Текст книги "Скопинский помянник. Воспоминания Дмитрия Ивановича Журавлева"

Глава пятая
Поездки в Лавру

Могила архим. Феофана в Борисоглебском Дмитровском монастыре, 2015 г.

Поездки в Троице-Сергиеву Лавру и в Ростов – большие события в жизни журавинской семьи.

Два старших брата бабушки А.И. монахи Феофан и Павел[73]73
  12 июня 1827 г. – 1 марта 1904 г. (некролог: Московские церковные ведомости. 7 марта. № 10. С. 128–129).
  Числится в списках окончивших Рязанскую духовную семинарию как ученик 1-го класса высшего отделения 2-го разряда в 1836–1838 гг. (Агнцев. С. XLI). С 17 лет (или 18: источники расходятся) послушник Саввино-Сторожевского монастыря под руководством своего двоюродного деда, игумена Николая.
  О. Николай – наместник Саввино-Сторожевского монастыря в 1845–1856 гг. (см.: Седов Д.А. Настоятели и наместники Саввино-Сторожевского монастыря (биографические материалы) // Саввинские чтения 2006. Звенигород, 2007. С. 192). Об о. Николае известно мало, самые подробные сведения, которые нам удалось найти, – в биографическом очерке «О. архимандрит Павел, наместник Свято-Троицкия Сергиевы Лавры», составленном архимандритом Пименом, настоятелем посольской церкви в Риме: «Отец наместник Николай, уже преклонных лет, был старец смиренномудрый и добрый, но нрава довольно крутого и строгий подвижник, который относился к монашеству с большим вниманием и не довольствовался точным соблюдением и исполнением монашеских правил и устава; он еще и добровольно подвергал себя различным подвигам и лишениям, в которых и послушнику Петру приходилось быть постоянным участником. <…> В 1848 г. поступил в Саввин монастырь из Николо-Угрешского монастыря иеромонах о. Галактион, который в непродолжительном после того времени был назначен в казначея, а в 1856 г. был сделан наместником вместо о. Николая, которого перевели строителем в Троицкий Белопесоцкий монастырь, что на Оке, напротив гор. Каширы. Там старец находился настоятелем до самой своей кончины; но умереть пришлось ему не в монастыре, а в Москве в больнице (22 авг. 1862 г.)» (Душеполезное чтение… 1892. № 3. С. 438–439). О. Николай похоронен на кладбище Покровского монастыря в Москве (уничтожено).
  В Саввино-Сторожевском монастыре о. Павел стал иеромонахом и был казначеем. С 1876 г. перешел в Ярославскую епархию (эконом архиерейского дома); в 1887–1891 гг. настоятель Толгского монастыря («привел после сорокалетнего запустения во вполне благоустроенный вид» – Московские церковные ведомости. 7 марта. № 10. С. 128). С 1891 наместник Троице-Сергиевой Лавры (занимал эту должность, в частности, во время празднования 500-летнего юбилея Лавры).
  Строитель Зосимовой пустыни; здесь был погребен в храме Смоленской иконы Божией Матери, рядом с правым клиросом (в советское время могила разорена грабителями).


[Закрыть] начали свое поприще в Звенигородском Саввы Сторожевского монастыре. Оба брата настолько старше, что для А.И. они всегда монахи.

Архим. Павел (Глебов)

При пострижении монах получает новое имя, обычно начинающееся с одной буквы с мирским именем; но это не обязательно. Отчества и фамилии монаху не полагалось. Когда я спросил у А.И. имена ее братьев в миру, она не смогла ответить – забыла (может быть, и не знала?). Про Павла сказала неуверенно – Петр.

Старший из них архимандрит Феофан[74]74
  Наместник Саввино-Сторожевского монастыря в «1886–1895 – архимандрит Феофан (Глебов Борис). <…> С юности находился на послушании в Саввино-Сторожевском монастыре. В 1861 г. пострижен в монашество, в 1862 г. рукоположен в иеродиаконы, в 1865 г. – в иеромонахи. Исполнял должность эконома на Саввинском подворье в Москве. <…> Весной 1888 г. ко дню Св. Пасхи пожалован саном игумена. Весной 1892 г. – саном архимандрита. Весной 1895 г. переведен в Дмитровский Борисоглебский мон.» (Седов Д.А. Настоятели и наместники Саввино-Сторожевского монастыря (биографические материалы) // Саввинские чтения 2006. Звенигород, 2007. С. 193). Могила с остатками надгробной плиты сохранилась в Борисоглебском монастыре, из надписи на плите следует, что о. Феофан родился в 1831 г.


[Закрыть] был настоятелем Звенигородского Саввы Сторожевского монастыря. Умер 31 декабря 1897 г. У него наши бывали, но, вероятно, очень редко, и о нем рассказов почти не было. Он устроил мужа своей племянницы из Вороновки В.И. Лохова работать в монастыре – чем-то вроде коридорного в гостинице. Веселый был человек В.И. Привык в избытке пить! Уже после смерти Феофана его пришлось спровадить домой и заменить сыном – Мишей. Поступил Миша туда в мае 1907 г. коридорным в гостиницу, а его жена 17-летняя Еня – горничной. <…>

Наместником Лавры был с 1891 г. архимандрит Павел. <…>

Павлу бесчисленные посетители вручали много подарков, самых разнообразных. Он не берег их – тут же раздавал. Много пользовались от него внуки старшей сестры бабушкиной Прасковьи Ивановны Европиной. <…> Они же забрали все личное имущество Павла после его смерти. <…> Я составил список известных мне вещей от него. А известны больше – сохранившиеся. Вот его подарки в разное время.

Иконы преподобного Сергия, одна у нас в зале, другая сохранилась в сундуке. И, быть может, другие иконы. Сохранился лишь маленький образок преп. Сергия.

«Служебник» в роскошном переплете, бархатном, с золотым обрезом и вышитым образом Спасителя под стеклом.

Книга в роскошном переплете, вложена в папку: «Историческое описание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, составленное Горским в 1841 г.». С приложениями, М., 1890.

Альбом «Виды Киева» – папина надпись: «Дар Дяди Наместника Серг. Лавры Арх. Павла. 13 марта 1897 г.». Был ли папа в Лавре именно тогда? учитель, время не каникулярное – Пасха в том году 13 апреля. Или он ошибся, написав не тот месяц, или ездила бабушка и привезла подарки?

Альбом «Виды Афона».

Книга Димитриевского «Золотой век»[75]75
  Видимо, имеется в виду: Дмитриев С.Д. Золотой век: исторический роман из царствования имп. Екатерины II. М., 1902.


[Закрыть] (с дарств. надп. автора).

Часы – большие старинные с улиткой, когда-то давно подарил дедушке Д.Ф., тот долго их носил, лежат у меня, давно не ходят. Позже Павел подарил ему хорошие, серебряные, с двумя крышками, «Павел Буре»; в 20-х годах их украли. Папе – тоже очень хорошие, серебряные часы фирмы «Тобиас», лежат у меня, отломилась крышка, нет пружин.

Ложки столовые, серебряные в футляре, 12 штук и большая разливательная, с меткой «П.». Бинокль театральный, фарфоровая банка-яйцо – давно разбилась крышка.

Два посоха иерейских, один с серебряной головкой (см. фото 26 авг. 1927 г.); обоих теперь нет.

И.Д. Журавлев, 26 августа 1927 г. Фото Д.И. Журавлева.

Когда папа был уже священником, дядя Павел сшил ему роскошную шубу – «дорожная», мех енота, крыт прекрасным английским сукном, большой отложной воротник, узкие рукава, длинная до полу. Папа носил ее в Скопине по праздникам. Лежит и теперь у нас на полатях, так никогда и не послужив по-настоящему. Шуба прислана в Скопин. Папа должен был выплатить за нее сто рублей, по пять рублей в месяц какой-то бедной родственнице как помощь от дяди Павла. Стоимость выше ста рублей Павел оплатил сам.

Я сперва привел эту материальную часть, надеясь найти указания, кто и когда бывал в Лавре. Но тщетно. Лишь одна приблизительная дата.

Сохранилось еще несколько книг духовного содержания; некоторые изданы Лаврой. Вероятнее всего, они подарены папе дядей Павлом. Среди них две с датами:

Троицкий патерик. – 20 июня 1897 г.

Троицкое толковое Евангелие. – 1900 г. марта 10 дня. Вероятно, в эти дни И.Д. был в Лавре. Поездка в марте 1900 г. могла быть связана с просьбой о переводе в Скопин после смерти уже безнадежно болевшего старика Домачевского. Что заранее присмотрели место, видно из той скоропалительности, с какой развернулись события перевода И.Д. в Скопин. Архиерей помнил просьбу Павла. Пасха в 1900 г. была 9 апреля. Значит, 10 марта – пятница третьей недели Великого поста, мог съездить.

Бывали и дедушка с бабушкой, дедушка, похоже, бывал редко и лишь в более молодые годы. Ездила и одна бабушка, возможно, с тетей. Быть может, тетя и была-то всего один раз: она мало про Лавру рассказывала. Бабушка говорила: когда она приезжала, Павел приставлял к ней келейника, который и обслуживал ее, и руководил ей, провожая куда было надо. Папа бывал много раз и один. Когда начал ездить – не знаю. Знаю лишь, что был в июне 1898 г. <…>

Наших поражала материальная сторона – слишком запомнилась роскошь блюд… Например, подавали малиновый кисель с миндальным молоком; миндальное – дело было постом. Папа всегда вспоминал, когда тетя варила малиновый кисель. Мы, мальчики, Сережа и я, очень хорошо знали о миндальном молоке, но никогда не видали и представляли себе, как это особенно вкусно, если даже и с простым молоком очень вкусно. Богомольцы и гости были разные – нищие и богачи, крестьяне и князья. Очевидно, имелся стол на разные вкусы. Понятно, деревенскую родню самого Наместника хотели удивить невиданным. Сам дядя Павел питался просто. Я в детстве любил редиску, и мне все говорили, что и дядя Павел очень любил редиску…

По-видимому, дядя Павел был гостеприимен и хорошо относился к своей бедной родне. Наши его очень уважали и любили. Ему делали операцию удаления катаракты, и когда папу к концу жизни катаракта лишила возможности читать, мысль сделать операцию ему нравилась из-за сходства с дядей Павлом. <…>

Побывать в Сергиевой Лавре, этой святыне каждого русского человека (см. статью историка Ключевского), помолиться у гроба преподобного Сергия стремились на протяжении веков многие и многие тысячи, миллионы людей из всех слоев населения. Богомолье у Троицы-Сергия давало и нашим чувство глубокого удовлетворения и духовной радости. Но для них эти религиозные переживания еще усиливались и внешней стороной.

Жизнь в Лавре, кипевшая как в муравейнике, роскошь храмов, зданий, всей необычной обстановки, угощение и внимание самого Архимандрита, человека, пред которым заискивали епархиальные архиереи, – все это оставляло неизгладимое впечатление у наших, живших в бедном селе, можно сказать, безвыездно, привыкших к тишине и безлюдью, образно выражаясь – дрожавших при самом имени деспота-архиерея.

В Москве жила еще одна родственница, какое родство – не знаю, Евгения, игуменья Вознесенского монастыря в Кремле[76]76
  Мать Евгения, Екатерина Алексеевна Виноградова, «дочь диакона», с 1859 г. послушница в Борисоглебском Аносине монастыре; постриглась в 1872; казначея монастыря; в 1875 г. переведена в московский Страстной монастырь, где была распорядительницей приюта Славянок (1878–1883) и распорядительницей клироских сестер (1883–1886); с 1886 г. настоятельница Флоро-Лаврской общины в Подольском уезде, при ней община была преобразована в монастырь, названный Крестовоздвиженским Иерусалимским (возведена в сан игуменьи в 1887); с 1893 г. – настоятельница кремлевского Вознесенского монастыря (послужной список на 1917 г. см.: ЦГИАМ. Ф. 203. Оп. 763. Д. 143. Ч. 6. Л. 355–358 об.; см. о ней, например: 25-летие игуменства настоятельницы женского Кремлевского Вознесенского монастыря в Москве // Московские церковные ведомости. 1911. 20 августа. № 34. С. 704–708). В августе 1917 г., непосредственно перед Всероссийским Церковным Собором, была жива и исполняла обязанности настоятельницы (см.: Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия, излож. по его рассказам Т. Манухиной. Париж, 1947. Гл. 16).
  В начале ноября 1917 г. монастырь пострадал от обстрела очень сильно; по свидетельству «Московского листка», кельи были «разгромлены» (1917. 3 ноября. С. 3). В 1918 г. монахини были выселены (подробный перечень источников по истории монастыря см.: Меняйло В.А. Иконы из Вознесенского монастыря Московского Кремля. М., 2005). Дата смерти матери Евдокии неизвестна, могилу найти не удалось (в частности, могила не обнаруживается и на хорошо обследованном Ваганьковском кладбище, где хоронили монахинь Вознесенского монастыря).
  Степень родства с Журавлевыми неясна, но Виноградовой была бабушка Дмитрия Ивановича по матери.


[Закрыть]. Этот монастырь XIV в. сломан в начале 30-х годов (как и знаменитый Чудов). У нее наши тоже бывали. Папа в последний раз в конце 1913 г., когда болел Сережа; она подарила папе книгу «Канонник». Папа писал нам в Скопин:

«Вчера был у Игуменьи, лежит три недели больна. Никого не принимает, меня же приняла, и я поговорил с ней очень немного. Закусывал и пил чай».

Примерно в 1906 г. она прислала нам в Скопин ящик с книгами – больше журнал «Душеполезное чтение» за старые годы. В ящике – подарок Кате: знаменитая кедровая шишка с белкой и золотыми орешками внутри. Стоит она сейчас (10 июня 1969) у Кати в комнате. <…>

Мать Евгения (Виноградова), начало ХХ в. Фото дано по книге: Меняйло В.А. Иконы из Вознесенского монастыря Московского кремля. М., 2005

* * *

Перечитал и вижу: мало знаю обо всем этом. Только то, что запомнилось с детских времен. Рассказы слышал в свои детские годы. Понял и запомнил лишь кое-что доступное мне. А позже, в последние годы с бабушкой круг моих интересов по возрасту лежал в будущем. Еще позднее – я уже писал: папа не любил делиться воспоминаниями, и сам я слишком был занят настоящим. До прошлого руки не доходили.

* * *

Последний раз папа был в Лавре вместе со мной 18 июля 1946 г. Мы жили тогда на даче в Челюскинской по Ярославской дороге. Я не помнил, а папа почему-то не сказал, – это Сергиев день, именины нашего Сережи. После 40 с лишним лет папа не узнал многого, все кругом было незнакомо, не мог указать, где жил дядя Павел, только ориентировочно – «где-то там!». И немудрено: мы застали Лавру в запустении. Разрушено, разломано, кучи… только начиналась реставрация. С историей Лавры в 20-е годы я познакомился лишь много позже по воспоминаниям Т.В. Розановой[77]77
  Видимо, воспоминания Т.В. Розановой давала почитать Дмитрию Ивановичу близкая подруга Анны Ивановны Журавлевой, Клеопатра Владимировна Агеева, хорошо знавшая Розанову.


[Закрыть]. <…>

В годы войны возобновилась деятельность Лавры как религиозного центра. И мы с папой застали начальный момент восстановления. Я впервые в Лавре. Были у раки преподобного Сергия. Стояли около паперти Успенского собора. В это время приехал патриарх Алексей, все расступились, и он прошел в церковь в двух шагах от нас. Но в собор папа не захотел войти. <…>

Глава шестая
Свадьба

А.В. Левитова-Журавлева в девушках

Мы жили в Кратове на даче у Зайдмана. В журнале «фото» я записал: «17 июля 1949 г. <…> Ровно пятьдесят лет назад в этот день тоже было воскресенье – праздновалась свадьба папы». <…> Но до золотой свадьбы мама не дожила ровно сорока пяти лет… Папа сидел задумавшись. Я записал его слова буквально, с одной разницей – он сказал: «свадьба… в Раненбурге». <…>

События развивались бурно.

1899-й год, 7 апреля – резолюция архиерея: «Вызвать учителя Журавлева для занятия места в Телятниках». <…>

30 апреля – указ благочинному.

11 мая – день памяти Кирилла и Мефодия: «сей указ читал учитель Иван Журавлев». По вызову папа ездил в Рязань, очевидно – договоренность о сроках посвящения. Получил на руки копию указа. Она написана папиной рукой, а подпись секретаря консистории подлинная.

4 июля – свадьба в Раненбурге.

18 июля – Рязань, посвящен в дьяконы.

19 июля – в священники.

15 августа – освобожден от должности учителя журавинской школы, очевидно – конец каникул. <…>

Свадьба была в Раненбурге в воскресенье 4 июля 1899 г.

Семья Левитовых в то время: глава – Василий Васильевич, священник соборной Троицкой церкви. Есть фотография без даты. Его жена – Евпраксия Ефимовна, до замужества Виноградова. Мало известно мне об их прошлом. <…> Жили в собственном доме на улице Набережной. Дом деревянный с палисадником, двор, сарай – часть его приспособлена спать летом: ребят было много. Скотины не держали. За сараем сразу обрыв и скат к реке; на этом склоне их сад. Ничего в нем не было. Но Левитовы снимали большой сад, с яблонями, на берегу реки Рясы – у «Иван Яклича». Там пристань, лодки, зеленая беседка, где пили чай, – помню я со времени последней поездки с мамой (1904 г.). В этом саду протекала летняя жизнь учившейся левитовской молодежи. Отдых, но не физическая работа. <…>

Родила Е.Е. детей шестнадцать-двадцать. Умерли. Осталось семь. После смерти старших детей первую оставшуюся живой девочку, оказавшуюся и единственной, лелеяли и берегли до такой степени, что зимой не выпускали на улицу – простудится. Похоже – боязнь простуды у Левитовых была болезненной, как в крестьянских семьях. Помню приезд дяди Миши в наш скопинский дом летом. Он прежде всего потребовал закрыть дверь на террасу. У нас она оставалась открытой с раннего утра до позднего вечера.

В.В. Левитов

Со слов старших я всегда считал, что Анюта окончила Епархиальное училище в Рязани – среднее женское учебное заведение духовного ведомства. То же, что и женская гимназия. Было шесть классов, позже – семь. Общежитие. Но вот Катя говорит – мама занималась только дома, и если сдавала экзамены, то экстерном. Это больше походит[78]78
  В списках учившихся в Рязанском женском епархиальном училище Анны Левитовой нет.


[Закрыть]. Сохранилась тетрадь – поварская книга, куда она записывала рецепты разных блюд. Часть написана папиной рукой. Очевидно, это книга уже молодой самостоятельной хозяйки. Свою переписку с мамой папа сжег при переезде в Москву. Быть может, и раньше: тяжело, если чужие руки роются в интимных делах. Грозили обыски, да и были не раз… Поварская тетрадь – единственный памятник маминой руки.

Лермонтов – любимый мамин поэт[79]79
  Понимая, что индивидуальные читательские пристрастия вовсе не обязательно должны объясняться нравами среды, тем не менее не можем удержаться от замечания, что лирика Лермонтова входила в обязательный минимум заучиваемой наизусть классики в семинарии и вообще пользовалась любовью в духовной среде. См., например, характерное: «А стишок Михаила Юрьевича Лермонтова “В минуту жизни трудную” часто распеваю своим старческим голосом в моей убогой келейке, даже пред иконой, затеплив лампадочку, пою и плачу, и чую, что с души грешной бремя тяжкое скатывается, всякие сомнения исчезают и легко, дюже легко на сердце-то вдруг станет. Так вот слово-то человеческое каково» (Думы старца Зосимы (К вопросу о свободе слова) // Рязанские епархиальные ведомости, 1906. 1 февраля. № 3).


[Закрыть]. Любила она и Надсона. Ее однотомник Лермонтова до нас не дошел. Остался в Раненбурге, а кто-то из дядей продал его на базаре в 30-е годы. <…> О том, что он был, и о его судьбе мы узнали лишь после войны от дяди Вани. Вероятно, он и продал – похоже на него.

До нас дошла визитная карточка – фото мамы-девушки, без даты. <…>

Родителей звали «папашинька» и «мамашинька». И для нас, малышей, дедушка и бабушка – журавинские. А раненбургские – папашинька и мамашинька. Сохранилось со слов мамы. <…>

Свахой была знаменитая Пелагея Антонна – жена виниковского двоюродного брата папы Михаила Григорьевича Глебова. Знаменитая потому, что тетя была всегда в тревоге, ожидая «Антонну» в гости: она зла на язык, всегда недовольна приемом, угощением, «осудит», «ославит», «разнесет» про вас дурное… <…>

Почему и как она нашла Левитовых, да еще в Раненбурге, мне не известно. Вероятно, сговор был за 1–2 года до свадьбы. Свадьба откладывалась до поступления на «место». Думаю так потому, что получить известие о назначении 11 мая, найти невесту и 4 июля сыграть свадьбу – слишком поспешно и несерьезно. Думаю и потому, что когда-то в Скопине я прочитал часть письма, в котором из Раненбурга упрекали папу, что он недостаточно энергично ищет место. Мне, впрочем, это не совсем понятно: только 16 августа 1899 г. ему исполнилось 25 лет, а моложе не посвящали[80]80
  Здесь в тексте приписка, по почерку трудно определить, самого автора или кого-то из читателей рукописи: «Да нет! этот срок не был уж столь обязательным».


[Закрыть]. Почему согласились? Семьи разные – город и деревня. Привычки, требования к бытовым условиям, общая атмосфера в семье – все это не совпадало. Даже источник материальных средств – в Журавинке основное в хозяйстве (земля, скотина), у Левитовых его не было. Не знаю, на какие средства давали образование детям, могло ли хватить на это дохода В.В. Разве старший сын помогал?[81]81
  Приписка карандашом: «родственник епископ Василий?» (т. е. двоюродный дед Анны Васильевны, преосвященный Василий, епископ Пензенский и Саранский; подробнее о нем говорится ниже).


[Закрыть]

В семье журавинской – атмосфера физического труда, забот о хозяйстве. Умственная деятельность – в пределах чтения духовных книг, беллетристики, газеты. Образование дали только сыну. В характере – склонность посмеяться, пошутить.

В семье раненбургской – атмосфера умственной жизни: все учились, старшие братья Михаил, Павел – люди умные, серьезные, да и отец был серьезный человек, – постоянно обсуждали философские вопросы, вовлекая и младших. Физического труда – никакого. В характере – излишняя серьезность, склонности к веселью, шуткам не было; повеселиться, пошутить они не умели. Ум Левитовых склонен к абстракции. Рассуждения – на основе логических построений… «В нас, Левитовых, заключены были большие умственные силы, в частности – способность к оригинальному мышлению, к самостоятельной творческой работе (выше всех в этом отношении стоял брат Михаил Васильевич)», – писал дядя Павел в письме 1941 г.

П.В. Левитов, 20 августа 1928 г., Скопин. Фото Д.И. Журавлева

Строго говоря, все это относится к Михаилу и Павлу. Иван очень любил пофилософствовать, но от него слишком пахло схоластикой, было неглубоко, бессодержательно, походило на способ провождения времени – от скуки. Прочих братьев близко я не знал, никаких «трудов» от них не осталось. А Миша и особенно Паша много писали. Часть их брошюр у нас есть[82]82
  Вот некоторые из публикаций П.В. Левитова: Красота и христианство // Православно-русское слово. СПб., 1904. № 6; О жизни и смерти // Православно-русское слово. 1905. № 7; О самостоятельном чтении воспитанников семинарии и о руководстве их в этом отношении; О расширении курса литературы в духовных семинариях (все – Екатеринослав, 1906); Тело и его судьба. СПб., 1910; Православная церковь и Л.Н. Толстой. Екатеринослав, 1910; Современный аморализм и его виды. Рязань, 1911; О дуэли. Екатеринослав, 1912; Самоубийство пред судом христианской этики. Харьков, 1917.


[Закрыть].

По мощи ума папа не уступал Левитовым, но уступал в творческой активности. Склад ума иной – преобладал здравый смысл и рассуждения на почве реальности. Папа мог вполне понять рассуждения Левитовых и по достоинству оценить их. Иногда не прочь был посмеяться над ними. Но только заочно. Я уже писал – они не понимали и не терпели шуток. <…>

Разница осознавалась Левитовыми. Братья внушали маме избегать сближения с журавинской семьей, не дружить с тетей Анютой. Катя думает: очевидно, считали журавинских недостаточно культурными. Я, впрочем, объясняю примитивным эгоизмом: свекор и свекровь, золовка-колотовка со временем сядут-де на шею их сестре. Кто из нас прав? Вероятно, оба.

Но было и сходство: глубокая религиозность, круг духовных интересов, семинария, отсутствие элементов светского воспитания. Я имею в виду прежде всего отношение к женщинам. Молодые Левитовы терялись в обществе девушек, чувствовали себя связанными, не могли найти темы для разговора, жизнерадостного веселья не получалось. И их избегали, и они избегали. Похоже – таким же был и папа. Возможно – это следствие семинарского воспитания, но, конечно, лишь до некоторой степени.

Трудности выйти замуж, выдать дочку замуж, погоня за женихами как бытовое явление показаны Чеховым. Но для духовенства это дело еще более усложнялось. Исторически выработалась кастовая замкнутость духовенства. И после отмены крепостного права, да в деревне и вплоть до революции, считали невозможным выдать дочку за мужика, за мещанина, как и сыновьям считалось зазорным брать невест из этих сословий. Выход допускался или в свою духовную среду, или в разночинную. Много детей духовенства перешло в разночинцы за последнее столетие, разрушая кастовую замкнутость.

Наши дедушки и бабушки журавинские и раненбургские – из коренных духовных семей. Когда позже мамин брат Дмитрий женился на раненбургской портнихе, его мать Е.Е. никак не хотела признавать за родственницу «мещанку» – слишком низко. Впрочем, брак был действительно неравный, но в обратную сторону: Дмитрий не был достоин своей жены, прекрасной женщины, содержавшей семью своим трудом.

Возможно, у меня такое впечатление, в журавинской семье, быть может, что под влиянием бабушки Настасьи Ивановны с ее здравой головой, кастовый вопрос не так остро стоял. Старшую дочку Лизу выдали за крестьянина. Брат бабушки Григорий сам отказался учиться и приписался к крестьянскому обществу. Родная и близкая семья Лоховых – крестьяне…

Духовенство рассеяно по городам и весям. Предрассудок крайне ограничивал возможности естественного сближения молодых людей… Как-то случайно в Скопине среди папиных бумаг я открыл старое письмо и начал читать в средине. Кто-то из Раненбурга обращался к папе и маме с просьбой, нет ли у них на примете жениха для его дочери. Желательно академика. Но можно и семинариста, такого, как Иван Дмитрич. «Анюта улыбается», – добавлено после этих слов. «Академиками» обычно называли окончивших Духовную академию. <…>

Июль 1969 г. Покровка

Вот родословная Левитовых.

Все даты я записал 8 марта 1952 г. со слов дяди Вани. <…>

ПРЕДКИ

Василий Левитов (жена – Евдокия), дед нашей мамы, был дьяконом в селе Боршевое Скопинского уезда[83]83
  Историк Илья Николаевич Мухин сообщает о Василии Ивановиче Левитове следующее: «1799 – не ранее 1867. Сын священника Рязанской епархии. Образование – 2-й приходской класс Рязанского духовного училища. В 1814 определен в пономари к собору г. Скопина, 7.02.1843 посвящен в стихарь. 26.10.1820 перемещен во дьячка в с. Старый Келец Скопинского уезда. 23.08.1843 рукоположен во диакона в с. Боршевое Скопинского уезда. В 1866 г. вышел за штат с передачей диаконского места зятю Михаилу Петровичу Дунаеву. Жена: Евдокия Ефимовна (р. 1807). Дети: Михаил (1824) – соборный протоиерей г. Раненбург, впосл. епископ Василий; Иван (Иоанн) (1828) – священник; Феодор (1831) – священник; Алексей (1832) – священник; Дмитрий (1838) – протоиерей; Василий (1842) – священник; Петр (1843) – диакон. Дочери: Пелагея (1835), Ксения (1837), Наталья (1840), Анастасия (1849)» ().
  Епископ Василий, о степени родства с которым Д.И. Журавлев, видимо, не знал, бегло упоминается в воспоминаниях ниже.


[Закрыть]. Единственное, что вспомнил о нем когда-то в разговоре со мной дядя Ваня, – каждую субботу он порол своих ребят. Провинившихся – за вину, невинных – чтоб впредь не провинились. Это – метод воспитания. Из его детей мне известны только два сына: Василий – отец нашей мамы – и Дмитрий, в какие-то годы бывший протоиереем в Раненбурге. Его сын Николай в молодые годы – мой учитель в Рязани (1916–1918 гг.). Позже он – профессор психологии в Московском Университете. <…>

Наш дедушка <…> был священником сперва в селе и с давних пор в Раненбурге, в соборе. Папа с большим уважением относился к нему: человек умный, серьезный, твердый. Он умер 2 марта 1906 г., в 3 часа утра, после операции – рак желудка. Тетя рассказывала о его мужестве: когда он лежал на операционном столе, и врачи, обрисовав положение, спросили, согласен ли он на операцию, он, севши, сказал им поучение. Операция не помогла. И вот ничего-то о нем я не могу написать. Запомнилось лишь одно: он любил спать на полу, и я очень смутно припоминаю это место в раненбургском доме. Я тоже предпочитаю спать на твердом. Приехав на каникулы в Скопин, я к ужасу Агафьи снял перину и спал на старом одеяле. В Москве по нужде я спал на полу с 1931 г. до переезда в Сокольники, т. е. до 1962 г.

Не помню я и живого дедушку. Только его фотографию. В Скопине она всегда висела пред папиным столом, а теперь в альбоме. Без даты, но позже 1894 г. <…>

ДЯДИ

Детей у Левитовых родилось много. Но до зрелого возраста дожило семь человек: шесть сыновей и одна дочь. Все сыновья получили образование в Рязанской семинарии, кроме Ивана. <…> Трое – Павел, Василий, Алексей – окончили Духовную академию, Дмитрий – историко-филологический факультет университета. <…>

Михаил, старший сын, родился в 1868 г., умер от разрыва сердца 2 апреля 1921 г. Он – священник в селе Покровском Данковского уезда. Все братья считали его самым умным и способным в их семье. У нас сохранились несколько оттисков его статей и брошюр[84]84
  См. врез к републикации статьи М.В. Левитова в настоящем издании.


[Закрыть] и лишь два письма 1913 и 1914 гг. <…> В 1918 г. я написал ему из Рязани и получил очень содержательный ответ. Помню лишь одну мысль – нельзя строить общество, основываясь на обмане. Жалею, письмо пришлось сжечь вместе с другими: были обыски, искали не вины, а повода для репрессий.

Дядя Миша бывал у нас в Скопине и на старой квартире, и раз в новом доме. Были один раз у него в Покровском и мы, трое ребят с папой. Ездили из Раненбурга в 1912 г. Его жена Варвара Андревна угощала нас своей клубникой со сливками. Такое блюдо мы ели впервые. Он – бездетный. У нас любили посмеяться заочно над дядей Мишей, его большим носом, некоторыми странностями. Например, он, сельский житель, боялся животных. <…>

Дядя Миша как священник был и ленив на отправление треб, и не умел установить здоровых отношений со своими прихожанами. Требы и день и ночь. В любое время зовут соборовать и причащать умирающего. А Миша любил посидеть за столом с книгой, журналом, подумать, написать. Были в селе и сектанты. А на священника налагались, по сути дела, чисто полицейские обязанности по отношению к сектантам. Будучи сознательно веротерпимым и осуждая политику царского правительства, политику преследования сектантов, он и с ними не ладил[85]85
  Например, на 1915 г. в с. Покровском было 150 раскольников (доклад Данковского миссионера свящ. Тихона Скворцова: Рязанские епархиальные ведомости. 1915. 15 мая).


[Закрыть]. Тяготился он своими обязанностями. Папа считал для него наиболее подходящим место священника кладбищенской церкви: там прихожане безмолвны и спокойны. Точнее бы сказать – упокойны. И Миша находил это для себя хорошим выходом[86]86
  В 1918 г. было удовлетворено прошение М.В. Левитова об увольнении: он ссылался на то, что «девятнадцатилетнее служение в холодном храме в связи с крайне тяжелыми условиями жизни расстроили здоровье» (ГАРО. Ф. Р-6788. Оп. 1. Ед. хр. 178; в этом же деле лежит ставленая грамота о. Михаила, где указано, что он был рукоположен в священнический сан в 1899 г.).


[Закрыть]. Имели в виду место в Скопине. Но оно освободилось чрез год после скоропостижной смерти дяди Миши.

Павел – родился 13 января 1877 г., умер 10 февраля 1942 г. Из всех дядей Паша с раннего детства был нам наиболее близок, по-родственному близок. С Пашей мама была особенно дружна.

<…>

Московская духовная академия помещалась в стенах Троице-Сергиевой Лавры. И теперь здание цело. Я все сравнивал студенческие годы дяди Паши и мои и Кати. Он жил в общежитии, полностью обеспеченный. Без забот с его стороны, всегда сыт, одет, теплая квартира, обслуживание, где жил – там и учился. Значит, все время и все силы мог посвятить занятиям. И он не злоупотреблял своим положением. Много и добросовестно, с глубоким интересом, занимался, изучал подлинники, заготовил много выписок из книг и журналов, написал первые опубликованные статьи. Обратил на себя внимание своих руководителей. По окончании в 1901 г. курса мог рассчитывать остаться при академии. Но не было вакантного места. Начальство, желая его сохранить, предложило ему пока место библиотекаря. Библиотека академии была богата ценнейшими рукописями, редкими книгами. (Что из этого богатства дошло до нашего времени и где оно теперь?) Место для научной работы прекрасное. Но Паше показалось обидным: «магистрант» и вдруг библиотекарь! Отказался и уехал преподавателем Духовной семинарии в Екатеринослав. Позже тужил. Его предметы – психология, логика, философия, нравственное богословие. Более узкая специальность – психология. Иногда выступал с публичными лекциями. Читал лекции в женском Епархиальном училище. Женился на молоденькой епархиалке, чуть ли не своей ученице – Марии Федоровне. Симпатичная женщина. С нею я виделся два раза при поездках в Раненбург в 1912 и 1926 гг. Есть кабинетный портрет – дядя Паша и она 4 сентября 1910 г. Только в 1928 г. родился первый жизнеспособный ребенок – дочь Вера, позже еще одна – Ирина.

Да! Я не оговорился – в Епархиальном читал лекции. И в семинарии он вел курсы лекционные. Передовые преподаватели средних школ того времени в старших классах стремились пробудить в учащихся сознательное отношение к своему предмету и смело применяли методы высшей школы. А теперь наоборот: в вузах внедрены методы средней школы и усиленно охраняются администрацией всех рангов.

В 20-е годы дядя Паша как-то выступил на публичном диспуте в защиту своих убеждений. Ему удалось основательно поклевать противников. На другой день он прочитал о диспуте в газете: все наоборот! и заканчивается фразой: «а Левитов все-таки поп, хотя и без рясы»[87]87
  Из письма Д.И. Журавлева ко вдове П.В. Левитова (1944; из раздела воспоминаний «Письма», который в настоящее издание не вошел): «Из семьи Левитовых все время поддерживал с нами родственные отношения один дядя Паша. Бывая в Раненбурге, он почти всегда заезжал к нам в Скопин. Его приезд – одно из наиболее радостных событий для нас, детей. До сих пор у нас сохранились его подарки – пенал, альбом для открыток с надписью, сделанной рукой умершего брата Сережи: «Дар дяди Паши 1912 года 18 дня марта». Смерть после длительной болезни Сережи в марте 1914 г. была первым тяжелым горем в жизни моей и Кати. Когда умерла мама, мне было три, а Кате девять месяцев. Сережу возили лечить в Москву, и дядя приезжал повидаться с ним.
  Во время прошлой войны он у нас был, помнится, в 1916 г. Два раза был дядя Паша у нас в Москве, в наши студенческие годы; один раз застал в Москве только меня, в другой – только Катю. Последний его приезд в Скопин (да и в Раненбург) – в 1928 г. Я тогда сделал две фотографии, помеченные 20 авг. 1928 г.; на одной из них дядя Паша стоит на террасе скопинского дома. Это – последнее наше свидание.
  Последнее письмо дяди Паши мы получили от 13–15 июня 1941 г. – накануне войны. Осенью 41 г. нам пришлось уехать на два года из Москвы. Читая об условиях жизни на занятых врагом территориях, мы много раз спрашивали себя, выдержит ли дядя Паша это новое тяжело испытание. Не выдержал!
  Два года вне Москвы были тяжелы для нас, и много унесли здоровья. Эти годы в моей внутренней жизни переместили центр тяжести моих интересов в область практической философии, в область, которой так много занимался дядя Паша. После возвращения в Москву (октябрь 1943 г.) я собрал сохранившиеся у нас его брошюры, некоторые перечитал. В минуты, когда хотелось поговорить, поделиться мыслями с близким человеком, предо мной всегда вставал образ дяди Паши. Тем более этого хотелось теперь…
  Основная черта, которую мы, скопинские, всегда особенно ценили и уважали в дяде Паше, это – его высокая интеллигентность, интеллигентность в собственном смысле этого слова. В годы, когда я сам стал взрослым человеком, я убедился, как редко это качество встречается у людей.
  Глубокая человечность, сердечность – вторая основная черта дяди Паши. Дети бессознательно чутки к этому качеству, и поэтому дядя Паша – человек, которого мы редко (по нескольку дней не каждый год) видели, всегда для нас был дорогим и близким, родным».


[Закрыть]. <…>

Иван родился 22 февраля 1879 г., умер 23 февраля 1955 г. Из Рязанской семинарии его уволили[88]88
  В деле об отчислении И. Левитова, в журнале педагогического собрания Рязанской духовной семинарии за 1897 г., есть длинный перечень его дисциплинарных проступков (ГАРО. Ф. 1280. Оп. 1. Ед. хр. 646).


[Закрыть]; устроили в Пензенскую; но и оттуда уволили. «Ваня как тростинка, в поле ветром колеблемая», – говорила про него мама. Семинаристы набезобразничали в городском саду, разбежались. А он, по его словам, не участвовал в озорстве и потому не счел нужным скрыться. Городовой его забрал. Семинарский курс он сдал экстерном в Екатеринославе, когда там уже преподавал брат Павел. Хотел Иван поступить на медицинский факультет. Тогда при поступлении требовали свидетельство о политической благонадежности от губернатора. А рязанский губернатор отказал. Не получилось. Надвигалась солдатчина. Все Левитовы страшно боялись военных и тем более службы в армии. Спасаясь, Иван поступил священником в какое-то село. Не знаю, когда он женился. <…> Он собирался жениться раньше. Невеста – больная и хромая девушка. Семья с трудом отговорила, да, кажется, и невеста умерла. Любил с вечера пораньше лечь и в постели при свече почитать. Однажды проснулись среди ночи в дыму и огне. В исподнем выскочили в окно. Все сгорело. Жена простудилась и умерла. У папы в Помяннике записана Елизавета Левитова, умерла 1 декабря 1905 г. Оставил Иван место священника, отказался от сана – расстригся. Женился второй раз <…> и занялся практикой частного поверенного в Раненбурге. <…> Не помню, бывал ли он у нас в Скопине до революции. Не помню и его писем. До Скопина он увлекался картежной игрой, проигрывался жестоко. По его словам, выпивок избегал: выпив, тотчас свирепел и затевал ссоры. Детей не было.

Революция застала его членом партии левых эсеров. <…> После октябрьского переворота Иван оказался уездным комиссаром юстиции в Раненбурге. В первые годы революции министры – народные комиссары. Был лозунг «власть на местах!». И в каждой губернии, в каждом уезде были по тем же ведомствам свои просто комиссары, уж не народные. Как власть имущее лицо был делегатом на одном из съездов советов, слушал доклад Ленина… Как комиссар юстиции Иван проводил все реквизиции и конфискации у торговцев, помещиков, у кого придется. И так лютовал, что получал много писем с угрозой убить его. Даже в Скопин дошел слух: в Раненбурге свирепо расправляется Левитов. Какой Левитов? Папа предполагал: надо думать, Иван. И делалось все это совсем беспринципно. Просто человека опьянила власть. Сам в Скопине рассказывал, как при обыске у купца нашли очень хорошее вино. Куда же дели? – спросил я. Он смутился, но ответил: сами роспили!.. Опасно стало в Раненбурге, и его перевели в Скопин на должность народного судьи. Вот тут-то он тесно сблизился с нами. Его квартира на нашей улице совсем близко от нас, минуты три ходу. Каждый день заходил. Папа работал в больнице конторщиком, тетя уже больная, принимать его возлагалось на меня. Досадно было, слишком я занят, чтобы тратить время на пустую болтовню. «Ты, Митя, не куришь, а у тебя спички всегда в кармане», – как-то заявил он. С пчелой было много работы, разводить дымарь приходилось часто. Дело ждет, а ты сиди с дядей Ваней и ублажай его. А ведь мне и почитать хотелось, и серьезно позаниматься. Ни разу не был у него ни я, ни кто либо из наших. <…>

Когда вернулся из плена Леня Кормильцев, устроили его секретарем. А сам судья больше предпочитал толкотню на базаре, продавал рваные башмаки и проч.

Года через два сам осознал: больше не удержишься. Уехал в Раненбург. Что делал там? Кажется, был учителем, давал платные уроки. <…>

После 1933 г. И.В. переселился в Ступино под Москвой. Там родственники его жены <второй>. Был учителем в школе. Когда стали в школах наводить порядок и от учителей потребовали образования, И.В. не мог представить документов: они когда-то сгорели, и сдал с успехом все экзамены на учителя. Прекрасная память. До смерти помнил он, например, все фигуры силлогизма. А учил еще в семинарии. Война погнала его снова в Раненбург. В конце войны его выписала в Москву и устроила ему квартиру племянница Анны Николавны <жены>, очень важная особа, заведующая хлебным магазином, хлеб тогда выдавался по карточкам. Дядя потребовался продавать с рук на рынке «остатки» хлеба. <…>

До революции И.В. занимался писательством, сочинял драмы. Когда жил в Скопине, давал мне читать одну. Не помню, да и критик я плохой, тогда и подавно. В Раненбурге чуть ли не ставили его драмы на любительских спектаклях. В Москве он посылал на молодежный конкурс под псевдонимом рассказ или повесть, но получил разносный ответ: «автор не избежал пошлости…». В последние годы он написал философский трактат. Говорил о нем, но мне не показал. Не помню, то ли сам послал, то ли завещал переслать его сыну дяди Васи. Я не скрывал своего иронического отношения к его философствованию. Однажды, войдя к нам и усевшись, он начал разговор: «Я утверждаю, что на солнце тоже есть живые мыслящие существа». Я уклонился от диспута, ограничившись репликой: «Изжарятся!». «Ты, Митя, похож на Ивана Карамазова», – заявлял он в таких случаях.

Интересное приключение: когда И.В. торговал на рынке хлебом, к нему подошел пожилой человек с возгласом удивления: «Отец Иван!». Узнал своего бывшего священника лет через 40! Понятно: страшно смутил его.

Василий – родился 31 декабря 1880 г., умер 10 октября 1949 г. Мало что могу написать о нем. При свиданиях – это молчаливый, задумчивый человек, только все смотрел на нас. После Академии поступил учителем Духовного училища в Екатеринослав. Преподавал и в женском Епархиальном училище. Женился на совсем юной девочке, своей ученице. Симпатичная была женщина Ольга Дмитриевна, жизнерадостная. В 1912 г. в Раненбурге она рассказывала папе, что родила своего сына первенца то ли во время танцев где-то на балу, то ли тотчас после танцев, и с детски наивным видом спрашивала: к чему это? <…> Три сына: Василий, Дмитрий, Павел, один – врач. <…> От дяди Васи мы писем никогда не получали; есть карточка без даты: он в семинарской тужурке… Карточка, вероятно, еще от мамы. <…>

Когда-то папа прочитал в газете сообщение из Екатеринослава: ученик Духовного училища во время занятий вошел в класс и выстрелом из револьвера ранил учителя Левитова. Ученик был уволен и стрелял в качестве мести училищу, не имея зла против В.В. Попал в плечо. Еще в 1912 г., когда мы виделись в Раненбурге, B.B. не мог поднимать руку достаточно высоко.