Текст книги "Иерархия Неба и Земли. Том V. Часть VI. Новая схема человека во Вселенной"

Когда я восстанавливаю эту границу времени, которую постоянно подрезает здравый смысл, что я нахожу – в самых простых словах?

Подпись на рис. (сверху вниз):

Взрослый, Юноша, Ребенок, Младенец

(P – прошлое, F – будущее)

Глядя в одном направлении, сначала я вижу взрослую жизнь со всем спектром ее опыта, полнотой ответственности, полноценным развитием сил ума и тела; затем следует юность, где все эти возможности в какой-то мере сужаются; затем детство и младенчество, где мои возможности становятся все более ограниченными; и, наконец, я погружаюсь в забытье утробы. Глядя в другом направлении, я вижу, что – в общих чертах – повторяется тот же ряд. После взрослой трудовой жизни следует возраст активной старости, который я назвал бы второй юностью, поскольку здесь поле деятельности сужается, сокращается ответственность, снижается умственная и физическая продуктивность; затем наступает второе детство, где все эти тенденции усиливаются, потом идет второе младенчество и, наконец, забытье.

 
«Я в этот день рожден. И срок истек.
Где начал я – так кончу. Жизнь моя
Прошла свой круг».
 

Юлий Цезарь, V. 3.

(Пер. И. Б. Мандельштама. – Прим. пер.)

Едва ли стоит подчеркивать, что симметрия затрагивает не все подробности и аспекты моей истории. Различия между этими этапами крайне важны; вообще говоря, если бы будущее было просто зеркальным отражением или повторением прошлого, они не нуждались бы друг в друге, и их органичное единство выродилось бы в простое повторение. Так или иначе, нам не грозит опасность перепутать первый возраст с седьмым или школьника с «тощим паяцем»*. Симметрию еще больше усложняет тот факт, что различные способности достигают высшего расцвета в разное время: физический расцвет обычно на несколько лет опережает интеллектуальный, а мудрость приходит еще позднее. С учетом этих и подобных оговорок (они слишком осязаемы, чтобы требовать дальнейших описаний), я вправе применить точную и затертую метафору, уподобив свою жизнь мосту[23]23
  «Младенец и ребенок, отрок и юноша движутся по восходящей кривой, высшей точкой которой является зрелость. Затем довольно скоро возникают первые признаки старения; и начинается нисходящее движение жизни через старость к смерти. Так же происходит и у животных, но в конкретных деталях больше вариаций, ведь последовательные этапы, особенно восходящий, могут быть заметно длиннее или короче… В первую очередь авторам монографий нужно не подробно описывать тот или иной этап жизни, а, скорее, давать конспективный обзор всей траектории – микрокосма половых клеток, растущего эмбриона, периода юности и игр, юношеского кризиса, периода половой жизни и размножения, силы зрелости, едва заметных начатков старения, явной старости и смерти в различных формах». Geddes and Thomson, Biology, pp. 186, 196.
  * Как вам это понравится. Пер. П. И. Вайнберга. – Прим. пер.


[Закрыть]. Я стою примерно на его вершине и смотрю в обе стороны. С одной стороны я вижу довольно сложный подъем, с другой – довольно простой спуск. Другими словами, я неизбежно теряю то, что с большим трудом приобрел. «Нагим я вышел из чрева матери, и нагим туда вернусь» (Иов. 1:21). Здесь не помогут приятные увертки и эвфемизмы: если я не приму реальность теперь, рано или поздно мне придется ее заметить. Я стою на вершине моста и смотрю вперед; я вижу увядание жизни, распад того, что создано, разрушение, смерть. «Инволюция так же естественна, как и эволюция. Мы постепенно возвращаемся во тьму – так же, как вышли из нее. Игра способностей и органов, этот грандиозный аппарат жизни, мало-помалу возвращается в исходное состояние»[24]24
  Амиэль, Дневник, 5 января 1877 г.


[Закрыть].

Интеллектуальные способности, измеряемые посредством тестов на интеллект, как правило, начинают очень плавно снижаться после 20–25 лет; бдительность начинает быстрее ослабевать в еще более юном возрасте; объем знаний, с другой стороны, остается почти неизменным, начиная с возраста поздней юности до позднего среднего возраста. (См., например, E. L. Thorndike and others, The Measurement of Intelligence; C. C. Miles and W. R. Miles, The Correlation of Intelligence Scores and Chronological Age from Early to Late Maturity, в: The American Journal of Psychology, 1932, pp. 44 ff; D. Wechsler, The Measurement of Adult Intelligence.) Впрочем, слишком часто упускают из виду значение качеств, которых эти тесты не измеряют и не могут измерить. По Платону (Республика, 539) и Вордсворту (Намеки на бессмертие (Intimations of Immortality)), «философский ум» – одно из наиболее поздних жизненных достижений; и, конечно же, он не поддается измерению.

Первое, что возникает, исчезает последним, простая животная жизнь принадлежит нам от рождения до смерти. На простую жизнедеятельность накладываются такие элементарные навыки, как ходьба, способность общаться и питание, которые приобретаются в самом начале и теряются в самом конце жизни. Половые способности, а также сопутствующее им эмоциональное и интеллектуальное напряжение, сохраняются не очень долго. В общем, каждая функция внутри целого имеет свой срок, длительный или довольно короткий. Эти детали [целого] грубоватые и хрупкие, их нельзя уместить в аккуратной маленькой форме; их нужно принимать такими, какие они есть. И все-таки общую закономерность нельзя не опознать. Человек – это палиндром.

Симметричность крайних точек этой структуры не вызывает сомнений. Все дороги из моего Теперь ведут вниз во тьму и смерть – смерть находится позади, в прошлом, и впереди, в будущем – две бездны тьмы, которые поглощают человека, как пугающий и таинственный океан. Утроба и могила – факты, которые глупо не замечать и опасно вытеснять[25]25
  Крошоу уподобляет их —
«Как жизнь и смерть в ТебеСогласны!Тебе дано и девственное чрево,И Могила.И с тем, и со вторымИосиф обручен».

[Закрыть]. Они относятся к тому любопытному роду вещей, о которых мы одновременно знаем и не знаем, которые принимаем и не принимаем, в которые верим и не верим.

Memento Mori: французская школа, XVIII в.

Часто ли, оказавшись на кладбище, полном могил, я обращаю внимание на тот ужасающий факт, который знаю в безобидной теории, – на разложение, которое происходит у меня под ногами? Стоит признать, что не только в этом случае работает правило «с глаз долой – из сердца вон», но здесь присутствует не только обычная поверхностность или легкомыслие: но и сопротивление. Ни расстояние в несколько футов, ни срок в несколько лет никак не могут уменьшить реальности нашего исчезновения. Гниение этой руки – такой же факт, как и тот, что сейчас она пишет о своем разложении. На самом деле я уже умираю. Пускай казнь откладывается sine die*, я, как и осужденный преступник, приговорен к смерти, и вскоре мы перестанем отличаться. Не думать об этом патологично. Мы не становимся более живыми, когда меньше думаем о смерти[26]26
  Противоположная точка зрения высказывается в статье д-ра Инге в Contemporary British Philosophy, 1st Series, pp. 209 ff. У Спинозы есть знаменитый отрывок о том, что свободный человек думает о жизни, а не о смерти (Этика, IV. 67). И, конечно, мысли о смерти, которые не улучшают жизни, любая озабоченность просто смертью – прискорбное явление. Но то заблуждение, что смерть не нужна жизни, что жизнь осмысленна без учета смерти, что смерть – неприятная случайность, о которой лучше забыть, еще более прискорбно.


[Закрыть]. То, что вместо старинных надгробий с черепом и словами memento mori мы прибегаем к мраморным подделкам работников похоронных бюро – гробовщиков; что вместо кладбищ и склепов у нас есть «сады при колумбарии», где все делается для того, чтобы мы забыли о фактах[27]27
  Впечатляющее описание, основанное на реальных событиях, можно найти в романе Олдоса Хаксли И после долгих весен (After many a Summer), в части I, главе 2, и в части II, главе 3. См. также книгу Ивлина Во: Незабвенная: англо-американская трагедия.
  * Sine die (лат.) – на неопределенный срок. – Прим. пер.


[Закрыть], что вместо пронзительной проповеди, напоминающей о смерти и черве, мы произносим очаровательные банальности, подбираемые так, дабы не оскорбить чувств самых утонченных натур, – отнюдь не признак нашего превосходства. Но сентиментальность и суеверия, лилии и аморфные ангелки, невыразительные скульптуры и чудовищные стихи – все это тщетно. Нежелание взглянуть в лицо смерти – тоже смерть; изобильной жизни не присущи такие приступы малодушия. Наше изощренное безразличие – лишь прикрытие глубинной тревоги, исцелиться от которой можно, если мы посмотрим в лицо фактам. И, конечно, под розоватой дымкой эвфемизмов скрывается древняя традиция осознания и принятия смерти. У Донна и Блэра есть свои последователи. Многие современные мыслители учат, что пока человек безоговорочно не принял смерть, пока он не живет, обратив взор на неприкрытое зрелище смерти, его жизнь едва можно назвать человеческой. Он не может ни вынести себя, ни понять, не говоря уже о Вселенной[28]28
  Героический человек, говорит Уильям Джеймс, «способен выносить эту Вселенную. Он может принять ее и не терять веры в нее, хотя видит те же свойства, которые сбивают с ног его более слабых братьев. Он еще способен вдохновиться ею без „страусиной игры в прятки", благодаря чистой внутренней готовности открыто встречать мир с его устрашающими объектами». Principles of Psychology, ii. p. 579.


[Закрыть]. Смерть, говорит Бердяев, – глубочайший факт жизни, придающий ей смысл; она требует, чтобы жизнь возвысилась до нового уровня. Следует жить так, словно смерть дышит нам в спину[29]29
  The Destiny of Man, pp. 317 ff. В Бытии и времени Хайдеггер проводит различие между «подлинной экзистенцией» (которая живет в свете смерти, с героическим и трагическим сознанием бездны несуществования в прошлом и будущем) и «неподлинной экзистенцией» (которая забывает о смерти и теряет себя, отвлекаясь). Человек – это бытие-к-смерти, бытие, которое существует, чтобы умереть, сознающее смерть животное, которое делает великим сознание его ничтожности и абсурдности. Это учение, конечно, во многом напоминает Кьеркегора.


[Закрыть].

Если я узнаю, что умру через час, я, конечно, пойму, что просто существовать – очень необычно: но ведь я и правда могу умереть через час, и не смогу жить бесконечно. Ни в коем случае не стоит сожалеть об этом обстоятельстве: лишь умирающие способны ценить жизнь – «счастливые люди, которые в силах умереть». Если бы вся моя деятельность была не ограниченной во времени, моя жизнь была бы столь же бессмысленной, как пьеса, начала и конца которой не видно. Ограничения – временные и пространственные – гарант ценности: по меньшей мере, для нас событие должно иметь границы, чтобы получить конкретное качество, и такое событие, как мое человеческое «я», – не исключение[30]30
  О связи между ограничением и ценностью см.: Whitehead, Science and the Modern World, XI.


[Закрыть]. Мое положение иерархического деятеля срединного уровня предполагает определенный срок служения – Мафусаил, Мелхиседек и Тифон не годятся для такой работы. И моя работа в целом зависит от этого срока – на ней стоит печать временного чиновника, девиз которого – слова «сейчас или никогда». На другое я не согласен. Острое переживание жизни неотделимо от горечи смерти[31]31
  О смерти как о явлении, которое дополняет рождение, которое, ограничивая жизнь, придает ей ценность, см. А. М. Fairbairn, The Philosophy of the Christian Religion, pp. 142 ff. Смерть – это утрата жизни, и смерть гарантирует, что есть что терять.


[Закрыть], а выхолощенные варианты человеческого бытия не достойны человека. Платон с полным на то правом утверждал, что философия – это практика умирания[32]32
  Федр, 64.


[Закрыть].

Олаф Стэплдон (Philosophy and Living, pp. 30 ff.) принадлежит к числу тех, кто считает стремление к личному бессмертию признаком юношеского уровня знания. Принятие смертности в конечном итоге дает более надежный покой и большую моральную силу. Совершенно отличную точку зрения можно найти в книге: W. Macnneile Dixon, The Human Situation, pp. 270 и сл.

Но сейчас меня интересуют факты, а не последствия их непринятия. Я совершенно не отрицаю, что они отталкивают. Никакой метафизический трюк, никакой диалектический поворот, никакая схема – иерархическая или другая – не сможет скрыть мрачность смерти или омерзительность могилы.

«Разве человек не умирает уже при рождении?» – говорит Донн[33]33
  Проповедь в Уайтхолле, 8 марта 1621.


[Закрыть]. Многие вещи, написанные выше, касаются и другой моей смерти – смерти в прошлом. В прежние времена люди были честнее в этом вопросе, хоть и знали меньше. «Когда он еще был в чреслах своего отца» – эти слова были вовсе не живописной метафорой, и об утробе молчали не больше, чем о могиле. Теперь, когда у нас гораздо больше знаний, мы живо ощущаем гораздо меньше вещей. Нам довольно легко представить себя в ранней юности или глубокой старости (эти предпоследние этапы жизни вполне входят в сферу здравого смысла), но мы цензурируем то, что находится дальше. Мы говорим об эмбриологии, но не верим в нее; или если и верим, то применяем ее к другим, а не к себе. Нам нужно осознать эти этапы – это творческая задача, избежать которой невозможно. Я убежден, что «вспоминать» о рождении так же необходимо, как и предвосхищать смерть, и что их нельзя понимать в отрыве друг от друга.

Вполне можно спросить, зачем вообще рождаться? «Мы зреем и зреем, а потом час за часом гнием и гнием». И это вызывает протест. Временное ограничение, которое придает мне определенность и индивидуальность, крайне трудно принять, как бы я ни ценил его преимущества. Ибо я чувствую, что однажды возникнув, обязан присутствовать во все времена[34]34
«Подумай, так же вставало солнце на востоке,а мужчины и женщины были живыми и подвижными,существовали во плоти, и все вокруг было живым.Подумай, было время, когда ни ты, ни я не видели,не чувствовали, не думали, не участвовали в жизни.Подумай, теперь мы живем и участвуем в жизни».  Уолт Уитмен, Мысли о времени (Пер. Р. Сефа. – Прим, пер.)


[Закрыть]: почему-то большая часть моей души считает, что мое небытие в мире до рождения и после смерти – преступление.

Мое положение неприятно, но еще больше его ухудшает то, что даже в том крохотном интервале жизни, которым я реально обладаю, постоянно появляется нелепость, абсурд[35]35
  Я считаю крайне необходимым интерес Камю, Сартра и других авторов-экзистенциалистов к абсурдности человека и его жизни.


[Закрыть]. Жизнь строится на совершенных мелочах и разрушается ими же, она находится целиком под властью иррациональной случайности не меньше, чем простое имущество[36]36
  Эта точка зрения активно проводится в нескольких романах Олдоса Хаксли. В Контрапункте Иллидж объясняет, что он в долгу перед бациллами: врач предписывает одному больному мальчику по имени Райт пожить в деревне; соответственно, его отправляют в район, где живет Иллидж, и его готовит к экзамену учитель Иллиджа; последнему позволяют бесплатно участвовать в уроках, благодаря чему он получает стипендию. Иллидж говорит о Райте: «Я бесконечно благодарен ему и расторопным бациллам в его гландах. Если б не они, я бы занялся дядюшкиным делом по починке обуви в Ланкашире. От таких вещей и зависит жизнь человека – от совсем абсурдной случайности, одной на миллион».


[Закрыть] – к слову, многие вещи живут дольше и страдают от форс-мажоров меньше, чем те, кто имеют честь называть себя их владельцами. И они уходят из мира достойнее. Когда я начинаю воспринимать себя слишком всерьез, мне стоит только вспомнить о своем начале. Я говорю не только о комичных сторонах секса. Что определяет встречу чьих-то родителей? Вполне возможно, какая-нибудь ничтожная случайность – неосмотрительный ужин; приступ боли из-за расстройства желудка, перевод нового сотрудника, путешествие на поезде, упавшая газета, порыв ветра: именно от таких мелочей, такой чепухи и очистков ничтожных обстоятельств зависит мое появление на свет. И я неизбежно буду так же бесцеремонно выброшен из жизни. «Пузырек воздуха в крови, капля воды в мозгу, и человек выходит из строя, его механизм распадается на части, его мысль тает, а мир ускользает от него, как утренний сон. На каком тонком волоске висит наше индивидуальное существование…»[37]37
  Амиэль, Дневник, 16 ноября 1864 г.


[Закрыть] Либо мелочи, благодаря которым я прихожу в этот мир и покидаю его, фантастически несоразмерны моей природе, либо я действительно мало что значу. Так или иначе, они забирают у меня всякое достоинство, даже достоинство образа трагического героя. Сухой остаток слишком нелеп, чтобы впечатлить, но слишком печален, чтобы развеселить. Человек – не возвышенная трагедия, но и не низменная комедия.

В романе Эти опавшие листья Олдос Хаксли вкладывает в уста одного из своих персонажей такие слова: «Рано или поздно каждая душа задохнется в больном теле; рано или поздно не станет мыслей, только боль, рвота и ступор… Трудно свыкнуться с тем, что однажды плоть подчиняет дух и выжимает из него жизнь, и человек становится не лучше скулящего больного животного. И, конечно, когда заболевает плоть, заболевает и дух. В итоге плоть умирает и разлагается; можно предположить, что разлагается и дух». – Конечно, это лишь часть истины, но часть, которую мы должны научиться принимать.

И я не могу рассчитывать на другую жизнь, которая исправит несуразности этой. Если я не утверждаю, что существовал в качестве человека до рождения, на каком основании я считаю, что буду им после смерти? Воскресение моего тела (или чего-то еще) после смерти к более совершенной форме человеческой жизни кажется мне столь же вероятным, как его существование до зачатия – в виде непостижимого и странного незнакомца, слоняющегося призраком среди предков. Пока я не найду подтверждений обратного, я буду считать, что мое человеческое существование – это данная человеческая жизнь, и только она. Я не могу представить воскресения вируса или одуванчика, моей собаки или оконной мухи, и не вижу оснований, почему человека нужно относить к другой категории[38]38
  Некоторые «люди» настолько глупы, что не отдергивают рук от огня, не убегают от приближающегося автомобиля, не могут сами есть. (См. A. F. Tredfold, Mental Deficiency, о крайних типах идиотизма). С другой стороны, есть обезьяны Кёлера, пользующиеся орудиями (и даже изготовляющие их), а также шимпанзе, которые могут научиться мастерски кататься на велосипеде и роликовых коньках, не говоря уже о том, что они с удовольствием курят. Что, спрашиваю я, заставляет говорить, что первых, несомненно, ждет загробная жизнь, а для вторых она невозможна?


[Закрыть]. Моя жизнь коротка – короче, чем жизнь многих моих братьев-животных и растений: это просто факт. Не признавать этого – детский самообман.

Признать, что человеческая жизнь коротка, полна случайностей и даже содержит в себе элемент абсурда – значит прислушаться к здравому смыслу. Судьба жестока и слепа, и все создания – ее жертвы. Тем не менее (продолжает здравый смысл) человек является жертвой особого порядка – во-первых, только он один знает, что он жертва; во-вторых, вопреки этому пониманию он самоутверждается, утверждает свою самобытность, целостность. Перед лицом «слез и бед» в этом мире и «Ужаса в тенях»[39]39
  Из стихотворения Уильяма Хенли Непокоренный в переводе В. Рогова. – Прим. пер.


[Закрыть] в ином мире человек осмеливается с вызовом провозгласить, что его душа непобедима[40]40
  У.Э. Хенли, по меньшей мере, признавал, что боги могли даровать ему душу, которой они не могут угрожать; а вот Копьеносец А. У. Хаусмана не делал таких уступок «тому зверю и подлецу, что сотворил этот мир»:
«И как мне быть с путем невернымЛюдей и Бога самого?Я странствую, пронизан страхом,По миру, что создал чужак.Их ждет триумф: любой ценою,Безумцев с сильною рукою.И раз, душа моя, взлететьНе можем мы к иным планетам,Нам нужно следовать чужимЗаконам их, по мере сил».  Last Poems, рр. 14 ff.
  Это подлинная картина ада, в который каждый из нас время от времени попадает: но это ад именно потой причине, что он совершенно не реалистичен, не отвечает фактам.


[Закрыть].

Его отказ «пасовать» перед обстоятельствами, а не сами обстоятельства его жизни, – вот что по-настоящему важно.

В утверждении Хенли о том, что человек – господин самому себе, хотя оно и преувеличено, есть некоторое благородство. Но вряд ли оно выдержит детальную проверку. Что такое личность в отрыве от всех прочих личностей? Можно ли бросить вызов Вселенной, когда то, с чем мы спорим – источник нашего дыхания, словно мы самодостаточная, иная, независимая Вселенная? Что в человеке оригинального, что не сводится к влиянию группы? Когда я ищу истоки и плоды моих нынешних занятий и интересов, то понимаю, что они возникли в сообществе и снова растворятся в нем: я умираю в обществе еще при жизни, сегодня, постоянно. «И независимая реальность индивида, если ее исследовать, – в реальности лишь иллюзия. Что такое отдельные люди вне сообщества? Именно общий разум в человеке придает ему реальность, и взятый изолированно он не будет человеком, неважно, кто он еще»[41]41
  F. Н. Bradley, Essays on Truth and Reality, p. 435.


[Закрыть]. Неверно, что если бы я только мог чувствовать, видеть и мыслить сам, без заимствований – я, наконец, сумел бы достичь объективности, свежего, непосредственного, подлинного личного мировоззрения; нет, абсолютно личное мировоззрение – вообще не мировоззрение. Я насквозь пропитан обществом. Мои стандарты вкуса и поведения – что это, как не стандарты данной эпохи и местности, данного биологического вида и сообщества, которые я перенимаю без всякой критики, как и вид своей одежды? Когда я пытаюсь видоизменить эти стандарты, то делаю это ради них; моя цель – сделать их более непротиворечивыми и расширить сферу их применения. Бунтарь – лишь наэлектризованная традиция, тогда как консерватор – традиция в покое[42]42
  И, конечно же, традиция сама организована в виде бесконечно разнообразных групповых закономерностей. Приведу лишь один пример: Ф. Трэшер (в своей замечательной книге Банда) говорит, что, когда он изучил сотни американских банд, выяснилось, что каждая банда – мир с особым психологическим климатом; и индивиды, изгнанные из банды, не могли адаптироваться к задачам нормальной жизни. Автор делает вывод, что реформы происходят благодаря группе, а не индивиду.


[Закрыть]. Если какие-то мои утверждения на этих страницах заслуживают внимания, то лишь потому, что принадлежат не мне, но дают слово эпохе с ее тревогами и ограничениями. То, что исходит от частного лица, называют «идиотским» (от греческого слова idiotes[43]43
  Это древнегреческое слово означало, помимо прочего, «частное лицо», «индивида». – Прим. пер.


[Закрыть])[44]44
  Одни учат, что кантовские категории привносит общество, другие – что они присущи нам от природы. Я говорю, что верно и то, и другое. Два этих учения реально различаются лишь тем, что первое обращается от индивида к сообществу в пространстве, а второе – от индивида к сообществу во времени. В любом случае, онтогенетически или филогенетически, индивиду приходится сливаться с обществом: несомненно, мы приобретаем свою человечность «социальным путем», вопрос в том, когда это происходит. Джон Дьюи (напр., Reconstruction in Philosophy, р. 140) решительно выступает за социальную природу нашего мышления; впрочем, он не столь радикален, как Дюркгейм (Formes El mentaires de la Vie Religeuse, стр. 18), который превращает пространство и время в «коллективные репрезентации» – продукты такого социального опыта, а не его условия.


[Закрыть].

Но мои сокровенные побуждения, мои «инстинкты» – может быть, хотя бы они принадлежат мне? Мои поверхностные амбиции и реальная форма моих начинаний – их, несомненно, определяет социальная среда; но мои более глубокие импульсы, более или менее рудиментарные психические силы – на них, наверняка, я могу претендовать? Можно ответить, что, наоборот, именно эти фундаментальные влечения принадлежат роду, и даже глубже, чем род. То, что глубоко – самое типичное; самое фундаментальное является наименее личным. Чем ближе мне мой импульс, тем меньше он принадлежит только мне[45]45
  Ид (см. Я и Оно) Фрейда – одновременно источник нашей инстинктивной энергии и «Оно» – то, что мы обычно помещаем вне своего «я», например, когда говорим: «Я дал волю своим чувствам».


[Закрыть].

Здравый смысл предлагает другой аргумент. Очевидно, если бы мои родители эмигрировали в Австралию до моего рождения, сейчас я был бы другим человеком, и еще сильнее отличался бы, если бы родители умерли, а меня усыновили люди другой национальности. Но (говорит здравый смысл) неважно на каком континенте, в какой стране, среди какого народа и класса проходило бы мое детство, я все-таки сохранил бы некое сходство с самим собой. Во всяком случае, я являюсь человеком и, помимо этого, имею некоторые неизбежные черты или склонности, которые отличают меня от других людей.

Здесь требуются, скорее, наблюдения, чем аргументы; и, к сожалению, сведений у нас немного, и они неоднозначны. Тем не менее, они существуют. Стоит вспомнить об истории Камалы[46]46
  В книге Ребенок-волк и ребенок-человек (Wolf Child and Human Child) Арнолд Гезелл излагает эту историю подробно и с фотографиями. Сейчас вряд ли можно считать (как делает Макдугалл, см. The Energies of Men, p. 108) такое состояние ребенка с нормальными способностями в случае совершенной оторванности от общества просто выдумкой. Существуют другие задокументированные случаи (например, Дина Саничар, ребенок-волк из Сикандры, и Виктор, дикий мальчик из Аверона), но потенциальная нормальность этих детей вызывает больше сомнений. Возможно, самый последний из известных случаев – случай мальчика-бедуина, который питался травой; его нашли в стаде газелей в сирийской пустыне. Дэйли Мэйл от 22 августа 1946 г. опубликовала его фотографию. Не могу судить, насколько правдивы были эти сообщения.


[Закрыть]. Этого потенциально нормального ребенка родителей-индусов, живших в деревне возле Калькутты, в младенчестве (как предполагают) унесла волчица. Так или иначе, примерно через восемь лет девочку нашли – она вошла в волчью стаю, охотясь с волками и деля с ними логово. Ее отловили и девять лет присматривали за нею в приюте, где были все возможности изучить ее поведение. Поначалу она лакала воду и ела по-собачьи. Целыми днями она спала и дремала, а по ночам выходила на охоту, периодически издавая вой, подобно волчице. Она с трудом переносила яркий свет и бегала на четвереньках. Почти во всем она вела себя как животное; сначала единственной ее «человеческой» чертой было строение тела, но даже ее скелетно-мышечная система претерпела серьезные изменения из-за привычки передвигаться на четвереньках. Всего через два года с момента ее поимки (в 1920 г.) и начала перевоспитания выяснилось, что Камала вырвала и съела внутренности курицы, которую до этого выследила и убила. Да, Камала была вовсе не Маугли[47]47
  Эти факты противоречат идее philosophus autodidactus (Самосовершенствование человеческого разума (лат.). – Прим, пер.), измышлению нашего тщеславия: например, в романе XII в., написанном Ибн Туфайлем, герой, брошенный на необитаемый остров совсем ребенком, становится мудрецом и святым, просто созерцая дела Бога. Когда, наконец, он находит Коран, то оказывается, что эта книга лишь подтверждает то, что он уже узнал от природы. Ср. учение Руссо (Эмиль, IV, Исповедь веры савойского викария) о доброте первобытного человека; и вообще романтический миф о благородном дикаре.


[Закрыть]. И все-таки, похоже, потенциально она была нормальным ребенком.

Конечно, существует много рассказов о других детях, воспитанных вне общества, как древних и мифологических, так и современных и подтвержденных; но я не знаю случая, который был бы описан подробнее случая Камалы. Едва ли можно сомневаться, что на момент поимки она была, скорее, волком, чем человеком. Она усвоила волчью природу почти так же, как усвоила бы человеческую. И этого вполне следовало ожидать. Наблюдательные люди, от Аристотеля[48]48
  История животных, VIII.


[Закрыть] до Юнга[49]49
  Contributions to Analytical Psychology, p. 317: «Ребенок развивается из изначально бессознательного и животного состояния к сознанию; сначала к первобытному сознанию, а затем постепенно ко все более цивилизованному сознанию».


[Закрыть], подчеркивают сходство состояний младенца и животного. Потенциально, конечно, младенец – человек, а вот детеныш шимпанзе нет, но это различие реализуется только в сообществе, которое только и делает его актуальным. В терминах Аристотеля как «материя» («индивидуальная» основа, в частности, особое строение мозга), так и «форма» (социальная основа, особенно язык и орудия) – необходимые элементы человеческой природы. Я подобен семени, которое, если его посадят среди дубов, превратится в дуб; а если посадят среди капусты – в примерное подобие капусты – изначально известно только, что если я вырасту, то стану каким-то растением. Человек без других людей – даже не полчеловека: только симметричная Пара, человек-Человечество, выражает человеческое[50]50
  Профессор Джордж X. Мид (Mind, Self and Society, p. 224 и далее) проводит различие между «частично социальным видением разума» («социальный процесс предполагает разум и в некотором смысле является продуктом разума») и «правильным» его видением, а именно: «разум предполагает социальный процесс и является его продуктом».


[Закрыть].

Камала

«Человек – это другие люди», – гласит пословица банту. Утверждение о том, что существует только один ум и тело для всех людей, как таковое ошибочно; но столь же ошибочно утверждение, будто существует множество человеческих умов и тел. Аспекты единства и множественности в Паре нельзя разделять, и они не существуют по отдельности. Однако связь между ними нужно активно задействовать и осуществлять: она не возникает автоматически и не является просто данностью.

Мы перебрасываем мост через широкую пропасть между человеком и животным, но именно эта пропасть разделяет верхнего и нижнего члена Пары: это пропасть не между людьми и животными, а между обществом и животными. Единственное принципиальное отличие человека от человекообразной обезьяны состоит в том, что человек – не только человек, он всегда отвергает бытие сугубо человеком: будь он всегда просто человеком, он никогда не был бы собой. «Ничего удивительного, что переход от животного к человеку, от чувства и влечения к разуму и закону казался немыслимым без особого божественного вмешательства до тех пор, пока считалось, что он происходит в каждом индивиде singulatim… Однако эти длительные тщетные попытки индивидуализма через науку преодолеть пропасть между человеком и животным – убедительное свидетельство живого единства социального организма. В таком случае каждый становится человеком, будучи членом общества, – через этот объективный ум, присущий всем его членам, а не через некое внешнее влияние». James Ward, The Realm of Ends, pp. 123-4. Ср. учение Гегеля о том, что религия – орган народа, или Церкви, или Человечества, а также личности – в той мере, в какой она отождествляется с ними. По-настоящему религиозной и философской природой обладает сообщество: индивид как таковой ею не обладает. Однако в Феноменологии духа Гегель все-таки допускает, что некоторые неадекватные формы религиозного опыта могут быть «частными». Несомненно, он делает слишком большой упор на старшем члене Пары, но мы не реже совершаем и противоположную ошибку.

Иными словами, я способен присвоить себе ум и тело Человечества, его категории и органы, они принадлежит мне не по неизбежности, в силу благоприятной необходимости. Я не дорос до человека, пока не вырастил человеческих органов (одежды, орудий, зданий, книг и т. д.) и не вошел в человеческий масштаб – и под «дорастанием» понимается не просто приращение, но развитие вместе с обретением этого более обширного тела и способности умело его применять. Называть ребенка «маленьким человеком» – значит грешить против смысла: ведь он совсем не похож на то гигантское существо вселенского размера, которым ему предстоит стать. Гусеница куда ближе к бабочке, чем младенец – ко взрослому человеку, ее метаморфозы отнюдь не так радикальны. Наши деды, которые высмеивали теорию развития человека со звериного уровня, были правы больше, чем их оппоненты – хотя, несомненно, по ложным причинам. Ибо, во-первых, отдельный человек вообще не поднимается над животной сферой – он остается там. А во-вторых, именно Человечество – то древнее, но юное создание, гигантское тело, которого Дарвин, наверное, не мог и вообразить, и, конечно, не думал изучать – только лишь человек-Человечество достигает уровня человека. И не стоит этому удивляться: какое еще существо обладает физическим строением или сроком жизни, отвечающим такой задаче? И все же мы считаем и, несомненно, еще многие века будем считать, что человек – в качестве отдельного существа – достигает человеческого статуса.