Текст книги "Приключения Джонни на рубеже огней"

Дорожный заяц

 
Просвет далёкой красоты
Разбился об каёлку,
А я не дам тебя смести:
Слеплю по новой ёлку.
 
 
Зажгутся звёздочки-огни
Златым волшебным взором
И засияет майский день
Цветущим райским морем.
 

Это история, которая ставит меня в центр внимания. Я чувствую себя так, словно обливаюсь ледяной водой и прячу лицо от прямого выстрела в сердце.

…Петляя обнажённой фигурой вытянутой вдаль дороги, легла сладострастная красотка, как произведение искусства, искушая и наслаждая изумительными кораллами неискушённого обожателя со своим прошлым и настоящим: прилагательными и сказуемыми, притоками и истоками, слагаемыми, вычитаемыми, из куколок и мальчиков, из бабочек и слоников, из лавочек и домиков, из книжек и картинок и солнечных зайчиков… А я, несясь птицей и вытянув нос до сказочных размеров, с ненасытной жадностью рыси и с безумной страстью первопроходца упивался золотом моей спутницы, поглаживая её и млея от поцелуев неотразимого притяжения, уходящих всё дальше и дальше, и не сводил с неё глаз, с искрящихся и ждущих незабудок.

Накупив продуктов, с душой нараспашку я бежал по клавишам широкой изумрудной полосы на алом желторотом коне, как на воздушном лайнере, как-то летом 2012-го из «Кировского», что в УралНИИСХозе Екатеринбурга, в сторону заправки и пел песенку:

 
Раз, два, три, четыре, пять –
Это лесенка моя!
Досчитаю я до ста –
Встретит милая семья.
 

Полоса была полна различных звуков, раздающихся с разных сторон. Ветерок обдувал из далёких лесов и охлаждал дорожной пылью разгорячённый крейсер.

 
Прогнулись плакаты
С неспящим окном,
Сказали на память:
Беги с огоньком!
Хитрющий плутишка
Сидит под кустом.
Берёзки-девчата
Махали хвостом
И звали к себе
За обеденный стол.
 

А я, фыркая на кочках и качаясь на подушках, летел, как белка-летяга по веткам, одним глазом вдаль, а другим – по дуплам, оставляя за собой шум стволов и крик ветра и встречая знакомые островки, навевающие счастье. И чем дальше отдалялся, тем больше поражался причудливости форм и красок, говорящих на таинственном языке. А там, за окном, тихо-тихо кто-то маленьким ротиком нашёптывал о чём-то: «Будь осторожен, будь осторожен: лукавый по следу бежит и грозит разбить каравеллу о твёрдый гранит!» Мы так близки и так далеки к тем звукам и символам, которые доносятся до нас неуловимыми голосами и пробуждаются лишь во снах с картинками на память!

Набравшись смелости и не пристегнув себя ремнём, я отважился на лучшее видение, поскольку близился конец маршрута и моя ликующая душа уже бегала по комнатам среди играющей детворы. И только десятилетняя доченька Настя и моя жёнушка Наталья почувствовали летящую ауру, точно вызревшее море в лучах восходящего солнца. Это волшебное дуновение моей призрачной души, связывающее нас троих единым астральным знаком Зодиака Девы.

– Я чувствую папу, – говорит Наталья.

– А я – его дыхание! – подпрыгнув для поцелуя, сказала обрадовавшаяся Настя.

– Я поражён вашей находчивостью, и с вами невозможно играть в прятки. Чем дальше, тем больше узнаю. Что-то ещё, дорогая?

– Джо! Я чувствую, горючим пахнет, а не скрипкой и не мандолиной в притихшей вдали роще.

– Не удивлюсь: сейчас в каждом стакане воды – капля горючего и капля яда. И чем дальше, тем хуже: блохи, болезни, инвалидные кресла, одним словом – калеки. Отравляемся и сгораем, как свечка на плохом месте.

– И всё же поспеши! Секунду потеряешь – и многое упустишь!

– Хорошо, я улетаю и надеюсь на лучшее.

После этих слов мир перевернулся: я ураганом возвращаюсь к четырёхколёсному лайнеру, движущемуся по-прежнему по главной полосе. Но неожиданно на развилке с круговым поворотом, развесив длинные уши, спрятался лупоглазый зайчишка – дупель-дедуля на убогом битом «Москвиче», словно вылез из норы серенький, грязный старичок времён Сталина. Сидит осторожный, выжидает, едва ушки-лопухи подёргивает в разные стороны, прислушивается, длинноухий!

Я набираю скорость и жму на все четыре, проскочить хочу как можно скорее, пока сопливый сморкается, не шевелится. Я не доехал десять метров до перекрёстка, как вдруг шалун зелёным кузнечиком выпрыгивает на трассу с поднятым хвостом и перекрывает дорогу задним концом шлагбаума! И я вместо того, чтобы поймать его на ужин, схватив за длинные уши, и закусить зайчатиной, думаю, ну нет: однажды поймался – больше не дамся! Не тот воробей, что поймался в шарик в три стакана. Надувательство!

Это было в 90-е: в стране анархия, безработица, девальвация, народ голодал, массовое движение по полям за каплей мёда и гнилой картошкой, люди готовы когтями вырвать кусок мяса. Купился я тогда на совхозную говядину, а она оказалась «хворая». С виду вроде ничего: телятина, а в рот положишь – хрен горчичный, напичканный антибиотиками, точно сама чума вышла из больницы. Так этого хрена – пруд пруди, торгаши золотятся.

 
Даже собака – и та
Мясо выплюнула.
Дети ревут голодные…
Паразиты!
Дожили: дурную дурь нажили.
Носы наточили,
Волка накормили,
А деревце срубили.
 

У меня всё перемешалось в голове, сплошная головомойка, я уже не знаю, что будет в результате 6×6: то ли 36, то ли 26. Чему учили – ушло в заднее ухо, будто попятились назад в своём беспрерывном стремлении вперёд. Поверьте: с такой глаукомой скоро совсем ослепну от этой помойки.

Я тут же цепной реакцией реактора Курчатова выпрыгиваю румяным кузнечиком на встречную полосу, предлагая свои мощности – молодцеватые выпуклые железные конечности Али Мухаммеда для выставочного зала, а не для помойного мусора, что бросают сплошь и рядом по обочинам дорог. А на моё несчастье галопом бежит с разъярённой пастью и стеклянными глазами большущий зверь КамАЗ-Карабас со вставными челюстями – пушками и снарядами.

В мгновение ока небо нахмурилось. Солнце померкло и скрылось, словно убегая от нависшей беды, тучи сгустились и опустились, застилая мглою непролазное кольцо, которое сжалось и задышало змеевидными грозовыми жалами.

Бездонная дыра со стволами орудий и грудой пепла, кривыми зеркалами и грязными тапочками. Пизанская башня, готовая упасть на голову и рассеять осколками разруху, нищету, пропасти, ненастья, несчастья. Громадная бронетанковая машина, обвешанная чудовищными чучелами, наваливалась взбесившимся зверем, пытаясь углубить свои дьявольские корни. Я цепенею от ужаса и паров, идущих со всех щелей вздыбленного и ревущего матом коня. Мать твою! Ни один закон механики по шкале сохранения не вписывался в эту систему. Как выбираться: ползком, кротом, козлом, верхом, винтом, юзом, задом, топором, лбом? Казалось всё невозможным мне, безоружному, как мышке, загнанной в угол кошкой-мышеловкой. Даже комару, случайно оказавшемуся в поле зрения, не оставалось ни единого шанса на спасение, как в Бинго на закате: куда ни кинь – всюду клин, и клином било в блин. Попался волку в зубы.

С ужасом я глядел, как надвигалась машина смерти с массивными челюстями и оком Саурона, сжигающим всё живое. Одного лишь взгляда было достаточно, чтобы приковать замертво легион солдат, а зарядом уничтожить боевую технику. Армия Наполеона наступала. Земля накалилась до предела и кипела, как пороховая бочка, ещё два шага – и остаётся только взорваться и погибнуть, как Нагасаки, а небеса сместились под неправильным углом и наводили ужас грозовыми тучами и мглою, как псы с помойной кучи. Смерть стучалась в лицо, предвкушая насытиться плотью и напиться кровью. Пули трещали и беспощадным огнём прожигали маленьких защитников-солдатиков: почки, сердце, селезёнку… А они спрятались как можно глубже, точно закрылись лапками от страшилища. Наварило столько каши – глазами не объять!

Каждый волосок и каждый солдатик моего тела восстали против сумасшедшего зверя с пороховой пеной во рту, раздувающейся до взрыва. Эх, мне бы сейчас щит Ганнибала да меч Спартака, лук Робин Гуда, да Конька-Горбунка!

Яркой лентой мелькнуло перед глазами: дед Георгий, погибший в 1941-м, в упор прошитый шквалом огня на передовой и потерявшийся в неизвестной могиле; мать моя, девочка, рыдающая под воздушными налётами вражеских бомбардировщиков в Великую Отечественную войну, в дымящихся развалинах дотла сгоревшей деревни; брат Иван, погибший в Афганистане от пули душмана… И, наконец, театр безумия дошёл до меня, прижав моё тело к земле, как сосульку, затвердевшую на месте. Я отключился, отдаваясь в объятия смерти…

Одного лишь шага хватило, чтобы грязным сапогом раздавить, растоптать, расплющить беззащитное пёрышко. И оно разда…

Меня рвало на части, и я катастрофически уменьшался в размерах, а исходящий невидимый пар взвивался встревоженным облаком всё выше и выше, ища руку помощи на перекрёстках. Лишь небесные силы, пантеон богов, могли выстоять, сразившись с очумевшим дьяволом, демоном безумства, смерти и войны, как последняя капля надежды на выживание.

Мир устоял, лишь время отступило сначала на два шага назад, задержав дыхание и биение сердца, а затем двойным броском перепрыгнуло чадящее кольцо, ускорив свой ход.

Что там было – я не знаю, но почувствовал, точно ураганный смерч пронёсся со сверхзвуковой скоростью. Или я взлетел волшебной птицей, а вслед за мной крылатый конь вороной, или же мой изворотливый корвет, точно гибкая змейка, в жесточайшей мясорубке под огнём гранатометов и артиллерии, проник в спасительный просвет едва уловимой узкой полосы. Всё самое ужасное стёрлось из памяти будто рукой художника, точно лицо – как сюрреалистическое, тёмное, с летальным налётом, с уходящим потухшим взглядом – умылось от всей этой грязи. Я как будто возродился, вернулся с того света. Радужным, многоцветковым покрывалом разрисовалась поляна, покуриваемая запахами жасмина и тмина, васильков, люпина, мальвы и лаванды, пригретых солнцем. Отовсюду неслись звуки, зовущие на праздник пробуждающейся весны. Небеса с зарождающимися звёздами обрели свой прежний цвет, словно проснулись от глубокого летаргического сна и поднялись выше, струясь волшебным морем любви, насыщая почву росой, освежая дыханием притихшую от ужаса природу и взывая к себе на грядущий ужин мелодиями нежных песен.

 
Накрыла коварная ночь колдовством:
Ворвался зулус с копьём и мечом.
 
 
Ни хлеба, ни соли, одни кандалы.
На камень и гнус, и в червей извести.
 
 
Заснула Земля от нависшей грозы.
Лишь кости и когти под гнётом чумы.
 
 
Я – кладезь Земли и свет, и цветы,
И пламя любви, и луч красоты.
 
 
Не дам я погибнуть земным дарам.
И шум у реки, и весна нужны нам,
 
 
И вальс лебедей, и песня любви…
…Вдруг сила с меня сорвала кандалы,
 
 
Очнулась Земля, напившись слезой,
А след мой красивый цветами зацвёл.
 

Роковые теневые грани невидимой нитью пересекаются на стебельках времени, появляясь то здесь, то там кровавыми пятнами и огневыми вспышками, глазами страшилищ, маньяков, убийц… Мы постоянно находимся под воздействием каких-либо сил, возрождающих или разрушающих нашу судьбу и жизнь, и какая равнодействующая забьётся сильнее, там пролягут ступеньки вверх или вниз, или топчутся на месте, как Григорий Мелехов.

С какими травмами я вылез из этой гарротовой петли, лучше не рассказывать. Но из родных меня никто не узнал – не признали, пока настоящее не уплыло облачком в прошлое и не растаяло навсегда после излечения, двухмесячной реабилитации и полного восстановления.

– Дорогой, что случилось?

– Наталья, я сегодня как будто три войны прошагал, а какая больней – не знаю. И сыт по горло, как лунатик, бродящий по свету, не зная, не помня своё детство и вряд ли что смогу выплеснуть, – и, убитый, ушёл в ночь под колоссальную стирку, сжигая в печи горькую порчу и отвоёвывая цветущие побеги прекрасного мира.

…Я чаще стал задумываться, что в тот злополучный день я не заметил, прошёл стороной, околицей, не тем берегом, не в будущее, не прислушался собственными ушами к звукам, что под колесом и по кущам, под голубым небосводом, что и явилось причиной злоключения, какового могло не быть в путеводном калейдоскопе. Чутьё – как искусство со входом, нами созданный мир с написанными страницами, и живём мы в этом мире, раскинув крылья. Я зорче стал вглядываться, ища прежние картины свободного парения и лёгкого бега на балете взлёта, как орёл в поднебесье, летя в бесконечность, без страха в сети упасть или разбиться. А тот художник, который скрывается за нами, – как идеал чистоты, добра и любви. И выше его нет сил.

 
Я вижу его улыбку, лицо
В лучах золотого солнца.
И я помашу ему бодро рукой,
И крепко целую щёчку
В отправленных мне лучах золотых –
Для полного светлого счастья.
 

Говорят, в рубашке родился поражённый пятью смертельными выстрелами стрелок неправильно поставленных часов в течение всего пройденного отрезка времени, и, видимо, ангел-хранитель узнаёт и оберегает своё детище, рождённое по правилам в его причалах.

Встаёт вопрос: с какой целью ставился под удар мой лоб: преднамеренно, умышленно, для забавы и пробы на прочность или нечаянно, по-детски, параноидально? Ведь, по правилам, я мог его… А я его пожалел, не довёл до гранитного камня правосудия и даже грубого слова не высказал. А только побежал впереди, не оглядываясь, подпрыгивая, ни о чём не думая и сморкаясь в разные стороны, зовущие на новые высоты и подвиги неуловимого, проказливого, дорожного зайчишку. Прыгай зайчик-мальчик, только не нарушай правила движения! Другой задавит – не пожалеет…