Текст книги "Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой"

Пушкин

В России почитают Пушкина как величайшего национального писателя. Хотя он был прежде всего поэтом, можно предположить, что главная его цель состояла в создании национальных образцов во всех литературных родах и жанрах. Он написал роман в стихах «Евгений Онегин» (1823–1830), роман в манере Вальтера Скотта «Капитанская дочка» (1834–1836), готическую повесть «Пиковая дама» (1834) и «Повести Белкина» (1831). Каждое из названных произведений оказало исключительно сильное влияние на русскую прозу, и каждое по-своему закладывало основу для оформления проблемы личностного сознания как приоритетной проблемы в литературе.

В «Повестях Белкина» раскрыт эффект воздействия на русских читателей иностранной литературы, к тому моменту входившей в их круг чтения на протяжении нескольких десятилетий. В четырех из пяти повестей цикла присутствуют персонажи, подражающие героям иностранных книг[47]47
  Пятая повесть – «Гробовщик» – отразила влияние на ее героя популярных готических рассказов, преимущественно иностранного (но не только) происхождения. Действие в ней происходит в онемеченной среде московских ремесленников и торговцев, но ее главный герой – русский.


[Закрыть], и, пожалуй, именно Пушкин создал самый содержательный отчет об этом явлении. Вот что повествователь в «Метели» сообщает о героине повести:

Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и, следственно, была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного заседателя.

Наши любовники были в переписке и всякий день видались наедине в сосновой роще или у старой часовни. Там они клялися друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку и что она весьма понравилась романическому воображению Марьи Гавриловны[48]48
  Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 10 т. Т. 6. Л.: Наука (Ленингр. отд.), 1978. С. 70.


[Закрыть].

Воображение амбициозного молодого прапорщика, возможно, было менее «романтическим» и более озабоченным деньгами и положением возлюбленной, чем воображение Марьи Гавриловны. Тем не менее он не принадлежит к числу тех, кто добивается успеха, соблазнив девушку и приобретя ее состояние, – он погибает, став участником Наполеоновских войн. На следующем сюжетном витке Марья Гавриловна, за которой ухаживает другой молодой человек, ждет его в саду, «у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа». Она предполагает, что ей будет сделано предложение, но слышит от своего поклонника речь, которая начинается так:

«Я вас люблю, – сказал Бурмин, – я вас люблю страстно…» (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.) «Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно…» (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux). «Теперь уже поздно противиться судьбе моей…»[49]49
  Там же. С. 79.


[Закрыть]

И Марья Гавриловна, и Бурмин разыгрывают роли, даже когда участвуют в комедии ошибок, кульминацией которой становится их брак, и только на этом этапе, как можно предположить, заканчивается их литературное актерство – так случилось и у родителей Марии. Пушкин открывает читателю, что исполнение роли может быть частью реальной жизни и в данном случае частью приобретения опыта и знаний молодыми людьми, перерастающими в итоге те литературные сюжеты, в которые они на время погрузились. В драматическом, а не в комическом свете та же ситуация представлена в «Евгении Онегине»: его героиня Татьяна Ларина также наделена литературным «романтическим воображением», создающим для нее серьезные проблемы, когда Онегин, которого она воспринимает как героя романа (какого именно, она не уверена) появляется в имении ее родителей. Игра воображения увлекала и мать Татьяны, читательницу английских романов Сэмюэля Ричардсона, однако она через этот опыт прошла без потерь, устроив жизнь русской провинциальной дворянки и не сожалея ни о своем прошлом, ни о браке с ничем не примечательным отцом Татьяны. В отличие от матери (и, возможно, от героини «Метели») Татьяна не находит ни счастья, ни даже малой доли удовлетворения в той жизни, которая устраивает ее мать. Сначала она влюбляется в Онегина, но он отвергает ее; позднее, когда в Петербурге она становится светской дамой и женой влиятельного генерала, Онегин начинает испытывать к ней сильное чувство. Татьяна признается, что по-прежнему любит его, но на этот раз уже она отказывает ему – по причине как чувства долга перед мужем и обществом, так и более глубокого понимания его недостатков.

Подражание романтической героине у Татьяны не поверхностно: романы, которые она читает, приводят к внутренним изменениям, незнакомым ее матери. В то же время Пушкин дает происходящему с ней еще одно – естественное – объяснение: «Пора пришла, она влюбилась» – и демонстрирует, что чтение романов только усилило, подтвердило, сделало достоверными ее естественные желания. В результате этого литературного процесса парадоксальным образом возникает «настоящая» героиня, чья судьба, как замечает Ю. М. Лотман, не повторяет ни одного литературного стереотипа[50]50
  Лотман Ю. М. Человек в пушкинском романе в стихах // Лотман Ю. М. Пушкин: биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: комментарий. СПб.: Искусство-СПб, 1995. С. 452–453.


[Закрыть].

Несмотря на центральную роль Татьяны в пушкинском романе в стихах, «Евгений Онегин» не мог быть назван именем героини. В романе данного типа эпонимический герой, Онегин, полностью выражен собственным эго: сначала он отвергает Татьяну, затем добивается ее, и его желания составляют, похоже, его единственную мотивацию, помимо гордости в различных ее проявлениях. В отличие от Татьяны мы больше знаем о том, кем не является Онегин, чем о том, кто он на самом деле[51]51
  См. об этом: Todd W. М. HI. Fiction and Society in the Age of Pushkin. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1986. P. 116.


[Закрыть]. Он утратил связь с природными ритмами, которые Татьяна любит и которые заставляют ее влюбиться – раз и навсегда – в Онегина. Ответственны за эту утрату в какой-то мере его круг чтения и среда – в его кабинете Татьяна находит, кроме «двух-трех романов» и поэм Байрона, портрет английского поэта и бюст Наполеона, – но Пушкин не ставил перед собой задачу объяснить Онегина. У нас нет никаких убедительных доказательств, что чтение глубоко на него повлияло. Лишенный ролей, которые он мог бы исполнять, «современный человек» Онегин присутствует у Пушкина как загадка. По мнению Уильяма Тодда, Пушкин не был заинтересован во всестороннем изображении «частного человека», и представление о такого рода авторской задаче выглядит анахроничным. Вместо этого, считает Тодд, в Онегине представлен светский человек, «honnete homme» («порядочный человек»), который может казаться фрагментарным с постромантической или религиозной точек зрения, согласно которым герой обязан быть всем для всех. В разных ситуациях герой должен выступать под разными масками – этой идее мир Пушкина полностью соответствует[52]52
  Todd W. M. HI. Fiction and Society in the Age of Pushkin. P. 33–37.


[Закрыть].

Лермонтов

В конце романа Онегин оказывается неспособным к самоограничению, на которое способна повзрослевшая Татьяна, что в большей степени располагает читателя к героине, чем к герою. Хотя в последней главе мы видим Онегина глубоко осмыслившим собственное прошлое и в одной из сцен романа-поэмы он осуждает свои прежние поступки – и убийство Ленского, и свое нежелание соединить судьбу с Татьяной, когда она ему это предлагала, – для нашей темы наибольшее значение имеет то, что Онегин себя не изучает. Психологические наблюдения в «Евгении Онегине» (и других прозаических произведениях Пушкина), столь же тонкие и проницательные, как и в любом русском романе, происходят преимущественно на уровне повествователя и автора. Как мы увидим в главе 2, в этом отношении последователем Пушкина был Тургенев, считавший, что открытый психологический анализ с позиции повествователя антихудожественен и что только для определенного типа героев – обладающих самосознанием, как например Фауст или Гамлет, – такой анализ применим и не вносит искажений в их внутреннюю жизнь.

Лермонтовский Печорин, герой первого в России психологического романа, стал также первым героем, способным к саморефлексии[53]53
  Ibid. Р. 142, 160–161.


[Закрыть]. По словам Белинского, «наш век есть по преимуществу век рефлексии»[54]54
  Белинский В. Г. Поли. собр. соч. Т. 4. С. 254.


[Закрыть], и Печорин назван «героем нашего времени» потому, что служит этому примером. Чтобы подтвердить свою точку зрения, Белинский прямо указывает на лермонтовский текст – на исповедь Печорина доктору Вернеру в «Княжне Мери»:

Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, может быть, чрез час простится с вами и миром навеки, а второй… второй?..[55]55
  Там же. С. 252.


[Закрыть]

Белинский следующим образом комментирует этот фрагмент: «…в состоянии рефлексии человек распадается на два человека, из которых один живет, а другой наблюдает за ним и судит о нем»[56]56
  Там же. С. 253.


[Закрыть]. Критик создает психологическую генеалогию рефлексии, прослеживая ее от Гамлета («поэтический апотеоз рефлексии») до Фауста («поэтический апотеоз рефлексии нашего века») и Пушкина, который в «Сцене из Фауста» (1825), можно сказать, ввел в русскую литературу психологический принцип рефлексии[57]57
  Там же. С. 253–254. Белинский не упоминает «Исповеди» Руссо, хотя признание Печорина очень близко признанию героя «Исповеди», которое я цитирую в главе 7.


[Закрыть]. Об этом стихотворении Белинский писал:

Дивно художественная «Сцена Фауста» Пушкина представляет собою высокий образ рефлексии, как болезни многих индивидуумов нашего общества. Ее характер – апатическое охлаждение к благам жизни, вследствие невозможности предаваться им со всею полнотою. Отсюда: томительная бездейственность в действиях, отвращение ко всякому делу, отсутствие всяких интересов в душе, неопределенность желаний и стремлений, безотчетная тоска, болезненная мечтательность при избытке внутренней жизни[58]58
  Там же. С. 254.


[Закрыть].

То, что Белинский определяет теперь как симптомы рефлексии, предшествующие поколения называли хандрой, ипохондрией, мнительностью, сомнением[59]59
  Там же. С. 253. Возможно, Белинский имеет в виду «Евгения Онегина».


[Закрыть]. Одомашнивая это иностранное заимствование, соотнося его с более ранними понятиями (некоторые из них, однако, также являются узнаваемо заимствованными и связаны с байронизмом), Белинский дает историко-социологическое объяснение его появлению в России, утверждая, что оно распространилось с тех пор, как при Петре Великом в стране произошел разрыв с национальными корнями и традициями, результатом чего и явилось повышенное внимание русских к проблеме собственной идентичности. Каким бы гиперболизированным (и анахроничным) ни казалось суждение Белинского, оно иллюстрирует то новое знание о психологических крайностях рефлексии и порождаемой ею романтической иронии, которое открыл в русской прозе Лермонтов[60]60
  Подробнее о рефлексии см. в главе 7.


[Закрыть]. «Болезнь» рефлексирующего «я» стала общей темой в русской прозе 1840-х.

Тургенев

Мать Татьяны Лариной справляется со своей девической страстью к романам Ричардсона, однако не запрещает Татьяне их читать. Ко времени появления в печати произведений трех крупнейших создателей русской психологической прозы – Тургенева, Достоевского и Толстого – в воспитании детей родители следовали иностранным моделям в меру своего понимания этих моделей. В тургеневском «Дворянском гнезде» (1859), к примеру, отец главного героя ведет жизнь английского джентльмена:

Иван Петрович вернулся в Россию англоманом. Коротко остриженные волосы, накрахмаленное жабо, долгополый гороховый сюртук со множеством воротничков, кислое выражение лица, что-то резкое и вместе равнодушное в обращении, произношение сквозь зубы, деревянный внезапный хохот, отсутствие улыбки, исключительно политический и политико-экономический разговор, страсть к кровавым ростбифам и портвейну – всё в нем так и веяло Великобританией; весь он казался пропитан ее духом[61]61
  Тургенев. Соч. Т. 6. С. 38.


[Закрыть].

Отец воспитывает сына на английский манер. Однако, старея, он во всем возвращается к образу жизни провинциального дворянина. В понимании Тургенева отец Лаврецкого никогда джентльменом не был – вся его жизнь оказалась спектаклем, разыгранным прирожденным степным помещиком.

Между тем воспитание отца-англомана производит серьезные изменения в молодом Лаврецком, герое романа[62]62
  Наставник Лаврецкого – швейцарец, источник этого мотива Ю. М. Лотман видит в «Моей исповеди» Карамзина. См. Лотман Ю. М. Пути развития русской прозы 1800-1810-х гг. С. 386.


[Закрыть].

Недобрую шутку сыграл англоман с своим сыном; капризное воспитание принесло свои плоды. Долгие годы он безотчетно смирялся перед отцом своим; когда же, наконец, он разгадал его, дело уже было сделано, привычки вкоренились. Он не умел сходиться с людьми; двадцати трех лет от роду, с неукротимой жаждой любви в пристыженном сердце, он еще ни одной женщине не смел взглянуть в глаза. При его уме, ясном и здравом, но несколько тяжелом, при его наклонности к упрямству, созерцанию и лени ему бы следовало с ранних лет попасть в жизненный водоворот, а его продержали в искусственном уединении… И вот заколдованный круг расторгся, а он продолжал стоять на одном месте, замкнутый и сжатый в самом себе[63]63
  Тургенев. Соч. Т. 6. С. 43.


[Закрыть].

Результатом такой системы воспитания становится женитьба наивного Лаврецкого на показавшейся ему привлекательной девушке и жизнь с женой в Париже, где она ему открыто изменяет. В тот короткий период, когда он вернулся на родину и получил известие о смерти жены (оказавшееся ложным), с которой к тому времени жил раздельно, Лаврецкий полюбил юную, религиозно настроенную девушку. Он едва успевает объясниться в любви своей Лизе, а она – ответить взаимностью, как в городе объявляется его жена. Лиза уходит в монастырь; Лаврецкий, хотя и стал хорошим хозяином («действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян»), ощущает себя «одиноким, бездомным странником»[64]64
  Там же. С. 157.


[Закрыть]. Он не стал «спартанцем» или «англичанином», как хотел его отец, но в отличие от здоровых молодых людей в пушкинских «Повестях Белкина» последствий образования ему избежать не удалось.

Помимо актерствующих персонажей, как отец Лаврецкого, помимо самого Лаврецкого, ставшего жертвой лоскутного европейского образования, Тургенев описывает и тех, кто подпадает под влияние харизматической личности, исповедующей либо западнические, либо традиционалистские идеи («Рудин», «Накануне», «Фауст», «Странная история»). В «Фаусте», например, повествователь рассказывает, как когда-то ухаживал за девушкой, которую мать всю жизнь держала в изоляции и препятствовала свадьбе молодых людей. Ко времени действия рассказа относится его новая встреча с той же девушкой, вышедшей замуж за приземленного помещика. Рассказчик сближается с супружеской четой, героине повести он читает «Фауста» Гёте, и это чтение пробуждает в ней природные эмоции, которые ее мать, теперь уже покойная, стремилась подавить. Между героями возникает влюбленность, молодая женщина заболевает и умирает, рассказчик завершает свою историю (в форме писем к другу) моралью, провозглашающей превосходство долга над страстью. Особое значение в этой повести приобретает поразительно сильное воздействие на героиню великой поэмы Гёте. Романтическая литература ломает стены, тщательно возведенные матерью для защиты дочери. «Фауст» – тургеневская вариация на все более актуальную в России тему влияния литературы на формирование личности.

Достоевский

Грозное предсказание Руссо о последствиях отрыва русского культурного сознания от национальной почвы принесло свои плоды, по крайней мере в литературе. Подражание европейским образцам на протяжении нескольких поколений привело к утрате укорененной в прошлом национальной идентичности при отсутствии отчетливого сознания новой, отвечавшей требованиям времени. Тема, поднятая в «Дворянском гнезде» и других произведениях Тургенева, глубокую разработку получила у Достоевского. Один из многих примеров в его текстах – история двух браков Федора Карамазова в «Братьях Карамазовых». Ко времени действия романа, в 1866 году, обе жены Карамазова уже мертвы. Дмитрию, его сыну от первого брака с Аделаидой Ивановной, 28 лет – свадьба его родителей, таким образом, могла состояться в 1837-м, во время бурного расцвета романтической литературы. Аделаида Ивановна – романтическая натура, увлекающаяся фантастическими историями, причем настолько сильно, что живет по книгам, и ее кратко описанная жизнь предстает пародией на 1830-е и 1840-е годы[65]65
  Заметим, что поведение персонажа, как ни странно, слегка опережает те литературные тенденции, которые персонаж представляет.


[Закрыть]. Сначала, следуя модным образцам высокого романтизма, подражая романтическим героиням Жорж Санд, она выходит замуж за совершенно не годящегося ей в мужья Федора Карамазова; позднее, приблизительно в 1841-м, теперь уже подражая более суровым идеалистам 1840-х, она бежит от мужа с бедным студентом – чтобы согласно нормам реализма 1840-х умереть в каморке. Второй брак Федора Карамазова, относящийся к началу 1840-х, когда Дмитрию было четыре года, пародирует идеалы друзей Достоевского, сентиментальных натуралистов 1840-х.

В этой цинической версии идеального брака, когда Карамазов женится на девушке из низкого сословия, бедная, зависимая от мужа Софья Ивановна становится жертвой обмана сластолюбивого мужа, дворянина, считающего себя ее благодетелем и буквально обеими ногами растаптывающего простейшие приличия супружеской жизни. Софья Ивановна тоже человек книжный, но ее книга – Библия. Характер обеих жен Федора Карамазова, таким образом, сформирован тем, что они читали. Обе они, конечно, не являются действующими лицами романа, но в этой роли выступают их дети. Выросшие в неблагополучной семье, братья Карамазовы не часто становятся читателями тех же книг, которые читали их родители; им также не дано найти удовлетворения в исполнении долга, как герою Тургенева в «Дворянском гнезде». Они представляют современного мужчину в состоянии отчужденности и поисков подлинного «я».

У Достоевского ложное книжное образование или ложные учителя в той же степени формируют характер человека, как горы создают свой климат. Уже в его ранних произведениях есть намеки на подобный вывод, но первым персонажем, психологически травмированным чтением, стал его Подпольный человек. В 1875 году, спустя более чем 10 лет после публикации «Записок из подполья», едва замеченных современниками, Достоевский с гордостью возвестил о себе как о создателе этой трагической и оригинальной фигуры, обладающей сознанием добра, но не способной творить добро: «Причина подполья – уничтожение веры в общие правила. “Нет ничего святого”»[66]66
  Достоевский. Т. 16. С. 330.


[Закрыть]. Подпольный человек лишился «краеугольного камня» религиозной веры и не может найти его вновь в современных книгах.

Когда Пушкин впервые обратился к проблеме книжного влияния, он представил своих героев людьми, которых чтение ведет в ложном направлении, но психологически их не травмирует. В конце концов в «Метели» Марья Гавриловна и ее поклонник оказываются вместе, что обычно и случается с молодыми людьми. Героиня тургеневского «Фауста» умирает, и в ее смерти до некоторой степени повинна поэма Гёте, но чтение вместе с тем пробуждает в Вере Ельцовой дремавшие страсти, унаследованные ей от бабушки-итальянки. В финале «Дворянского гнезда» герой романа полностью осознает свое положение и находит свое место в российской действительности – место филантропа и трудящегося на земле помещика. Образование повлияло на его судьбу, и он может ощущать себя оторванным от национальных корней, однако оно не затронуло его характера.

Подпольного человека Достоевского чтение меняет более кардинально, чем других литературных героев. Чтение западной литературы и философских сочинений создает пропасть между ним и естественной непосредственностью, к которой он хочет, но не может вернуться. Причина не в содержании прочитанного, а в тех изменениях в его психике, которые произвел сам акт чтения. Подпольный человек страдает от повышенного сознания собственного «я», и Достоевский возлагает ответственность за это состояние на западную философию, считая проводником ее влияния в России европейскую литературу – как прозу, так в равной степени и поэзию.

В то время как русские читатели меняли старые, сильно поношенные и едва ими замечаемые национальные облачения на новую одежду, о которой уже много знали и которая ставила их перед проблемой выбора, сам этот процесс содействовал их самоопределению и самоосознанию. Новая одежда, никогда не воспринимавшаяся как естественное продолжение или выражение «я» ее владельца, оставалась костюмом, и носивший ее человек в итоге не усваивал связанной с ней культурной идентичности. Сознание становилось более аналитичным и более ироничным не только по отношению к традиционной среде и укладу, но и к собственному «я». Разумеется, подобный процесс был отмечен писателями и в других культурах: в Англии, например, Энтони Троллоп выступал защитником естественных староанглийских ценностей и противником вызывающих иронию нововведений. Но в России, где изменения произошли так быстро и были столь значительными, где со времени Петра обязанностью образованного человека стало следование европейским образцам и самомоделирование на их основе, писатели сознавали, что сам процесс реформирования, независимо от его содержания, перестраивал человеческую психику. Ничто в душе человека не проходит бесследно. Подпольный человек способен испытывать и любовь, и ненависть, но он не способен совершать поступки под влиянием этих чувств. Подобное состояние он определяет как утрату человеком XIX века «характера», имея в виду, что в современном, книжном русском человеке «усиленное сознание» и анализ ослабляют естественные внутренние импульсы, душа формируется диалектикой сознания и подчиняется ей. Следствия воздействия этого процесса на личность очевидны уже в самом начале «Записок из подполья», в первой главе первой части. В первой части главы герой признается, что он «злой», во второй отрицает это. В этом проявляется доминирующая психологическая черта Подпольного человека – дефицит личности и непоследовательность сознания, в котором каждое настроение следует за предшествующим как противоположное ему и как реакция на него. Подпольный человек сообщает читателям, что гордится этим: «…умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным…»[67]67
  Там же. Т. 5. С. 100.


[Закрыть]Почему он этим гордится? Потому, что это признак ума, а из всех своих личных качеств он более всего горд собственным умом. Ум Подпольного человека подавляет любое возникшее чувство и подсказывает противоположное, которое вновь подчиняется диалектике ума.

Диалектикой ума определяется структура «анекдота» во второй части повести. Одиночество и гордыня вынуждают Подпольного человека напроситься на прощальный обед к человеку, которого он презирает, там он ведет себя вызывающе и позднее, всеми покинутый, следует за участниками обеда, уехавшими в публичный дом. Он приезжает туда уже после их отъезда, пользуется услугами молодой проститутки, внушает ей доверие к себе и приглашает посещать его квартиру. Когда она приезжает, у него случается истерический припадок, он исповедуется ей в собственных страданиях, потом стыдится этого, а стыд переходит в ненависть к гостье. Вымещая на ней собственное бессилие, после возникшей короткой близости он сует ей деньги. Когда Лиза уезжает, он вновь переживает резкую смену чувств, собирается бежать за ней, но колеблется, понимая, что вновь возненавидит ее. Герой повести бессильно мечется между влечением к Лизе и отвращением к ней, потребностью в любви и сочувствии и гордыней как реакцией на эту потребность.

В чем причина такого поведения? Как я выше позволила себе предположить, ответ кроется в самом процессе модернизации в России, где не произошло последовательной эволюции от общинных к более индивидуализированным ценностям. Призыв Петра к отказу от традиционной России радикализировал российские элиты. Следуя европейским образцам, которые русские наблюдали лично или читали о них, они не могли их ассимилировать полностью; отказавшись от старых устоев, они не приобрели новых. Крайним результатом этого процесса стал тип Подпольного человека, сознающего себя отверженным в своей социально-исторической среде. Это тип атеиста, верящего только свидетельствам собственного ума и чувств и живущего только для себя – на этом главном принципе основана его психология. У него есть, разумеется, общественные потребности, но в их число не входит подчинение какой бы то ни было социальной группе, как предписывал традиционный русский общественный уклад. Подпольный человек стремится к дружбе и даже к любви, но в итоге признает важнейшей собственную свободу. Модернизация, проведенная при помощи книг, а не путем постепенных культурных преобразований, означала, что противостояние дилеммам современности было в России исключительно острым. Уже «Бедная Лиза» демонстрирует это: Эраст – предшественник Подпольного человека, он сначала любит Лизу, потом предает ее, потом сожалеет о предательстве. Более того, как показывает Гита Хаммарберг в своей замечательной интерпретации повести, рассказчик, не одобряя поведения Эраста, тем не менее сочувствует ему и, возможно, идентифицирует себя с ним. Небольшая повесть Карамзина сложнее, чем может казаться, и ближе тому духу современности, к которому русские испытывали двойственные чувства[68]68
  См. Hammarberg G. From the Idyll to the Novel: Karamzins Sentimental Prose. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 138–159.


[Закрыть].

При первой публикации «Записок из подполья» цензор в 10-й главе первой части удалил упоминание о христианстве, и Достоевский принял решение не восстанавливать его в последующих изданиях. У Подпольного человека ни в чем нет опоры выше самого себя; в этом – выпад Достоевского против секуляризованного западного индивидуализма. «Записки из подполья» не дают ответа, найдет ли Подпольный человек решение этой дилеммы, но вернуться от книжности не только к природе, но и к дореформенной русской жизни он не может. Цивилизация для Достоевского как социального реформатора важнее природы, и в основе цивилизации лежат идеи. Важное значение для писателя приобретает усвоение правильных идей, а потому и замена ложных книг правильными. В поздние годы Достоевский открыто провозглашает, что в качестве руководства для человечества все книги должна заменить одна – Библия[69]69
  См. Perlina N. Varieties of Poetic Utterance: Quotation in «The Brothers Karamazov». Lanham, MD: UP of America, 1985.


[Закрыть]. В этом нельзя не видеть возврата к прошлому, но это осознанный возврат. Тургенев, приступив к исследованию проблем современного человека, вообще не предлагает их решения, Толстой выбирает третий путь.