Текст книги "Игра кавалеров"

Распорядитель турнира, улыбаясь, поднялся со своего места и, протиснувшись бочком мимо заполненных рядов, обратился к вдовствующей королеве. Король желает, чтобы ее шотландские лорды продемонстрировали свое умение в состязаниях с англичанами.

– Король слышал, – вежливо добавил придворный, – что ваш герольд господин Кроуфорд – выдающийся воин, и надеется, что он с вашего позволения выйдет на поле к столбу с мишенью.

Снова раздался смех Флауэра. Прямая спина толстушки Маргарет Эрскин напряглась; О'Лайам-Роу, не отрываясь следивший за этой сценой, припомнил пухлую, одетую в черное фигуру в Сен-Жермене, с копьем наперевес летавшую, словно ведьма на помеле, вокруг бочонка, наполненного горячей водой.

Тогда они видели стиль Тади Боя. И как часто с тех пор?

– Пожалуйста, передайте его величеству, – любезно ответила Мария де Гиз, – что наш герольд прославился многими деяниями, но не как боец на турнире. Если его величество позволит, мы подыщем кого-нибудь другого.

С завидным самообладанием посланец скрыл свое удивление:

– Может, он прославился в национальных видах спорта? Король охотно посмотрит, как он состязается в метании камня или железного бруска.

Длинная рука коснулась сутулого плеча распорядителя.

– Моя госпожа королева, возможно, считает, что уже достаточно испытала доблесть герольда на арене с кабаном в Анжере. Позвольте мне запять его место.

И, поклонившись вдовствующей королеве и посланнику, сэр Джордж Дуглас спустился на поле, его свита последовала за ним.

Честерский герольд, рассказ которого прервали, снова засмеялся, хлопнул Вервассала по плечу и отвернулся. Лаймонд, откинувшись на спинку сиденья, поймал взгляд сэра Джорджа и поклонился.

Дуглас, хорошо сложенный, красивый, в свое время знаменитый рыцарь, ответил насмешливой улыбкой и отправился исполнять добровольно взятый на себя долг перед королевой.

К нему присоединились остальные. О'Лайам-Роу с тревогой наблюдал за жестокими играми с пикой, копьем и мечом, с железными прутьями и камнями между представителями лучших домов Шотландии и воинами-дипломатами, воинами-учеными, рыцарями Англии. Детик, ходивший в поход вместе с Сомерсетом и участвовавший в кровавой резне при Пинки и Трокмортоне, был посвящен в рыцари, когда принес королю вести об этих сражениях. Ратленд, разрушивший стены Хаддингтона, и сэр Томас Смит, чей голос историка помог англичанам подкрепить свое право на верховную власть над Шотландией, Эссекс, сын которого погиб в шотландских войнах. Удары были мощными, и смех звучал грубо, но ничего неподобающего не произошло: Мария де Гиз обладала реальной властью и управляла ситуацией. Лаймонд непринужденно болтал с соседями, почти не глядя на арену.

Турнир уже заканчивался, когда сэр Джон Перрот с холодным взглядом предстал перед трибуной королевы-матери и обратился к Кроуфорду из Лаймонда:

– Сэр, мне сказали, что вы борец, а у меня сил еще в избытке и кое-какое умение в этом деле. Если ваша госпожа позволит, не согласитесь ли вы помериться со мной?

Холодный, собранный, герольд вышел из-под навеса. Рыцарские забавы входили или должны были входить в его обязанности, хотя Лаймонд и исполнял их временно. Ни он, ни вдовствующая королева дважды не могли отказаться от приглашения. О'Лайам-Роу заметил, как светловолосая голова на один миг повернулась туда, где в окружении королевы, любовницы, высших чиновников, придворных и закадычных приятелей находился Генрих, король Франции, а рядом с ним – лорд д'Обиньи, красивый, сдержанный и отрешенный.

– С удовольствием, если моя госпожа позволит, – сказал Лаймонд.

Вдовствующая королева, не глядя на него, а устремив взгляд на что-то, вызвавшее ее гнев, медленно кивнула. Защитить герольда своим отказом она не могла, этим Мария де Гиз подтвердила бы свое соучастие, и он принял вызов, чтобы уберечь ее от подобного шага.

Как добела раскаленное солнце, отражающееся в пурпурно-голубом озере, как зеленая трава и красноватая пыль, как перекликающиеся тона щитов и штандартов, флагов, вымпелов и балдахинов, как яркие одеяния придворных, напоминающие расшитые подушки на богатой кровати султана, для всех стало очевидно, что лорд д'Обиньи решил именно здесь и сейчас начать войну и нанести ряд ударов, дабы обнаружить, что Фрэнсис Кроуфорд и Тади Бой Баллах – одно и то же лицо.

Герольд королевы стоял в одной рубашке при солнечном свете, не вызывая никаких воспоминаний о приземистом и пухлом Баллахе, в его бледном лице, размеренных движениях не было и намека на пылкого своенравного Тади. Но О'Лайам-Роу понял, что дилемма неразрешима, и сердце его бешено забилось. Если Лаймонд будет бороться хорошо, каждое движение его тренированного тела невольно выдаст сходство с Тади Боем. Сражаясь же плохо, он опозорит королеву, возбудит подозрения да вдобавок может получить увечье. Оставалась последняя надежда на его подвижность, на свободное владение приемами.

Лаймонд быстро разделся. Пока ждали Перрота, звуки труб устремились ввысь. Вокруг слышался говор и смех. Это будет последнее сражение сегодня, и все уже предвкушали удовольствия вечерних развлечений – охоты при свете факелов на красную дичь и полуночного ужина. Какое-то движение произошло в одном из проходов: фрейлина, нагнувшись, заговорила с пажом сэра Джона Перрота, и мальчик поспешно удалился. Минуту спустя появился сам Перрот, и английские трибуны встретили его сдержанным ликованием.

– Счастливый смертный, – заметил сэр Джордж Дуглас, устремив взгляд на Лаймонда; в рубашке, потемневшей от пота, он проскользнул на свободное место рядом с О'Лайам-Роу. Сэр Джордж поработал своим копьем на славу, ничуть не хуже любого из незаконных сыновей покойного короля Генриха. – Счастливый смертный, которому неизменно дается право на распутство. Сам долг, неумолимый, как часы, влечет его к греху и потворству плоти… Даже здесь все, что ему нужно, – это пасть.

– После сражения с кабаном? – насмешливо спросил О'Лайам-Роу.

Но два человека на поле уже вступили в борьбу, и сэр Джордж Дуглас, невольно вцепившись в стул, несколько долгих минут, затаив дыхание, молчал, затем заметил:

– Что ж, ирландец, если он умен, позволит быстро положить себя на обе лопатки. Кажется, сэра Джона слегка подготовили. Он использует те же самые приемы, что и наш друг корнуэлец.

Если та же самая мысль и пришла в голову Вервассалу, он ничего не мог с этим поделать, разве что позорно повалиться на спину. Телосложением сэр Джон Перрот пошел в отца, правда, к немалому весу добавились опыт и пылкий нрав. Перрот был рассержен, а потому не прочь покалечить противника, однако он явно не хотел положить его на лопатки слишком быстро.

И Лаймонду оставалось строить свою защиту на новых, непривычных ему приемах: надежных, но лишенных обычного блеска.

Не так уж много имеется способов решить проблему равновесия, особенно когда противник заранее продумал бой. Англичанин, чья челюсть застыла, словно глыба из каменоломни, сжимал Лаймонда мертвой хваткой, поднимал в воздух, бил каблуками, толкал ступнями и коленями, и герольд защищался достойно, но без особого воодушевления. После довольно продолжительной борьбы, когда оба борца покрылись синяками, но ни один серьезно не пострадал, сэр Джон Перрот отпустил герольда вдовствующей королевы и прохрипел:

– Вот, сэр, перед вами незаконный сын, который согласен марать о вас руки. – И расставил свои широкие ладони.

Помедлил ли герольд королевы от восхищения перед изобретательностью лорда д'Обиньи или просто поперхнулся от смеха при мысли о чудесах, ожидаемых от него – последнее, по наблюдению О'Лайам-Роу, было Лаймонду всегда присуще, – но он, пусть всего на секунду, потерял бдительность, и это его погубило.

Внимание зрителей ослабло, растраченное на бретонские виды спорта, битвы на копьях, рыцарские турниры. Они остались холодны к невзрачному поединку, в котором противники, затерявшись на огромном поле, казались пауками всем, кроме тех, кто сидел в первых рядах. Люди задвигались, заговорили. Никто не имел права уйти до тех пор, пока не встанет король, но мысленно большинство из них уже пребывали в замке, обдумывая, во что бы переодеться.

Так что, возможно, только те, кто слышал, как лорд д'Обиньи упомянул о пресловутом предубеждении Вервассала против внебрачных детей, и те, кто волей-неволей разделял дипломатичный интерес короля, а также те, кто знал правду о Тади Бое, увидели ряд быстрых приемов, в результате которых Лаймонд оказался на земле, а его нога зажата таким образом, что могла в любой момент быть раздробленной.

У ловкого борца оставался только один возможный ответ – тот самый прием, в результате которого Тади Бой сломал корнуэльцу шею. Глядя на две неподвижные напрягшиеся фигуры, О'Лайам-Роу вскочил в тревожном неведении и услышал, как выругался сэр Джордж Дуглас.

– Он может выбрать одно из двух, – сообщил сэр Джордж, – либо ему сломают ногу, либо он признает себя Тади Боем. Интересно, не правда ли?

В рядах вокруг вдовствующей королевы воцарилось молчание. Рядом, в павильоне короля, лица присутствующих, словно речные жемчужины, нашитые на гобелен, были обращены к широкой спине англичанина, сильно напрягшейся под промокшей от пота рубашкой, к косматой красно-коричневой голове и толстым бедрам, обтянутым тканью, к крестцу, локтю и шее герольда королевы, плотно прижатого к земле. Лаймонд не двигался, так как единственный прием, который он мог применить, выдал бы его как Тади Боя Баллаха.

По краю поля быстро прошел какой-то человек, одетый в цвета дома де Гизов, и склонился перед королем. Затем неожиданно заиграла труба, гул голосов поколебался и стих. Королевский жезл упал и снова поднялся, король встал. Поединок закончился.

Сэр Джон Перрот не заметил сигнала или нарочно решил не обратить на него внимания. Он слегка приподнялся – мелькнуло лицо, покрытое' капельками пота, великолепные зубы, оскаленные от напряжения. Лаймонд сопротивлялся, руки его побелели.

– Матерь Божия, та же нога… – начал было О'Лайам-Роу и не договорил.

Сидевший впереди Уилл Флауэр, честерский герольд, повернулся; его простоватое йоркширское лицо выражало понимание.

– Славный парень. Его друзья послали человека, чтобы остановить поединок, и не могу сказать, что я бы возражал. Говорят, он был ранен на войне и еще не пришел в форму. А я вас уверяю: нужно выложиться до конца, чтобы совладать с Перротом. Смелая попытка, я бы сказал, и для парня стыда в этом нет никакого – вовсе никакого стыда.

Тишину нарушила реплика:

– Стыда-то, может, и нет, но жалость превеликая, – бросил Джордж Дуглас. – Он мог бы с таким же успехом сломать шею сэру Джону Перроту.

И это была правда. Глядя, как служащие коннетабля осторожно разводят борцов, О'Лайам-Роу понял, что в первом раунде победил лорд д'Обиньи. Несмотря на все предосторожности Фрэнсиса Кроуфорда, одного только упоминания о недавнем увечье было достаточно, чтобы заставить внимательного человека призадуматься. Спасая герольда, вдовствующая королева пробила брешь в его обороне.

Зрители вставали, дамы поправляли юбки, собирались в группы, завязывая разговор. Оторванный от противника, Перрот неохотно уходил с поля, не приветствуя никого. Выждав минуту, Вервассал поднялся одним пружинистым движением, осторожно встал и поглядел в сторону скамьи короля.

Там, среди опустевших сидений, кто-то тоже поднялся. Солнце сквозь щель тента осветило голубое одеяние – цвет, предписанный в этот день королевскому двору. Лаймонд торжественно поднял левую руку, приветствуя Джона, сеньора д'Обиньи, а затем, прихрамывая, покинул поле.

Мария все еще была невредима.

Все вернулись в замок. Мария все еще была невредима. В сумерках она смотрела из окна, как длинная кавалькада в одеждах яблочно-зеленого цвета под яблочно-зеленым небом, с факелами, будто красные угольки, направлялась в лес охотиться на красную дичь.

Удивительно: как только можно было выделить из сотен людей одного человека, заставить его блистать при всяком удобном случае, высказывать ему восхищение, проявлять заботу так, чтобы в каждое мгновение охоты Лаймонд оставался в центре внимания французского двора. Наконец он повернул назад, чтобы, растаяв во тьме, поскорее вернуться домой, но лучники д'Обиньи преградили ему дорогу, изложив требование, перечить которому было невозможно. Король желал, чтобы он присутствовал на ужине вместе со вдовствующей королевой.

Дуглас, неизменно оказывавшийся поблизости, тронул Лаймонда за плечо.

– Боже, удирай, парень! Притворись больным. Даже не думай о том, чтобы пойти туда. Они соберут твой пепел в мешок из тигриной шкуры.

В ответ прозвучал голос Кетцалькоатля.

– Спокойно! Спокойно! – промолвил Фрэнсис Кроуфорд утешительно. – Чтобы рассеять сомнения и ложные наветы, следует прибегнуть к высшей мудрости. Если его милость действительно намерен сегодня вечером изобличить меня как Тади Боя Баллаха, я ничего не могу сделать, чтобы остановить его.

– Ты можешь бежать, – заметил Дуглас.

– Зачем? – Во тьме, прорезаемой светом факелов, под зелеными и черными деревьями драгоценные камни в ушах Лаймонда ярко блестели. Он засмеялся. – Марию охраняют так хорошо, как на то способны любовь и долг. Сведения, которые могут спасти ее, спасут и меня. Три человека могут эти сведения предоставить – Уна О'Дуайер, Робин Стюарт и Мишель Эриссон из Руана. Возможно, они сделают это для меня, когда я буду лежать на тюремной подстилке, а не в…

– Ты мерзкий, хладнокровный дьявол, по имени Иеровоам, сын Навата 24), вовлекший Израиль в грех, – бесстрастно заявил Джордж Дуглас. – И тебе прекрасно известно, что если в тебе узнают Баллаха и обвинят в катастрофе при Тур-де-Миним и во всех прочих грехах, то разожгут большой костер и сунут тебя туда, подцепив на навозные вилы. – При свете факелов он с любопытством вглядывался в спокойное лицо собеседника. – Какую выгоду ты надеешься извлечь? Что эта девчонка может дать тебе?

Последовало короткое молчание.

– Благодарную публику для моих загадок, – наконец задумчиво произнес Лаймонд. – Но вопрос, безусловно, был некорректный. Присоединимся к его величеству.

Проскакав мимо сложенной в длинные ряды подстреленной дичи, он достиг широкой освещенной площадки, застеленной шелками, украшенной драгоценностями, где проходил ужин; и в то время, как звуки лютни, ребеки и виуэлы 25) доносились сквозь деревья, словно голоса нерожденных младенцев, и танцевали позолоченные дети Пана, он вертел в руках душистые апельсины, которые кидали ему, или бросал их назад, стараясь не демонстрировать слишком явно ловкость своих длинных пальцев. И все же с той самой минуты, как яркий соблазнительный плод отлетел от его руки, видам, развалившийся на траве, смотрел только на обрисовавшийся перед ним профиль, герцогиня де Валантинуа, сидевшая рядом с королем, не удержавшись, раз-другой взглянула в его сторону, а принц Конде и его брат обменялись взглядами.

Наконец принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, недруг коннетабля, чей замок в Шатобриане он присвоил, наклонилась и положила лютню ему на колени.

– Господин Кроуфорд, вы же не станете отрицать, что играете. Окажите нам честь.

Между ветвями были развешаны шпалеры, а по сухим корням деревьев и бобровым тропам расстелен бархат – на этой лесной прогалине в дивной прохладе после изнуряюще жаркого дня французский двор предполагал усладить себя всеми привычными развлечениями.

О'Лайам-Роу, наблюдая за происходящим, мельком подумал: если уж разоблачение неминуемо, Лаймонд, наверное, предпочел бы выказать свою ученость и проявить себя в споре с Пикерингом, Смитом или Томасом, а не выставлять акробатом, клоуном или певцом.

Сам же Лаймонд не подал вида, а взял лютню и задумчиво коснулся струн. О'Лайам-Роу ощутил, какое множество глаз наблюдает за его бывшим оллавом – Екатерина, вдовствующая королева, ее братья, герцог и кардинал, даже сам коннетабль. Теперь они уже безусловно знали или догадывались. Отказ играть прозвучал бы как признание.

Устроившись при свете факелов, которые ему принесли, Лаймонд положил лютню на одно колено и склонил к ней голову, затем взял аккорд. Звук привлек все блуждающие взоры, и наступила тишина. Первая же фраза назвала имя певца: теперь даже слепой смог бы описать его черты.

Струна, проснись! Дадим с тобой

Последний, бесполезный бой:

Я песнь начать тебе помог,

Лишь отзвенит мотив простой,

Молчи: судьбе настанет срок…

Легкий, звенящий насмешкой голос возносился и падал, и звуки лютни омывали его, словно струи ручья.

Расслабившись после охоты, согревшись под ярко освещенными деревьями, слегка взволнованные искусно исполняемой песней, члены английского посольства слушали и улыбались, глядя на молодого человека, который проиграл сэру Джону Перроту, но явно был выбран шотландской королевой за совершенно иные таланты.

Лорд Леннокс, подперев рукой щеку, выслушал вступление, затем, вспомнив какие-то неотложные дела, принялся вполголоса обсуждать их с соседом. Рядом его жена, отведя взгляд от певца, рассматривала людей, расположившихся группами на подушках и расстеленных коврах; их лица, подобно листьям на легком ветру, обратились в одну сторону. Затем, почувствовав, что и на нее кто-то смотрит, леди Леннокс огляделась и встретила молчаливый вызов в глазах Маргарет Эрскин.

А песня почти закончилась.

Молчи, струна! Я дал с тобой

Последний, бесполезный бой

И песнь пропеть тебе помог -

Уж отзвенел мотив простой,

Молчи: судьбе подходит срок.

Лаймонд не стал дожидаться аплодисментов. Когда последние слова замерли, он с силой провел большим пальцем по струнам, затем еще и еще раз, обрушив на слушателей бурю звуков, бросаясь, словно воин в битву, в один из высших ирландских эпосов, возможно, самый великий из всех, даря его им снова и снова, безграничный в своей расточительности.

Когда-то пьяный О'Лайам-Роу слушал тоже пьяного Тади Боя, воссоздавшего эти высокие чувства, и рыдал в голос, не замечая, что слезы текли по его щекам. Тогда он плакал по себе, узнавая в песне человеческую боль, доблесть и горе, так хорошо знакомые ему. На этот раз он не плакал, но прижал к губам сжатые кулаки, ощущая, как в горле возникает комок: он никогда не слышал ничего подобного тому, что создавал сейчас Лаймонд, холодный и трезвый. И все слушатели вокруг него невольно напряглись, захваченные мелодией. Песня подчиняла и чувства, и разум: самых укромных уголков души касались судьбы вселенной. Шотландская вдовствующая королева смотрела в сторону; Джордж Дуглас, приподняв, брови, изучал свои колени, а Маргарет Леннокс, глядя широко открытыми глазами на певца, прикусила губу.

А Лаймонд бросал свое создание в лицо Джону Стюарту из Обиньи, могучему, неподвижному, стоящему рядом с королем, словно ионическая колонна совершенных пропорций с прекрасными стволом и капителью. Он ждал.

Пеан завершился, сыгранный на славу; последний звук потонул в шелесте листвы. Наступила тишина, которая стала постепенно, всплеск за всплеском, заполняться возгласами, бурным движением и все возрастающим шквалом аплодисментов. Лорд д'Обиньи, улыбаясь, вышел из-за спины короля и опустился на одно колено. Никто из шотландского двора не слышал, что он сказал, но король прервал его движением руки и подозвал певца.

Только Маргарет Эрскин, сидевшая неподалеку от Лаймонда, видела, что его пробирает дрожь. Секунду помедлив, ожидая, пока не остынет пламя, им самим зажженное, он поднялся, стараясь не привлекать внимания, опустил лютню и пошел, утопая в дюнах расстеленных ковров. Мальчики-факельщики следовали за табардой, яркой, как ночная волна, разбивающаяся о берег, и тени их пестрели в пересекающихся лучах. Лаймонд опустился на колени.

Нортхэмптону и его окружению показалось, что король подозвал певца, дабы наградить его. Ровный голос Генриха не разрушил иллюзии.

– Господиин Вервассал, как вас зовут?

– Мое имя Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, ваше величество. – Ответ тоже прозвучал спокойно. – Вверяю себя вашему правосудию.

– Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда. Вы были также известны под именем Тади Боя Баллаха?

– Да, был, – признался Лаймонд.

Сидевший рядом с королем д'Энгиен внезапно поднял глаза, затем отвел их. Сестра короля пожирала бывшего оллава взглядом. Д'Обиньи усмехнулся.

Тонкое, обрамленное бородой лицо короля склонилось, изучая коленопреклоненного человека: мускулы Генриха напряглись, ноздри раздувались, в чертах его ясно обозначился гнев, которому он не хотел давать воли.

– Дело это подлежит суду, – сказал он. – Мои лучники доставят тебя ко мне сегодня же ночью. Увести.

Стюарт д'Обиньи, нагнувшись, поставил бывшего Тади Боя Баллаха на ноги и повел его в окружении охраны, намеренно выкручивая руку. Лаймонд выдержал это. Глаза его светились. Снова раздались аплодисменты, и кто-то протянул ему лютню. Но Генрих, сдержанно улыбнувшись, дал понять, что ужин закончен. Пришло время возвращаться в замок.

Фрэнсис Кроуфорд повернул светловолосую голову к плечу лорда д'Обиньи и взглянул вверх: правая рука его повисла плетью, а на лице появилась дерзкая, неприкрытая ирония Тади Боя.

– Бык, покрывающий коров, жеребец– для кобыл во время случки, хряк для свиней во время течки. Длань за длань, око за око, жизнь за жизнь, – сказал Фрэнсис Кроуфорд. – Так говорит Сенчус Мор, мой дорогой. А Робин Стюарт все еще на свободе и горит жаждой мщения.

Пайдар Доули услышал эти слова и, ухмыляясь, сплюнул, когда человека с желтыми, как солома, волосами, окруженного толпой лучников, посадили на лошадь. Он подумал о том, что далеко в лесу, в стороне от дороги, ведущей к Бере, Робин Стюарт терпеливо ждет, что завтра к нему явится его изящный гость. О'Лайам~Роу тоже все это слышал и теперь сосредоточенно размышлял: как хозяину Тади Боя, ему придется дать кое-какие объяснения. Но, Боже, конечно, не такие серьезные, как Лаймонду. Король, который с напряженно работающей мыслью, язвящей, как кислота, возглавляет сейчас величественную процессию, пустившуюся в обратный путь. Этот совершенный образец учености и рыцарства не сможет, равно как и его вельможи, успокоиться, пока маленькое ядовитое жало не будет удалено из их среды.

Разбирательство состоялось в ту же ночь в кабинете короля в Шатобриане. Когда О'Лайам-Роу ввели ночью в ярко освещенную комнату, полную хмурых, невыспавшихся людей, на языке принца Барроу так и вертелись колкие замечания, которые он готов был бросить в лицо сильным мира сего. Вот для чего он остался здесь.

Конечно, он знал, что Тади Бой – не оллав, ну и что с того? Тади Бой появился только потому, что этого желала шотландская вдовствующая королева. Лаймонд рискнул своей безопасностью, остался, чтобы защитить ребенка и обезвредить врага, чтобы франко-шотландские переговоры могли беспрепятственно продолжаться, чтобы смена династии или неосторожное обвинение не могли помешать им.

Ясно, что, разоблачив себя, Фрэнсис Кроуфорд потерпел крах. У него нет прямых улик против д'Обиньи, но он имеет косвенные доказательства своей невиновности – слоны в Руане, впечатляющие действия в Лондоне, увечья, полученные у Тур-де-Миним в Амбуазе. Сын Дженни мог бы рассказать о мышьяке… Но нет, сына Дженни лучше не трогать. Призвать Абернаси – значит лишить его средств к существованию, привлечь Тоша – значит подвергнуть его жизнь опасности. А Уна…

Мысль остановилась, затем снова заработала; может, все и обойдется. Может, они с Лаймондом еще посмеются над старухами – вдвоем окажутся по ту сторону изгороди, ни в чем не виновные, ни за что не отвечая.

Затем Филима О'Лайам-Роу, принца Барроу, ввели в маленький, душный кабинет, где раздавались протяжные голоса, ведущие спор. Здесь он увидел Лаймонда; тот стоял без табарды, волосы свесились ему на глаза, исцарапанные руки были крепко связаны за спиной. Тогда он понял, что существуют обстоятельства, при которых несколько затруднительно блистать остроумием.

– Et dis-donc [33]33
  Скажи-ка (фр.).


[Закрыть], – спросил король с отвращением в голосе, – кому ты служишь?

С нарастающим, искусно разыгранным раздражением Кроуфорд из Лаймонда встряхнул головой.

Его глаза, сверкавшие на бледном лице, скользнули мимо О'Лайам-Роу, будто не узнавая его, остановились на секунду на королеве-матери и вернулись к королю. Какое послание он получил или передал, О'Лайам-Роу не мог сказать.

– Я продаю опыт… и покупаю его, и плачу за товар причитающуюся пошлину, как видите. Я служу своим собственным прихотям, только и всего.

– Ты находишься здесь, – произнес тихий медленный голос, – как уполномоченный герольд ma bonne soeur [34]34
  Моей доброй сестры (фр.).


[Закрыть], шотландской вдовствующей королевы. Из этого явствует, что моя сестра – твоя госпожа и что принц Барроу, знавший обо всем, был твоим сообщником.

Никто ничего не сказал. В наступившей тишине заново переживались утомительные недели их пребывания во Франции – золото, почти обещанное, свадебный контракт, почти подписанный, регентство, казалось, уже достигнутое. Под нею крылась, свернувшись кольцом, сила отсутствующего Кормака О'Коннора, манящая слава и богатые трофеи итальянских войн, своевременная уступчивость Англии, и все это было бальзамом для умов, слишком раздраженных настырными шотландцами.

У лорда д'Обиньи оказалось меньше терпения, чем у остальных. Протянув свою холеную руку, он выхватил кнут у стоящего рядом сержанта и, щелкнув им, словно укротитель львов, хлестнул крест-накрест по спине, прямой, как струна.

Лаймонд повернулся так быстро, что последний удар чуть не пришелся ему по лицу; д'Обиньи от неожиданности отпрянул.

– Если у вас есть в чем обвинить меня – обвиняйте. Если у вас есть вопрос – задайте его. Признаю, это интересно, но потребовалось бы слишком много времени, чтобы побоями заставить меня смириться.

Кнут снова щелкнул по ногам, небольшой кнут, острый, как бритва, и один из карликов королевы, хихикая, отскочил.

– Придержи язык перед высоким собранием, – холодно произнесла Екатерина Медичи с итальянским акцентом: после свадьбы королеве пришлось слишком быстро осваивать новый язык, а также учиться терпению, которое впоследствии не раз ей изменяло. – Вам не обмануть нас. Королева, ваша госпожа, здесь.

Опустив свой длинный подбородок на грудь, Мария де Гиз с достоинством поправила рукав, положила руку на колено и, вопросительно подняв свои красиво очерченные брови, посмотрела на Екатерину, затем на короля.

«Здесь замешаны старухи», – догадался О'Лайам-Роу. И в памяти всплыли слова: «Играл бы ты лучше в мяч на Тирнан-ог, дорогой мой, если хочешь дожить до тридцати пяти», и потом: «Королева-мать ради нас с тобой и пальцем не пошевелит… да и я не уверен, что стану ради нее расшибаться в лепешку».

Кнут задумчиво щелкнул.

– Я люблю храбрых мужчин, – проговорила шотландская вдовствующая королева, – а Кроуфорды – храбрецы, хорошо послужившие мне в прошлом. Но лукавого, надменного, развязного фигляра я не выношу. Если бы я только знала, что мой шотландец устроил такой маскарад, то сама послала бы вам его язык и руки. Раз все так получилось, вы вольны наказать его согласно вашему желанию. Я не могу поверить в то, что он виновен в воровстве и убийстве. Однако согласна, что он водил за нос и меня, и вас, любезный брат, и притом обманул нас дважды. Поступайте с ним как сочтете нужным.

Она отреклась. Слова застряли в горле О'Лайам-Роу. На лице Лаймонда не отразилось ни гнева, ни удивления; даже пропыленный и взлохмаченный, он умудрялся выглядеть собранным, холодным, язвительным. Он посмотрел на Марию де Гиз, лениво полуприкрыв веки, и сказал:

– Мадам, какому королю стал бы я петь в Шотландии? Даже Лайон очень стар.

Она отреклась, а он примирился с ее предательством. Принц Барроу набрал в легкие воздуха – и тут кто-то предостерегающе сжал его руку. Подошла Маргарет Эрскин. Вдовствующая королева ледяным тоном ответила:

– Если бы вы приехали сюда как Фрэнсис Кроуфорд, то могли бы прославить свою страну. А вместо того вы ломали комедию, прикидываясь ирландцем и донимая нас ирландскими шуточками.

– Но Фрэнсиса Кроуфорда, – простодушно изрек Лаймонд, – никто не приглашал.

– И Фрэнсиса Кроуфорда все прекрасно знают, – заметил лорд д'Обиньи. Пригожее лицо его даже в этот поздний час нисколько не осунулось, только румянец неровно разлился по щекам: наконец-то вожделенный сосуд находился в его руках – вот-вот от него останутся одни черепки. – Мы не забыли о драгоценностях, которые он не преминул присвоить, о веревке в его комнате, о дружбе с моим злополучным офицером Стюартом. Робин спас ему жизнь при подъеме на колокольню – многие из вас видели это. Они работали рука об руку, готовя так называемый случай с гепардом. Только потому, что господин д'Энгиен держал его поводья, он оказался в передних рядах во время скачки вниз по пандусу в Амбуазе. Сам он, я уверен, намеревался остаться в хвосте и счастливо избежать опасности. Кроуфорд и его дружок О'Лайам-Роу, как мне сказали, еще раз спасли Стюарта от смерти в Тауэре, убедив его, что будет лучше, если он останется в живых и вернется во Францию. И таинственным образом, едва достигнув Луары, Стюарт бежал. Если ирландскую личину он надел всего лишь из недостойного и глупого шутовства, – продолжал д'Обиньи, возвысив голос, – то почему тогда лорд Калтер, его брат, относящийся к столь храброй, столь преданной семье, не удержал его от подобных выходок или по крайней мере не сообщил королеве, своей госпоже, подлинное имя господина Баллаха?

Карие навыкате глаза королевы Екатерины с пролегшими под ними от бессонной ночи темными кругами обратились к вдовствующей королеве.

– Действительно, почему? Посмотрите на своих лордов, сестра моя. Семья оказалась менее надежной, чем вы полагали.

Старухи! Во второй раз О'Лайам-Роу открыл рот, собираясь заговорить. Слева от него пошевелился Пайдар Доули, не спуская с хозяина пристальных глаз. Справа подвинулась Маргарет Эрскин, закрыв короля; глаза ее оказались почти на одном уровне с глазами О'Лайам-Роу.

– Он не хочет этого, – чуть слышно сказала она. – Он не хочет этого. И как вы сумеете помочь ему, если окажетесь в заточении.

Лаймонд рассмеялся. Его смех, зазвенев в небольшой комнате, прозвучал резко, словно кто-то стеклом поскреб по твердому арабскому дивану.

– Достопочтенный принц Барроу покинул Францию в тот день, когда узнал, кто я, и с тех пор пытается расквитаться со мной. Неужели вы полагаете, что мой сообщник навлек бы на себя угрозу бесповоротного изгнания из Франции, как О'Лайам-Роу в первую неделю нашего пребывания здесь? Господин О'Лайам-Роу, как вы, наверное, догадались сами, презирает дипломатию, смеется над государственной мудростью, подшучивает над честолюбием и находит смехотворным богатство. Вы даже не представляете, каким сокровищем обладали. Человек, которому ничего от вас не нужно, только поизощряться в остроумии на ваш счет. «Пожалуй к нам, Филим», – следовало бы вам сказать. – Веселый голос дал себе волю в дерзкой пародии: