видимо, Целан уже начал сходить с ума.

(Посмотрел подробней: никаких «видимо». Они стали жить раздельно, когда в приступе помутнения рассудка он в 1965 году попытался ее убить, а в 1967-м она вообще подала на развод.)

Но пока еще нет помутнения, нет окончания любви, пока еще есть живой звук – Целан пишет своей женщине:

Майя, любовь моя, хочу тебе сказать, как я желаю, чтобы все это оставалось, чтобы «мы» оставалось, чтобы «мы» оставалось всегда.

Видишь ли, у меня впечатление, что, когда я иду к тебе, я покидаю какой-то мир, слышу, как двери хлопают за моей спиной, двери и двери – их ведь так много, дверей этого мира, состоящего из недоразумений, ложных очевидностей, издевок. Может быть, для меня остаются и еще какие-то двери, может, я еще не пересек все пространство, на которое наброшена эта сеть сбивающих с пути знаков, – но я иду, слышишь, я приближаюсь, ритм – я чувствую – ускоряется, обманки одна за другой гаснут, лживые рты, закрываясь, перестают пускать слюни – нет больше никаких слов, никаких шорохов, ничего, что бы сопровождало мои шаги.

Я буду здесь, рядом с тобой, через мгновение, через одну секунду, с которой начнется настоящее время,

Пауль

Стихи – это и есть дверь. И проза – это дверь, где начинается настоящее время. Любовь – это тоже дверь, когда ты называешь другого по имени. Не обязательно человека (племя яномами может спать в своем единственном огромном овальном жилище «шабоно» с открытым центром спокойно). Можно назвать по имени облако или цветок. Или свою тень. Или свет, вдруг пробившийся к те-

бе в комнату из осенних туч. «Назову тебя светом Таней. Назову тебя светом Колей. Назову тебя светом…» Не успел придумать – луч исчез.

…Холодно, господа, холодно на этом свете.

Где-то я прочитал, что Гайдн сочинил свою знаменитую 45-ю симфонию (ту, которая «Прощальная») из отопительных соображений.

Князь Эстерхази (тут нам моментально вспоминается торт), у которого Гайдн и проживал большую часть своей жизни, имел, как и положено князю, зимнюю резиденцию (Айзенштадт) и летнюю (в местечке Фертёд). Вот в последнюю он и переезжал со всей обслугой и семьей, как только наступало тепло. Потом они всем разноцветным драгоценным кагалом возвращались в начале октября, но в тот год князь только с семьей вернулся в зимнюю резиденцию, а с распоряжением о возвращении обслуживающего персонала почему-то не спешил.

Наступил ноябрь – и обслуга стала замерзать.

Никто не осмеливался напомнить князю, что пора уже и о людях подумать.

И только придворный капельмейстер Гайдн взял на себя смелость об этом ритмично намекнуть. Назвать все по имени.

Вы помните, конечно, как 45-я симфония устроена. Это чуть ли не первый перформанс в истории музыки (ну, если не считать племя яномами: их шаманы тоже, наверное, что-нибудь пели, когда призывали душу покойного, умоляя ее вернуться в уже остывшее тело).

У Гайдна во время исполнения оркестранты один за другим покидают сцену, пока на ней не остаются всего лишь две скрипки, которые, перед тем как уйти, и доигрывают произведение.

Говорят, что князь намек понял и все-таки дал соответствующее распоряжение: через пару дней вся прислуга вернулась в Айзенштадт.

«Ре-диез – си – соль-диез, до-диез – ля-диез – фа, си – соль-диез – ми», – жалуется триолями первая скрипка. «Си – до-диез – до-диез», – утешает ее озябшая вторая.

Потом и они уходят. Последним же покидает площадку уже никому не нужный дирижер.

Ничего-ничего, Франц Йозеф Гайдн, мы еще отогреемся и вернемся.