Автор книги: Дуглас Хардинг
Жанр: Религиоведение, Религия
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Тот факт, что сейчас я планирую то, что «случилось» со мной когда-то и «случится» со мной в далеком будущем, не делает мое намерение просто измышлением или игрой слов: напротив, как я показал, такой зазор необходим, чтобы намерение стало реальным. А намерение означает свободу, свободу самоопределения. Я свободен в той мере, в какой сейчас открываю свой прошлый и будущий мир и выбираю их. Что касается первого, я показал, что моя воля-к-жизни – это воля к бытию этой самостью, которая может быть собой лишь в целостности своего прошлого; более того, что принятие мной ответственности предполагает безусловное принятие доставшейся мне по наследству структуры космического уровня – я отвечаю не только за свои действия, но и за то, что побуждает меня к ним. Однако остается рассмотреть мое будущее: и здесь мы сталкиваемся с серьезными трудностями. Здравый смысл можно убедить, пусть и с трудом, что мои поступки осмысленны лишь в том случае, если я выбирал все свое прошлое: однако мое будущее – другое дело. Разве моя жизнь не пронизана страхом перед будущим? И разве мои страхи, или многие из них, частенько не реализуются?
Заблуждение, будто мы занимаем однозначное положение во времени и, следовательно, имеем возможность отринуть прошлое, хорошо иллюстрирует герой А. Э. Хаусмана:
«Тогда любили люди злобу,
но в карьере неосвещенном
Я спал и ничего не видел;
слезы проливая, я не скорбел;
Пот лился, кровь текла, и я не сожалел
об этом:
Тогда я был доволен всем, в те дни
До своего рожденья».
Шропширский парень (A Shropshire Lad, XLVIII).
Два общеизвестных соображения, описанных выше, – нравственная ответственность и наследственность, – требовали третьего, моей ответственности за космическое прошлое, отнюдь не общеизвестного; так и теперь два таких же безобидных факта приводят к удивительному выводу. Я предвижу свою судьбу в качестве человека, вида, Жизни, Земли и так далее, и будущее всегда оказывается безнадежным: похоже, у меня нет шансов сохранить то, что я приобрел, что и говорить о бесконечном прогрессе[147]147
«Я не понимаю, как человек, обладающий адекватными познаниями в области физики, биологии, психологии и истории, может считать, будто все человечество может создать рай на земле и бесконечно поддерживать его. Такое убеждение – признак добросердечия у юноши, но слабоумия или упрямой слепоты у взрослого человека». С. D. Broad, Proceedings of the Society for Psychical Research, xlv. p. 160.
[Закрыть]. «Все части мира, – как верно отмечает Марк Аврелий[148]148
Мысли, X. 7
[Закрыть], – когда-нибудь обязательно разрушатся». Это первый факт. Второй состоит в том, что я продолжаю жить, с оптимизмом принимая жизнь на таких условиях. Такой удел не способен сделать меня несчастным; он не делает жизнь горше – только слаще. К моему величайшему изумлению, выходит, что чем более мрачно я вижу свое будущее на всех уровнях, тем больше во мне оптимизма. Как объяснить такой абсурд[149]149
Эту абсурдную ситуацию заметил Паскаль, который писал: «Тот самый человек, который провел столько дней и ночей в гневе и отчаянии из-за потери должности или какого-нибудь воображаемого ущерба для своей чести, – тот самый человек, зная, что со смертью потеряет все, остается спокоен и беспечен» (Пер. Ю. Гинзбург. – Прим. пер.). Это «непостижимое очарование» (по выражению Паскаля) объясняется тем, что люди хотят смерти (Мысли, 194). О второй половине жизни как подготовке к смерти и смерти как цели см.: Jung, Modern Man in Search of a Soul, pp. 125, 128-9. Но за семь веков до Юнга Руми говорил: «Твой страх смерти – на самом деле страх перед собой».
[Закрыть], такое вопиющее противоречие? Можно дать такой ответ: все благоразумные люди ненавидят такой порядок и противятся ему, пусть и не сводят счеты с жизнью, а все остальные – жизнерадостные люди – либо идиоты, либо безумцы. Другой ответ (и вряд ли нужно пояснять, почему мне он ближе) звучит так: мое мнимое безумие на самом деле выражает мудрость моих низших «я», уступающих место высшим. Мое сокровенное желание – жить именно так, в расширяющихся кругах смерти, ведь только так реализуется моя космическая судьба. Я не должен смиряться со своим уделом, оправдывать его, принимать худшее. Ведь когда я ближе всего к себе, когда я в расцвете сил, в моменты прозрения, которые приносят полную убежденность, – я одобряю любое свое будущее в качестве человека, жизни, земли, космоса, каким бы они ни было. Я радостно стремлюсь к нему; я иду ему навстречу и принимаю его в распростертые объятия; amor fati[150]150
Формула величия для Ницше – amorfati: «Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее – <…> любить ее…». Возможно, нашему слуху привычнее более религиозный вариант этой идеи. Если я хочу, чтобы воля Бога совершалась на земле и на небе, то я хочу любых Его действий здесь. В руках такого Деятеля моей свободе действий, можно считать, ничто не угрожает. Слова Теннисона «Мы обладаем волей, чтобы сделать ее твоей» выражают лишь одну сторону этого взаимообмена; с другой стороны «Ты обладаешь волей, чтобы сделать ее нашей».
[Закрыть] – теперь не громкие слова, а несомненная реальность. Такой настрой возникает крайне редко, и все-таки я не без оснований считаю, что он является, скорее, нормой, от которой я отступаю, чем вершиной, на которую я иногда восхожу: он совершенно ясно выражает то, что я все время смутно подразумеваю. Даже когда мы жалуемся на тщету жизни, и существование становится постылым, значение имеют не наши слова и поверхностные мысли, но наше поведение, цепляние за жизнь. Когда желание жить пропадает, нас не спасут никакие ободряющие речи; пока же мы продолжаем жить, любые причитания не до конца честны. Нельзя сказать, что покончить с собой трудно – стоит лишь ослабить бдительность. И нельзя поспорить, что утраты, болезни, боль, разочарование и смерть – тайные орудия, которые наносят удар без предупреждения. Короче, все наши аргументы говорят против этой жизни-в-смерти, а все наши базовые инстинкты держатся за нее. В глубине души мы желаем жить; мы выбираем жизнь; нам важен каждый ее этап, а также распад и смерть, отделяющие один этап от другого. Чем больше в нас жизни, тем больше мы выбираем то, что есть. Ибо судьба, которую выбирают, – уже не судьба.
«Инь и Ян – в равной мере отец и мать человека. Если они влекут меня к смерти, и я не желаю ее, то я проявляю упрямство… Итак, когда на тело человека нападают, и он требует, чтобы это тело продолжало существовать в виде человека, Творец вещей видит, что тот достоин осуждения. И теперь, когда мы считаем небо и землю великим тиглем, а развитие – великим плавлением, можно ли возражать против своего ухода (в другие места)?» Chuang Tzu Book, VI.
Здравый смысл, конечно, почует здесь самообман. Можно убедить себя, что я выбираю и отвечаю за то, что делаю, но мое намерение и ответственность не подлинны. Все другие альтернативы, которые мне недоступны, вызывают деланное пренебрежение. Да, возможно, так и есть, и события могут продемонстрировать, что моя слишком беззаботная и незрелая открытость к будущему – притворство. Но более глубинное намерение сохраняется, и нельзя доказать его фальши. На каком-то уровне моего существа реальность, даже самая сурово-грубая, приносит гораздо больше удовлетворения, чем самое сладкое исполнение желаний. Вообще, реальность и есть истинное исполнение желаний, и именно поэтому все, что не дотягивает до нее, неизбежно содержит примесь принудительного, того, чего я не хочу.
Конечно, восторженное принятие смертности, которое я здесь описываю, – совсем не то же самое, что и стремление к смерти, вызванное измождением – усталостью от мира, которую Суинберн прославляет в своем «Саду Прозерпины», где он благодарит богов:
«За то, что никакая жизнь не длится вечно;
Что мертвецы вовеки не восстанут;
Что даже самая усталая река
Однажды повернет спокойно к морю».
Пессимизм Шопенгауэра – по большей части такого рода: спасением является угасание воли к жизни, конец всех стремлений, окончательное оставление отдельной индивидуальности: капля перестает быть отдельной от океана. Но такие учения нередко игнорируют, что отрицание жизни оправдано лишь как прелюдия к ее более масштабному утверждению. Когда я сплю и вижу сны, я умираю в качестве взрослого современного человека и возвращаюсь на детский или более ранний этап. Поэтому каждый день моей жизни повторяет целую жизнь: каждый камень в своде арки – это маленькая арка. (См. Freud, An Outline of Psychoanalysis, p. 27; Jung, The Psychology of the Unconscious, pp. 26 ff.; McDougall, The Energies of Men, p. 248) Хорошо говорит Донн: «Постель, куда ложишься каждой ночью – прообраз Могилы… Жалкая и (хоть и присущая всем) бесчеловечная поза: я должен учиться лежать в могиле, сохраняя неподвижность…» (Devotions: ‘The Patient takes to his bed’) Невероятно проницательно Донн видит, что сама моя поза во время сна – знак моего удела.
И уже самые обыденные вещи предполагают такое более глубокое принятие. Давайте снова посмотрим на сон – эту «гибель каждого дня». Сейчас я не только сознаю тот факт, что прошлой ночью испытал эту миниатюрную смерть, и что она снова произойдет сегодня, но и выбираю ее. То обстоятельство, что сон так или иначе «необходим», что это «закон природы», никак не умаляет его целенаправленности. Я не ощущаю, что меня кто-то ограничивает.
«Возражать против смерти – бунтарство, противоречащее Закону», – говорит Донн; и невежливо ненароком «при помощи смерти уступать место наследникам». (Проповедь в Уайтхолле, 8 марта 1621 г.) «Апостол Павел не мог сказать, чего он хочет, Жизни или Смерти… и вот он приходит к своему Cupio disolvi, Желанию растворения»… (Проповедь о покаянных псалмах, 1627/8).
Закон больше не навязывается «извне»: он является свободным волеизъявлением. Но этот принцип действует и в отношении моей более масштабной смерти – конца моей человеческой жизни. Опять же, необходимость – не препятствие для целенаправленности. Если я стремлюсь к одной вещи, подобающей моей природе, почему я не могу стремиться к другой или ко всем вообще? Но я становлюсь собой постепенно. В детстве я противлюсь своей природе, и меня часто заставляют ложиться спать. Повзрослев, я считаю, что гибель этого дня – благоприятное событие, но вечер и ночь моей жизни радуют меня меньше – я продолжаю сопротивляться своей природе, но уже другому ее моменту – не спальне, а кладбищу. Если как человек я и принимаю смерть, то тревожусь, как бы Человечество не исчезло с лица земли и из Вселенной – и противлюсь своей природе на более высоком уровне[151]151
Тревога за судьбу Человечества, как указывает Бердяев (Судьба человека), некоторым людям причиняет более острое страдание, чем тревога об индивидуальной судьбе. «Я испытываю священный ужас не только в связи с собой, но и в связи со своим народом, со всем, что смертно», – говорит Амиэль. (Дневник от 22 июля 1870 г.)
[Закрыть].
Однако это сопротивление очень легко переоценить. Редкие люди – если они вообще есть – хотят прожить больше семидесяти-восьмидесяти лет в человеческой форме. Эмерсон пишет: «Недавно мне рассказали о маленьком ребенке, которого ужаснули заверения в том, что жизнь не кончается. „Как! Она не прекратится?" – спросил этот ребенок; „Да ну! Никогда не умру? Никогда, никогда? Я устаю, стоит об этом подумать". И здесь мне вспоминаются слова одного пожилого верующего человека, который как-то сказал мне: „Мысль о том, что это хрупкое существо никогда не исчезнет, настолько меня потрясает, что меня утешает одно присутствие Бога“»[152]152
Бессмертие.
[Закрыть]. И это присутствие, мог бы он добавить, никак не совместимо с присутствием бессмертного человека, который будет просто человеком. «Жить – говорит Неттлшип, – значит, погибая, превращаться в нечто более совершенное». Мы так благоволим сну, обрамлению дня, поскольку его смысл определяет то, что находится за его пределами – та более глобальная среда, которой не замечает ребенок, постигающий лишь малые промежутки времени. Точно так же, принимать человеческую смерть подобает лишь потому, что она вовсе не уничтожает меня, а расчищает дорогу для моей более настоящей сущности. Развиваться – значит обрекать на смерть свою низшую самость и принимать пространственные и временные ограничения, характерные для каждой ступени иерархии. Став взрослым, я больше не хочу, чтобы приятные переживания – игра, день рождения, отпуску моря, юность, жизнь или век Человечества – длились вечно; я начинаю видеть, что недолговечность правильна, а порой и прекрасна, и ищу постоянства, от которого она зависит. Я учусь видеть (перефразируя слова м-ра Д. Б. Пристли[153]153
The New Statesman and Nation, 6th August, 1949.
[Закрыть]), что «во мне – Дугласе Эдисоне Хардинге, рожденном 12 февраля 1909 г. в Лауэстофте – нет ничего, что заслуживает бессмертия, вселенских декретов о награде или наказании, грядущего Обучения на этой или других планетах, и никто не убедит меня в обратном, ведь я, конечно, являюсь существом иных масштабов. С другой стороны, я ощущаю, что во мне, как и во всяком человеке, живет Некто или Нечто… и этот Некто или Нечто, который собирает переживания, чтобы проводить вечера у камина за пределами самых далеких галактик, не исчезнет и не умрет. Когда на краткий миг наша жизнь сливается с его жизнью, мы переживаем экстаз».
Более чем за двадцать веков до того, как Шеллинг описал свободу как осознанную необходимость, Чжуан Цзы говорил: «Когда Учителю случалось приходить, он приходил в подходящее для Учителя время. Когда Учителю случалось уходить, таков был неизбежный путь Учителя. Найди покой в своевременности: построй жилище в неизбежном».
Chuang Tzu Book, III.
Британский институт общественного мнения недавно проводил опрос среди мужчин и женщин всего Соединенного Королевства: «До какого возраста вы хотите дожить?» Лишь небольшая часть людей выразила желание дожить до восьмидесяти пяти лет.
Невероятно, что мы настолько плохо понимаем свои истинные желания, что отвергаем даже своевременную смерть. Поэты, философы и мистики все время напоминают нам о реальной ситуации – начиная со стоиков (с их принятием смертности как природного явления), ап. Павла[154]154
Напр„Кол. 2:20; 3:1 и сл.
[Закрыть], Клемента Александрийского[155]155
«От начала вы бессмертны, дети вечной жизни. И вы пожелали распределить смерть между собой для того, чтобы поглотить ее и растратить, чтобы смерть умерла в вас и благодаря вам». Строматы, IV. 89 (Пер. Е. Афонасина. – Прим. пер.).
[Закрыть] и многих более поздних христианских мыслителей и мистиков (с их учением о предвосхищении смерти, или смерти в этой жизни, для земных вещей) и заканчивая современными экзистенциалистами и психоаналитиками. В своих поздних работах Фрейд говорит всего о двух базовых инстинктах – Эросе, или инстинкте самосохранения, и инстинкте смерти[156]156
В работе «По ту сторону принципа удовольствия» (с. 50 и далее) мы находим одно из самых ранних изложений Фрейдом учения об инстинкте смерти, а в «Очерке психоанализа» (с. 5 и далее) – одно из последних. Ср. Barbara Low, Psychoanalysis, р. 73.
[Закрыть], цель которого – «вернуть живых существ в неорганическое состояние»[157]157
An Outline of Psycho-analysis, pp. 6, 8.
[Закрыть]. Рано или поздно стремление существа к самоуничтожению «достигает цели, доводя индивида до смерти». А в одном месте Фрейд доходит до того, что описывает нашу склонность к самосохранению как «частичные инстинкты, существующие для того, чтобы обеспечить организму уникальный для него путь к смерти».
«Смерть – это, на мой взгляд, отнюдь не уступка отчаянию, но активная попытка создать условия для счастья, которых нельзя создать никак иначе». Georg Groddeck, The World of Man, p. 225. По словам Гроддека, который имел большой врачебный опыт, для пациентов смерть редко является неприятной, и видимость здесь обманчива.
Юнг, интерпретируя те же факты иным (я бы сказал, менее односторонним) образом, видит в большей интеграции личности, которая нередко происходит в середине жизни, приготовление к смерти и возвращение в коллективную психику, из которой индивид выходит на время и ценой больших усилий[158]158
Jacobi, The Psychology of C. G. Jung, p. 141.
[Закрыть]; в процессе такой интеграции старость и смерть воспринимаются не просто как «естественные», но как правомерные и приемлемые. Тифон у Теннисона слишком поздно постиг, что не смерть человека, а его бессмертие жестоко —
Если же ему удается выйти за эти границы, скорее всего, его ожидают крайне неприятные последствия. Фауст у Марло обретает бессмертную юность – и пьеса кончается словами: «Черти вместе с Фаустом уходят». Эликсир жизни – вернее сказать, эликсир человеческой жизни – в романе Олдоса Хаксли[160]160
И после многих весен.
[Закрыть] и в рассказе Конана Дойла[161]161
Человек на четвереньках из сборника Архив Шерлока Холмса.
[Закрыть] оказывается губительным ядом.
«Истинно свободную смерть хвалю я,
ту, что приходит ко мне, ибо я хочу ее…
освойте нелегкое искусство – уйти
вовремя».
Ницше, Так говорил Заратустра, «О свободной смерти».
(Пер. Ю. М. Антоновского. – Прим. пер.)
Растянутая жизнь означает деградацию: человек неизбежно растворяется в дочеловеческом уровне, лишь более медленно. «Когда человек пытается подняться над Природой, он обязательно падет ниже нее, – замечает Шерлок Холмс, говоря об искусственном сохранении молодости. «Здесь скрывается опасность – вполне реальная для человечества. Подумайте, Ватсон: материалисты, чувственные и мирские люди будут продлевать свою никчемную жизнь. Духовные же люди не отвернутся от призыва к чему-то более высокому. Тогда будут выживать самые неприспособленные».
Глава XIX
Автобиографическая: от человеческой стадии к стадии жизни
Ночная личность – подлинная основа динамической личности. Сознание крови и кровная страсть – наш подлинный источник и происхождение. Однако мы не можем оставаться у истоков… Задача жизни – отступить от него. Но каждый день приходится начинать с чистого листа. Каждый день приходится вновь подниматься из темного моря рода.
– Д. Лоуренс, Фантазия бессознательного, XV.
Я забыл, откуда пришел,
И какой мог иметь бы дом,
Каким странным и диким именем
Называл я грохочущее море.
– Фрэнсис Корнфорд, «Пред-существование»
В человеке соединяются рыба, птица и быстроногое животное, обитающее на суше. Он желает обрести целостность – быть единственным великим представителем разнообразной жизни.
– Тагор, Религия человека
И, желая человеком стать, червь
Проходит все спирали формы.
– Эмерсон, Разное, «Природа».
Я не думаю, что век мужчины или женщины – семьдесят лет,
И что их век – семьдесят миллионное лет,
И что время однажды перестанет существовать для меня и для остальных.
– Уолт Уитмен, «Кто полностью выучит мой урок?»
Как выходит так, что единая великая личность, присущая жизни, разделяется на огромное множество мыслящих и действующих центров, каждый из которых совершенно – или, по меньше мере, почти – не сознает своей связи с другими членами, хотя они могли бы образовать огромный полип, как бы коралловый риф или составное животное, охватывающее всю планету, которое сознает лишь свое собственное существование?
– Сэмюэль Батлер, Жизнь и привычка
Подобно тому, как красота цветка спрятана в клетке семени, так и красота человечества берет начало в его древней самости, могучем Адаме, или Небесном Человеке.
– А. Е., Переводчики
Прошлое – туманный и несомненный факт: таково и Будущее, только оно более туманно; и оно даже является тем же фактом в новом обличье и развитии. Ибо Настоящее вмещает в себя целиком как Прошлое, так и Будущее – словно Древо жизни Игд-расиль с размашистыми ветвями, многоцветное, что уходит корнями глубоко во владения Смерти, в древнейший прах умерших, и всегда простирает свои ветви за пределы звезд; во всех эпохах и землях живет единое Древо жизни!»
– Карлайл, Прошлое и настоящее, I. 6.
(i) Человеческая стадия, продолжение
Моя жизнь – это мост, с высшей точки которого я смотрю вперед, на свою смерть, и оглядываюсь через плечо на свое рождение. И, как я показал в предыдущей главе, эти две перспективы чем-то сходны. Моя история, какой я реально ее вижу, с одной стороны
Данте в Пире (IV. 23) уподобляет человеческую жизнь своду арки, высшая точка которой – «в тех, кто совершенен по природе» – возраст тридцати пяти лет; ибо «дни нашей жизни – шесть десятков лет и десять» (Псалмы, 90: 10). Ср. с первой строкой Ада.
Подпись на рис. (снизу вверх):
Ребенок Юноша Взрослый
(P – прошлое, F – будущее)
Теперь представляет собой восхождение, связанное с примерно таким же спуском обратно с другой стороны. Тем не менее, тем же образом, каким я пытаюсь сохранить однонаправленную, лишенную Центра, абстрактную хронологию, я пытаюсь цепляться за однонаправленное восходящее движение эволюции и игнорировать его дополнение, нисходящее движение. И даже когда обстоятельства заставляют меня признать, что любое приобретение уравновешивает равная потеря с противоположным знаком, я держусь за идею о том, что данный упадок возникает здесь и сейчас, на человеческом уровне, что высшая точка моста человеческой жизни – для меня поворотный момент. Я принимаю как аксиому, что, какие бы несчастья ни ждали меня впереди, мое прошлое является почти непрерывным восхождением с уровня зверя, из косной материи. Идея о том, что мое прошлое, как и будущее, в каких-то важных отношениях является историей упадка жизни – что грядущий спад есть лишь продолжение уже достаточно мощного упадка – такая идея почти неведома здравому смыслу.
И все-таки сам язык должен меня озадачить: едва ли можно говорить о моих предках, не пользуясь такими выражениями, как «истоки» (coming down) или «происхождение» (descent)[164]164
В англ, языке слово descent означает как «происхождение», так и «спуск», «упадок».
В русском языке обращение к прошлому чаще связывается с восхождением. Ср. «эта традиция восходит к такому-то веку». – Прим. пер.
[Закрыть]; а знаменитое сочинение Дарвина о возникновении человека называется «Происхождение человека». Конечно, традиция почти всецело держится той точки зрения, что человек пал из более высокого состояния – противоположное учение, за редкими исключениями, является более новым. Когда Платон рассматривает человека как личность или как род, он описывает нисходящее движение (descent) внутри иерархии: (а) до своего союза с телом душа жила в царстве запредельной реальности, созерцая открытым взором вечные Идеи, которые ныне неясны или забыты в низшем мире чувств и полного несовершенства[165]165
См., напр., Федр, 248–251. С другой стороны, эпикурейцы говорили, что человек – высшее животное, а не что животные – выродившиеся люди. Стратон (в отличие от Аристотеля – в Частях животных, IV. 10) придерживался аналогичных взглядов.
[Закрыть]; (б) и это индивидуальное нисхождение повторяет процесс творения: Демиург, сотворив богов (звезды и планеты, солнце и землю), передает им семена смертных существ, разъясняя, как породить их, выкормить и побудить к развитию.
Таким образом, люди происходят от богов; что до животных, то это деградировавшие люди[166]166
Тимей, 416, в; 91д; 76. Платон (очень вероятно, под влиянием восточной мысли, дошедшей через пифагорейцев) полагал, что животные происходят от легкомысленных и глупых людей – чем больше человек заблуждается, тем ниже он опускается, чтобы найти свой уровень на лестнице существ. Кроме того, делается оговорка, что в теле мужчин есть рудиментарные органы, которые начинают работать, когда от мужчин происходят женщины и низшие животные. «Ведь наши создатели знали, что однажды мужчины превратятся в женщин, а также в зверей».
Бергсон (в Творческой эволюции) выражает, по сути, ту же идею, когда говорит, что животное производит свои клетки путем деления, а не путем объединения. Ср. также учение Аристотеля о том, что сообщество предшествует индивидам. Политика, I. 2.
[Закрыть]. Чтобы человек мог вновь обрести Царство Божье, говорится в четвертом Евангелии, он должен «родиться свыше»[167]167
Ин. 3:3.
[Закрыть]. Блаженный Августин, вслед за Платоном, спрашивает, каким образом те, кто никогда не знал блаженной жизни, могут желать ее. «А тогда следует рассказать, как я искал: по воспоминанию ли, – как человек, который ее [блаженную жизнь] забыл, но о том, что забыл, хорошо помнит… Где же о ней узнали, чтобы так ее хотеть? Где увидели, чтобы полюбить?»[168]168
Исповедь, Х.19, 20.
[Закрыть] (Пер. М. Е. Сергеенко. – Прим. пер.). Согласно одной каббалистической легенде, ангел посвящает нерожденную душу во все тайны рая и ада, но она забывает их при рождении, а затем вечно стремится вернуть себе утерянное знание[169]169
Angelo S. Rappoport, The Folklore of the Jews, p. 92.
[Закрыть]. И, как гласит традиция, человек не только нисходит в мир; он нисходит в мире – «Аристотель был лишь отбросом Адама, а Афины – лишь пережитками Рая», – говорит богослов XVII в. Роберт Саут[170]170
Sermons, i, II.
[Закрыть]. В нашем прошлом – золотой век, история земли и небес, столь славная, что мы можем лишь строить о ней догадки: можно только заключить, что в любом случае существа благородные отпали от своего возвышенного сословия и теперь куда ближе к надиру, чем к зениту своего космического пути. Человек, отнюдь не стоя на горной вершине, откуда вниз ведут все дороги, находится в глубине долины. На земле он чужеземец и странник, ищущий свою небесную родину[171]171
Евр. 9:13–16; также, конечно, Отголоски бессмертия Вордсворта.
[Закрыть].
Современный человек напоминает паука из голландской басни, который на паутинке спустился с крыши. Когда он поймал много мух и растолстел, однажды он заметил ту первую нить, по которой спустился вниз. «Для чего она?» – спросил он себя и, оборвав нить, разрушил всю паутину.
Он все больше и больше забывает, каким был его дом, умеряет свои притязания, считает себя уроженцем этой страны. Но нет-нет да и вспомнится ему что-то из божественного прошлого: память может всколыхнуть прекрасное лицо, слова или сцену, вдохновляющую идею, любовное переживание или зрелище нравственного совершенства. В такие минуты описание человека как какой-то слизи, на время обретшей душу, выглядит одновременно неуместным и неадекватным: скорее, он получает опыт самопознания в свете самых возвышенных проявлений Вселенной, на время скованных человеческими ограничениями. Он не связывает себя с низшим и дочеловеческим рядом, от которого, по мнению ученых, произошел человек; напротив, он связывает себя с высшим и надчеловеческим рядом, от которого он происходит по мнению вечной философии. «Человеческий дух стремится вернуться в тот высший мир, – говорит аль-Газали, – по той причине, что его истоки там, и его природа – это природа ангелов»[172]172
The Alchemy of Happiness, IV.
[Закрыть].
Миф о Падении из Рая входит в ряд архетипических содержаний, которые Юнг приписывает коллективному бессознательному. Оно выражает скрытые возможности психики, которые пробуждаются в процессе интеграции личности, когда индивид сознательно вовлекается в космический порядок.
И даже здравый смысл готов признать, что наш земной прогресс во многих отношениях является деградацией. Мы утрачиваем самозабвенный детский восторг и доверчивость, свое умение жить настоящим, способность к яркости и свежести переживаний, беззаботность, бесхитростность, размытость границ. И современная психология (с ее историей об инфантильной и детской сексуальности, проходящей через оральную, садистически-анальную, фаллическую и Эдипову фазы) не целиком устраняет эту картины в духе Вордсворта. Нас сопровождают облака не только стыда, но и славы. Согласно одному авторитету[173]173
Charlotte Buhler, From Birth to Maturity, pp. 61 ff.
[Закрыть], история моего детства – это история сужающегося круга симпатий: в первый год я положительно реагирую на всех, во второй – лишь на определенных людей, а в итоге (как правило) – лишь на одного человека. Взросление во многом предполагает сужение. А в период полового созревания я вновь переживаю резкое отчуждение и начинаю крайне резко отделять себя от всех прочих существ: мое падение до такой атомарной, помещенной в кокон самости, – печальная реальность. Ребенок настолько же выше человека, насколько и ниже его.
Религия, которая имеет дело с высшими рядами иерархии, естественно, занимается падением человека и условиями его возрождения. Наука, которая имеет дело с низшими рядами иерархии, способна отчетливо воспринимать только восхождение человека снизу и его возвращение вниз[174]174
«Глядя на эволюцию снизу, мы видим возникновение – глядя сверху, творение. Всюду истина феномена, видимая науке, – оборотная сторона, лицевую же составляет истина ноумена, видимая философии и религии. Поэтому ученый, который в таком качестве рассматриваетэволюционный процесс как феномен и снизу, нигде не найдеттворческого действия Бога». Е. I. Watkin, The Bow in the Clouds, p. 81.
[Закрыть]. Тем не менее, как я показал, адекватное описание эволюции требует учения о генетических Парах, и мое восхождение из праха, даже для науки, является спуском со звезд.
Подпись на рис. (сверху вниз):
Родезийцы
Неандертальцы
Австралийцы
Альпийская раса
Кроманьонцы
Нордическая раса
Средиземноморская
Монгольская раса
Негроидная раса
▲ Возможное генеалогическое древо Человека, согласно сэру Дж. Эллиоту Смиту. Все подобные реконструкции, конечно, носят сугубо гипотетический характер. Высказывается даже предположение, что белая, желтая и черная «расы» произошли соответственно от предков шимпанзе, орангутанга и гориллы – см. Crookshank, The Mongol in Our Midst. Даже в таком случае единство людей лишь регрессирует на один шаг, но не прекращается.
Точнее говоря, то, как меня оценивают – восхожу я в этом мире или деградирую в нем – зависит от способа наблюдения за мной: мой наблюдатель может следить за мной во времени, начиная с настоящего, приближаясь ко мне в пространстве или удаляясь от меня; ведь при изучении моей истории он может делать и то, и другое. Если он выберет первый метод, то увидит, что я, в соответствующей последовательности, становлюсь мужчиной; юношей, ребенком, плодом, эмбрионом, отдельной клеткой, яйцеклеткой и сперматозоидом, а также их клетками-предками. Если он выбирает второй метод и проявит больше интереса к общей картине, чем к подробностям, то увидит, как я сливаюсь с моими двумя родителями, четырьмя бабушками и дедушками, восемью прабабушками и прадедушками и т. д. Мой наблюдатель-историк, выискивая в прошлом ключ к разгадке физической непрерывности и вознамерившись не упустить из виду ни одного моего фрагмента, увидит, как я растворяюсь и вливаюсь в свою народность или племя, потом в свой народ, а потом, вероятно, в еще более обширную группу (например, в белую расу), затем в Homo Sapiens, затем в род Ното… Чем глубже в прошлое он уходит в своем исследовании, тем более высокий уровень иерархии посещает.
«Первоначально существует целое, и элементы способны существовать и возникать только в системе целого. Поэтому нельзя объяснить мир как результат прикладывания A к B, к C и т. д.: множественность не образует целого, а, наоборот, порождается из единого целого. Иными словами, целое первоначальнее элементов».
Н. Лосский, Мир как органическое целое.
Бертран Рассел (And Outline of Philosophy, p. 30) верно говорит, что многое в человеке можно понять, лишь игнорируя различие между личностью и потомством. Ср. Платон, Пир, 208.
На донаучном языке Каббалы, человек в своем изначальном и непадшем состоянии объединен со всеми людьми в одном Человеке – Адаме-Кадмоне. «Человек, – говорит Бергсон, обращаясь к языку науки, – просто бутон, завязавшийся на объединенном теле двух его родителей. Тогда где же зарождается и прекращается жизненный принцип личности? Постепенно мы будем уходить все дальше и дальше в прошлое, вплоть до отдаленнейших предков человека: мы обнаружим, что он солидарен с каждым из них» и с самой Жизнью[175]175
Creative Evolution, р. 45.
[Закрыть]. (И мне кажется, говорить, будто физическая непрерывность внутри народа не означает психической непрерывности – неправомерное возражение. Базовая теория связи тела и ума, предлагаемая в этой книге, не допускает реального разделения физического и психического, да и в любом случае, согласно многочисленным эмпирическим свидетельствам, психическая непрерывность существует. Если оставить в стороне вопрос о наследовании инстинктов и склонностей, а также архетипов предков, между матерью и ребенком устанавливаются особые отношения[176]176
См. Laurence J. Bendit, Paranormal Cognition, p. 62 и статью Эренвальда Психопатологические аспекты телепатии (Psychopathological Aspects of Telepathy) в Proceedings of the Society for Psychical Research, 1940.
[Закрыть]. Дж. А. Хэдфилд считает, что сознание младенца, скорее, тождественно с сознанием матери, а не связано с ним и постепенно дифференцируется. А Фрэнсис Уикс приводит в пример ребенка, который видел сон о взрослой, женской сексуальной проблеме матери[177]177
The Inner World of Childhood.
Ср. учение Юнга о далекоидущем влиянии «родительского образа»: это влияние нормально и важно, и если оно отсутствует, «родители вновь не рождаются в детях», которые «будут страдать от всех тех недугов, которые тревожат выскочек, не признающих истории». «Благодаря влиянию родительского образа формируется преемственность, разумное продолжение прошлого в настоящем». Contributions to Analytical. Psychology, pp. 127-8.
[Закрыть].
В таком случае, если у меня достаточно времени и пространства, я становлюсь Человечеством[178]178
Ср. учение Шопенгауэра о том, что пространство и время – это Покрывало Майи, скрывающее под собой единство видов и жизни: они представляют собой принцип индивидуации, который разделяет жизнь на отдельных существ. Мир как воля и представление, I.
[Закрыть]. Постепенное рождение человечества много сотен тысяч лет назад от бесхвостых высших приматов, постепенное рождение моего народа от Человечества и моего племени от моего народа – ряд моих собственных рождений, где иерархический статус потомства каждый раз ниже, чем статус родителей. Иначе говоря, моя история внутри Человечества – это история ограничения или нисхождения от вида, через серию все более ограниченных (и часто плохо определенных) промежуточных форм, к индивиду. Я не хочу сказать, что этот современный вариант нашего происхождения можно свести к традиционному; ибо в каких-то важных отношениях он, конечно, противоречит традиции. Сейчас я лишь хочу отметить, что даже для науки моя история является не единой, а двоякой – это Парное нисхождение-восхождение, сходящееся в середине иерархии, здесь и сейчас.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
