Текст книги "Невидимый страж"

13

Войдя в прихожую, она услышала голоса Джеймса и Хонана на фоне вездесущего бормотания телевизора. Мужчины беседовали в гостиной тети Энграси, как будто не замечая гама, поднятого шестью старушками, игравшими в покер за столиком под зеленой скатертью. Этот шестиугольный столик, наподобие тех, которые стоят в любом казино, тете Энграси доставили из Бурдеоса, с тем чтобы за ним каждый вечер делали ставки на несколько евро и на свою репутацию. Увидев на пороге продрогшую Амайю, мужчины отошли от игрального стола и подошли к ней. Джеймс поцеловал ее в щеку и, взяв за руку, повел на кухню.

– Хонану необходимо с тобой поговорить. Он уже давно тебя ждет. Я оставлю вас наедине.

Помощник инспектора сделал шаг вперед и протянул ей коричневый конверт.

– Шеф, мы получили отчет из Сарагосы. Я подумал, что вы захотите как можно скорее с ним ознакомиться, – произнес он, обводя взглядом огромную кухню тети Энграси. – Я думал, что таких мест больше не существует.

– И их действительно не существует, можешь мне поверить, – ответила она, извлекая из конверта листок бумаги. – Это… Это какой-то бред. Послушай, Хонан, шерсть, которую мы нашли на трупе, принадлежит кабанам, овцам, лисам и, за неимением точных данных, животному, которое может оказаться медведем, хотя это не окончательный результат. Кроме того, остатки эпителия на шнуре представляют собой… держись… кожу козы.

– Козы?

– Да, Хонан, да, мы имеем дело с каким-то Ноевым Ковчегом. Меня даже удивляет, что они не обнаружили соплей слона и спермы кита…

– Как насчет человеческих следов?

– Там не то что волос, человеческих флюидов не осталось. Как ты думаешь, что скажут наши друзья лесничие, если им это показать?

– Они скажут, что следов гомо сапиенс не осталось, потому что там был не человек, а басахаун.

– Мне кажется, этот парень полный идиот. Как он нам поведал, басахауны считаются миролюбивыми существами, защитниками лесной жизни… Он сам сказал, что басахаун спас ему жизнь. Каким образом это вписывается в подобную теорию?

Хонан смотрел на нее, обдумывая ее слова.

– То, что там был басахаун, не обязательно означает то, что он убивает девочек. Все как раз строго наоборот. Было бы логично предположить, что присутствие хищника оскорбляет и порочит его как защитника леса, делая его причастным к этим убийствам и провоцируя его на ответную агрессию.

Амайя изумленно смотрела на собеседника.

– Логично?.. Ты, кажется, находишь это все забавным? – Хонан улыбнулся. – Не отпирайся, все эти небылицы насчет басахауна приводят тебя в восторг.

– Только та их часть, в которой нет места мертвым девочкам. Но вам, шеф, лучше, чем кому бы-то ни было, известно, что это отнюдь не небылицы. Напомню вам, что я не только полицейский, а еще и археолог, и антрополог…

– И это замечательно. Но объясни мне вот что: почему мне лучше, чем кому бы-то ни было?

– Потому что вы здесь родились и выросли. Не станете же вы утверждать, что вы не впитали в себя эти истории с молоком матери. Это не глупости, а часть культуры и мифологии Страны Басков и Наварры. Также не стоит забывать, что то, что сегодня считается мифологией, некогда представляло собой религию.

– Не забывай, что во имя религии в этой самой долине десятки женщин были приговорены к смерти и сгорели на кострах аутодафе 1610 года. Они погибли в результате абсурдных верований, подобных тому, о котором ты говоришь. Но, к счастью, эволюция оставила все это позади.

Он покачал головой, обрушив на Амайю знания, наличие которых умело скрывал под ликом молодого полицейского.

– Не секрет, что религиозный пыл и страхи, подпитываемые легендами и невежеством, наделали много зла. Но нельзя отрицать, что все это представляло собой одно из самых тягостных явлений недавней истории. Сто, максимум сто пятьдесят лет назад, было трудно найти человека, который не верил бы в ведьм, сорхиний, белагилей, басахаунов и, прежде всего, в Мари, богиню, джинна, мать, хранительницу посевов и скота, которая могла прихоти ради вызвать гром и обрушить на землю град, обрекая людей на голод. Наступил момент, когда больше людей верило в ведьм, чем в Святую Троицу, и это не укрылось от внимания церкви, наблюдавшей за тем, как верующие, выходя со службы, продолжают соблюдать древние ритуалы и обычаи, являвшиеся частью их жизни с незапамятных времен. Некоторые одержимые и не вполне здоровые психически люди наподобие Пьера де Ланкра объявили древним верованиям беспощадную войну, достигнув своим безумием прямо противоположного результата. То, что всегда составляло часть убеждений, превратилось в нечто проклятое, обреченное на гнусные доносы и преследования. В большинстве случаев доносчики рассчитывали на то, что тот, кто сотрудничает с инквизицией, останется вне подозрений. Но прежде, чем на эти горы обрушилось безумие, древняя религия являлась частью жителей Пиренеев на протяжении сотен лет. Она не создавала ни малейших проблем и без особых сложностей сосуществовала с христианством, пока свою чудовищную голову не подняла религиозная нетерпимость. Думаю, что нашему обществу не помешало бы возродить некоторые ценности прошлого.

Речь обычно немногословного и сдержанного помощника инспектора произвела на Амайю сильное впечатление.

– Хонан, безумие и нетерпимость имеют место всегда и во всех культурах, а ты, кажется, только что побеседовал с моей тетей Энграси… – произнесла она.

– Нет, я с ней не беседовал, хотя сделал бы это с большим удовольствием. Ваш супруг рассказал мне, что она гадает на картах и все такое.

– Да… И все такое. И не вздумай приближаться к моей тете, – улыбаясь, добавила она, – у нее и без тебя запальчивости хватает.

Хонан засмеялся, не сводя глаз с жаркого, стоявшего возле духовки, в которой ему предстояло перед ужином обзавестись золотистой корочкой.

– Кстати, о горячих головах: ты, случайно, не знаешь, куда подевался Монтес?

Помощник инспектора уже собирался ответить, как вдруг в приступе осмотрительности прикусил изнутри губу и отвел взгляд. Однако это не осталось незамеченным его собеседницей.

– Хонан, мы ведем, наверное, самое важное расследование в нашей жизни. На кон поставлено очень многое. Профессиональный престиж, честь и, самое важное, необходимость поймать это животное и не позволить ему сделать с еще одной девочкой то, что он уже сделал с другими. Я ценю твое чувство солидарности, но Монтеса понесло, и его поведение может роковым образом отразиться на расследовании. Я знаю, что ты чувствуешь, потому что я чувствую то же самое. Я еще не решила, что мне следует предпринять по этому поводу, и, разумеется, я никому ничего не сообщала, но, как бы мне ни было больно и как бы я ни уважала Монтеса, я не могу допустить, чтобы его эксцентричные выходки повредили работе всех тех специалистов, которые, забыв о сне и отдыхе, ложатся костьми ради раскрытия этих преступлений. А теперь, Хонан, скажи мне, что ты знаешь о Монтесе.

– Ну, хорошо, шеф, я с вами согласен, и вы знаете, что я на вашей стороне. Если я вам ничего не говорил, то только потому, что мне казалось, что это дело личного характера…

– Позволь об этом судить мне.

– Сегодня днем я видел его в таверне Анчитонеа. Он обедал… с вашей сестрой…

– Со своей сестрой? – уточнила она, не поверив своим ушам.

– Нет, с вашей, – повторил он.

– С моей сестрой? С Розаурой?

– Нет, с другой. С вашей сестрой Флорой.

– С Флорой? Они тебя видели?

– Нет, вы, наверное, знаете, что в этой таверне полукруглый бар, который начинается у входа и уходит вглубь помещения, оканчиваясь у наружной стены. Мы с Ириарте сидели неподалеку от стеклянной двери, и я заметил, как они вошли, и хотел поздороваться. Но я не успел к ним подойти, потому что они проследовали в обеденный зал и мне было неловко их преследовать. Когда мы уходили, сквозь стеклянную дверь между баром и залом я увидел, что их заказ уже принесли и они начали есть.

Дождь никогда не пугал Хонана Эчайде. Более того, прогулка под проливным дождем без зонтика была одним из его любимых занятий. В Памплоне он пользовался любой возможностью погулять под дождем, надвинув на лоб капюшон анорака. Он вышагивал медленно, наблюдая за тем, как прохожие спешат укрыться за дверями кафе и ресторанов или бестолково толпятся под вероломными навесами зданий, с которых стекала вода, еще сильнее поливая укрывшихся от дождя людей. Он шел по улицам Элисондо, любуясь пеленой воды, мягко струящейся по мостовой, образуя загадочный узор, похожий на разорванную подвенечную вуаль. Фары автомобилей пронзали темноту, рисуя перед собой призрачных водяных существ, а из светофора, казалось, выплескивался вполне осязаемый красный свет, отчего вода в лужах под ногами тоже становилась красной. В противоположность пустынным тротуарам, движение на дороге было оживленным. Все куда-то ехали, напоминая влюбленных, спешащих на свидание. Хонан шел по улице Сантьяго в направлении площади. Стремясь покинуть оживленные кварталы с их шумом, он ускорил шаги, которые замедлились, как только он заметил плавные очертания, немедленно перенесшие его в минувшие эпохи.

Он полюбовался фасадом ратуши и казино, построенного рядом с ней в начале двадцатого века и ставшего местом встреч наиболее обеспеченных граждан. Именно здесь проходила большая часть их общественной жизни. За этими окнами было принято множество деловых и политических решений, возможно, даже больше, чем собственно в ратуше, поскольку в те времена общественное положение человека значило куда больше, чем сейчас. В стороне от площади, на месте, которое некогда занимала старинная церковь, Хонан увидел дом архитектора Виктора Эусы, но больше всего его интересовал дом Арискуненеа, и величественный фасад этого здания его не разочаровал.

Он спустился по улице Хайме Уррутиа, украшенной проливным дождем и выразительной архитектурой прекрасных зданий. В доме номер двадцать семь существовал проход или переход, между улицами Хайме Уррутиа и Сантьяго, который наряду с другими, уже несуществующими переулками, в прошлом соединял дома с полями, огородами и садами, исчезнувшими с появлением шоссе. Рядом с базарной площадью находилась старинная мельница Элисондо, перестроенная в конце девятнадцатого века, а в середине двадцатого переоборудованная в электростанцию. Архитектура любого поселка или города говорит об обычаях и предпочтениях жителей так же красноречиво, как о привычках человека его поведение и манера держаться. Место жительства определяет склонности людей подобно тому, как это делает семья и образование. Это место говорило Хонану о гордости, доблести и борьбе, о добром имени и славе, добытых не силой, но дарованиями и благодатью, не случайно представленными шахматной доской, которую жители Элисондо представляли миру в качестве своего герба с достоинством людей, своей честностью и преданностью заслуживших право здесь жить.

И посреди этого честного и гордого города убийца посмел создать свое собственное зловещее произведение, подобно беспощадному черному королю, неумолимо продвигающемуся по шахматной доске и пожирающему белые пешки. То же самодовольство, самолюбование и помпезность, свойственные для всех серийных убийц. Бредя под дождем, Хонан вспоминал историю этих зловещих хищников. Вне всяких сомнений, первым серийным убийцей, известным современной истории, стал Джек Потрошитель, убивший пятерых ни в чем не повинных прохожих и бесчисленное количество проституток. Он наделал много шума, прославившись на весь мир, но его личность и по сей день остается загадкой. Современник Джека Потрошителя из Соединенных Штатов, Г. Г. Холмс, признался в совершении двадцати семи убийств и стал первым серийным убийцей, чей образ действий был задокументирован. Два десятилетия спустя в Новом Орлеане объявился убийца, приканчивавший своих жертв топором, а затем расчленявший их тела. Он держал этот город в страхе на протяжении двух лет, пока его не поймали.

Но после Второй Мировой войны, и особенно во время войны во Вьетнаме, в Соединенных Штатах поднялась настоящая волна серийных убийств. Убийцами стали многие рядовые солдаты, которым в среднем было по девятнадцать лет от роду. Из полученных от них отчетов и признаний следовало, что многие солдаты, обезумевшие в обстановке беспримерной жестокости в сочетании с паническим страхом за свою жизнь и полной безнаказанностью, принялись убивать невинных вьетнамцев и периодически устраивать резню. Все это не могло не наложить пожизненный отпечаток на психику этих парней.

Мюррей Глатман из Калифорнии фотографировал своих объятых ужасом жертв за несколько секунд до того, как их убить, когда они уже знали, что их ждет смерть.

Марта Бек и Реймонд Фернандес, «убийцы одиноких сердец», лишали жизни пары, которые они заставали занимающимися любовью в автомобилях.

Другое нашумевшее дело было связано с бостонским душителем Альбертом Де Сальво.

Чарльз Мэнсон возглавлял секту сатанистов и избрал своей жертвой Шэрон Тейт, супругу Романа Полански, в легендарную ночь длинных ножей.

Убийца, сам придумавший себе псевдоним «Зодиак», заявлял, что погубил тридцать девять душ, а потом исчез, и о нем больше никогда и ничего не было слышно.

В шестидесятые годы появилось столько жестоких серийных убийц, что судебная система Соединенных Штатов наконец решила, что эти преступления представляют собой отдельную категорию, и приступила к исследованиям. Изучалась статистика убийств, создавались психологические портреты всех серийных убийц, которых удавалось поймать. Исследовались все этапы и эпизоды их жизни, начиная с момента рождения: родители, учеба, детство, игры, вкусы, секс, возраст… Таким образом формировался шаблон поведения, который раз за разом повторялся в действиях душегубов и который позволил предупредить некоторые убийства и идентифицировать многих преступников.

Самыми свежими случаями серийных убийств стали дела Дэвида Берковица, известного под прозвищем «Сын Сэма», который безудержно убивал в Нью-Йорке, вдохновляемый голосами, которые он, по его словам, постоянно слышал, Теда Банди, отобравшего жизни у двадцати восьми проституток во Флориде, Эда Кемпера, насиловавшего, убивавшего и расчленявшего трупы, жертвами которого становились юные и красивые девушки, и, наконец, Джеффри Дамера, который, кроме того что убивал и расчленял своих жертв, еще и съедал их. Именно он вдохновил Томаса Харриса, создателя жуткого образа Ганнибала Лектера, одного из главных героев его романа «Молчание ягнят», с необыкновенным успехом воплощенного в кинематографе актером Энтони Хопкинсом, сыгравшим мудрого убийцу.

Стремление предугадать, создать план действий и разглядеть в окружающей тьме портрет убийцы превратилось для Хонана в своего рода одержимость, некое подобие игры в шахматы, в которой важнее всего было забежать вперед, опередив преступника хотя бы на один ход. По одному ходу было необходимо предвидеть, как будет развиваться вся партия и кто из соперников будет разгромлен. Он был готов отдать все на свете за возможность прослушать хоть один из учебных курсов, пройденных инспектором Саласар. Но пока он довольствовался тем, что находился рядом, работал с ней и делал свой посильный вклад в расследование, внося предложения и идеи, которые она, похоже, высоко ценила.

14

Розауру Саласар трясло от холода, жуткого холода, стискивающего все ее внутренности и леденящего кожу. Озноб вынуждал ее идти, выпрямив спину и так сильно стиснув зубы, как будто она впилась ими в кусок смолы. Спасаясь от дождя под зонтиком, она шла по берегу реки, надеясь, что холод почти пустынных улиц заставит утихнуть боль, которая разрывала ее изнутри и грозила в любой момент прорваться воем отчаяния. Слезы жгли ее глаза и неудержимо катились по щекам. В то же время она понимала, что всего несколько месяцев назад ее горе было бы гораздо более неистовым и совершенно невыносимым. Это не мешало ей злиться на себя, одновременно испытывая облегчение при мысли, что, случись это раньше, боль ее просто уничтожила бы. Но только не сейчас. Уже нет. Слезы внезапно иссякли, оставив на лице ощущение теплой маски, которая быстро заледенела на ее коже.

Теперь можно было возвращаться домой, не опасаясь, что слезы выдадут ее печаль. Она прошла перед школой, огибая заливающие тротуар лужи и машинально тыльной стороной руки вытирая с лица остатки слез, и заметила, что навстречу идет какая-то женщина. Розаура с облегчением вздохнула, убедившись, что они не знакомы, а значит, можно не останавливаться и даже не здороваться. Но тут женщина, которая уже почти с ней поравнялась, остановилась и посмотрела ей в глаза. Розаура слегка растерялась и замедлила шаги. Она знала эту девушку в лицо, хотя и не могла припомнить, как ее зовут. Может, Майтане? Девушка смотрела на нее, улыбаясь так обаятельно, что Розаура, сама не понимая почему, робко улыбнулась в ответ. Девушка начала смеяться, сначала тихо и как-то вкрадчиво, а затем все громче, пока смех не превратился в хохот, сотрясающий все ее тело. Розаура уже не улыбалась. Судорожно сглотнув, она огляделась вокруг в поисках причины этого веселья. Когда она снова перевела взгляд на девушку, ее губы уже искривила презрительная гримаса. Презрение сквозило и в ее взгляде, и при этом она продолжала хохотать. Розаура открыла рот, чтобы что-то произнести, чтобы задать вопрос, чтобы… Но в этом уже не было необходимости, потому что у нее как будто пелена с глаз спала и она увидела все совершенно отчетливо. И с пониманием на нее обрушилось презрение, злоба и гордыня этой ведьмы, обволакивая ее тошнотворным покрывалом. Смех вонзался ей в голову, вызывая в ее душе такой стыд, что ей захотелось умереть. Ее тошнило и трясло от холода. Она подумала, что весь этот ужас может быть вызван только кошмарным сном, от которого ей необходимо проснуться, но девушка уже перестала смеяться и продолжила свой путь, не сводя с Розауры взгляда жестоких глаз. Спустя мгновение они разминулись, но Розаура прошла еще метров пятьдесят, не решаясь обернуться, после чего подошла к каменному парапету реки, где ее стошнило.

15

Много лет назад эта веселая компания собралась, чтобы скоротать за покером долгий зимний вечер. Самой младшей была Энграси, за плечами которой осталось уже более семидесяти лет, а самой старшей – Хосефа, которой исполнилось восемьдесят. Энграси и три ее подруги были вдовами. Лишь двум женщинам их компании удалось сохранить своих мужей. Супруг Анастасии очень боялся холода Бастана и отказывался выходить из дома в зимние месяцы, а муж Мирен вместе с ватагой приятелей совершал обход городских кабаков, опрокидывая бокалы чикитос[13]13
  Вино.


[Закрыть].

Закончив игру, они вставали из-за стола и прощались до следующего вечера. Но и после их ухода дом еще какое-то время переполняла пульсирующая энергия приближающейся грозы, электризующая пространство и заставляющая вставать дыбом все волосы на теле. Амайе нравились эти дамы. Они были обаятельны и уверены в себе, несмотря на то что в жизни каждой из них было достаточно бед. Болезни, умершие мужья, выкидыши, непутевые дети, семейные неурядицы… каждый день они отбрасывали в сторону все огорчения и обиду на жизнь и приходили в дом тети Энграси веселые, как девчонки на вечеринке, и мудрые, как королевы Египта. Амайя думала, что, если ей повезет и она когда-нибудь тоже станет старушкой, ей хотелось бы быть такой, как они, независимой и в то же время питающейся от своих корней, энергичной и жизнелюбивой, распространяющей вокруг себя ощущение радости жизни, которое испытывает всякий, кто смотрит на далеко не молодых мужчин и женщин, радующихся каждому дню и не думающих о смерти. Хотя, возможно, они о ней думали, чтобы отнять у нее еще один день, один час…

Собрав свои сумки и шарфы, напомнив о праве отыграться на следующий день и обменявшись поцелуями, объятиями и замечаниями относительно того, какой Джеймс чудесный юноша, они наконец ушли, оставив в гостиной водоворот черной и белой энергии, как после шабаша.

– Старые ведьмы, – пробормотала Амайя, улыбаясь до ушей.

Она опустила взгляд на конверт, который продолжала держать в руке, и улыбка сползла с ее лица. Кожа козы, – подумала она. Подняв глаза, она увидела, что Джеймс вопросительно смотрит на нее, и предприняла безуспешную попытку улыбнуться.

– Амайя, звонили из клиники Ленокс. Они хотят знать, явимся ли мы на этой неделе, или наше время снова придется переносить.

– О, Джеймс, ты же знаешь, что сейчас мне не до этого. У меня и без того хватает забот.

– Но мы в любом случае должны им что-то сказать. Не можем же мы откладывать это до бесконечности, – не скрывая огорчения, произнес он.

Услышав в его голосе недовольство, она обернулась к мужу и взяла его за руку.

– Джеймс, это не будет бесконечно. Просто сейчас я не в состоянии об этом думать. Поверь, я честное слово не могу сейчас никуда ехать.

– Не можешь или не хочешь? – поинтересовался он, резко выдернув у нее руку и тут же пожалев о своей несдержанности.

Он посмотрел на конверт, который она держала в руке.

– Извини… Я могу тебе чем-то помочь?

Она тоже опустила глаза на конверт и снова подняла их на мужа.

– О, нет. Речь идет об одной головоломке, которую мне предстоит решить, но не сейчас. Приготовь мне кофе, присядь рядом со мной и расскажи мне, чем ты сегодня целый день занимался.

– Я тебе все расскажу, только без кофе. Ты и без кофеина достаточно взвинчена. Я заварю тебе чай.

Она подсела к огню, расположившись в одном из стоящих перед камином кресел. Отложив конверт в сторону, она слушала, как тетя Энграси возится на кухне и болтает с Джеймсом. Она смотрела на языки пламени, которые лизали поленья и плясали в камине. Когда Джеймс протянул ей чашку с ароматным чаем, она поняла, что на несколько минут погрузилась в гипнотическое тепло огня.

– Кажется, ты уже и без меня расслабилась, – воскликнул Джеймс, скорчив разочарованную гримасу. – Я тебе уже не нужен.

Она с улыбкой подняла голову.

– Ты всегда мне нужен, и для того, чтобы расслабиться, и для всего остального… Это все огонь, – произнесла она, – обводя взглядом комнату, – и этот дом. Мне всегда здесь было хорошо. Когда я была маленькой, я всегда сюда прибегала, когда ссорилась с матерью, а это случалось довольно часто. Это было самое надежное убежище. Я садилась перед камином и смотрела на огонь, пока у меня не начинали гореть щеки или я не засыпала.

Джеймс положил руку ей на голову и медленно скользнул пальцами на затылок. Он снял резинку, удерживавшую волосы, и они шелковистым веером легли ей на спину, упав ниже плеч.

– Я всегда чувствовала себя здесь хорошо, – повторила Амайя, – как будто это был мой настоящий дом. Когда мне было восемь лет, я даже фантазировала о том, что на самом деле Энграси мне не тетя, а мама.

– Ты никогда мне об этом не рассказывала.

– Я уже очень давно об этом не думала. Кроме того, это часть моего прошлого, которая мне не очень нравится. Но стоило мне здесь очутиться, как все забытые чувства как будто ожили и окружили меня подобно воскреснувшим призракам. Кроме того, меня очень беспокоит это дело… – шепотом добавила она.

– Я уверен, что ты его поймаешь.

– Я тоже в этом уверена. Но пока я не хочу говорить о работе, мне нужна передышка. Расскажи мне, чем ты занимался, пока меня не было дома.

– Я прогулялся по городу, купил изумительно вкусный хлеб, который продают в булочной на улице Сантьяго, в той самой, где такие потрясающие кексы. Потом я отвез твою тетю в супермаркет на окраине, где мы накупили столько продуктов, что смогли бы накормить целый полк. Мы поели вкуснейшей черной фасоли в баре Гарцаина, а вечером Роз попросила меня проводить ее домой, потому что она хотела забрать там какие-то вещи. Теперь вся машина под крышу забита картонными коробками с одеждой и документами, но, пока Роз не вернулась, я не знаю, что с ними делать. Я не знаю, куда она скажет их поставить.

– А где сейчас сама Роз?

– А вот это тебе не понравится. Фредди был дома. Когда мы вошли, он лежал на диване в окружении банок с пивом. Судя по его виду, он не мылся уже много дней. У него были красные и распухшие глаза, и он сморкался, кутаясь в старое пальто, а вокруг валялись смятые салфетки. Сначала я подумал, что он заболел, но потом понял, что он плачет. Дом он превратил в свинарник, и запах там стоял соответствующий, можешь мне поверить. Я остановился у двери, и, увидев меня, он не слишком обрадовался, но, по крайней мере, поздоровался. Потом твоя сестра начала собирать одежду, бумаги… Он бродил за ней из комнаты в комнату, как побитая собака. Я слышал, как они шепчутся. Когда машина была загружена, Роз сказала мне, что хочет ненадолго задержаться, потому что ей необходимо с ним поговорить.

– Ты не должен был оставлять ее одну.

– Я знал, что ты так скажешь, но, Амайя, что мне оставалось делать? Она настаивала, да и вообще, вид у него был совершенно не угрожающий. Скорее наоборот. Он совсем приуныл и дулся, как маленький ребенок.

– Как плохо воспитанный ребенок, которым он и является, – заметила она. – Но на это нельзя полагаться. Очень часто агрессия вспыхивает в тот момент, когда женщина сообщает о том, что она разрывает отношения. Расставаться с такими пресмыкающимися нелегко. Они обычно сопротивляются, рыдают и умоляют не покидать их, потому что прекрасно понимают, что без своих жен они представляют собой пустое место. А если все это не срабатывает, включается агрессия. Поэтому женщину, которая хочет оторвать от себя очередного клеща, нельзя оставлять с этим клещом один на один.

– Если бы я заметил хоть малейший признак гнева, я бы ее там не оставил. Я и так колебался, но она заверила меня, что все будет хорошо и что она вернется домой к ужину.

Амайя посмотрела на часы. В доме Энграси ужинали около одиннадцати.

– Не волнуйся, если через полчаса ее здесь не будет, я отправлюсь ее искать. Договорились?

Амайя кивнула, плотно сжав губы. Раздался стук входной двери, и одновременно с появлением на пороге Роз в дом ворвалась струя ледяного воздуха. Они слышали, как она возится в прихожей, вешая пальто на вешалку, что заняло у нее гораздо дольше обычного времени. Когда она, наконец, вошла в гостиную, ее лицо было пепельно-серым и мрачным, но спокойным, как бывает у людей, только что испытавших сильную боль. Она поздоровалась с Джеймсом и наклонилась к Амайе, чтобы поцеловать ее. Амайя заметила, что щека сестры слегка подрагивает. Затем она подошла к шкафу, достала из него маленький сверток, обернутый шелковой тканью, и положила его на игральный стол.

– Тетя… – прошептала она.

Энграси появилась из кухни, вытирая руки полотенцем, и села напротив племянницы.

Амайе незачем было задавать вопросы. Ей даже смотреть было незачем. Она тысячи раз видела эту завернутую в черный шелк колоду. Это были карты Марсельского таро, которыми пользовалась ее тетя, которые она у нее на глазах тасовала, разделяла, снимала, а затем раскладывала крестами или кругами. Она и сама с ними консультировалась. Но это было очень, очень давно.

ВЕСНА 1989 ГОДА

Ей было восемь лет, стоял май, и она только что приняла свое первое причастие. В дни, предшествовавшие церемонии, мать держалась с ней непривычно предупредительно, окружая ее вниманием, к которому Амайя не привыкла. Росарио была женщиной гордой и глубоко озабоченной стремлением предъявить миру образ зажиточной и преуспевающей семьи, вне всякого сомнения, продиктованным тем фактом, что она всегда чувствовала себя здесь посторонней, которая явилась, чтобы выйти замуж за самого завидного холостяка Элисондо. Торговля шла хорошо, но почти все деньги тратились на какие-то усовершенствования. Тем не менее, когда наступало время идти к причастию, каждая из девочек получала новое платье, фасон которого коренным образом отличался от платьев сестер, чтобы не возникало никаких подозрений относительно того, что это ношеная одежда. Мать привела Амайю в парикмахерскую, где ей расчесали ее пышные, ниспадавшие почти до талии белокурые волосы, уложив их в изумительные локоны, которые как будто рождались под тиарой из белых цветов, венчавшей ее голову. Никогда в жизни Амайя не чувствовала себя такой счастливой, как в тот день.

На следующий после причастия день мать усадила ее на табурет в кухне, заплела, а затем отрезала ее волосы. Малышка даже не понимала, что происходит, пока не увидела на столе толстую косу, которую мать ухитрилась заплести и с противоположного конца, и которую девочка поначалу приняла за неизвестного зверька. Амайя до сих пор помнила ощущение того, что ее ограбили, охватившее ее, когда она потрогала свою голову, и жгучие слезы, хлынувшие из ее глаз и заслонившие от нее окружающий мир.

– Не будь дурой, – вспылила мать, – наступает лето, и тебе будет гораздо прохладнее. А когда подрастешь, сделаешь себе элегантный шиньон, как у сеньор из Сан-Себастьяна.

Она помнила каждое слово отца, который вошел в кухню, услышав ее плач.

– Господи боже мой! Что ты с ней сделала? – воскликнул он, хватая дочь на руки и выскакивая из кухни, как будто спасаясь от пожара. – Что ты натворила, Росарио? Зачем ты все это делаешь? – шептал он, качая дочь на руках и роняя слезы на ее голову.

Он уложил ее на диван так осторожно, как если бы ее кости были хрустальными, и вернулся на кухню. Она знала, что там происходит. Отец шепотом осыпал мать упреками, в ответ она издавала сдавленные крики, напоминающие вопли захлебывающегося зверька. Затем упреки сменились уговорами и попытками убедить ее принимать маленькие белые пилюли, которым удавалось уменьшить ненависть матери к своей младшей дочери. Амайя совершенно не была похожа на свою мать, поскольку пошла внешностью в покойную бабушку, мать своего отца. Но разве я в этом виновата? – спрашивала она себя. Неужели этим объяснялось отсутствие любви к своей дочери? Отец объяснял ей, что мать больна, что она принимает лекарство, чтобы не вести себя по отношению к ней так плохо, но с каждым разом девочка чувствовала себя все хуже.

Она надела куртку с капюшоном и выскочила в спасительную тишину улицы. Она бежала по пустынным улицам и яростно терла глаза, пытаясь остановить соленый поток слез, которым, казалось, не было конца. Она прибежала к дому тети Энграси, но, по своему обыкновению, не постучала. Она взобралась на горшок с огромным колеусом с нее ростом и достала ключ, который всегда лежал на косяке двери. Она не стала звать тетю и не бросилась ее разыскивать. Ее слезы иссякли, как только она увидела на столе узелок из черного шелка. Она подсела к столу, развязала узелок и начала тасовать карты, как это сотни раз у нее на глазах делала тетя.