Текст книги "Вознагражденные усилия любви"

14

(Тут же сцена заполняется танцующими и поющими людьми, Лондон и Стратфорд, молнии и громы. ШЕКСПИР столбом стоит посреди).

ЛЮДИ (поют, используют ШЕКСПИРА, как майское дерево, веселые, радостные, тогда как вокруг бушует гроза):

 
Тело в Лондоне лежит,
Душа в Стратфорде горит,
Пчела летает, мед сосет
Джоан же варит суп.
Моя сестра, братья мои,
Мальчик завтра умрет,
В Стратфорде я похоронен,
Сгнили косточки мои[26]26
The body lies in Londonbut the soul burns for Stratford,the bee sucks,the greasy potis keel-ed by Joan –my sister, my brothers,a dead boy tomorrow,in Stratford I’m buried,lie moldering my bones. –  Театр может сделать свой перевод.


[Закрыть].
 

(ШЕКСПИР, придя в ярость, начинает разносить декорацию, Уничтожать Лондон и Стратфорд, разбрасывать все, не замечая пляшущих и поющих. Песня продолжается).

 
Кости в склепе
Поют, поют,
Приходи в Стратфорд, Уилли, скорей,
Возвращайся из странствий своих.
Душа поет в Стратфорде,
Но пах горит в Лондоне,
Французская болезнь тянет меня
От зелени и дома,
От зелени и дома[27]27
The bones in the charnel houseare singing, are singing,come Stratford, come Willy boy,come creeping, don’t roam,the soul sings in Stratfordbut the crotch burns for London,the French disease is pulling mefrom greenery and home,from greenery and home. –  Театр может сделать свой перевод.


[Закрыть].
 

(Гроза достигает кульминации с песней, сцена в обломках, люди ушли, ШЕКСПИР посреди разгромленной сцены, остаются и две девушки: МИРАНДА, с плащом из первой картины, и АРИЭЛЬ, которая протягивает ему посох. ШЕКСПИР рассеянно его берет).

АРИЭЛЬ (тихонько выводит мелодию песни «На тридцать пять футов». Продолжает по ходу последующего диалога). Ла-ла-да-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а-а-а…

МИРАНДА. Папа? Папа?

ШЕКСПИР. Сюзанна?

МИРАНДА. Я – Миранда, папа.

ШЕКСПИР. Миранда?

МИРАНДА. Шторм закончился. Пока отплывать.

ШЕКСПИР. Нет. Я не могу. Не могу.

МИРАНДА. Конечно, можешь. Почему ты не можешь?

ШЕКСПИР. Я боюсь.

МИРАНДА. Ты не боишься. Ты ничего не боишься. Ты надо мной подшучиваешь. Почему ты надо мной подшучиваешь? Корабли готовы. Король, Фердинанд и матросы ждут нас.

ШЕКСПИР. Король и кто?

МИРАНДА. Калибан так хорошо здесь прибрался. Думаю, он сожалеет о нашем отъезде. Действительно, думаю. Мы возьмем его с собой? Папа? (ШЕКСПИР плачет). О, что такое? Не плачь. Я никогда не видела тебя плачущим. Тебе грустно, потому что ты теряешь Ариэль? Папа, в чем дело?

(Пение прекращается. АРИЭЛЬ слушает).

ШЕКСПИР. Что я делаю здесь, кажется нереальным, и что я делаю здесь, кажется таким маленьким, но то и другое сделаны из жестокости, замешаны на смерти. Любой выбор – неправильный. Я боюсь сдвинуться с места. Я боюсь не сдвинуться. Это просто ужас.

МИРАНДА (накидывает на него плащ). Но у тебя есть МЫ, глупый. Ты можешь терять своих друзей, свою любовь, своих детей, но ты не сможешь потерять нас, потому что мы в твоей голове. Остальное заимствовано. Возможно, красивое, но заимствованное. Все плоть заимствована. Это ценно, то, что ты заимствуешь, будь с этим добр, береги, и не ошибайся, заимствуя. А мы – в твоей душе. Твоя душа – то, из чего мы сотворены.

ШЕКСПИР. Правда? Я знал это когда-то, но забыл. Бедные заимствованные потерпевшие кораблекрушения существа, которых я куда-то положил, мои другие дочери. Я заимствовал дочерей, вселил в них ужас, внес свою лепту в смерть, я и бедная Анна. Я должен прикоснуться к ним, правда, до того, как умру? Прикоснуться к ней, прикоснуться к ним, прикоснуться к заимствованному. Глубоко в русалочьем царстве, в океане души Бога, возможно, магия и плоть – суть одно, растительность и искусство, младенец и книга, все такое, все заимствованное. Я это только сейчас вспомнил? Я представлял их себе, заимствовал из времени и случая, и в конце этой заколдованной жестокой пьесы, я отдам свою душу Богу? Он пожрет сердцевину моего «я» и встроит в себя? Меня это должно волновать? (Начинает смеяться). Не меня. Только не МЕНЯ. (Смеется громче, пятится, глядя на небо). Я ПОЗАИМСТВОВАЛ ДОЧЕРЕЙ. Я ПОЗАИМСТВОВАЛ ДОЧЕРЕЙ. Я ПОЗАИМСТВОВАЛ… (Люка не замечает и падает в него). А-А-А-А-А-А-А!

(Глухой удар. МИРАНДА и АРИЭЛЬ исчезают. Кричит петух. Утро. Света прибавляется. Поют птицы. Приближается шуршание метлы БОУНА. Появляется БОУН. Останавливается, смотрит на небо).

БОУН. Поутру спина болит. Поутру… (Видит замусоренную сцену). Господи, хуже, чем было. Что тут вытворяли на репетиции? Утро, это обсиженная молью шляпа. Поднимаешь ее, и эти твари летят тебе в лицо. И мистер Шекспир оставил люк открытым, чтобы какой-нибудь бедный дурачок свалился в него. Лучше закрыть. (Подходит, с усилием поднимает крышку, петли скрипят, и с грохотом ее захлопывает). Пошли прочь, крысы. Сегодня, думаю, у нас «Буря». (Начинает рассеянно петь, собирая разбросанную бутафорию):

 
На тридцать пять футов
В воде твой отец,
Ди-ди было костями –
В ди-ди обратилось;
Что было глазами –
То перлами стало.
Ничто в разрушенье
В нем не пришло,
Но только все в нем
Обратилось во что-то…
 

(Замолкает, поднимает голову к небу). Хороший день для этой пьесы. (Продолжает прибираться под меркнущий свет, напевает): Ду-ди-ду-ди-ду-ди-ду-у-у-у.

(Затемнение).

Авторское послесловие:

1

Шекспир – как канатоходец, сначала идет, потом бежит, в итоге падает. Часть того, что Миранда пытается помочь ему увидеть в конце, состоит в следующем: большая часть его горя – от путаницы сознании и бытия. То, что он ценит в Лондоне, его искусство, по большей части у него в голове, и не может уйти от него где бы он ни жил… Не может умереть. Что может и умирает, находится в Стратфорде, другие существа, о которых он заботится, его плоть и кровь, его заимствованные дочери. Заимствованные, потому что они смертные Все, созданное из плоти и крови обречено, поэтому он ценит то, что заимствовано, пока может. Другие создания будут принадлежать ему всегда.

Театр – это алхимия. Драматург берет то, что у него в голове, и пишет формулу, которая превращает взятое в материю на сцене. Потом, во время спектакля, стараниями актеров материальное на сцене становится духовным в разумах зрителей. Происходящее на сцене уходит в головы тех, кто находится в зрительном зале. Драматург связывается со зрителями через посредника – театральное представление, запуская этот алхимический процесс, в котором происходит трансформация опыта в его голове через опыт плоти актеров на сцене в опыт в головах зрителей. Этот процесс безмерно его радует. Но, как и все, приносящее яркое наслаждение, он также и причина великого страдания.

Анна, Сюзанна и Миранда – существа физического мира, лесные ведьмы. Леди, Джудит и Ариэль – все ведьмы духовные, ведьмы искусства, нигромагии, темноты. Шекспир отчаянно нуждался в этих ведьмах. Физический мир – то, из чего мы созданы. Искусство – то, что мы создаем. Мы – часть обоих, нуждаемся в обоих, боимся обоих. Оба мира хрупкие. Оба могут в любой момент обрушиться на нас. Это любовь.

2

Друг предполагает, что написать хорошую пьесу о Шекспире невозможно. Что-то такое я слушал до того, и, несомненно, еще услышу. Такое предположение настолько противоречит моему восприятию искусства, что я считаю необходимым объяснить, почему считаю такую позицию чрезвычайно глупой. Я верю, что утверждающие, будто бесполезно и пытаться написать пьесу о Шекспире, не улавливают разницы между мифологической и логической формами, то есть искусством с одной стороны и критикой и историей с другой.

Попытка написать каноническую пьесу о Шекспире действительно напрасный труд, потому что не существует такого понятия, как каноническая пьеса о ком-то или о чем-то, даже о Гамлете или Лире. Сила символов в том, что они могут порождать самые различные значения, сохраняя при этом конкретную идентичность. Пьеса – движущаяся мозаика символов, прослеживание архетипических закономерностей, которые генерируют мифологические, а не логические истины. Шекспир для меня, в тех границах, когда я подхожу к нему, как драматург, а не как критик или историк, мифологическая фигура, так же, как Ричард Третий, леди Макбет и Фальстаф представлялись мифологическими фигурами Шекспиру. Не думаю, что его волновало, рисовал ли он точный, исторически правильный портрет Ричарда. Драматург использует исторические персонажи, как он использует персонажи своей личной истории, чтобы создавать мифы.

Принц Хэл был реальной личностью, в том смысле, что историки писали о нем в своих книгах, и практически никто не ставил под сомнение, что принц действительно существовал во плоти и стал королем Англии Генрихом Пятым, но у Шекспира он существует в том же мире, что и Фальстаф, мистрис Куикли и Долли Тершит[28]28
  Более подробно об этих трех персонажах в пьесе Дона Нигро «Кабанья голова».


[Закрыть], и реален в той же степени, что и они. У Шекспира принц Джон столь же реален, как Калибан или Душистый Горошек. Гомер рисует одного Агамемнона, Эсхил – другого, Еврипид – третьего. Нет канонического Агамемнона, есть взгляды с разных сторон на колоритную мифологическую фигуру, которая, возможно, существовала из плоти и крови, возможно и нет, и ходила по этой земле, спала с любовницей и отливала за борт корабля. Джордж Бернард Шоу рисует одного Шекспира, Уильям Гибсон – другого, Энтони Бёрджесс – третьего, Эдвард Бонд – четвертого. Ни один портрет не является каноническим. Ни один не может быть таковым. Каждое вымышленное воплощение несет в себе иной сочетание личностных особенностей.

Драматург, пишущий пьесу о Шекспире, не связывает себя теми же обязательствами, что и критик, тревожащийся о том, сколько детей было у леди Макбет. Актриса, задающая себе этот вопрос, потому что она должна играть леди Макбет, имеет право фантазировать, как и драматург. Критика может смутить мифологическая правда, но драматурга и актрису – нет. Они просто делают свою работу. Попытка критика убедить меня написать пьесу на другую тему, потому что нет точного портрета Шекспира, представляется мне такой же глупостью, как моя попытка убедить его, что созданная им, тщательно выверенная история Гамлета не стоит и ломаного гроша, поскольку я могу придумать тысячу еще более интересных историй о детстве Гамлета с Йориком и семьей Полония, и его игр в больничку с Офелией. Как работа критика, так и моя являются исследованиями истины, его базируется на тщательном анализе документальных свидетельств, а моя – на воображении. Для критика принижать мои усилия за счет своих равносильно игнорированию факта, что я просто делаю то самое, чем занимался Шекспир. Если он думает, что я делаю это не столь талантливо, как делал Шекспир, это нормально, но принижать художественное исследование – все равно, что разрушать фундамент, на котором он возводит собственный особняк.

Некоторые скажут, что допустимо писать пьесы об исторических личностях, но никак не о драматургах и поэтах, потому что первые ведут активную, полную драматических событий жизнь, а вторые просто сидят и пишут, а потому, будучи писателями, не подходят для героев драматического произведения. Это, конечно, чушь, и трагически глупая чушь, потому что речь идет о концепции героизма, который связан исключительно с насилием. Драматическое действие – происходящее не на сцене, а в голове зрителя, это движение человеческого внимания из одной точки в другую, мотивированное желанием. Шекспир для меня – невероятно мощный мифологический герой потому что вовлечен в величайший квест – стремлении понять и творить, исходя из этой борьбы за понимание. Это связывает его на архетипической шкале еще с одним мифологическим создателей, Богом из Ветхого завета, наверху, а внизу – со мной, еще одним создателем миров. Именно это и делают мифологические герои – связывают нас с нашими устремлениями к архетипам, сознательными или бессознательными.

Я использую, как и Шекспир, исторический материал, который нахожу полезным для описания архетипического путешествия, в которое отправился, но не более того. Точно также я использую пьесы Шекспира. Я не могу доказать, что "Буря» очень личная, автобиографическая пьеса для ее создателя, но я связываю ее с некоторыми возможными событиями в его жизни и рисую из этих фрагментов биографии и поэзии психологический портрет, который может, или не может, показаться правдивым кому-то еще, но и не претендует на полное соответствие исторической правде. Измученный создатель вселенных – вот каким я вижу Шекспира, и готов разделить с теми, кому это интересно, потому что именно так я могу найти смысл в своей жизни. Я предполагаю, что точно также Шекспир находил смысл в своей жизни, но не настаиваю на собственной правоте.

Шекспир, скорее всего, ошибался, описывая внешность Ричарда Третьего, но это не умаляет величия пьесы… Если на то пошло, имеет минимальное отношение к пьесе. У Бонда Шекспир уставший, одержимый деньгами и безопасностью, идущий на компромиссы, отчаявшийся. У Гибсона он молодой, порывистый, страстный, жаждущий забрать у жизни все, что только возможно. У Бёрджеса одержим сифилисом. Мой любимый портрет Шекспира нарисован Хорхе Луисом Борхесом в его рассказе «Все или ничего». Все эти портреты – правда. Все они – ложь. Все они – миф. Единственный грех – выдавать одного из них за истину, подавляя и запрещая остальные. Но в итоге правда искусства, плохо это или хорошо, победит правду критиков и историческую правду, потому что последние с течением времени или превратятся в искусство, как у Гиббона и Фрайзера, или просто канут в лету.

3

Мать Шекспира звали Мэри Арден, и ее семья, вероятно, взяла эту фамилию после нормандского завоевания, по названию великого леса на материке. Годами позже Уильям Шекспир создаст Арденский лес, и в этом лесу поселит простого деревенского парня по имени Уильям, которого обхитрит Шут и уведет у него девушку. Мне все это представляется не просто ироничной пародией на себя или взглядом на него тех колледжских снобов, с которыми он столкнулся, но и того образа себя, который он хранил в душе: парнишки, носящегося по полям и лесам. И мысленным взором, когда он писал при свече в вонючем Лондоне, он оставался тем парнем, и его деревенское происхождение придавало силу и звучность всему, что он писал, благодаря невероятному множеству живых образов, связанных с природой. Это были не изящные абстракции, которыми грешили его современники-придворные, а реальность, настоящие животные и растения. И все они, растения, животные, мужчины и женщины, полны жизни во всех ее проявлениях.