Текст книги "Иерархия Неба и Земли. Том V. Часть VI. Новая схема человека во Вселенной"

Помнить о собственных грехах и ограничениях и сознаваться в них, осознавать вытесненные личные переживания, которые ответственны за настоящий конфликт, – этого, говорит здравый смысл, достаточно, более чем. Если я припоминаю свою доиндивидуальную историю, то лишь из любопытства и чтобы извлечь из нее урок: невозможно взять на себя ответственность за события, произошедшие до моего рождения.

В целом и рассудок, и традиции отвергают такой взгляд. Буддисты, например, считают, что человек может и должен возвращаться в прошлое, предшествующее младенчеству – к жизни в утробе[119]119
  Д. Б. С. Халдэйн размышляет о том, можно ли развивать нашу нервную систему до рождения (когда наше знание о ее развитии достигнет достаточного прогресса), чтобы во младенчестве сохранить воспоминания о внутриутробном состоянии (Possible Worlds, р. 276).


[Закрыть] и до нее, в прошлых воплощениях: утверждают, что многие люди в состоянии очень детально припоминать свои прошлые жизни[120]120
  «Бирманцы расскажут, что многие дети помнят свои прошлые жизни. Когда они взрослеют, воспоминания гаснут, и они забывают их, но в раннем детстве они очень отчетливы». Fielding, The Soul of the People, p. 329. Осборн (The Superphysical, p. 271 ff) приводит ряд случаев, якобы произошедших на Западе, однако эти свидетельства почти или вообще (на мой взгляд) не подтверждают, что человек может помнить свои прошлые жизни. См. The Case of Patience Worth, Walter Franklin Prince, а также Denis Saurat, Death and the Dreamer, pp. 89, 90.


[Закрыть]. (Свидетельства этого, конечно, вызывают вопросы, во-первых, с точки зрения фактов, во-вторых, их интерпретации: однако в данный момент мне важно указать на распространенность такого верования). Учения о карме и переселении душ – не столько невероятны, сколько малознакомы нам, и то обстоятельство, что их открыто не принимают на Западе, их вовсе не дискредитирует[121]121
  См. Berholet, The Transmigration of Souls, p. 74.


[Закрыть]. Вообще-то, у нас имеются свои варианты этого учения, связанные с такими именами, как Мендель, Вайсманн и Юнг. У нас есть христианское (или, как скажут некоторые, паулианское и патристическое) учение о первородном грехе, «плоти», той всеобщей грешной природе, которой требуется покаяние, и от которой нужно спастись – так же, как мы каемся в личной причастности этой природе и нуждаемся в спасении от нее. Ряд Отцов церкви учит, что мы реально согрешили в Адаме, что это не юридический вымысел, ибо мы присутствовали в чреслах Адама и не можем полностью снять с себя ответственности[122]122
  Cm. Williams, The Ideas of the Fall and Original Sin, p. 123, ff. а также Grensted, Psychology and God, p. 132. Ср. co знаменитыми строками кардинала Ньюмана —
«О мудрейшая любовь, та плоть и кровь,Которая в Адаме повредилась…»  А также с аргументом из Послания к евреям (7:9): когда Авраам платил десятину, его правнук Левий (будучи еще «в чреслах своего отца») был причастен к этому поступку и «в лице Авраама дал десятину». Можно привести множество отрывков из Ветхого Завета, которые иллюстрируют эту идею о предсуществовании. Но см. Иер. 31:29, 30, а также Эзр. 18:2–3.


[Закрыть]. Да и современный мир не отрекается от таких убеждений: он лишь выражает их на языке биологии[123]123
  Как психиатр обнаруживает источник невротических симптомов в каком-то вытесненном детском опыте, антрополог может сделать следующий шаг в этом исследовании. Сэр Артур Кит, например, связывает наш страх перед другими народами и ненависть к ним с древней историей нашего племени, когда основным инструментом человеческой эволюции была непрестанная междоусобная война между относительно малыми группами. В том и в другом случае крайне важно перестать вытеснять и отрекаться от своего прошлого, своего «первородного греха».


[Закрыть]. (Стоит человеку потерять свои базовые убеждения, как он вновь натыкается на них в ином обличье, и лишь гораздо позднее замечает сходство. То, что бесцеремонно выкинули в черный ход, теперь принимают почтенно и торжественно, как знатного незнакомца, у парадной двери; и все домочадцы поздравляют друг друга с общественным прогрессом. Обмен, или метаболизм, наших идей – столь же необходимое явление, как обмен, или метаболизм, материи в нашем организме; но именно изменение материи придает постоянство форме).

Две идеи, какими бы словами они ни назывались в конкретном случае, – наследственность и ответственность – всегда являются нашим достоянием: (i) моя сущность уходит корнями в человеческую и всеобщую историю; однако (ii) меня одобряют и осуждают, и я считаю это одобрение и осуждение самим собой. Но в такой формулировке эти два понятия (которые на практике принимают все) противоречат друг другу, и здесь мы видим яркий пример счастливой жизни, где противоречивые убеждения могут ужиться даже в самых стройных умах. Я свободен, говорит Спиноза, когда действую в согласии с собственной природой. Но моя природа не принадлежит мне. Разве я отвечаю за состояние своих желез, за вес своего переднего мозга, за количество извилин своей коры, за уровень интеллекта, за подверженность той или иной болезни[124]124
  Некоторые изречения, которые приписывают Иисусу, можно истолковать в том смысле, что человек отвечает за свои болезни, которые аналогичны грехам и являются родом порока – см., например, Мк, 2:5 и далее, но также и Ин. 9:2 и далее. Также, конечно, Сэмюэл Батлер в своем романе Erewhon учит, что болеть – значит совершать зло. Воззрение, что наше тело происходит из чего-то большего, чем мы сами, высказывает W. Е. Hooking, Types of Philosophy, p. 294.


[Закрыть], за слабохарактерность, которую унаследовал? Конечно, абсурдно предполагать, что я могу отвечать за это – и потому столь же абсурдно порицать меня за ошибки или хвалить за успехи, которые проистекают из моих природных задатков. В таком случае наука лишает смысла совесть; нет преступников, святых, героев, лишь удачливые и неудачливые, здоровые и больные; самопожертвование, самоконтроль и самопотакание – совершенно бессмысленные понятия; мученики, пророки и моралисты – жертвы гигантской аферы; правосудие – это миф, и сама жизнь нашего общества зиждется на иллюзии и лжи – лжи, которая только хуже от того, что является необходимой. Si necessitates est, peccatum non est[125]125
  То, что необходимо, не является грехом (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть], – настаивает Пелагий. И так возникает дилемма Августина[126]126
  Исповедь, VII, 3; см. также I. 30 о его ответственности за нецеломудренные сны.


[Закрыть]: «Я видел, однако, в поступках, совершаемых мною против воли, проявление, скорее, страдательного, чем действенного начала, и считал их не виной, а наказанием, по справедливости меня поражающим; представляя Тебя справедливым, я быстро это признал. И однако я начинал опять говорить: кто создал меня?… Кто вложил, кто привил мне этот горький побег?»[127]127
  Пер. M. Сергеенко. – Прим. пер.


[Закрыть].

Прилагаемое нами усилие, согласно Уильяму Джеймсу – это то, что мы присваиваем себе, что мы в своем понимании есть; все прочее – то, что мы несем. Principles of Psychology, ii, p. 578. Но такое «усилие» (как «Воля» Шопенгауэра), конечно, имеет не только личностный характер; его истоки нужно искать в наших предках. То, что имеет более личный характер – а именно реальное приложение наших сил, – обычно приписывают нам в меньшей мере. Так, король почти ничего не может прибавить к достижениям своих предков, за которые в основном его и почитают, а женщине больше ставят в заслугу ее естественную, унаследованную красоту, чем ту, которой она достигает искусственно. Мы больше восхищаемся человеком, который рождается в хорошей семье и почти ничего не добавляет к их достижениям, чем человеком, который, родившись в дурной семье, с большим достоинством поступает так же.

Мне кажется, существует лишь один способ решить эту дилемму. Мою наследственность и ответственность можно примирить лишь в том случае, если я всецело являюсь тем, что во времени и пространстве порождает мое нынешнее состояние и определяет его, и когда я, более того, ответственно действую во всех частях этого целого. Когда я осуждаю себя за поведение, которое по большей части обусловлено унаследованными ограничениями и пороками, я отвечаю за своих предков; когда я признаю, что повинен в тех немощах и всеобщей греховности, которую разделяю со всем людьми, я отвечаю за свой род. «Вина предполагает – пишет Джон Уиздом, – что сколь бы далеко мы ни уходили в прошлое, выявляя причины ваших поступков, мы не доберемся до точки, где полноценная причина вашего поступка будет состоять из сугубо внешних обстоятельств, т. е. не предполагающих участия вас и вашей воли»[128]128
  Problems of Mind and Matter, p. 118. Критику этого аргумента можно найти в статье Хелен Смит Предсуществование и свобода воли (Analysis, Jan. 1936, рр. 40, ff.) и в книге Susan Stebbing, Philosophy and the Physicists, X.


[Закрыть]. Артур У. Осборн говорит: «Мы настаиваем, что индивиды должны отвечать за последствия своих действий, но, поскольку действия определяет характер индивида, он может за них отвечать лишь в том случае, если оказал определяющее влияние на характер, доставшийся ему при рождении»[129]129
  The Superphysical, p. 297. Кьеркегор (Begriffder Angst) обращает внимание на тот парадокс, что человек виновен, хоть и обречен на грех своим прошлым: таким образом устраняется понятие судьбы. Ср. Niebuhr, The Nature and Destiny of Man, I, p. 279; высшее утверждение свободы человека – открытие неизбежности греха. Также: John MacMurray, The Structure of Religious Experience, pp. 68–69.


[Закрыть].

Простое утверждение, что я делаю те или иные вещи, предполагает, что все части моей природы принадлежат моему «я». Я взваливаю на себя все бремя своего прошлого, ведь мои настоящие действия проистекают именно из него. Когда сейчас я настаиваю на том, что определяю себя сам, я могу подразумевать только, что поступаю так изначально. Мне нужно выявить всего один волевой акт, который не следует из предыдущего волевого акта, чтобы разрушить все здание свободы и нравственности и сделать во многом – если не полностью – бессмысленной мою человеческую жизнь. Здесь, в таком случае, сокрытое среди предположений, которыми я руководствуюсь в жизни, предполагаемое как моим мышлением, так и речью и действиями, обнаруживается убеждение, что я являюсь столь же древним, как само Человечество, и, вообще говоря, гораздо древнее[130]130
  У.Э. Хокинг утверждает, что принимать бытие, жить в случае самости означает принимать свои отдаленные истоки. «Само представление о начале сознательной жизни несет в себе парадоксальный намек на то, что было прежде этого начала – мы видим как бы платоновское припоминание. Потому, из-за характера этой ситуации, когда мы исследуем свою длительность во времени, вспоминая свое прошлое до его пределов, мы не находим стены, отгораживающей самость оттого, что было до нее. Вглядываясь в себя, я не могу узнать, сколько мне лет, и есть ли я вообще конечный возраст. Если импульс, которым я являюсь – „импульс вида", нет оснований приписывать ему возраст: вероятно, он, подобно энергии, всегда нов, как и в первый день». The Self: Its Body and Freedom, pp. 118, ff.


[Закрыть].

Пелагий и его ученик Селест считали, что мы рождаемся без характера (nonpleni) и от природы не склонны к добру или злу. Иначе говоря, грех Адама напрямую не касается нас, хотя его последствия влияют на нас ab extra (Извне (лат.). – Прим. пер.); и не существует такой вещи, как первородный грех, ибо грех зависит от воли, а не от природы. Это учение решительно отвергает как Западная, так и Восточная церкви в пользу августинианского учения об унаследованной вине, которую без колебаний принимает св. Фома (В терминах нашего исследования, многое из того, что говорит Пелагий, верно в отношении Центра, ведь пустое вместилище не имеет свойств, оно безгрешно, а прошлое его не касается; а многое из того, что говорит Августин, верно в отношении регионов, где никто не может отрезать себя от прошлого).

(Лучшее изложение этой темы, насколько мне известно, можно найти у Т.Х. Грина. Он делает следующий вывод: «Когда мы говорим, что характер человека и его соответствующие действия в любой момент времени – результат его прошлого характера… нам приходится предполагать, в качестве сквозной основы этого характера, сознание, различающее и ищущее себя… Никакая реакция на обстоятельства со стороны существа, которое не обладает таким сознанием, или не является им, не может объяснить его обретения или превращения в него. Такое существо не может быть родителем нравственного человека, который якобы происходит от него… Подлинное развитие нравственного человека невозможно из состояния, из которого, как полагают, он развился, поскольку нельзя проследить никакой нити родства между этими двумя состояниями… как в примитивной, так и в самой развитой форме, можно с таким же успехом выводить определяющее себя сознание из того, что им не обладает и не является, как можно выводить жизнь – из того, что не живет и не является ею»[131]131
  Prolegomena to Ethics, ll.i, 114.


[Закрыть]).

Когда мы начинаем по-настоящему исследовать любую сторону своей жизни, мы опровергаем одну из самых стойких иллюзий – будто я есть только существо, которое носит мое имя. Я являюсь еще и Человечеством. Я вмещаю в себя и его объекты, а не только собственные, ведь они тоже принадлежат мне. Вставая на точку зрения Человечества, я в большей, а не меньшей мере становлюсь самим собой. Я не смогу мыслить как Человек, пользоваться доступной ему свободой, обрести его масштабов во времени и пространстве, а также применять его способности, если не взвалю на себя весь груз его моральной ответственности[132]132
  Учение о карме и переселении душ, в сущности, указывает на безграничное расширение сферы личной ответственности. Однако, как указывал епископ Гор, многие начинают понимать их прямо противоположным образом, а именно как слепую и неумолимую судьбу, взывающую к пассивному принятию и отречению (The Philosophy of the Good Life, III, 1). Как и во многих других вопросах, Восток достигает высот в понимании, а Запад – в практике.


[Закрыть]. Без этого последнего условия все прочее – лишь пустое измышление. Власть без ответственности, как в 1931 г. говорил Стэнли Болдуин, столетиями остается прерогативой куртизанок, а такая власть – по сути, только подобие власти. Я не человек, если не отвечаю за то, как поступают члены моего тела, так же я не поднимусь над человеком, пока не начну отвечать за своих собратьев, членов тела Человечества. Я люблю; а любовь, говорит Мартин Бубер, – это «ответственность Я перед Ты»[133]133
  I and Thou, р. 15.


[Закрыть]. Без любви я не могу развиваться, я не могу любить, не беря на себя новых обязательств. Мне нужно вновь и вновь повторять этот урок из области ментальной статики – я не могу подняться на высшие уровни, не расширяя своей основы. Если на каком-то уровне я являюсь Человечеством, и если Человечество включает всех людей, тогда и я вмещаю в себя их. Если я хочу обоснованно притязать на этот иерархический статус, то не могу отрицать следствий такой претензии. Известных и правдивых слов о том, что лучшие и худшие вещи, когда-либо совершенные человеком, находят отклик в сердце каждого, все-таки недостаточно. Я должен взять личную ответственность за все, что совершают люди – не потому, что такой подход достоин или желателен, но потому, что признавать подлинный факт, пусть он не всегда мне нравится, – проявление трезвого реализма. Я бегу от себя, когда отказываюсь отвечать за поведение других людей. В этом случае я страдаю той же болезнью (но на более высоком уровне), как и в случае, когда просто наблюдаю за действиями своих конечностей, когда дистанцируюсь от истории своей семьи или настаиваю, что преступления, совершенные моей страной в отношении других стран, а моего народа – в отношении других народов, – меня не касаются. «Человек рождается в мир, который он сотворил» – говорится в «Брахмане ста дорог»; хотя нередко, как герой А. Е. Хаусмана, он играет роль околдованного, испуганного чужестранца. Я не могу выбирать, что в Человечестве признавать, а от чего отрекаться; так же я не могу оправдать все свои проступки и приписать себе свои благие дела[134]134
  «Я не могу… отделить себя от худшего злодея, как не могу отрицать своей близости к величайшим праведникам», – заявил Ганди в 1924 г., во время своего 21-дневнего голодания во имя единства индуистов и мусульман.


[Закрыть]. Пока я отказываюсь отвечать за какие-то человеческие проявления, пока я боюсь или ненавижу других, я (на уровне Человечества) страдаю расколом личности – где одна моя часть легко забывает поступки другой, или, если и помнит их, отрекается от ответственности[135]135
  «Я верю, что человечество, хотя и состоит из мириад форм, лиц и глаз, – единое существо, и в нем присутствует лишь мнимое разделение, вроде того глубокого раскола, которое испытывает наше существо во сне», А. Е., The Interpreters; рр. 88–89. То, в какой степени осознается такое единство, несомненно, зависит как от национального, так и индивидуального характера. Так, склонность русских считать, что голосование будет единогласным, ожидать от обидчика раскаяния, склонность вставать на сторону сообщества в ущерб себе, а также многие другие особенности, выраженные в русской литературе, указывают на слабую грань между индивидуальным и коллективным сознанием. См. например: Geoffrey Gorer and John Rickman, The People of Great Russia.


[Закрыть].

Здравый смысл предлагает проводить различие. То, что за грехи отцов отвечают сыновья – несомненно, верно: но из этого не следует, что мы должны это одобрять. Чудовищные страдания, которые наследственность навлекает на бесчисленных невинных жертв, вызовут отвращение у любого достойного человека.

Надежный способ определить мои масштабы – спросить: ощущаю ли я единство с этой частью? Присуща ли ей чувствительность? Я становлюсь Вселенной в той мере, в какой искренне ей сопереживаю, и это расширение может быть безграничным: его новые и новые рубежи – это границы моих регионов. Такой поток, идущий из Центра, позволяет мне не столько расширяться, сколько осознать то, кем я уже являюсь. Для меня, в качестве человека, боль в пальце ноги – моя боль, поскольку шире я себя не осознал; но святой, который масштабнее и взрослее меня, переживает боль каждого как свою. Он более реалистичен, чем я, он ближе к себе, здоровее и разумнее.

И правильно, что они нас ужасают. Но приходить в уныние при виде чужих страданий – значит разделять эти страдания и свидетельствовать о глубинном единстве. Активное сопереживание выражает наши высшие, общие уровни: оно указывает, что всякий опыт, даже самый чуждый и далекий, по сути принадлежит мне. Ни садизм, ни праведность, ни обычное сострадание не имеют смысла только на человеческом уровне, где мы отделены друг от друга. Они свидетельствуют о том единстве иерархии, которое гарантирует, что заместитель – не просто замещает. Мы искупаем грехи своих отцов, а наши внуки будут наказаны за наши. Двойная несправедливость! – восклицает индивид. И он прав, если индивидуалистический принцип верен. Но верен ли он? В этом весь вопрос. Похоже, индивидуальный аспект судьбы человека – лишь ее фрагмент[136]136
  Амиэль, Дневник от 15 марта, 1881.


[Закрыть]. И действительно, все мы связаны, сверху и снизу. Нас объединяет общая судьба и общие истоки, в силу которых все личное, что есть на этом человеческом уровне, – не просто лично. «Если нас призывают возлюбить своего ближнего, – говорит Радхакришнан, – то потому, что все мы находимся в одной реальности. Я и мой ближний едины в своей сокровенной Самости»[137]137
  The Philosophy of the Upanishads, p. 85. «И разве его смерть не заставила их ощутить, что они должны прожить его жизнь как свою собственную?» Fairbairn, The Philosophy of the Christian Religion, p. 145.


[Закрыть].

Что составляет альтернативу этому учению? Страдание за других – эмпирический факт, который может означать лишь одно из двух – либо мир крайне жесток и полон чудовищного зла, либо личности, которые он содержит, по существу не отделены друг от друга[138]138
  См. W. R. Inge, Personal Idealism and Mysticism, p. 177. Буддисты отвечают на вопрос учеников: «Учитель, если этот человек родился слепым, кто согрешил – он сам или его родители?» так: этот человек согрешил в своих прошлых существованиях. М-с Райс Дэвиде пишет: «Когда мы говорим о «несправедливости природы» и рассуждаем о будущем возмездии как божественном правосудии, мы считаем, будто все можно объяснить только 1) этой жизнью, 2) будущей жизнью. Буддистучитываеттретий великий фактор, или tertium quid— необозримое прошлое, и тот факт, что естественное правосудие над этим прошлым вершится здесь и сейчас». Buddhism, р. 126. При таком взгляде так же правильно считать, что человек отвечает за совершенное им 500 лет назад, как и 5 лет назад. Но учение о карме в его современной западной форме, которое признает, что наши прошлые существования все больше сливаются с другими и начинают превосходить личность, укажет, что слепец страдает за наши грехи, а не за свои прошлые грехи в узком смысле.


[Закрыть]. Кто-нибудь может придерживаться первого убеждения, но пока мы считаем жизнь стоящим делом, действия опровергают наши слова. В любом случае, в целом это исследование должно показать, что вторая альтернатива, альтернатива человеческой солидарности, является не только обоснованной, но истинной. По факту, иерархия – не что иное, как такой порядок вещей, где приватная жизнь и личные переживания становятся общим достоянием, однако сохраняют свой приватный и личный характер: в ней индивид не теряет себя – не освобождается от себя целиком, но и не предоставлен себе во всем. Высшие уровни не стирают его особенностей, ведь головная боль не перестанет быть головной болью, поскольку ее испытывает человек. Тем не менее мы разделяем с другими все, и происходит бесконечное смещение. Один орган заболевает, поскольку злоупотребляют другим, и одну часть тела наказывают за проступки другой. Мы считаем этот механизм очень удачным. В прошлые времени учителя считали, что правильно наказывать одну часть тела за глупые выходки другой, и мы считаем справедливой боль, вызванную подагрой стопы, которая возникла из-за злоупотребления пищеварительными органами. «Когда страдает один член, с ним страдают все прочие, и когда один член почитают, все прочие радуются вместе с ним»[139]139
  1 Кор. 12:26.


[Закрыть]. И любые попытки уклониться от этого единства – начиная от Кранмера, который осудил и поджег руку, что отреклась от веры, и заканчивая учительницей музыки, которая бьет по костяшкам руки, нажимающей не те ноты, тщетны[140]140
  Я должен взять на себя ответственность не только за действия своей руки, но и за то, какова она. Нужно всерьез отнестись к глубокому учению Шопенгауэра о том, что тело – объективизация моей воли, а мои органы – видимые выражения моих желаний. Я отвечаю за свое лицо как таковое не меньше, чем за его выражение, если могу достаточно далеко проследить истоки своей воли. Мое тело – не орудие, которое мне временно одолжили, и не глиняный дом, который я снимаю здесь, на земле: тело – моя истинная сущность в моих спутниках.


[Закрыть].

М-р Проптер в романе Олдоса Хаксли И после многих весен считает, что «сугубо человеческий уровень времени и желания» неспособен на благо, которое мы находим лишь на более высоких и низких уровнях. Опора нашего здравомыслия – умение поддерживать общение с этими другими уровнями. «Будь мы людьми постоянно, процент психических расстройств (в городах) возрос бы с двадцати процентов до ста. Но, к счастью, большинство из нас неспособны на постоянство – зверь снова заявляет о своих правах. А у некоторых довольно часто – хоть иногда это случается со всяким – случаются вспышки озарения – мимолетные прозрения о природе мира, каким он является сознанию, свободному от влечений и времени» (p. 121).

Единство иерархии гарантирует, что, страдая за других, мы не просто их замещаем; и на опыте этот принцип вполне понятен вплоть до нашего человеческого уровня. После он не так очевиден: скорее, он является задачей, чем чем-то уже осуществленным, ибо проявляется в любви и сочувствии, в которых можно отказать, и не проистекает очевидным образом из природы вещей. Должна сохраняться некоторая неопределенность в отношении нашего высшего единства, в ином случае добродетель деградирует до рассудительности и даже привычки; однако в моменты большей ясности мы наслаждаемся единством высших индивидов, в ком всякое «неравенство» и «несправедливость» между людьми преодолеваются, точно так же как «неравенство» и «несправедливость» между органами преодолеваются в человеке. Мы не только люди – и это факт, как и то, что ничтожнейший из нас тождественен с величайшим на надчеловеческих уровнях, и это спасает нас от индивидуальных ограничений и невзгод. (Я не говорю, что этого трансцендентного единства достаточно и что не нужно заботиться о сугубо человеческой справедливости. Напротив, я утверждаю, что не стоит понимать эту справедливость на сугубо человеческом уровне, пока мы не найдем для нее опору и raison d’etre на надчеловеческом – в бесконечной ценности каждого человека, поскольку он является и собой, и чем-то бесконечно большим, чем он сам).

В той мере, в какой я уклоняюсь от своих обязательств, отказываю в сочувствии своим собратьям, я безумен. Однако здравомыслие зависит от иерархического уровня. По отношению к своим клеткам и молекулам безумец довольно разумен, а по отношению к своим надчеловеческим уровням многие разумные люди являются буйно помешанными. Часто говорят, что мы живем в безумном мире – и это подтверждает (если такое подтверждение нужно), что с высшей частью нашего ума не все хорошо: как люди, мы адекватны, но на уровне космоса мы «того», в буквальном смысле не в своем уме, не в себе. Помешательство – это неуместный эгоизм, частичное отрицание принципа замещения[141]141
  Д-р Инге говорит, что страдание за других «во всем подобно состоянию совершенства, а не reductio adabsurdum (Доведение до абсурда (лат.). – Прим, пер.) существования». (Christian Mysticism, р. 314). По закону высшей жизни, сильный должен нести пороки слабого, слабый же (хотя и в другом смысле) несет пороки сильного. Говорить, что изгои и неудачники страдают ради более успешных и реализуются в них – не пустые слова. А Халиль Джебран говорит:
«Убитый тоже в ответе за свое убийство,Тот, кого ограбили, виновен в ограблении.Праведник причастен к деяниям злодеев…»  Пророк


[Закрыть], частичное, поскольку полное его отрицание значило бы уничтожение. Я сохраняю полную адекватность и ясность ума, лишь когда признаю все свое прошлое и будущее. Но принуждать меня к ответственности за эту историю, пока я сам не признал ее, значило бы повторять ошибку тех, кто допрашивал животных в суде и применял к помешанным телесные наказания. Я не наказываю и не поощряю своего пса за проступок, совершенный им на прошлой неделе, ведь он не может обнаружить необходимое единство между тогдашним и теперешним опытом. Так же и меня можно привлечь к ответственности в той мере, в какой я готов ее принять. Ее принятие предполагает три этапа – (i) я ношу в себе, сам о том не зная, следствия, которые вытекают из более обширной самости; (ii) я начинаю сознавать эти следствия и прослеживать их истоки, которые познаю в качестве внешних; (iii) я начинаю сознавать более обширную самость, которую предполагают эти следствия, и брать за нее ответственность. И так, в принципе, я могу бесконечно перестраивать прошлое и будущее, обнаруживая в них намерение и смысл, которых, на первый взгляд, там вовсе не было[142]142
  По существу это не отличается от «самоосуществления я» у Фихте, целевой причины и идеала существования, приводящего все в движение, вбирающего в себя не-я, которое оно постулирует и противопоставляет себе. Природа – это необработанное сырье для вселенской самости, которое сознание отвоевывает в терпеливом исследовании и подчиняет воле. «Друг в друге, – говорит У.Э. Хокинг, – нас привлекают качества, пробуждаемые этим стремлением к преобразованию физической реальности – находчивость, выдержка, изобретательность, честность и терпение, которыхтребуеттакая задача. Дух обладает властью над природой, в меру своей реальности. Такую реальность мы мгновенно воспринимаем в человеке, и именно она лежит в основе нашего расположения к нему». Human Nature and Its Remaking, p. 240.


[Закрыть]. Исцелившись от своей амнезии, восстановив свое временное единство, больше не отказывая другим в сочувствии, снова взяв на себя ответственность, я начинаю двигаться к здоровью и целостности, которые принадлежат мне внутри иерархии.

Жить для меня значит желать жизни; а желать жизни – значит сейчас желать всех тех прошлых и будущих условий, которые я считаю необходимыми для собственной жизни; желать этих условий – значит постепенно придавать целенаправленный характер всей моей истории, на всех уровнях иерархии. Так я приближаюсь к целостности.

«Древнейший египетский и индуистский философ приподнял край покрывала, наброшенного на статую божества… Тогда именно я в этом философе проявил мужество, и теперь он во мне обращается к этому образу». Для здравого смысла эти слова Торо – поэтическая фантазия; но на самом деле в них содержится глубокая истина (Уолден, Чтение).

Подпись на рис.:

Источник (i) – Развитие (ii) – Намерение (iii)

Но здравый смысл это не устроит. Нельзя таким образом разделять во времени совершение поступка и его осознание; или, если мы разделяем их, то, становясь осознанным, поступок остается таким же бессмысленным, каким был вначале, и осознание не способно избавить его от автоматизма. Посмертное намерение – не намерение вовсе. Никакое сугубо механическое событие – неважно, в прошлом или в будущем – не может стать действием ответственного лица.

В этом благоразумном воззрении, столь очевидном на первый взгляд, на самом деле содержится заблуждение. Оно представляет собой очередной пример базовой ошибки здравого смысла – связанной с однозначным размещением явлений в пространстве и времени. Никакое событие на моем длительном пути не происходит просто сейчас и просто тогда: оно всегда происходит одновременно теперь и тогда, и промежуток между этими двумя точками определяет статус события или, скорее, статус самости, к истории которой относится это событие. В результате намерение, связанное с событием, никогда не находится в его Центре, но всегда в регионах или вдали от Центра: вообще, при полном совпадении действия и воли действия не происходит. Образно говоря, никто не отвечает за свое поведение сейчас, только в перспективе или ретроспективе[143]143
  Позвольте мне привести пару примеров из жизни общества: возникают ситуации, которые, когда они развиваются до определенного уровня, нельзя игнорировать: нужно выразить либо положительное намерение и сознательно ее принять, либо отрицательное намерение и сознательно ее отвергнуть. Так, досуг создает необходимость в его планировании; эпизодическое вмешательство в природу требует последующего сознательного вмешательства; улучшение санитарныхусловий, благотворительная деятельность, наука о вредителях, отсутствие войн однажды приведутлибо к спланированной евгенике, либо к серьезной деградации и голоду; экономическая взаимозависимость стран, возникая неосознанно, требует, «чтобы мы сейчас либо подтвердили такие отношения сознательно и тем самым создали мировое сообщество, либо отвергли их», – говорит Джон Макмюррей. (The Structure of Religious Experience, p. 76). Уолт Уитмен лаконично выражает эту мысль: «…такова уж суть вещей, чтобы плодом каждой победы становилось такое, что вызовет новую схватку» (Песня большой дороги). То, что верно для общества, верно и для индивидов: на мой взгляд, рано или поздно нужно осознать свои действия и начать отвечать за них, поскольку эти действия образуют целое, включающее в себя намерение, и превращаются в ситуацию, где это намерение необходимо.


[Закрыть]. Мы берем на себя ответственность либо за те поступки, которые собираемся совершить, либо за те, что уже совершили; и в последнем случае мы либо посмертно прославляем их (как в случае с жертвами герцога Альфреда), либо посмертно казним (как Кромвелля, Айретона и Брэдшоу). Действие существует только в точке, отделенной от центра действия, и осознание предполагает временной и пространственный зазор – и на это есть веская причина: без такого зазора, или промежутка, сознавать станет нечего. То, что есть, приходит из другого времени и пространства. Неверно будет говорить, что сознание плетется за реальностью и никак не может догнать ее: сознание некого события и взятие за него ответственности – не внешние и не случайные действия: они лишь аспекты самого развертывающегося события в процессе его формирования. Несомненно, это важнейший элемент истории, и факт их временного смещения, или отдаления от центра, – отнюдь не неудобное обстоятельство, требующее объяснения и оправдания, а то, что формирует историю.

«Если я и могу принять их [последствия действий. – А. Н.] как собственные, – говорит Хокинг о последствиях чужих действий, – то лишь при помощи крайне восприимчивого ингредиента моей воли, которого не найти на поверхности. Это должна быть черта воли, которая утвердит общность моей судьбы и судеб других волеизъявлений, последствия которых природа доверила мне. Я убежден, что такая черта существует…» The Self; Its Body and Freedom, pp. 131-2.

Поэтому нет ничего странного в утверждении, что в настоящем мне нужно отвечать за поступки, за которые я не отвечал раньше – и такова любая ответственность. Мой самоконтроль – это всегда контроль на расстоянии, и чем он эффективнее, тем больше расстояние. Бессознательный и лишенный намерения Центр может отделять от регионального намерения секунда или миллион лет, этот период может относиться к прошлому или будущему Теперь, – это никак не влияет на сам принцип. Моя первостепенная задача – воспринять как внешние и всецело объективные данные прошлые и будущие события, которые проявляются здесь и сейчас из своего Центра; а вторая задача – воспринять их как эпизоды своей истории, примириться с ними, сознаться в них, взять их под контроль. Насколько мне это удается, моя история (в которую входят все более обширные главы всеобщей истории) перестает быть тривиальной, абсурдной, произвольной, слепой, и с начала и до конца становится историей ответственного деятеля. Реальный охват Теперь безграничен, как и его способность орошать пустынные земли времени животворящими потоками намерения. Более того, лишь этот родник в Центре оживляет пустыню времени: кроме настоящего нет иного источника жизненной силы. Все осмысленное осмысляется из настоящего[144]144
  Учение Л.Т. Хобхауза о том, что факт предшествует его сознанию, во многом верно – «Принципиальные шаги эволюции ума состоят в пробуждении сознания к тому, что уже реально, к цели, которая лежит в основе импульса, к принципу, на который опирается вывод, и т. д. Сознание не изобретает, а открывает. То, что открывается, несомненно, преображается, обретает новый смысл, и в результате этого открытия возникают новые связи. Такое преобразование составляет сущность развития. Но то, что развилось, чего мы раньше не сознавали, уже присутствовало в своих основных чертах» (The Philosophy of Development, in Contemporary British Philosophy, 1^st Series, p. 181). Это не вызывает возражений, если добавить, что первичная ситуация, которая теперь стала осознаваться, становится целиком осознанной. Внимание обладает ретроспективным действием и положительно не может ограничиваться этой, т. е. региональной, целью процесса.


[Закрыть].

То, что гегельянцы называют «духовным бытием», не только сознает себя и определяет себя. «Мою духовную жизнь составляет не то, кем я являюсь или считаю себя от природы, и не то, чем меня сделала чуждая или внешняя сила, но то, чем я делаю себя сам благодаря сознательной деятельности и воле. Это не значит, что исключительно я сам создаю духовную природу или что духовная жизнь индивида не имеет границ или условий, которые налагаются на нее извне. Но это значит, что пока есть что-то внутреннее или внешнее – какой-то элемент моей духовной жизни, который просто и непосредственно дан, а не впитан, преображен и, так сказать, пересотворен через свободное утверждение разумной воли, любые внешние условия, которые составляют границу моей природы и которые не становятся средством ее саморазвития и самоосуществления – до тех пор и в такой степени я не обрел подлинной жизни духа»[145]145
  John Caird, Introduction to the Philosophy of Religion, p. 247–8.


[Закрыть]. Но Джон Кэрд (которого я цитирую) недостаточно проясняет тот факт, что все эти вещи – сознание и намерение, самоутверждение, разумная воля и творческая способность – существуют во мне, не будучи моими. Если я хочу, чтобы сейчас событие моего внутриутробного прошлого целиком раскрылось во мне и обрело смысл, я должен создать для него условия, вновь умалившись до ничто и бессмысленности. Я обладаю историей, поскольку отсутствую сам, и история продолжается вечно, поскольку я исчезаю мгновенно. Здравый смысл говорит, что я нахожу в событии осмысленность, которая принадлежит мне, а не ему; но с таким же правом можно говорить, что здравый смысл приписывает мне осмысленность, которая принадлежит событию, а не мне. На самом же деле ни тогдашнее событие, ни теперешняя самость не существуют в себе; лишь вместе они обретают конкретный характер, в частности, целенаправленность. Простота и пустота события и самости позволяет им принимать то, что проецируется из одного в другое; а их дистанция во времени поддерживает иерархический статус проецируемого содержания.

 
«Так будет Целью – сам Исток
Любой прекрасной вещи;
И то, что будто бы в конце,
Источник и причина: их достигают
Так легко,
Что первые теперь они; и движется
Тот деятель, что любил
Миры и ради этого творил их;
Так видим мы осуществленной Цель,
что есть
Чистейший знак Его чистейшей
благодати».
 

Стихотворение Траэрна Предвосхищение (Anticipation), откуда я заимствовал эти строки, можно описать как сочинение о единстве Начала (или желания), Цели (или осуществленного желания) и Действия (или способа), которое их объединяет.

В такой форме это учение кажется более темным и сомнительным, чем оно есть, как я покажу в следующих главах, где буду рассматривать его довольно детально. А сейчас можно отметить, что зазор между намерением и действием не содержит в себе особой загадки. Да, здравый смысл всегда ошибочно принимает временной промежуток за разрыв, ошибочно толкует временное смещение, необходимое для намерения, как доказательство отсутствия намерения – автоматизма; тем не менее нам знакомо множество случаев, когда региональные временные процессы, связывающие намерение и действие, можно охватить одним взглядом. И существует два рода таких случаев – те, в которых намерение возникает до действия, и те, в которых действие возникает до намерения[146]146
«… Своих мотивов мы почти не знаемВ запутанном начале их».  Браунинг, Парацельс, В.


[Закрыть], (i) Начнем с первого рода случаев; скажем, я учусь ездить на велосипеде, играть в теннис или пользоваться каким-то сложным инструментом. Все мои движения будут и намеренными, и неуклюжими. Но постепенно я буду улучшать свои показатели, отбрасывая сознательность, пока первые не достигнут максимума, а вторые – минимума. Нельзя сказать, что когда я приобрел правильные привычки, мне не нужно замечать мелких действий или что, освоив навык, можно игнорировать свой объект (дорожное движение, игру и ее тактику, материал, который я произвожу): скорее, действие и намерение становятся несовместимыми. Одно нуждается в другом, но не сейчас: их должно разделять время. Деятельность не устраняет сознания деятельности, но держит его на расстоянии; и когда это расстояние слишком сильно сокращается, действовать невозможно, (ii) То же самое касается и осознания, которое предшествует действию. В случае обратного порядка, когда сознание следует за действием, мало что меняется. Я вытираю посуду; роняю тарелку; подставляю ногу – «не успев подумать», – чтобы ее перехватить, и лишь позже осознаю, что сделал. Я вовремя уклоняюсь от уличного автомобиля и спасаю себе жизнь; но, к счастью для меня, это действие не дожидается мысли. При написании этой книги я постоянно замечаю, что долгожданная идея или решение насущной проблемы приходят нежданно, как снег на голову; но лишь после долгого периода вынашивания, упражнения и работы я действительно смогу понять, почему это решение верно, в чем состоит его реальный смысл и мое намерение. Такой временной зазор неизбежен, и даже если прилагать вдвое больше усилий, его не получится сильно сократить. Мое сочинение – это действие, которое я до конца пойму и спланирую, лишь когда его закончу и увижу его в перспективе времени. А до тех пор нельзя сказать, будто я знаю, что творю: мои старания в какой-то мере бессознательны и заражены автоматизмом. Опять же, намерение реально, но оно отделено от действия.

Джеймс Уорд и другие плюралисты видят в шаблонности и единообразии природы механизацию изначально спонтанной и неокончательной системы привычек, ставшей глубоко укорененной. (См., напр., Ward, Realm of Ends, p. 74.) Но, на мой взгляд, Земля и Солнце, их молекулы и атомы сейчас проявляют больше спонтанности, меньше косности привычек, чем когда-либо прежде. И все-таки в некотором смысле природа является частичной механизацией того, что некогда было спонтанным и преднамеренным, разве что этот процесс механизации направлен из настоящего в прошлое. Осознание и намерение возникают сейчас, в науке, поэзии и мистицизме не-человеческих уровней; а неодушевленная природа (в духе неоплатонической космологии) возникает в начале и конце, как крайнее рассеяние ядра настоящего, как самый внешний круг его эманации. Если, как утверждал К. С. Пирс, «материя – это расслабленный разум», то в обычной, однонаправленной хронологии он сначала расслаблен, а потом разумен. Но в этом исследовании мы используем двустороннюю хронологию, где время симметрично по отношению к моменту Теперь. И с точки зрения этой «ядерной хронологии», тогдашняя «материя» по необходимости максимально далека от ее собственного настоящего «разума».

Таковы простейшие примеры принципа, который присутствует, как я попробую показать, в моей истории на каждом иерархическом уровне.