Текст книги "Переулок Роз"

Дон Нигро
Переулок Роз[1]1
  Здесь о переулке можно прочитать и на него посмотреть: https://www.ianvisits.co.uk/blog/2018/01/29/londons-alleys-rose-alley-ec2/


[Закрыть]

«Зритель без пьесы – чушь».

Ницше «Рождение трагедии»

Входит в сагу «Пендрагон-Армитейдж». Монолог Бена Палестрины, одного из основных героев Саги, персонажа многих пьес, включая «Морской пейзаж с акулами» и «Ведьмина пустошь». После очередной эмоциональной катастрофы – расстроившейся женитьбы, Бен прилетает в Лондон. Город, театры, мысли о жизни и смерти, встреча с призраком Шекспира, реальная или воображаемая. Бен успевает осмыслить многое. А впереди новые пьесы, новые встречи. Жизнь продолжается. Полноценный моноспектакль.

(БЕН, ему под пятьдесят, обращается к зрительному залу).

БЕН. В Гатвике мы приземлились утром, около шести, спустившись сквозь хаос в свет и мокрые бурые леса и поля, как на картинах Констебла. В Лондон я поехал на поезде, мимо множества миниатюрных дворов, как ухоженных, так и заросших высокими сорняками, над которыми торчали ржавеющие автомобили. Получил чемодан на вокзале Виктории, что в начале Букингем-Палас-роуд, напротив Бердкейдж-Уок. Остановился, чтобы посидеть на скамье в парке Сент-Джеймс и полюбоваться птицами на больших камнях посреди озера: застывших, словно высеченных из камня, пеликанах. Так мне поначалу показалось. И потом, долгими, тихими июньскими ночами мы сидели там и смотрели на луну.

Прошел через Сохо, мимо безумных, вырезанных морд плотоядных карусельных лошадей и стариков, распростершихся на тротуарах, словно трупы, и накрывшихся черными мешками для мусора, из-под которых в лучшем случае торчали только обутые в кроссовки ноги. Призрачный город. Все большие города – грубые наброски руин.

Без пяти девять уже сидел в лобби отеля, номер мне еще не приготовили, в окружении огромной семьи экзотического вида людей, которые непрерывно болтали друг с дружкой, мелодично тараторя на неведомом мне языке. Если это были разговоры ни о чем, они умели их вести. А я думал: «Что я здесь делаю? Эти люди, похоже, знают, что делают. Они, вероятно, дядья, братья, кузены. У них общее прошлое, радости и печали, ссоры и совокупления. А у меня только этот чемодан. Места, откуда я приехал, уже нет. Место, куда я вроде бы направлялся, больше не существует. История, которую я полагал своей жизнью, безжалостно стерта. И теперь я сижу здесь, среди пеликанов, и слушаю тарабарщину».

Я подумал о девушке в самолете, ее прекрасных руках и ногах, постоянно распускающей и вновь собирающей в пучок длинные, белокурые волосы, американской девушке с боттичелливскими чертами лица, которая спала в кресле рядом со мной. Когда мы выходили из поезда, я помог ей вытащить чемоданы. О загорелых ногах, сверкнувших, когда ее голову проглотило такси. Раньше головы предателей выставляли на мосту. Я обратил внимание на пустое место, предназначенное для моей.

Рассел-сквер утром. Привалившись к одной из мощных, древних колонн Британского музея, среди очаровательно милого многоязыкого детского галдежа, Йейтс стоял здесь сто лет тому назад, с Флоренс Фарр и Бернардом Шоу, ожидая, когда закончится дождь, болтая о призраках. Думаю, они оба с ней спали. Сначала один, потом другой. И не только с ней. Британия – остров на северо-западе Европы, окруженный призраками умерших любовников.

Когда двери открываются, я направляюсь в старый, с куполом, читальный зал, в поисках Макгрегора Мазерса или очаровательной дочери Карла Маркса, которая отравилась из-за любви к негодяю, и вижу, что грызуны полностью очистили его от книг. Зато какое-то решительно настроенное, мрачное существо в засаленной униформе, рыщет в тенях, как крокодил в водах Ганга.

Смотреть здесь не на что, говорит он мне, и не так, чтобы дружелюбно. Его тон указывает, что я – еще один из, похоже, бесконечной череды заплутавших и тупоумных незваных гостей. На одном глазу у него повязка, как у Долговязого Джона Сильвера. Я убежден, что он – один из тех, кто сгрыз книги.

Не на что смотреть, повторяю я его слова. Но на что я хочу посмотреть?

Откуда мне знать, вопрошает Долговязый Джон.

Вот именно, говорю я ему. – Вот именно.

В конце длинной ренессансской галереи волшебное зеркало доктора Ди, алхимика королевы Елизаветы. Если достаточно пристально всмотреться в него, можно увидеть затылок Бога, в глубине плохо освещенного коридора под дождем.

В комнате, полной часов, я думаю о доме моей бабушки-итальянки, где ночь становилась погружением в море тиков и таков, и все часы показывали разное время, потому что мой дедушка уже умер и не мог должным образом их заводить.

Я обнаруживаю себя идущим вдоль длинного ряда огромных, нависающих надо мной, невероятно древних каменных изображений мертвых богов. Времени в этом темном месте нет. Человек может лежать здесь с перерезанным горлом, и его найдут через многие века, свернувшегося в углу, даже не его самого, а только сухие белые кости, обглоданные дочиста крысами.

Глубоко под этим городом лежат в земле древние римляне. Цивилизация здесь построена на гниющей плоти умерших итальянцев: «Замок Джека Соломинки», «Винный дом Матушки Банч», «Таверна Кока», «Пироги и пудинги Маготти». Юго-восток Англии каждую сотню лет опускается на двенадцать дюймов. Спросите у жителей города Винчелси-Драунд, давно погрузившегося в Канал. Я думаю о русалках, груди и волосы которых колышутся под водой. Задаюсь вопросом, а не приехать ли мне в это место умирать?

Во второй половине дня пешком прошелся до Национального театра и на сцене «Оливье» посмотрел «Врага народа» с Маккелланом, который играл потрясающе. Ни одного лишнего жеста, ничего спорного или лишенного значения, но при этом все совершенно естественное. Жизнь гораздо неряшливее, да и искусство тоже. Потом взял экскурсию по закулисью, с удовольствием изобразил невежественного американца, и роль эта для меня оказалась куда более естественной, чем я предполагал. Уже в глубинах театра возникло ощущение, что весь Лондон такой же: замысловатый лабиринт взаимосвязанных сценических площадок и сложнейших скрытых механизмов, его жители – расплывающиеся фигуры в «волшебном фонаре». И лучшие из них не более, чем тени.

Потом, уже вечером, «Лондонские рогоносцы»[2]2
  «Лондонские рогоносцы/The London Cuckolds» – пьеса Эдуарда Рейвенскрофта, написанная в 1681 г. и адаптированная тремя столетиями позже Терри Джонсоном. В «Литтлтоне» (входит в состав Королевского национального театра) поставлена в 1998 г.


[Закрыть] в «Литтлтоне». Вновь я сидел на первом ряду, спектаклю предшествовало что-то вроде парада грудастых шлюх, и самой красивой, с алыми губами, белыми тенями, румянами во всю щеку, мушкой и глубоким декольте, аж до сосков, каким-то образом удалось оторвать мои глаза от ее груди, а потом, сопроводив свои слова похотливым жестом, она осведомилась, не желаю ли я отведать ее апельсинчика. Я кивнул: да, с удовольствием. Что ж, я не ел целый день, да и какой мужчина в здравом уме откажется от апельсинчика шлюхи. Она подошла к краю сцены, жестом предложила мне подняться и подойти к ней, опустилась на четвереньки – увы, боюсь, раньше она проделывала это не раз, – зажала дольку апельсина в зубах и скормила ее мне, закончив все поцелуем, настоящим. Ее губы соприкоснулись с моими. Вкус и запах ее помады смешались с апельсином. Сок побежал по моему подбородку. Мой дебют в английском театре прошел успешно Наутро, в ресторане отеля, я вытер рот, и ее помада оставила чуть заметный алый след на белоснежной салфетке.

Мне потребовалась эта салфетка. Английский завтрак показался мне сальным, непотребного вида месивом. Я не знаю, действительно ли едят англичане это на завтрак, но, скорее всего, нет, иначе они все уже умерли бы. На лице официанта, похоже, отразилось разочарование, когда я сказал ему, что ограничусь мясной нарезкой, сыром и фруктами со «шведского стола».

«Без англицкого зафтрака?» – воскликнул он, словно для него это был вопрос национальной чести, хотя акцент говорил о том, что его родина находится не так и далеко от Узбекистана. Но парнем он был хорошим, и я не стал делиться с ним своими подозрениями, что «англицкий зафтрак», который я таки съел вчера, скорее всего, еще в 1954 г. выблевала такса Уинстона Черчилля.

Брожу по лабиринту улиц, среди вавилонского многообразия языков. Вестминстерское аббатство под дождем. Здания Парламента, как гробницы мертвых богов. В этом городе я – чужак. Томная блондинка в галерее «Тейт», невероятно красивая, словно сошедшая с одной из картин прерафаэлитов. Ей поднаскучили полные благоговения взгляды мужчин? Офелия, принимающая своих поклонников на собственных похоронах. Это жемчужины, которые были ее глазами.

Меня никогда не привлекали мегаполисы. Американские мегаполисы, в которых я бывал более молодым, были, по большей части, грязные, уродливые, шумные, полные жестокости и насилия. Мюнхен я находил прекрасным, но на самом деле меня заботила женщина, с которой я приезжал туда. Немалую часть Лондона, как и Мюнхен, разбомбили во время войны, но слои времени и пыли, кирпичей и призраков в мегаполисе образуют некое подобие палимпсеста, большая часть которого теряется из-за того, что сквозь него проглядывают недостаточно хорошо стертые прежние слои. Мегаполис – это осадок человеческого желания, смычка боли и глупости со временем, страстью и смертью. И ни один мегаполис не является просто мегаполисом. Каждый – это множество мегаполисов, наложенных один на другой. Есть мегаполис, который мы представляем себе, мегаполис надежды. Есть тот, которого мы боимся, и тот, из которого нам не выбраться, и тот, который помним. Если мегаполисы на небесах и в аду, и, вероятно, это один и тот же город. Все мегаполисы – кладбища. В Лондоне, как в Мюнхене, Дрездене или Хиросиме, мы строим на все новых слоях смерти. Сама земля сделана из смерти. Все мегаполисы нереальные.

Лабиринт маркируется тропой, которую мы выбираем, чтобы добраться до сада в его центре. Но фишка в том, что никакого центра и нет. По мере того, как ты продвигаешься вперед, волшебный сад, как и возлюбленная, всегда удаляется.

Я поднимаю голову и вижу, что стою перед домом Диккенса. Понятия не имею, как сюда попал, но с того момента, как переступаю порог, ощущаю, что-то не так, присутствие какой-то непонятной угрозы. Иду по тесным комнатам, мимо частичек себя, оставленных великим человеком – уродливая мебель, вещи под стеклом, вроде дохлого кальмара, – и чувство неловкости нарастает. Лестницы, навевающие меланхолию. Безвкусный винный погреб. Из угла подвала вид на жалкий дворик, неухоженный, всеми забытый. Труп, который ты посадил годом раньше в своем саду. Я думаю о мистическом саде алхимиков, об огороженном саде детства Элиота. Вороны[3]3
  Ударение на первом слоге.


[Закрыть] собираются в небе. Откуда это совершенно иррациональное убежденность, что здесь, совсем рядом, зло? Если любая человеческая душа после смерти может оставаться в некоторых местах энергетическим сгустком, значит, могла остаться и душа Диккенса. Его разум не знал покоя. Ему всегда чего-то не хватало. Он наслаждался жизнью с таким отчаянным энтузиазмом, что это, возможно, причиняло боль. Ничто не могло его сдержать, даже обложки книг. И внезапно на меня обрушилось ужасающее видение: великий волосатый, вонючий Диккенс пускает слюни на свою маленькую, бедную возлюбленную, атакует ее своими агрессивными ласками, душит маниакальной похотью, сокрушает характерной для викторианской эпохи мешаниной вожделения и отвращения, которая скоро изрыгнет самого знаменитого актера перфоманса той эпохи – Джека Потрошителя.

Я покидаю дом Диккенса, как человек, убегающий от кошмара. Но что есть этот кошмар? Измена, предательство, утрата. Писательство – заранее обреченная попытка убежать от собственных демонов, запрятав свое «я» в лабиринте истории. Я говорю себе, это всего лишь старый дом, с какими-то бумагами, реликвиями, предметами мебели, которых человек по фамилии Диккенс – когда-то он жил, но уже умер, – касался плотью, давно уже сгнившей. Он оставил после себя полку прекрасных толстых книг, которые я всю жизнь перечитывал снова и снова, зарываясь в них, чтобы избежать собственных пугал. Заползая с благодарностью в невероятно образные воображаемые миры этих книг, прокладывая путь в лабиринте разума умершего человека, я испытывал шок, находя себя там, среди прочих гротескных существ. Входить в мегаполис все равно, что открывать книгу. Тебя проглатывает, как капитана Крюка, и ты потерян.

Слегка потрясенный неистовством моей реакции на этот, в конце концов, совершенно безвинный старый дом, я инстинктивно вернулся к театрам: «Ройял-Корту», «Лицеуму», «Ковент-Гардену», «Друри-Лейну». Глаза женщин на улицах – это глаза давно умерших актрис, смотрящих на меня с выцветших открыток магазина «Антикварные книги и сувениры», расположенного рядом с Чаринг-Кросс, где Дефо просаживал деньги, мистер Панч мутузил жену, а Пипс не без интереса наблюдал за казнью восьмерых цареубийц. Нет такого места в Лондоне, где не совершалось бы то или иное непотребство.

На другом берегу, в реконструированном «Глобусе», я сидел на галерее и наблюдал, как актеры носились по сцене, пытаясь выпрыгнуть из костюмов «Венецианского купца», флиртовали с Порцией и дурачились с другими девицами. Это меня немного успокоило. Здесь я почувствовал себя почти как дома. Потом присел у дерева рядом с театром. Рядом лежал округлый булыжник. Я его поднял, подержал в руке, чувствуя загадочную силу, таящуюся в некоторых неодушевленных предметах. Я представляю себе, как Шекспир поднимает этот булыжник и бросает в Хенслоу, или в крысу, четырьмя сотнями лет раньше. Кладу булыжник в карман – естественный поступок для тех, как жаждет утопиться.

Иду к Темзе. Вода плещется о скалы. Шекспир стоял здесь, глядя на эти скалы. Чайки кружат надо мной. Шекспировские чайки. И мне нравятся старые кирпичные стены складов, образующие Медвежий переулок, где когда-то кружком собирались люди, с удовольствием наблюдая, как мучают животных. Дальше переулок Роз, к которому примыкал Театр Роз. С кирпичной стены, пришпиленный к крашеной деревянной двери, на меня смотрит потрепанный постер с Шекспиром, загадочным и с рыбьими глазами. Странные наложения времени, что-то шевелится в голову у затылка. Я иду по улице к тому месту, где стоял старый «Глобус», его «Глобус». Теперь это автомобильная стоянка. Осталась только часть фундамента, глубоко зарытая в землю. Однажды я был человеком на Луне. Возвращение в пещеру «Оливье», вновь первый ряд. Потрясающая эпическая пьеса «Бегство», об исходе белогвардейцев. Визуально великолепные, постоянно трансформирующиеся декорации высятся над мной, купаясь в оттенках синего и красного. Огромное количество актеров, мощная энергетика, выплескивающееся через край ощущение жизни. Два с половиной часа у меня не было времени подумать о чем-то еще. Их мир поглащает меня полностью, я становлюсь одним из них, одним из изгнанных. Покидаю театр с великой неохотой, выхожу в ночь вместе с остальными обреченными, пересекаю вздувшуюся реку, возвращаясь в пустошь собственной ссылки.

В отель прихожу совершенно вымотанный, поднимаюсь на свой этаж и вижу молодую женщину, идущую мне навстречу с другого конца коридора. Ее глаза встречаются с моими и вдруг сверкают, словно она приняла меня за человека, который ей небезразличен. Потом она резко поворачивает направо, в другой коридор, а когда я подхожу к перекрестку, лишь мгновение спустя, она уже исчезла, за одной из множества закрытых дверей. Я запираю за собой дверь, открываю воду в ванне, раздеваюсь, соскальзываю в теплые объятья старой ванны на «львиных лапах». Я замечаю розоватый оттенок воды и осознаю, что это моя кровь, сочится из того места, где королева укусила мой зад. Нет, не сама королева, конечно, но английские фунтовые банкноты с ее изображением. Они слишком велики для моего американского бумажника, торчат над краем и впиваются в левую ягодицу при каждом шаге. Поэтому день бесконечной ходьбы привел к появлению язвы солидных размеров. Я лежу в красной воде, как гомункул Джона Ди, ожидающий рождения, или мой собрат-драматург Сенека, который, ложась в ванну, благоразумно прихватил с собой бритву. Бойся смерти от воды.

Я закрываю глаза и просматриваю в голове абсурдную цепь ассоциаций, которую вынес из давным-давно прочитанной книги Сперджена об образности Шекспира: болезнь, принуждение, горечь, приправа, гусь. Мысленным взором вижу небольшой, уютный дом во время чумы. Мэри, которая готовит гусыню, добавляет приправу. Ребенок, Вилли, в ярости, потому что убили его подругу и теперь готовят, чтобы подать на обед. Он хочет убежать из дома, но его привязывают к стулу с высокой спинкой. Что хорошо для гусыни, слышит он слова отца, то хорошо и для гусака. Если люди, которым он полностью доверял, могут без малейших угрызений совести убить и съесть эту гусыню, в компании которой он так часто был счастлив, думает он, что помешает им одним холодным зимним днем убить его. Вся эта еда, решает он, да и вся жизнь, сплошь убийство и предательство.

Я дремлю, думая о переулке Роз, теперь немного забытой узкой улочке у реки, по которой когда-то ходил Шекспир, тогда для Лондона такой же незнакомец, как и я сейчас, размытое лицо в разбитом зеркале. Хенслоу построил Театр Роз в 1587 году, на месте старого розового сада, к югу от Темзы, рядом с ареной для медвежьих боев. Вход в театр находился со стороны Мейден-Лейн, с юга. Зрители пересекали канаву по небольшому мосту. Шекспир, скорее всего, выступал там в 1592 г., в гастролирующей труппе «Люди лорда Стренджа», с пьесами о войнах Роз. Потом чума закрыла театры, и одиннадцать тысяч лондонцев умерли: мясников, любовников, актеров, детей. Когда договор аренды закончился, округ утроил арендную плату, Хенслоу расстался с мыслью сохранять там театр, и его разрушили к тому моменту, когда Шекспир и Бербейдж ставили «Короля Лира» в расположенном чуть дальше по улице «Глобусе».

В голове я слышу, как он бормочет, шагая по переулку Роз, мысли его бегут быстро-быстро: ее лицо, ее губы, ее груди, это старый пердун Хенслоу, этот тухлый запах Темзы, воспоминания о свежем сене, Анна, лежащая на нем обнаженной. Болезненно-бледный, одутловатый старый петух, вот кто я, говорит Вилли, глядя в треснутое и потемневшее от времени зеркало. Два рыбьих глаза, таращащихся из моря пудинга. Мой мозг – одна большая помойка. Фрагменты прочитанного и пережитого брошены в котел, куда добавлено горькое и сладкое, и из этой вонючей кипящей массы рождается написанное мною, что бы я ни писал. Пожалуйста, Боже, молит он, позволь мне свалиться с утеса в Дувре до того, как я вновь влюблюсь.

На следующий день я заблудился в Севен-Дайелс, части Лондона, определенно спроектированной безумцем. Так можно ходить кругами до бесконечности, в этом странном лабиринте, напоминающем часовой механизм, созданный злобным, спятившим богом драматургов. Две девушки-шведки останавливают меня, чтобы спросить, как куда-то пройти. Они, похоже, не замечают, что я заблудился, как и они. Я указываю им одно направление, они идут в другом. Это история моей жизни. Девушка, одетая в пурпурное, как цыганка, и с колодой карт, протягивает мне флаер магазина, в котором я могу купить хрустальные шары. Несомненно, чувствует, что мне без них никак. Блондинка в белом, широком индийском наряде, протягивает рекламу «Биоданзы». Я понятия не имею, что это такое, но перед моим мысленным взором возникают танцующие овощи. Заходите, говорит она, прикасаясь к моему плечу. Лондон – место множества приглашений и миллиарда языков, которых я не понимаю.

Я ретируюсь в маленький ресторан, где присутствие застенчивой официантки-француженки успокаивает меня. Смотрю из окна на круговерть автомобилей и пешеходов и думаю о стихотворении Йейтса, в котором он, глядя из окна чайной на запруженную людьми и транспортом лондонскую улицу, испытывает необъяснимое и столь внезапно нахлынувшее чувство радости и благополучия. Если бы человек мог осмыслить благополучие именно этого момента: Лондон, 19 мая 1998 г., вторник, 4:55 пополудни… но момент осмыслить невозможно. Число вариантов бесконечно. Да и сам момент уже ушел.

Официантка, похоже, забыла меня. Я останусь здесь навеки, Летучий голландец семи циферблатов. На секунду закрываю глаза, и я уже в Лесу, неподалеку от Афин.

Если и есть совершенно бестолковый человек, так это, естественно, я. А вокруг него крошечные существа, бегают и шепчутся, совокупляясь под лунным светом. Живут в собственной сложной мифологической реальности. Они – очень древние дети. Перед тем, как подняться на борт самолета, доставившего меня сюда, я получил почтовую открытку от женщины, которую не видел семь лет. «Я была феей в твоей постановке «Сна в летнюю ночь». Пожалуйста, приезжай и повидайся со мной». Это очаровательная девушка, умная и веселая, одного лишь присутствия которой в комнате хватало, чтобы мое сердце стучало, как отбойный молоток. К счастью, она исчезла до того, как у меня появился шанс все испортить, полюбив ее. Звали ее Роза, и тогда она была совсем юной.

Теперь – нет. Она развелась, жила одна, с маленькой девочкой, как та женщина из Мюнхена, на которой я собирался жениться. Она посылает мне фотографии. Их обеих, Розы и маленькой девочки. Они стоят у театра, где когда-то я ставил спектакль, в котором она играла. Тогда она была Дездемоной. Теперь – кто-то еще. Я могу сесть в самолет, полететь домой и навестить фею в Лесу у Афин, которая на самом деле живет в восточной части Огайо, но какой смысл? Опыт однозначно демонстрировал, что все такие встречи заканчиваются одинаково.

По ощущениям я словно провалился в кроличью нору. Всегда был слишком глупым, чтобы успокаиваться до потери чего-то ценного. Я вижу этих сказочных существ в темноте, среди папоротников, и хочу затеряться в этом странном шекспировском лесу, возникшем у меня в голове, с моей подружкой Розой, прекрасной ирландской феей. Но вместо этого я сижу здесь, посреди района Севен-Дайелс, известного, как убежище для воров и головорезов, смотрю в окно на множество других потерянных душ и жду, пока Пинтер закончит гримироваться, чтобы я смог пойти в «Донмар-Уорхаус» и посмотреть, как он изображает человека, которого сам и придумал много лет тому назад, когда был кем-то еще. Это судьба, которой боятся все драматурги: мы превращаемся в своих персонажей.

В фойе театра, оно крошечное, а людей там, как сельдей в бочке, я не чувствую себя особо несчастным, потому что, оказывается, есть, есть безумцы, вроде меня, ценящие пьесы Гарольда Пинтера. «Вроде Аляски», «Любовник», «Коллекция». Я знаю эти пьесы так хорошо, что слышу фразы в голове до того, как они произносятся, но они по-прежнему цепляют меня. Слова эти идеально сопрягаются с молчанием. Наблюдая за драматургом, пойманном в его воображаемом мире, я вижу собственную судьбу, словно в зале разбитых зеркал. Я улавливаю аромат духов Лии Уильямс, когда она проскальзывает мимо меня, уходя в закулисную темноту, и, пусть и на мгновение, иллюзия значимости выдает достаточно мощный импульс, побуждающий жить дальше. Потом он сходит на нет.

Ночью, во сне, я в переулке Роз, только выглядит он иначе: теперь это усыпанная гравием дорожка, а справа высится круглый театр. Ночь у елизаветинской реки. Чайки и вороны[4]4
  Ударение на первом слоге.


[Закрыть], те самые, которые беседовали с Шекспиром и гадили на Хенслоу. Скалы у воды. Песок и гниющие бревна. Мы сидим на скалах и смотрим на луну.

Следующим днем, в Музее движущегося изображения, засунутым, как домик дружелюбного тролля, под мост Ватерлоо, я хожу среди экспонатов в толпе из пятидесяти французских девушек-подростков, все, как одна, в футболках, туго обтягивающих грудь и демонстрирующих пупок. Коротенькие юбки выставляли напоказ и большую часть стройных ног. Никогда в жизни не видел так много ослепительно красивых девушек-подростков, и они все, как заведенные, тараторили на французском, и носились по музею, как табун кобылиц, с развивающимися белокурыми гривами. У одной, особенно красивой, поперек идеальной груди красовалась надпись на английском: «Я – ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ В САДУ». Это точно был рай похотливого старикашки, а может, и ад, в зависимости от того, как посмотреть, потому что в девицах этих определенно жил дьявол. Все, что они видели, становилось исходным материалом для какой-нибудь восхитительно смешной и бесстыдно грязной шутки. Они прекрасно осознавали свою власть над мужчинами, разве что не понимали полностью, какой опасной она может быть, поэтому откровенно, и не без жестокости, наслаждались этой властью. Одна, у экспоната, позволяющего гостям музея петь, обхватила изящными пальчиками похожий за цуккини микрофон, и принялась энергично водить рукой взад-вперед, словно рассчитывала вызвать какую-то электронную эякуляцию, отчего другие француженки загоготали, как маньячки. Огорчал, пусть и вызывал определенное облегчение, тот факт, что я оставался для них совершенно невидимым, хотя они бегали, скакали, смеялись и кричали вокруг меня, пока мы вместе продвигались по экспозиции. Меня воспринимали то ли ходящим манекеном, то ли призраком отца Гамлета.

Завороживают меня и экскурсоводы, по профессии, несомненно, актеры, которые в полной мере соответствуют периоду, в котором сопровождают нас. Первым нас встречает дружелюбный джентльмен эпохи короля Эдуарда, с двенадцатью детьми, имена которых пытается выстрелить одно за другим, но путается. Его сменяет смешная пара, одетая, как билетеры в старом кинотеатре. Поскольку французские девушки умчались в другую часть леса, я остаюсь с ними в одиночестве, и они прекрасно проводят время, разговаривают со мной, не выходя из роли, расписывая достоинства нового фильма братьев Маркс и тому подобное.

Потом я поворачиваю за угол и обнаруживаю старый вагон, припаркованный у стены. Я поднимаюсь по ступенькам и вхожу в него, как человек во сне. В вагоне деревянные сидения, в другом конце экран, на котором показывают закольцованную подборку из фильмов Эйзенштейна. Ко мне уже идет невысокого росточка, улыбающаяся девчушка, которая здоровается со мной и с невероятно приятным русским акцентом начинает рассказывать о том, как великие фильмы товарища Эйзенштейна добирались до граждан Советского Союза в специально оборудованных вагонах-кинотеатрах, колесивших по всей стране. В вагоне никого не было, только я и эта русская девушка, прислонившаяся к стене, наши лица находились совсем рядом, чтобы мы могли слышать друг дружку в криках и смехе француженок, которые загадочным образом вернулись и теперь, похоже, у самого вагона играли в футбол чьей-то головой.

Стоя здесь, в полумраке вагона, обсуждая Эйзенштейна и Толстого с этой милой особой, говорящей с сильным русским акцентом и сверкающей глазками, я обнаруживаю, странно, неожиданно, что нахожусь в мире с самим собой, как Йейтс в чайной, и до меня доходит, что все эти долгие, мрачные месяцы, прошедшие после отъезда из Мюнхена, я ни разу не стоял так близко к привлекательной молодой женщине и не говорил с ней о чем-то действительно существенном.

Но человеку свойственно все портить, даже то, что доставляет ему удовольствие, вот и я не удержался от желания узнать, а кто она, эта девушка, когда не работает в русском вагоне-кинотеатре.

У вас получается очень хорошо, говорю я.

Спасибо, отвечает она. Я стараюсь отдавать все силы служению советским трудящихся и тем самым поддерживать нашу великую революцию.

Вы работаете где-нибудь еще, помимо этого места, спрашиваю я.

Где-то еще? Глаза у нее широко раскрываются, русская девушка поставлена этим вопросом в тупик. По глазам я вижу, она знает, о чем я, но остается персонажем, который играет.

Нет, говорит она. Моя работа – ездить по России и рассказывать людям о товарище Эйзенштейне и его очень важных фильмах. Таких, как «Броненосец «Потемкин», «Александр Невский». «Иван Грозный»…

Я это понимаю, и с работой вы справляетесь в лучшем виде, но меня интересует ваша другая жизнь…

Моя другая жизнь?

Я смотрю под потолок вагона и осознаю, что здесь, вероятно, есть видеокамеры, фиксирующие все, что происходит в вагоне.

За нами наблюдают, спрашиваю я.

Вы про товарища Ленина? Товарищ Ленин постоянно наблюдает за благополучием советских людей.

Я про другое. Если мне каким-то образом удастся убедить вас хоть на мгновение выйти из роли, это закончится увольнением?

Извините, что значит, выйти из роли?

Мне нравится ее акцент, но я хочу знать, как она говорит в нерабочее время. Настоящий ее акцент – кокни, или северной страны, или произношение у нее, как у королевы? Я знаю, с моей стороны это чистейший эгоизм, и я не хочу, чтобы у нее были неприятности, но прошло так много времени с тех пор, как разговор с женщиной доставлял мне столь огромное удовольствие.

Возможно, она это чувствует и жалеет меня, потому что смотрит мне в глаза и спрашивает, все с тем же русским акцентом, откуда вы приехали?

Я из Огайо, отвечаю я. Это Америка.

Америка, повторяет она. Здесь, в Советском Союзе, мы восхищаемся американским народом. Они тоже сражались в великой Революции. И вы приехали из Огайо, такого далекого далека, только для того, чтобы посмотреть фильмы товарища Эйзенштейна?

Правда в том, говорю я, что тут я, по большей части, случайно. У меня был билет.

Нет, здесь мы в случайности не верим, делится со мной она. Раз вы купили билет, значит, пришли сюда сознательно.

Я купил билет, но этот билет был куда-то еще.

Если вы купили билет куда-то еще, тогда как вы оказались здесь?

Я сел в самолет, а когда он приземлился, вышел из него.

То есть вы вышли здесь, но на самом деле собирались лететь куда-то еще?

Я купил билет до Мюнхена.

Но это не Мюнхен.

Я знаю, что это не Мюнхен.

Так вы направляетесь в Мюнхен?

Нет. Уже нет. Я направлялся туда, когда покупал билет.

А потом вы передумали, предполагает она.

Нет, говорю я. Я не передумал. Передумал кое-кто еще.

Для американца у вас все так запутано, говорит она. Конечно, я русская, а у русских все запутано от природы, но я всегда думала, что американцы – такие простые люди.

Что некоторые всегда проще других, соглашаюсь я. Но в вашей другой жизни, за пределами этого вагона, вы – русская? Или англичанка?

Это и есть моя жизнь, говорит она.

Я про то, говорю я, что в данный момент обстоятельства требуют, чтобы мы воспринимали реальностью и этот вагон в России, и то, что вы – русская девушка, работа которой – колесить по стране и рассказывать людям о фильмах Эйзенштейна. Но в действительности вы – кто-то еще.

Я кто-то еще в той же степени, в какой вы сейчас в Мюнхене.

Но я не в Мюнхене.

Вот именно, и она мне улыбается, ослепительно, но не оставляя надежды.

Мы смотрим друг на дружку. Я уже собираюсь открыть рот и попытаться объяснить, что происходит, когда мужчина покупает невозвратный билет до Мюнхена, куда собирался вернуться, чтобы быть с женщиной, на которой решил жениться, а потом, неожиданно, потому что женщина передумала, необходимость поездки в Мюнхен отпала, и поскольку для этого мужчины Мюнхен просто перестал существовать на карте, после этого оставался год, чтобы поменять билет и отправиться в другое место или потерять потраченные деньги. Но я просто не знаю, с чего начать, потому что та реальность слишком далеко от старого советского вагона, который установлен в этом замечательном музее человеческого желания и глупости, а может, совсем она и не реальность, а пьеса с несколько другим составом персонажей. И я осознаю, что нет у меня никакой возможности докопаться до истины, узнать, кто на самом деле эта девушка. Она согласилась сыграть эту роль, роль девушки в советском железнодорожном вагоне, и теперь просто не имеет права выходить из нее. Причем абсолютно в этом права.