Текст книги "Скопинский помянник. Воспоминания Дмитрия Ивановича Журавлева"

О занятиях, круге интересов я могу написать только по «памятной книге» и вложенным в нее тетрадочкам. Вот содержание первой из них. <…>

Темы

По литературе

1) Патриархальность военного быта в прошлом столетии по повести Пушкина «Капитанская дочка».

По Свящ. Писанию

Объяснить ст. 2–11 5 гл. кн. Иисуса Навина.

По Гражданской истории

1) Усиление торговли и мореходства в Западной Европе с Крестовых походов.

2) За что Карл Великий назван Великим.

По Свящ. Писанию

Обет Иеффая.

По литературе

Раскрыть смысл сатиры Лермонтова: «Дума» и указать свойства, по которым эта сатира называется «серьезной».

Книги, прочитанные мною во время года

За 1890–91-й г. «Басурман» Лажечникова, II т. Пушкина, «Скобелев» Домченко, I т. Никитина, «Семейство Шелонских» Тур, «Катакомбы» Тур, 6 т. Островского, Андерсена, II т. Гоголя, «Касимовская невеста» Соловьева, Родник 6–10, Лажечникова 1–4 («Ледяной дом»), «Чекстер» Ж. Верна, Костомарова (Из отечественной ист.), Бичер Стоу, басни Крылова, Русская История Соловьева.

Темы по литературе

Раскрыть смысл басни Крылова «Пруд и река».

По Библейской Истории

1) Значение заветов, заключаемых Богом с Авраамом.

2) Заслуги Самуила для еврейского народа.

По литературе

Один ли внешний мир изображается в эпической поэзии?

По Гражданской Истории

1) Основание государств и распространение христианства у славян VIII, IX, X вв.

2) Что условило возможность завоевать Русь татарами?

3) Владимир Мономах и Людовик (IX) Святой. <…>

Это – второй класс. А в пятом папа подписался на журнал «Нива». Издатель Маркс впервые по совету Сытина (смотри его книгу[65]65
  Сытин И.Д. Жизнь для книги. М., 1962.


[Закрыть]) стал «бесплатно» прилагать к журналу полные собрания сочинений известных писателей. В 1894 г. – первые шесть томов Достоевского. Получал на почте – «до востребования». Кстати, в семинарии Достоевский тогда – запрещенный писатель[66]66
  Собственно, запрещен Достоевский, конечно, не был. Возможно, что в годы учения И.Д. Журавлева некоторые члены администрации семинарии (например, все тот же Перов) могли не скрывать своего неодобрительного отношения к позднему Достоевскому, например, к «Братьям Карамазовым» (как известно, мнения духовных лиц о романе разделились). Судя по тому, что закупали в библиотеку семинарии, например, в конце 1890-х годов, Достоевский (вместе с Толстым) и на самом деле был несколько «дискриминирован» по сравнению с другими русскими классиками: если творчество Тургенева, Островского, Лермонтова, Гончарова, Лескова и других было представлено в студенческой библиотеке семинарии полными собраниями сочинений, то Толстого и Достоевского в библиотеку закупали только заведомо «безопасные» вещи: Толстого – «Севастопольские рассказы», Достоевского – «Мужик Марей», «Мальчик у Христа на елке» (и другие произведения, которые могли печататься как предназначенные для «школьного возраста»), «Бедные люди» (см., например, Журналы заседаний педагогических собраний правления семинарии за 1897 г.: ГАРО. Ф. 1280. Оп. 1. Ед. хр. 646). Однако уже в 1900–1910-х годах, судя по «Рязанским епархиальным ведомостям», в редколлегию которых входили преподаватели семинарии, Достоевский имел устойчивую репутацию писателя православного и патриотического (см., например, характерное название публичной лекции А.Н. Сабчакова: «Вечно-славной памяти Ф.М. Достоевского как истинного сына Православной церкви Христовой и пламенного проповедника гуманности и самоотверженной любви ко всем угнетенным, униженным и оскорбленным» (произнесена 30 янв. 1911 г. в 30-летнюю годовщину со дня смерти писателя).


[Закрыть].

Литературу учили, кончая Гоголем[67]67
  Хотя, судя по опубликованной официальной программе духовных семинарий (Программы и устав православных духовных семинарий / сост. Горбунов. М., 1890), действительно предусматривалось изучение новой литературы до Гоголя включительно (последняя фраза программы по истории литературы: «Взгляд на состояние литературы после Гоголя» (с. 63), есть много свидетельств того, что по крайней мере в Рязанской семинарии программа была гораздо более широкой и разнообразной. Не только в библиотеку Рязанской семинарии, но и в библиотеки уездных духовных училищ, как видно из официальных бумаг (Журналы заседаний… за 1897 г. Л. 3 и далее) регулярно выписывались и книги разных авторов вплоть до Чехова (в том числе Тургенев, Гончаров, Островский – в формате полного собрания сочинений). Литературные вечера, которые устраивал А.Н. Сабчаков в семинарии и Рязанском женском епархиальном училище, включавшие чтение студенческих докладов и проч., судя по их темам (см. кн.: Четверть века на службе родной семинарии (К 25-летию службы преподавателя А.Н. Сабчакова в Рязанской Духовной Семинарии. Рязань, 1913)), также поощряли знакомство учащихся с литературой за пределами строго обязательного перечня текстов. Наконец, темы сочинений, предлагавшиеся в семинарии, тоже отнюдь не ограничиваются Гоголем (см., например: «Сравнительная характеристика Хоря и Калиныча»; «Черты купеческого быта по комедии Островского “Свои люди – сочтемся”»; «Обломов, отец его и мать»; «Быт народа по песням Кольцова»; «Характеристика Эдипа по произведению Софокла “Эдип в Колоне”» – Журналы заседаний… за 1897 г. Л. 8). Резкое суждение Дмитрия Ивановича связано, скорее всего, не с конкретными впечатлениями от Рязанской семинарии, а с тем, что от своих родных, и прежде всего от дяди Павла Васильевича, он наверняка мог слышать рассуждения о необходимости изменить принципы преподавания литературы в духовной школе. Когда в середине 1900-х годов началось публичное обсуждение реформы духовной школы, Павел Васильевич писал именно о том, что история светской литературы и даже журналистики должна быть одним из основных предметов для будущих священников (О расширении курса литературы в духовных семинариях // Левитов П. Об открытии доступа в духовные академии семинаристам, окончившим курс по второму разряду, и другие статьи. Екатеринослав, 1906).


[Закрыть].

В каком же невежестве царское правительство держало духовенство! Выходя из семинарии, молодые люди, вскоре пастыри стада Христова, знали службу, обряды, по способностям – церковное пение, церковную историю, да и то русской церкви во времена императоров в искаженном виде. Но не ведали, чем духовно живет это стадо; не знали общественной жизни страны, духовной культуры.

Впрочем, в подобном же невежестве держалось и офицерство.

Современному развитию атеизма мы обязаны «православным» государям императорам и их сподвижникам. <…>

«Памятная книга на 1889-й, 90-й г.» прослужила всю семинарию и даже больше. В ней записаны стихотворения, песни, с нотами по цифровой системе и без нот. Открывается книжка Лермонтовым – «Тростник»[68]68
  Одно из самых популярных стихотворений Лермонтова: фольклористы фиксируют его бытование в качестве народной песни (за указание благодарим М.Ю. Степину).


[Закрыть]. Много стихотворений, особенно в последние годы, Некрасова, любимого папина поэта[69]69
  Кстати, судя по некоторым свидетельствам (например, семейным воспоминаниям или сравнительной частоте цитирования в тех же «Рязанских епархиальных ведомостях»), Некрасова в духовенстве любили многие (за указание благодарим Ю.В. Лебедева). Одно из объяснений того, почему Некрасов «близок и дорог» духовенству, между прочим, предлагал в своей публичной лекции о Некрасове учитель И.Д. Журавлева, А.Н. Сабчаков, с благодарностью вспоминавший главу «Поп» в «Кому на Руси…» и Гришу Добросклонова (В духовной семинарии (Юбилейный вечер в честь С.Я. Надсона и Н.А. Некрасова) // Рязанские епархиальные ведомости. 1913. 1 апреля. № 7. С. 305–308).


[Закрыть]. Даже портрет его вложен; вырезан из газеты. Между прочим, есть знаменитая студенческая песня «Gaudeamus igitur». Записана и песня рязанского семинариста. Прилагаю ее здесь.

Песнь семинариста

 
Большой дорогой из Рязани
Тащился тощий порожняк,
Семинарист, уткнувшись в сани,
Домой тащился кое-как.
 

 
В худом тулупе, не в шинели,
Он едет, едет в дальний
путь.
Трещит башка его с похмелья,
И от махорки ноет грудь.
 
 
Карман с умом его в разладе,
И дома не в чем уж блеснуть:
Визитка новая в закладе,
И сюртуку указан путь.
 
 
Какой-то Плюшкин за полтинник
В прокат бекешу ему дал…
Кляня несчастную судьбину,
Он так дорогою мечтал:
 
 
«Рязань, Рязань, приют постылый!
Теперь мне больше свет не мил.
Ах, сколько жизни я и силы
В твоих объятьях положил!
 
 
«Лет десять с лишком проучился,
Любил с товарищем кутнуть;
С нуждой и горем я сроднился.
Но сладко будет отдохнуть.
 
 
Бывал – последнюю копейку
Отец с слезой тебе дает,
А сам с несчастною семьею
Глубокой чашей горе пьет.
 
 
Схвативши пачку ассигнаций,
В Рязань на пегонькой катишь;
Проехав семь иль восемь станций,
В Рязань под вечер прикатишь;
 
 
Спешишь запить свою досаду,
Где был отрадный медный крант…
 
 
В свои веселые объятья
Кабак с харчевней тебя ждут,
Трактиры все, как свои братья,
За первый стол тебя зовут.
 
 
И вот закутишь что есть силы
С утра до полночи глухой;
Не взвидят света ясны очи.
И все пропьешь с себя долой!»
 

(записано в стенах Рязанской семинарии в 1891 г.)[70]70
  Один из вариантов этой песни опубликован: Труды Владимирской ученой архивной комиссии. Кн. 10. 1908.


[Закрыть]

В тексте расставлены даты. Последняя 1896 г. Семинария окончена, но еще ведутся записи. В Петропавловске <в эвакуации в Казахстане> я приносил русские песни из большой серии Библиотеки Поэта. С интересом папа читал ее, находил знакомые в молодые годы песни, переписал «Смерть Ермака» Рылеева, «Фома кузнец» Ершова. Приехав в Москву, вложил в эту свою книжку. <…>

В доме Брежнева в зале на стене от прихожей висела громадная рама, под стеклом – этот картон, фото выпуска РДС 1895 г. С каким вниманием мы, малыши, рассматривали все фигурки – папины товарищи! И центром, конечно, был папа в необычном для нас виде. Знали карточку Молчанова, папина друга, как нам говорили. Все остальные для нас – безымянные: фамилии не были подписаны. В своем доме рама висела на том же месте – в зале, стена от прихожей.

Переезжая в Москву[71]71
  О событиях 1931 г. см. финальный фрагмент воспоминаний.


[Закрыть], папа отодрал снимки, сохранил Ксенофонтыча, Перова, себя, виды зданий – все это выцвело, – а прочие сжег. Зачем? – спросил я и не получил ответа. Было мне жаль тогда, жаль и теперь. <…>

Семинаристы тогда в обращении к товарищу именовали его «барин». Еще в мое время это «барин» иногда слышалось. О.В. Кобозев любил применить это обращение к нам, когда мы – я и его сын – были семинаристами.

Глава четвертая
Последние годы в Журавинке

В саду Журавлевых в Журавинке, 1896 г. Фото М.Н. Кормильцева. Нижний ряд (слева направо): Д.Ф. Журавлев, А.И. Журавлева, Катя Журавлева. Стоит И.Д. Журавлев

УЧИТЕЛЬ 

Семинария окончена. Домой, в Журавинку. Заботы о месте. Моложе 25 лет в духовный сан не посвящали. Чтобы получить место священника, надо было поработать учителем церковно-приходской школы. Положение о церковно-приходских школах издано 13 июня 1884 г., и с этого года их открывали во многих селах. Кадры учителей – в основном семинаристы и епархиалки, реже – духовенство. Окончив семинарию в июне-июле 1895 г., только через год папа «Скопинским отделением Рязанского Епархиального училищного Совета назначен учителем церковно-приходской школы села Лопатина. 18 августа 1896 г. по 15 авг. 1899 г.» (из послужного списка).

Почему год дома? Не знаю. Думаю – в своем селе не было места, только обещали; ехать в другие – сложно экономически.

Мало что могу написать о работе учителем. Когда открыта школа в Журавинке, Лопатино тож? – Знаю лишь – после 1884 г. Школа помещалась в маленьком доме близ входа в церковь. Вокруг – ни двора, ни сада, никаких жилых изб. Хорошо была знакома нам, ребятишкам, но только снаружи: «Здесь папа учил». Когда я был в Журавинке в 1954 г., она стояла, кажется, заброшенная. Быть может, она есть на моих снимках в мелком плане.

Но подойти к ней я не мог – около грузили зерно, в церкви – склад, стояла машина приехавшего из района. И не следовало привлекать к себе с фотоаппаратом внимание столь высокого начальства.

Медаль за труды по переписи населения 1897 г.

Один учитель занимался одновременно со всеми классами. Среди учеников – Михаил Васильевич Лохов, сын папиной двоюродной сестры, прошедший курс наук под его руководством. Выработался писарский почерк. Его письма нам в 50–60-е годы хранятся. Нравятся мне краткостью и выразительностью. Право, есть чему поучиться у него пишущей братии. Окончил с похвальной грамотой. Был рад. Но в глубине души до старости считал – не заслужил ее. Похвальные грамоты в церковно-приходских школах раздавали щедро. Они нравились крестьянам. Это было важно. Выплачивали жалованье учителю, а на содержание школы, часто даже на постройку, отпускали ничтожные средства. Бесплатным заведующим обязан быть местный священник. Он и обеспечивал все необходимое у помещиков, местных богатеев, крестьянского мира… Это еще одна иллюстрация к положению духовенства в царской России. Прогрессивная общественность страны считала распространение церковно-приходских школ мероприятием реакционным, захватом клиром воспитания молодежи в свои руки. Пожалуй, верхи власти этого и хотели. Но практически для государства – это самые дешевые школы, для духовенства – неоплачиваемая, многим тягостная нагрузка. А общеобразовательные программы одинаковы с министерскими школами.

Учителем пения, конечно, бесплатно, был дедушка Д.Ф.

В 1897 г. в Рязани провели перепись всего населения. Папа работал переписчиком. Ему выдали портфель и чернильницу. Портфель на нашей памяти служил для хранения писчей бумаги; черный, бумажный с коленкором, он и без носки сам собою развалился. Чернильницу, металлическая коробочка, папа хранил в письменном столе, – без чернил она вся проржавела и сама собою развалилась. За работу полагалось получить или деньги – мало, или медаль. Папа предпочел медаль. Вот она предо мною: темная, медная, кругом вензеля Николая II надпись: «Первая всеобщая перепись населения». На обороте: «За труды по первой всеобщей переписи населения. 1897».

До смерти дедушки землю в поле обрабатывал исполу Михаил Маркин. Когда начали сдавать? Во всяком случае, в конце 90-х годов Михаил Маркин в семье был близким человеком. Исполу – значит, всю работу выполнял Михаил, семена, навоз – хозяина, а урожай делили поровну: ему половина. Своего хлеба крестьянам в Журавинке на год не хватало. <…> Его фамилия Назаркин, Маркин – прозвище, не помню точно – кажется, по отцу. Он умер 23 января 1926 г.

Не знаю, с какого времени держали работника – парня. Звали его обычно малый, Ы произносилось ближе к А, чем к чистому Ы. С родителями заключали договор, и им платили деньги, а парень, лет 16, переходил в нанявшую его семью на полное иждивение. Работа всякая, по поручениям. Когда приезжали мы, ребятишки, его приставляли к нам; обычно было интересно. Впрочем, иногда для этой цели посылали за Яшей Лоховым.

Помогал основной хозяйке – бабушке во всем: принести воды, вынести помои, дать корм скотине и проч. Любили эти «малые» бабушку: хорошо кормила, заботилась как о родном.

Домашнее хозяйство – корова, овцы, свиньи, гуси, куры – полностью на бабушке. Когда-то были и лошади. Думаю – не стали держать, как только начали сдавать землю исполу. Любила бабушка разводить свиней, был хороший завод, поросят у нее покупали на́племя, выручали хорошие по их масштабам деньги. Когда-то в 90-е годы завели цесарок (называли «цыцарки»).

Очень они нравились папе. Одно яйцо он сохранил. Мы помним его с ранних лет. Оно и сейчас у нас. Но цесарки не оправдали себя экономически, да еще забота – летали по верхам.

Кухня – на бабушке. Готовилось не только себе, но и скотине. Хлеб тоже всегда пекли сами. Правда, иногда крестьяне платили хлебом за требы. Но обычно это бывало по праздникам, и хлеб в избытке заваливался и шел скотине. Всегда свой белый квас.

Около дома – огород. Сзади примерно четверть огорода отсекал ручей. На части огорода дедушка развел сад, посадив яблони зернами, и не прививал. Черемуха, вишни… Сад знаком нам. Яблони несортовые. Помню – «высокая», росла как дерево, много выше обычных яблонь, отсюда название. По словам тети – вкусные яблоки. Еще одна запомнилась: росла как привитые, яблоки крупные, размер боровинки, кругом сплошь красные; красивы, по вкусу мне не нравились… Тетя всегда с восторгом рассказывала про сад, увлекалась черемухой. Вишни в деревне глотали с косточкой. Боюсь, и черемуху тетя – с косточкой… По возрасту дерёв я определяю посадку яблонь не позже начала 80-х годов. Быть может, и раньше, по возрасту черемухи – 70-е годы. По-видимому, папа, или с его участием, в 90-е годы купили привитые яблони. Они плохо росли. Позже их пересадили в наш скопинский сад. Только две стали расти – терентьевка и «кудрявая», остальные чахли, да и сорта плохие, не стоило пересаживать.

Сад огорожен плетнем. В саду – баня. В предбаннике пчелиное хозяйство и все лето спал дедушка: и свободней, и сад приходилось сторожить. В селе был еще только один сад – у крестьянина. Село государственное, помещиков вблизи не было. Очень ребят соблазняли яблоки. Особенно на нашей памяти надоедал Васька – парень соседей. Был у дедушки пистолет, большой, пистонный, чуть ли не от начала столетия. Привезли из Павельца. Заряжал вишневыми косточками и палил.

Где-то в саду Михаил Никифорович Кормильцев сфотографировал в июле 1896 г. семью: дедушка, бабушка, тетя Катя <сестра И.Д. Журавлева>, папа. Папа – четвертый снимок. Все остальные – первый, для тети Кати – единственный. И то, что захватил объектив, осталось на память от всего журавинского сада. <…>

В саду – пчельник. Говорили мне, когда было много ульев с пчелой, стояли и в огороде. Дедушка вел роевое хозяйство в дуплянках. Папа тоже занимался пчеловодством. На всех ульях бледно-голубой краской написал номера, сам сделал два рамочных улья – «желтый» и «красный», столь знакомый по Скопину. <…> В календаре Наумовича на 1891 г. (берегу его) – статья по пчеловодству. По образцу описанного там медомёта сделал папа клетку для медогонки, но не успел довести до конца. Позже ее привезли в Скопин и бросили – не нужна. В 1913 г. приобрели готовую, а раньше не было меду.

Омшаник – летом в нем хранились пустые дуплянки – стоял ближе к дому. А вокруг – заросли хрена. <…>

Район Журавинки – безлесый. Поэтому каждая жердь, бревно, столь необходимые в хозяйстве, ценились дорого, береглись. Печи топили соломой, торфом. Запасные бревна лежали вдоль огорода, по улице. Дедушка любил затесывать колья. Их запас – для сада, починки, плетня, завалинки, к вбитому колу привязывали дуплянки, – стоял на огороде, прислоненный к котуху.

Устраивались семейные походы в лес за вениками. Дедушка взбирался на верхушку березы (он мастер был лазить) и, крепко держась, прыгал. Береза изгибалась до земли, спутницы наламывали ветки.

Тетя Анюта посильно помогала во всех видах хозяйства. На ней больше лежала работа не тяжелая, но кропотливая: сбор ягод, щипать перья и пух для подушек, перин (птицы было много), шитье. Один мужик (Конкин?) где-то в сыром месте развел много черной смородины. Ему платили за ягоды деньги, а рвать посылали тетю. Но главное ее семейное дело – шитьё. <…> Прежде тетя не шила, все только смотрела с полатей, как шьет Оля. Все уехали на свадьбу Оли. Тетя слезла с полатей и взялась шить Лизе какую-то одежку. Получилось. <…> С тех пор семью обшивала тетя. В Скопине шила верхнее нам, ребятишкам, даже папе его домашние полукафтанья и, конечно, все белье, покрышки… Сама сшила похоронную одежду для себя… Когда-то, рассказывая о своей болезненности, говорила, сколько она износила платья, заготовленного на смерть…

Зимой по деревням ходили портные – живут в избе с хозяевами на их харчах и обшивают семью. Приглашали и наши – зимняя одежда, дедушкины и проч. <…>

Постоянные сношения поддерживались с Лоховыми – Марья Григорьевна, племянница бабушки, и Василий Иваныч. Это единственная родня, жившая почти в том же селе. Их дом – в деревне Вороновке, в километре от наших. Там же жил их сын Михаил, а теперь живет с своей семьей внук Николай. Конюхбовские, ибо поселок прежде назывался Конюхи и Конюшкби. Здесь прежде были государственные конюшни. Их куда-то перевели, а служилый люд остался на месте крестьянствовать. Одевались они по-городски, как мещане. А в Журавинке ходили в панёвах…

Как всегда у духовенства, родня разбросана по разным городам и весям. Общались, приезжая гостить друг у друга. Был обычай съезжаться на престольные праздники. В каждом селе свой праздник. Как только уберут урожай, так начинается ряд праздников: сентябрь – 8-го Рождество Богородицы, 14-го Воздвиженье, 21-го Дмитрий Ростовский, 2-го преподобный Сергий Радонежский; октябрь – 1-го Покров… Иные так и кочевали по селам от одного праздника к другому, не бывая дома месяца по два. Думаю – это только не служившие сами.

В Журавинке престольный праздник – Покров, 1-го октября по старому стилю. Интересна история этого праздника. В девятом веке Богородица покрыла своим покровом христиан, избавляя от бедствий, – не праздник установили греки, только поминали в церковной службе. Так и на Руси в этот день праздничной службы по церковным книгам не полагалось. Но в быту день привился как один из наиболее популярных праздников и вплоть до революции был нерабочим днем («неприсутственный»). Сколько на Руси было храмов Покровских! Сколько на Руси городов и весей с именем Покрова! И наш сад – в Покровке…

На Покров играли свадьбы. В церкви венчали с утра до вечера дня два, три подряд. Право самостоятельно отправлять церковные службы имеют иерей и епископ. Диакон – только помощник. Таинство венчания может совершаться, как и все церковные службы, совсем без дьякона. На долю Д.Ф. выделялось определенное количество свадеб, а он должен был пригласить вместо себя священника со стороны. Позже венчал папа. <…>

В Журавинке обычай – на Покров все варили брагу и пекли курники: ржаной хлеб, в нем запечена курица, помню только из сеяной муки – «коврёжка». Курник подавался целиком. Хозяин благословясь разрезал его, ломал курицу и раздавал. Это – самое вкусное блюдо из курицы. И хлеб от курника очень вкусен. Курники и сами пекли, и получали от крестьян как плату за церковные требы. <…>

Варили, жарили, парили. У дедушки всегда была вишневая настойка – в бутыль клали вишни и заливали водкой без сахару. Бабушка варила брагу – была большая мастерица. И мы, ребятишки, когда ездили на Покров, любили пить бабушкину брагу, особенно пустив туда сахарку. Впрочем, бабушка варила брагу и в другое время, не только на Покров. В течение почти всего года имели свой квас, белый с мятой. Пили за обедом, делали потом окрошку. По крайней мере в 90-х годах в деревне имели самовар и ча́йпили <в воспоминаниях Д.И. это неоднократно пишется именно так, как особый глагол> далеко не все. Но квас варили все. Завтрак – хлеб с квасом… У наших самовар был. <…>

Однажды я спросил бабушку, как она ходила к пасхальной заутрене. Она ответила – кому праздник, а хозяйке он несет столько забот. Редко удавалось. И хозяйство, и дети. Были у бабушки приятельницы в селе. Помогали иной раз ей.

Слева направо: Д.Ф. Журавлев, А.Д. Журавлева, А.И. Журавлева

Еще праздники? общие – Пасха, Рождество, масленица. На нашей памяти блины печь приходила Марья Фофаниха (Фбофан – прозвище ее мужа, умерла в конце 1913 г.). Большая была мастерица. Пекли из гречневой муки простые и «с кружевами» – на зарумянившийся блин разбивали сырое яйцо, оно растекалось, образуя вокруг блина «кружева», очень нравившиеся нам, детям: и красиво, и вкусно. К блинам подавались топленое масло куском, с воткнутой вилкой, взбитые сырые яйца… Перед блинами – рыбная закуска. Помню – отваривали соленую севрюгу, сома… Обычного обеда на масленицу не полагалось. <…>

Всегда торжественно справлялись дедушкины именины – на Дмитрия Солунского – 26 октября ст. ст. А 29 октября – именины бабушки. Они как бы сливались. Да у меня осталось впечатление – бабушка не хотела своих выпячивать и из скромности, и не желая лишних хлопот. У дедушки была задача: к этому дню сохранить арбуз.

Как протекала жизнь повседневная? Летом привольно. Сад – любимая тетей особенно черемуха, ягоды, яблоки. Пчела – был же все-таки свой мед. Папа и тетя любили купаться – рядом река Вёрда. Папа хорошо плавал, предпочитал «на спинке», не любил «саженями». Тетя уверенно держалась на воде, но плавала «по-собачьи» – очень часто перебирая руками пред собой. Папа любил ловить рыбу, раков… По-видимому, пел песни. Знаю – очень любил русские песни: его тетрадочки с записями песен. В Скопине он покупал и с большим удовольствием слушал грампластинки со знакомыми ему по Журавинке песнями. Тетя совсем не пела. В семье считали – хорошо поет папаша, конечно, он – только церковное и в церкви.

По рассказам Миши Лохова, у Ивана Дмитриевича была гармошка. Когда И.Д. в 1899 г. уехал на службу, ее получил в наследство Миша. Он был музыкален. Уже стариком при наших встречах после смерти папы Миша рассказывал, как, получив гармошку, он с толпой молодежи поздно вечером прошелся под окнами наших – с музыкой и песнями. Дедушке это не понравилось. <…> Было наказано даже близко к дому наших не подходить с музыкой.

Ни папа, ни тетя, ни бабушка никогда не упоминали об этой гармошке. Думаю – считали постыдным для духовного лица. Но папа в Скопине очень мечтал приобрести фисгармонию, и этими мечтами делился с нами, ребятишками. <…> В 1901 г. он приобрел тоненький прейскурант «Юлий Генрих Циммерман». На чистом листке записано им о смерти дьякона Альбова, о рождении сына Дмитрия, o погоде осенью… Хранил его в запертом ящике стола. Цел и теперь. С давних же пор лежал в гардеробе и был доступен нам толстый прейскурант той же фирмы, с картинками. Сколько раз малыши перелистывали его, рассматривая картинки: и рояли, и арфы, и фисгармонии… Иногда по городу ходил музыкант с фисгармонией, носил небольшую на ремне чрез плечо. И такая самая дешевая была знакома нам не только по картинке: видели и слышали…

Выписывали газету, один журнал – «Ниву» или «Родину» (96, 97, 99 гг. – «Родина», 98 и полгода 1900 – «Нива»). У меня остается впечатление: приложения к «Родине» больше нравились. Дедушка прочитывал газеты от первого слова до последнего. <…> Зимой по вечерам, управившись с делами, читали вслух – бабушке. Эти чтения продолжались и когда семья уменьшилась до двух человек, когда и хозяйство сократилось, и досуга стало больше. У бабушки хорошая память, большой ум. В Скопин она приехала знакомая с классической русской литературой. И Достоевский. И Толстой.

<…> В Скопине, когда 20-го числа к папе приходило много учителей и ждали его, бабушка выходила к ним поговорить. Поражались, не верилось им, что она неграмотная.

УСАДЬБА

…Журавинские постройки 90-х годов сохранились до конца – 1910 г. Я и Катя помним их. Бревенчатый дом под одной общей соломенной крышей делился на три примерно равные части. Если смотреть с улицы, левая часть – изба, вероятно, 8 ×8 аршин, высота 3,5. Правая – горница. Между ними – холодные сенцы. В избе большая русская печка и небольшая «голанка», две перегородки, не доходившие до потолка примерно см на 40. Они отделяли кухонную часть, куда выходило устье большой печи, и спальную. В большой комнате в переднем углу иконы с лампадкой, по двум стенам широкие лавки, пред лавками к углу под иконами стол. Все простое, некрашеное. Между голанкой и стеной вделан дедушкин шкаф с дверкой и внутренним замком. <…> В спальне широкая кровать родителей работы деревенского столяра, широкая лавка вдоль стены, лаз на печь и на полати. Они почти над всей спальней. Открыты со стороны большой комнаты. Лежали ногами к стене, повернувшись на живот, можно смотреть, что в избе делается. <…>

Вороновка, во дворе дома Лоховых, 1959 г. Фото Д.И. Журавлева

Служила изба круглый год. Здесь все готовилось для себя, для скотины. Здесь же и телята, наседки и гусыни под лавками. Чтобы не промерзала, на зиму устраивали завалинку: снаружи до средины окон стены заваливали соломой, сухим навозом, листьями, оформляя как фундамент. В сильные морозы к вечеру приходилось топить и голанку.

Стены бревенчатые, перегородки дощатые, все не крашено. Проходы в перегородках без дверок.

Горница служила только летом. После Покрова и, вероятно, именин Д.Ф. на всю зиму закрыта. Перегородка делила ее на две комнаты. Стены оклеены обоями. Печка с небольшой лежанкой в маленькую комнату. Мебель в большой комнате – складной стол типа ломберного, но без сукна, диван с «мягким» сиденьем, стулья, угловой стол под образами – все деревенской работы. <…> На стенах большой комнаты фотографии. На окнах цветы.

Сенцы большие. В одном углу громадная деревянная кровать. На моей памяти ее почти не видно: завалена всяким хозяйственным добром. <…> Потолка в сенцах нет, чердак над избой и горницей не отгорожен. Под соломенной крышей над избой вешали ветчину – окорока, лопатки…

Планировка всего жилья не отличалась от общепринятой в селе. То, что мы видели в конце 50-х годов у Лоховых в Вороновке, дает хорошее представление о журавинском гнезде. Такое же крыльцо. Такой же кладки каменные стены надворных построек…

Дом и каменные надворные постройки окружают собственно двор. Разрыв – только ворота. Все крыто соломой. Рядом с избой – погреб, помещение над погребом – погрёбица. Потолок, прочный, только над кладовой; дверь в нее обита железом и крепко запиралась. Хранился хлеб и домашние ценные вещи – одежки и прочее. Расчет – сохранить от пожара и от воров. После смерти мамы, а может быть, и при ней еще отправили на хранение в эту кладовую разные вещи. В Скопине часто бывали пожары[72]72
  В 2011 г. такие каменные сараи стояли в Лопатине почти перед каждым домом.


[Закрыть]. <…> Жилье скотины называлось «котух», слово «хлев» не применялось. <…>

У наших кладовая заменяла мазанку. Частые деревенские пожары полностью уничтожали избы и дворы, чаще тоже деревянные. Впереди дома, подальше на улице делали мазанку – каменное помещение хранить наиболее ценное и хлеб. Летом в мазанках и спали – прохладно. Такие мазанки есть на моих снимках в Журавинке в 50-е годы.

На огороде, подальше от двора, стояла рига, по журавинскому произношению «рыга». <…> Мне казалась огромной. Хранилось сено, необмолоченный хлеб, когда была лошадь – телега и проч. Рядом омёт соломы. В моем представлении стог в плане круглый, омёт – продолговатый. Сено и солому подавали вилами. Обычная обязанность тети Анюты – быть наверху, принимать с вил и укладывать. <…>

Помню, один раз мы были в Журавинке, когда молотили хлеб. Молотилку нанимали. Расположились на улице. Вращали лошади, ходя по кругу. Под зубчатый барабан молотилки пихали снопы. Из нее – зерно, солома. Пыльно! <…>

Дом выходил на громадную площадь, покрытую спорышем.

<…> С увлечением тетя рассказывала о своих играх на паже. На пасху бегали по паже – смотрели, «как солнышко играет». И видела восторженная девочка. Лили воду в норы, выползал хрущ, привязывали нитку к лапке и носились за ним по паже. Бегали под дождем и причитали:

 
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду я во Рязань
Богу помолиться,
Царю поклониться…
 

Интересно было смотреть на стада коров, овец, возвращавшихся по вечерам чрез пажу. Корова наших сама отделялась от стада и шла домой. Стайка овец – тоже. Гуси сами, без пастухов, уходили на болото, реку и вечером приходили домой. Уток бабушка не любила – они не возвращались. <…>

Дьяконская усадьба была угловой, перёд – север, вдоль восточной стороны большая дорога на Скопин. Рядом, с запада, усадьба псаломщика. Но когда-то церковные земли урезали и со стороны большой дороги поселили крестьянскую семью Лоховых. Однофамильцев, а не родственников. <…>

Приехав в Журавинку, любил я возиться в дедушкином шкафу: вверху были книги, а внизу всякое барахло. Все это мне казалось очень интересным. Книги я не трогал, может быть, не разрешалось (хотя помню среди них календарь Наумовича). А среди всякой свалки хранился и этот камень. Не знаю его истории. Вероятно, привезен кем-либо, бывшим на берегу моря, и подарен. Я его сохранил. Опять-таки не помню: кто привез его в Скопин из Журавинки. В Москву он попал, вероятно, с папиными вещами.

Еще одна вещь из дедушкиной свалки: кусок черного дуба. Эту дощечку я еще мальчишкой мечтал приспособить как черенок к ножу. Но до сих пор не сделал, хотя и храню ее. Под водяные мельницы забивались дубовые сваи. За столетие дуб в воде без доступа воздуха чернел. Мельница разрушалась, а черный дуб шел на поделки – домашние вещи. У нас сохранилась ступка из Журавинки. Сколько же лет моей дощечке?

10 ноября 1963 г., Москва. Д. Ж.