Текст книги "Скопинский помянник. Воспоминания Дмитрия Ивановича Журавлева"

Я помню купель в зале, ближе к дверям, о. Ивана в ризе. Вторая картина: в зале наш большой обеденный стол, за ним люди, за ним же со стороны двора сидит папа. Я стою около него. Под столом бутылки. Вероятно, угощение после крестин. В воспоминании эти две картины не связаны.

* * *

Итак, к 1904 г. в семье трое детей. Нет и не было фотографии семьи в таком составе. Не было семейной фотографии и позже. Как себя помню – мы всё собирались сниматься. Особенно ратовал за это Сережа. Мы, ребятишки, считали поход в фотографию всей семьей делом бесспорным: мы хорошо знали карточку семейства Смирновых с папой, видели подобные у знакомых и думали – сняться всем вместе для всех обязательно. Папа тоже собирался. Вероятно, его обещания и подогревали Сережу. Но так и не собрался.

На Пасху 1901 г. папа с псаломщиком ходили по приходу. В понедельник пасхальной недели 2-го апреля были у фотографа Новикова. Кстати снялись. Кабинетная карточка: папа сидит, псаломщик стоит. Не знаю его имени. Это первый снимок в сане и костюме иерея. Еще совсем молодой человек. Усы жиденькие, бородка еле-еле: шел 27-й год. Не могу решить, быть может, снимок в школе ровесник этому.

2 апреля 1902 г. кабинетная карточка: папа стоит, мама сидит. Это первый снимок мамы в замужестве.

* * *

В январе 1904 г. началась японская война. Купили карту района военных действий и лупу ее рассматривать. Ту самую, столь нам памятную – «папино увеличительное стекло», которой я теперь так часто пользуюсь. У уезжавшего из города полкового священника купили письменный стол, тот самый, за которым в саду 28 августа 1969 г., накануне папина дня рождения – 95 лет, я пишу эти строки. Стоявший в Скопине Зарайский полк отправили на фронт. В городе организовали сбор подарков солдатам. Папа участвовал в этом деле, передавал собранное офицеру Николаю (забыл отчество) Александрову, приехавшему из Калуги и отправившемуся на фронт. Александров вскоре был убит. Интересно, в Петропавловске (эвакуация, 1942–3) выяснилось: работавший со мной геодезист Н.Н. Александров родом из Калуги, сын убитого в японскую войну офицера, совпадало и отчество.

Вот и все о том времени. Закончил я эту главу 1 сентября 1969 г., дописав средину.

Глава восьмая
Смерть мамы. Тетя

Вещи из скопинского дома в подмосковном саду. Фото Д.И. Журавлева, 1960-е годы

Вторник, 22 июля 1969 г. Сад, Покровка.

Сегодня 65-я годовщина со дня смерти мамы,

Анны Васильевны Левитовой-Журавлевой. <…>

В 1904 г. мама уехала в Раненбург. Когда? Я думаю, поездка была связана с концом кормления Кати. Тогда кормили детей грудью шесть месяцев. Получается – апрель последний месяц. <…> Свои воспоминания из самого раннего детства я записал ровно 25 лет назад – 22 июля 1944 г. <…>

Возвращались из Раненбурга чрез Теменку. Так тогда называлась станция Кремлево. Преимущество по сравнению с обычным путем чрез Ряжск и Богоявленск – одна пересадка вместо двух. Теменка тогда – временный деревянный барак, полный грязи и мух. Напились воды, ожидая поезд. Заболели и мама и я – брюшной тиф.

Больная мама лежала в зале. Ее остригли. Стричь волосы при тяжелых заболеваниях тогда считали необходимым. Лечил старый доктор Николаев. Он раздражал маму, курил, осматривая больную, и дымил ей в лицо. Постоянный врач в нашей семье – Соломон Максимыч Липец[91]91
  С.М. Липеца до сих пор помнят как замечательного врача, его имя поминалось на праздновании юбилея скопинской больницы («Соломон Максимович Липец в октябре 1919 года, когда в стране царила разруха и свирепствовали инфекционные заболевания, был занят организацией второй больницы, которая именовалась Домом здоровья»), его профессиональные инструменты выставлены в скопинском городском музее. «Рязанская энциклопедия» в отдельной статье, посвященной С.М. Липецу, сообщает: «авг. 1871, г. Ковно (Каунас) – 10.3.1959, г. Скопин, терапевт, суд.-мед. эксперт Скопин. участка, орг-р здравоохранения в Скопин. у., засл. врач РСФСР (1948)».


[Закрыть]. Но в это время он – на фронте японской войны. Чтобы не растерять практику, он передал своих пациентов брату Сергею, только что окончившему медицинский факультет. Молод! – решили папа и его окружавшие. Заменили старым. В детстве много разговоров слышали мы, особенно папиных, все напряженно рассуждал, как надо было бы поступить, как надо было бы довериться молодому врачу, а не старому инертному, и все могло бы быть иначе. Не знаю. У меня осталось впечатление, что наиболее тогда известный в городе врач Николаев придерживался пассивных методов, предоставлял организму самому справляться с болезнью. Думаю, мама не была физически крепкой: воспитание тепличное с малых лет, физического труда не знала, не было повода закалить организм, дело кончилось воспалением брюшины. И 9-го июля по старому стилю в 4,5 часа дня – смерть.

<…> Приехала в сопровождении 20-летнего сына Дмитрия и мамашинька Евпраксия. Она боялась подойти к больной: заразится! Как-то мама слабым голосом с сердцем махнула на нее рукой: «Уйди!» – и подозвала бабушку журавинскую…

Мама отдавала себе отчет в приближающейся смерти. Ослабевшей рукой она написала завещание детям.

Я помню из того времени два момента. Первый: я лежу больной на папиной кровати в его комнате. Чрез открытую дверь вижу в столовой наш круглый стол, за ним мамашинька лицом ко мне. Вот он, этот стол, предо мной, теперь около моей кровати в Покровке. Обычно он стоял в зале пред диваном. Очевидно, на большом, обеденном лежало тело мамы, в зале. Второй момент: я реву на папиной кровати, мамашинька пытается взять меня на руки, а я жестоко царапаю ее лицо – был злой, как все болезненные дети. Подошла тетя. Она только что приехала из Ростова. И после отчаяния и неистовой злобы к бабушке, я так же возбужденно рад тете, пошел к ней на руки. <…>

Листок численника «Воскресенье 11 июля 1904 г.» с папиной записью: «День похорон моей милой жены». С того времени до сего дня он лежит в папиной Псалтыри. Похоронная служба, отпевание – у Пятницы. <…> Гроб принесли в церковь пред поздней обедней. После обедни – отпевание. Во время похоронной службы и при выносе гроба из церкви редко, протяжно, печально гудит колокол. В Скопине было принято гроб на кладбище нести на руках в сопровождении духовенства. Могила мамы на городском кладбище, близ церкви, с северной стороны. Теперь там и Сережа, тетя, папа, Маша Кормильцева. <…>

Папа овдовел за месяц до своего 30-летия. Трое малых детей. Что с ними делать? Обсуждая, мамашинька о восьмимесячной Кате заявила: «Бог даст, Катинька умрет…», – «Нет! Выходим!» – решительно заявила бабушка Журавлева… Заменить нам маму осталась тетя Анюта, наша дорогая тетя… <…>

Судьба мамина завещания. Папа вложил его в старый конверт. Показал нам только в конце 20-х или в 30-е годы. Почему не раньше, когда оно могло вызвать несравнимо больше переживаний, – спросил я. Ответа не последовало. Тяжело ему было ворошить прошлое.

Каждый год накануне годовщины дома служилась всенощная. А в день смерти мамы мы, дети, с папой ходили на могилу. Папа служил панихиду. На Пасху ходили с тетей, приносили красное яичко. Белая железная ограда, зеленый могильный холмик, ни креста, ни памятника…

Дядя Паша заказал в Екатеринославе увеличенные портреты мамы с карточки 6 сентября 1902 г. Большой висел в доме Левитовых в Раненбурге, а теперь у меня в комнате. Поменьше – у нас в зале и на старой квартире, и в новом доме. С этой же карточки папа заказал живописный портрет какому-то художнику в Павельце или чрез павелецких. Ему давали волосы мамы, кофточку, в которой она снималась. Смутно припоминаю тетю то ли отдававшую, то ли бравшую возвращенную кофточку – где-то около двери из столовой в ее комнату. В Скопине портрет висел пред папиным письменным столом. А сегодня за этим столом, уже ветхим, я пишу эти строки в саду, в Покровке, а портрет – в моей комнате, в Сокольниках. <…>

Сохранились вещи мамы – память о ней.

Шкатулка – папин свадебный подарок. Обычай: жених пред свадьбой дарил невесте ларец. На нашей памяти она стояла у папы на письменном столе, против средины, и очень мешала ему писать: формат старого листа больше современного. Справа и слева от нее книги и бумаги, на ней тоже куча бумаг.

Щипцы для завивки волос. Если память не изменяет, хранились они у папы в одном из ящиков письменного стола. И когда папа выдвигал этот ящик, мы рассматривали щипцы: мамины!

Веер и зонтик, совсем такой, какие теперь снова в моде.

Золотые часики с синей эмалью и маленькими брильянтами на передней крышке. Ход цилиндрический, не работают. Цепочку, она видна на фотоснимке, пришлось снести в торгсин в тяжелые 30-е годы. Туда же отправился и браслет, от него цел лишь футляр. Брошка и сережки, золотые с бирюзой. Брошка – папин подарок. Внутри футляра надпись: «Анне Васильевне Журавлевой, моей милой и дорогой жене».

Бархатный альбом, подарок дяди Паши. <…>

Из Раненбурга мама с собой привезла серебряную кружку <…> и три серебряные столовые ложки. На старой квартире одну-две из этих ложек доставали для больных пить микстуру («через час по столовой ложке»). А теперь мы ими обедаем. Да, кажется, и полдюжины серебряных чайных ложек оттуда же. Сохранилось пять. В Москве они у нас в ходу. А в Скопине их давали по большим праздникам и в торжественных случаях гостям.

После мамы осталось наследство – деньги в сберкассе. Завещания не было, и получить их законные наследники могли лишь по решению суда. 4 октября 1907 г. состоялось определение Рязанского окружного суда по гражданскому отделению. Капитал в сумме 1357 руб. 47 коп. разделен так: мужу 1 часть, дочери 1/8 часть, остаток сыновьям поровну. От налога освобождены, т. к. доля каждого меньше 1000 руб. Опекуном детей назначен отец. Я вычислил: папе 339,36, Сереже и Мите по 424,21, Кате 169,69. Возможно, папины пошли на постройку дома. А детские вместе с процентами – в первый год революции все вклады в сберкассу конфискованы.

* * *

Когда-то мы спрашивали папу, дружно ли они с мамой жили, не ссорились. Сперва он уклонялся от ответа. Потом с обычным лаконизмом сказал: «Да, бывали…», – «Из-за чего?» – «Она больше тянула в Раненбург, а я в Журавинку».

Конечно, в 25-летнем возрасте медленнее и труднее сглаживается разница в уже установленных привычках, образе жизни, взглядах на вещи. Так, маме не нравилась запись каждой копейки, а папа вел точный учет деньгам еще на семинарской скамье. Не удовлетворяла малопитательная пища… Впрочем, и жили они вместе всего пять лет. Разница еще не сгладилась, общее только начинало складываться. Ссоры неизбежны. Да и материальное положение не было достаточно обеспечено: «доход» не покрывал потребностей.

18 сентября 1960 г. в Вороновке Миша Лохов рассказал мне. Привез он дедушку и бабушку из Журавинки к нашим в «синий дом» – в брежневскую квартиру. А здесь между папой и мамой шла ссора. Мама запустила в папу конфоркой от самовара. Но когда папа вышел, она усадила дедушку и бабушку за стол чайпить, говоря: ссора – между ними, и это только их дело, и к дедушке и бабушке это не относится. <…>

Когда Миша отвез дедушку и бабушку в Журавинку, дома ни слова про ссору не сказал. Тотчас же прибежали от бабушки за Марьей Григорьевной. Бабушка учинила допрос: что рассказывал Мишатка? – и узнала – ничего.

Да! Тогда ничего, но чрез полстолетия рассказал все, что запомнил. И сохранил нам единственную черту мамы как живого человека – горячность. Сохранил и общую оценку – «очень хорошая была». А сами мы со слов наших знали только – мама была умной. Это, конечно, характеристика, но слишком неопределенно общая. <…> Мы совсем не знаем мамы. <…>

Я помню маму в Раненбурге. Она, я, дядя Паша на лодке. Мы в беседке за столом. Но отчетливо помню только общую обстановку, детали, новое для меня. А мама рисуется как-то смутно. Она здесь, но как она выглядит, представить себе не могу. Вероятно, глубоко врезалось в память то, на что больше обратил тогда внимания, – новое. А мать ребенку – привычное впечатление.

* * *

Мама – хозяйка. Могу перечислить только некоторые вещи, оставшиеся от ее хозяйничанья и памятные с детских лет.

Двухфитильная керосинка. Мясорубка. Формочки для желе. Вафельница в виде щипцов, – тетя пекла вафли лишь на старой квартире, да и то один-два раза. Судок – в Скопине в нем заливали рыбу, а теперь Катя над ним в саду распечатывала мед, сейчас стоит в шкафу с обрезками; эмаль сильно оббилась.

Кофейник из красной меди с мешочком; он в саду без дела, обломалась крышка, верх, нет мешочка. Очень памятен. Кофе варили редко. Но в нем готовили лекарство от кашля. Резали антоновку, засыпали сахаром и ставили в горячую печь. Любили мы такое «лекарство».

Блестящий оловянный чайник, красивый, но теперь в саду, дырявый. Им пользовались только временно, когда разбивали фаянсовый. Две громадные, казалось мне, синие фарфоровые чашки, я помню их только разбитыми, валялись на чердаке старой квартиры. Молошник с крышкой, цел. Масленка фаянсовая – огурец лежит на листке. При изобилии молока – своя очень молошная корова (как тошно было выпить по предписанию Липеца четыре стакана молока в день!) – сливочного масла в нашем обиходе не было. Только по большим праздникам сами сбивали, да к приезду дяди Паши: «он любит». <…> Подавали в этой масленке. Крышка – половина огурца – разбита еще в Скопине. Без крышки на Зубовской долго служила мне на письменном столе для мусора. Теперь остался только лист – в саду у меня в столе.

Перечница в виде совы. Очень интересовала нас в детстве. Не пользовались ею. Тогда молотый перец продавали в жестяных коробочках с сеткой, перечница лишь для фасона. Теперь Аня любит подавать ее на стол к обеду. Фаянсовые глубокие и мелкие тарелки. Без мамы ими пользовались лишь в торжественных случаях. <…> Наконец, стеклянная узорчатая сахарница. Она служила нам неизменно до конца Скопина. <…>

Похоже – мама старалась наладить жизнь на городской манер, как в более зажиточных интеллигентных семьях. <…> Вещи до известной степени могли быть проявлением вкуса. Могли быть и просто подражанием, «как у всех». Я склонен к первому выводу: у всех мебель коричневая, а мама заказала перекрасить вновь купленную в черный цвет. Фонарь тоже куплен оригинальный, не принятой у всех формы.

Сад, август 1969 г.

* * *

Умершую маму заменила, вполне заменила нам тетя, Анна Дмитриевна Журавлева, тетя Анюта. <…> Звали мы ее всегда «тетя», без имени. <…>

Маша Кормильцева в письме, полученном 8 января 1962 г., писала: «Я часто тетю вспоминаю. До вас она была все время болезненна. А когда пришлось ей ходить за вами и вообще хозяйничать, то она совсем как-то преобразилась. Хлопотала, как ни в чем не бывало». Из Ростова, где она гостила, тетя приехала в Скопин 11 июля 1904 г. Так и осталась воспитывать нас. Приехала в возрасте 38 лет. <…>

А.Д. Журавлева, 1926 г. Фото Д.И. Журавлева

Сама научилась читать. Любила читать и много читала. Много читала вслух нам, ребятишкам, еще когда мы сами не умели. Помню «Юрия Милославского» – книжка к журавинским попала от Лоховых. Много читала бабушке. Читала медленно, часто коверкая слова. Иностранные фамилии особенно. В Павелец из Москвы, от Вани Кормильцева, из Павельца к нам в Скопин привозились выпуски бесконечного романа «Пещера Лейхтвейса»[92]92
  Знаменитый приключенческий роман немецкого писателя В.А. Редера, переведен на русский язык в кон. XIX в. и неоднократно переиздавался.


[Закрыть]. Тетя по вечерам читала бабушке; герой именовался «Лихвас». (Когда же? Старая квартира, значит в зиму 1910–11 гг.?) Любимая еще по Журавинке книга – «Княгиня-цыганка»[93]93
  Может быть, следующее: Максимов А.Я. Тайна княгини-цыганки. СПб., 1892.


[Закрыть], приложение к «Родине». <…> Тетя берегла ее в большом сундуке с бельем. Помню вечера на старой квартире. Папы часто не было дома, и огонь горел обычно только в столовой. Тетя, управившись с делами, садилась с книжкой за стол читать. Не могу понять, папе почему-то не нравились эти чтения, и если он дома, – иной раз стандартная реплика – «Ну, лекции готовит!» <…>

Мы, ребятишки, все делили: это мое, это мое. Тетя к нам присоединялась совсем по-серьезному. В саду была Сережина яблоня – царский ранет, моя – мирончик <…> Катина – терентьевка, яблоня с красивой кроной под моим окном, тетина – «репка» у скамейки по дорожке со двора к беседке; она засохла при нас.

Восторженность юности и особенно совсем детскую наивность тетя сохранила на всю жизнь. Совсем серьезно она говорила нам: «Смотрю я в церкви (Журавинка) – лучше нас нет никого». То есть красивее. Помню, сын о. Василия Анатолий Кобозев, учившийся со мной в Скопине, о портрете нашей мамы заявил с удивлением: «Как! Это твоя мать?.. Я думал – царица». Но в селе, конечно, были красивые лица – село великорусское. <…>

Помню, еще на старой квартире приходившие к папе женщины иногда были столь нетактичны, что толковали нам, детям, как они нас, сироток, жалеют. Помню особенно сцену с одной такой. Она ждала папу в зале, высунулась из окна, а я играл на улице около дома, что-то говорила со мной и стала «жалеть» нас, «сироток»[94]94
  Эта неумная особа считала – на улице играть неприлично, и только как сирота, безнадзорный, я бегаю. – Примеч. Д.И.


[Закрыть]. Очень обозлило меня это сочувствие, я от нее отвернулся, ничего не стал отвечать: мы не чувствовали себя сиротами. Обозлило – я был болезненным и злобным ребенком.

Интересна психика возраста. Когда я и Катя уже работали в Москве, папа вынужден был из Скопина уехать (1931 г.), тете тяжела была разлука не с нами, а с братом. Разлука с нами ей казалась естественной. <…>

* * *

…Некоторые особо почитаемые чудотворные иконы привозили в Скопин и носили по домам, служили молебны. Я помню две иконы: Зимаровской Божией Матери из Зимаровой пустыни и Ивана Богослова из Богословского монастыря под Рязанью. В Богословский монастырь устроился послушником мой товарищ Васька Нарциссов. Приезжал, сопровождая икону. Хорошо пел, красивый звонкий голос. «Апостоле Христу Богу возлюбленный…» – заливался он на глас вторый. Это было около 1914 г.

Иконы большие, тяжелые, носили два сильных мужика. Полагалось – все члены семьи, встречая икону у дома, нагибались, чтобы икону пронесли над ними. Ходили по домам и все желающие помолиться. И вот, еще живя в Журавинке, тетя ходила в Скопине за чудотворной иконой по домам. В одном доме увидела женщину – леже́ньку, по тетину выражению. Больная уже шесть лет пролежала в постели, не вставая. Тетю это поразило. «Не приведи Господи в леженьках лежать!» – говорила нам тетя. Впечатление было столь сильное, что в нашем раннем детстве она много раз с большим чувством о нем рассказывала. И вот самой ей довелось пролежать десять лет: с 1924 по 9 июня 1934 г.

* * *

Я думаю – тетю все время подстегивала мысль: люди скажут – вот сиротки, и некому за ними присмотреть. Она очень старалась, чтобы мы были одеты по всем правилам: во всем составе одежек, хорошо обуты, нигде ни дырочки, чисто. Даже летом мы, мальчики, носили две рубашки, обе с длинными рукавами. Верхняя – косоворотка, воротник требовалось обязательно застегивать, подпоясана ремнем. Тогда в моде были широкие ремни – можно видеть на фото некоторых писателей того времени, помню Куприна. У Лени Кормильцева был такой широкий. А Сережа и я только мечтали о них. У нас сперва узкие, портошные, а потом школьные с латунной бляхой, сантиметра четыре шириной. Нижние рубашки тетя шила тоже с воротником, узким. Да еще помочи, а раньше лифчик, поддерживать штаны. Не знали, что такое трусики. В Скопине так называли кроликов. И когда в студенческие годы купили трусики и писали об этом домой, тетя недоумевала: зачем купили кроликов? Носили длинные подштанники. Босиком не разрешалось, обязательно чулки, а не носки, и башмаки. Очень рано, лет с семи перешли на сапоги. И теперь лето в Скопине жарче, чем в Подмосковье. А тогда в Скопине в июле, августе по старому стилю бывали теплые вечера и ночи, жаркие, знойные дни. На старой квартире летом мы спали под пикейными одеялами, в жару даже под простынями. Но день ходили в полном наряде. Интересно: в новом доме, в саду, таких жарких ночей уже не бывало.

В основном по той же, думаю, причине тетя старалась во всем обслужить нас сама. Не помогали мы в хозяйстве, не поручали нам никакого дела, не приучали к самообслуживанию, к самостоятельности. Тетя любила шить. Не могу понять, почему она не учила шитью Катю. <…> И вот когда пришлось жить самостоятельно, и я и Катя в быту оказались совсем беспомощными. <…>

Дни шли за днями, полные всяких событий. Каждый день казался таким большим, успеешь и набегаться, и поиграть, и подраться с Сережей, и покапризничать. И все заботы тети воспринимались как само собою разумеющееся, подсказанное потребностью момента. Но вот в 20-е годы в один из моих приездов из Москвы тетя разговорилась со мной о том, как она нас воспитывала. Я был поражен: не шло все стихийно, как считал я, она продумывала каждый шаг и старалась придерживаться определенной системы. Лишь один раз в детстве тетя при мне говорила на подобную тему. В Скопин иногда приезжали на гастроли цирк, зверинец, фокусники… Строили из досок балаган и давали представления. Мы пошли с тетей в цирк. Он расположился где-то у станции. Но представления в этот день не было. «Вы приходите в субботу вечером: суббота самый легкий день», – сказала женщина из цирка. Тетя стала ей пространно объяснять, каких правил придерживается она, воспитывая нас, как положено проводить вечер субботы: быть в церкви у всенощной. Меня весь этот разговор очень смутил. Я думал: нельзя говорить на эти темы с совсем незнакомой женщиной. <…>

Папа больше мог. Но он в этом отношении прямая противоположность тете. У него один подход: чтобы был порядок. Под порядком разумелся привычный для него образ жизни, сам собою без его усилий когда-то сложившийся. И от нас строго требовалось не отступать от этого порядка. <…> Очень характерная деталь – приходилось бывать в самых разных семьях, угощения, обеды у бедняков и самых богатых и «знатных» людей города. Много видел. Но он никогда, никакой мелочи обихода не перенял.

А тетя? Я помню масленицу на старой еще квартире. Каждый день тетя пекла блины по-новому, обсуждая способ их приготовления главным образом со своими друзьями портнихами. Вероятно, не всегда удачно, ибо папа всячески убеждал ее печь по-старому, не вводить новостей.

Папа был строг, и мы его очень боялись. На налишнике двери в его комнате хранилась березовая каша – хворостина из веника. В особо серьезных случаях нарушения порядка Сереже и мне доставалось. Иногда только погрозит, а иногда и влепит. Чаще случалось после обеда. Мы обедали около часа, двух. Папа ложился, накрыв голову подушкой, отдыхать до вечерни – в 4 часа. А мальчики иной раз устраивали отчаянную возню в зале, случалось, в восторге с шумом и гамом забегали и в столовую, и даже в папину комнату. Мешали спать. Будили. Обедня служилась в 6 утра, будильник поднимал папу в 5 часов, отдых был необходим.

* * *

Катю папа никогда и никак не наказывал. Тетя читала длинные нотации. Случалось, и нам, мальчикам, тошно было слушать, хотя и не нам адресовалось. Особенно позже, когда я стал больше понимать. Уж лучше бы ударила! <…>

29 июля 1969 г.

Очень трудно мне дать живой образ тети. Ее богатые природные задатки не были развиты. <…> Она говорила негладко, рассказывала бессвязно, коряво, хотя столь эмоционально насыщенно, что в детстве ее рассказы иной раз очень волновали и глубоко переживались, хотя и не все оставалось понятным.

Припоминаю рассказы о революции по ее впечатлениям от 1905 г. Это – какое-то движение, грандиозное, стихийное, неотвратимое. Как только оно достигло вас, к нему неизбежно пристать. Иначе – гибель. У меня осталось тогда впечатление прямо-таки кошмарное, хотя я и не мог понять, что это движется: люди, но как-то они сливались с неким чудищем, и чудище это обло, стозевно и лаяй… <…>

Тетя – внимательная, вдумчивая хозяйка. Она варила много варенья. На тагане, с древесными углями, в том самом тазу, в котором и сейчас в саду варит Катя. Трудно, утомительно было: жар не регулировался, и тяжелый таз на длинной ручке приходилось то и дело снимать и вновь ставить. Вдобавок около тагана слишком жарко. Мы окружали тетю: помогали снимать пенку – в рот, в тарелочку – «для папы». Она очень следила, чтобы в готовое варенье никто не сунулся со своей ложкой – от следов слюны засахаривается, портится при хранении. Раскладывая в банки, старалась не запачкать стенки выше уровня – тонкий слой дает начало кристаллизации. Варила кисель и обязательно разливала в тарелки горячий. Когда больные руки стали ей изменять и мне довелось помогать ей, иной раз и заменять, я упразднил разливку: только возня и пачкотня! и лишь коллоидная химия подсказала: медленно остывающий разжижается. Не зная законов кристаллизации и проч., тетя вслепую находила обоснованные решения… А варенье у нее в холодном чулане хорошо сохранялось и не засахаривалось.

<…> Мама держала кухарку и няньку. Тетя ограничилась одной кухаркой. <…> На базар обычно ходила сама. В Скопине базары были три раза в неделю: большой – в воскресенье, небольшие – вторник и пятница. Покупалась всякая снедь: молоко, яйца, масло, птица, овощи, летом ягоды, фрукты. Мясо свежее всегда брали в лавках мясных рядов. В погребе имели запас картошки, квашеной капусты, соленых огурцов…

Была у нас своя корова – большая, красивая, темно-шоколадная шерсть, правильной формы красиво загнутые рога, очень спокойная, добродушная. Любили мы рассматривать картинки в географии Пуцыковича[95]95
  Пуцыкович Ф.Ф. География для народных и других элементарных училищ. С 42-мя типами народов. СПб., 1877 (потом многократно переиздавалась). Ф.Ф. Пуцыкович, несколько раз упоминающийся Д.И. Журавлевым как любимый автор, написал много разнообразных и часто переиздававшихся учебных пособий и книг для народного и детского чтения («Русская история», «Русско-славянская азбука», «Обучение письму и счету», многочисленные популярные изложения эпизодов из Библии, «Жизнь Господа нашего Иисуса Христа») и даже воспринимался крайне правыми как имеющий опасно большое влияние (о нападках на Пуцыковича в черносотенной периодике Д.И. вспоминает).


[Закрыть]. Там была страничка «Коровы» и среди них наша. <…> Жила она и лето и зиму под навесом. Лишь позже, на моей памяти, сделали стенку. В амбаре сено. Его покупал папа. Рано утром корову выгоняли в стадо – просто на улицу, проходил пастух и собирал коров. Стадо паслось где-то у Красной горки. В полдень пригоняли – вторая дойка. Вечером третья. Мы любили по вечерам смотреть с крыльца на мирно шествующих по домам коров. Интересовало: какая идет первой, если черная – к ненастью, светлая – вёдро. Помню картину: тетя на дворе близ ворот доила корову, почти полный дойник опрокинулся, молоко потекло под ворота на улицу. Большая лужа! Мы не остались без молока; тетя еще надоила достаточно. Часто бывало: дойник полон, литров десять, разольют молоко по кувшинам и махоткам и идут додаивать. <…>

Вероятно, в 1910 г. корову продали смотрителю духовного училища Доброхотову. Почему? Не знаю. <…> У бабушки в Журавинке к тому времени подросла дочь нашей, рыжая, «терёлка» – по бабушкину определению, т. е. тиролька, порода, которую бабушка очень ценила. <…> Ее вскоре заменили ее собственной дочерью – это уже в своем новом доме. Тоже рыжая, с белым боком. И тоже не много давала молока. Но зато брухачая (бодливая). Пришлось на рога набить колодки.

Это последняя наша корова. Продали в голодные годы: трудно и дорого кормить, а молока мало <…> когда продали, я настоял, чтобы купили много мяса и за обедом наесться вволю.

Мы сели за стол. Каждый получил по большому, громадному куску вареной душистой говядины, не справиться даже с голодовки. В это время приехали Петя и Леня Кормильцевы, только что вернувшиеся из плена. Хватило и им. Был снег, вероятно, зима 1918–19 гг. Шли слухи – власти будут отбирать топливо. Мы спешно перетаскивали свои дрова под террасу: рассчитывали – обыщут сараи, а в саду, где снег не чистился, тропинок не было, искать не будут… Леня с головой, еще полной впечатлений от более чем месячного голодания (в пути обильно снабжали брошюрами, газетами, но не хлебом) и мыканья по вагонам, нам помогал…

* * *

<…> Каждую субботу обязательно мыли полы, купали ребят, смена белья. Ежедневно утром – уборка комнат. Нам не разрешалось сорить. Нельзя бросить на пол бумажку, скорлупу… А в Журавинке разрешалось. И мы особенно радовались такой свободе: лупили обычное угощение – подсолнушки и – на пол… Дома пол всегда без мусора.

Все вещи на своих местах. Откроешь тетин большой сундук, заменявший комод; набит узлами, хаос. Но <…> у каждого узла свое место. И несмотря на неудобство сундука вместо комода с его ящиками, все нужное она доставала без тяжких и нудных поисков. <…>