Текст книги "Момент"

Часть третья

Глава первая

Жизнь, как я ее понимаю, только что стала другой.

Я записал эту строчку в свой блокнот в тот же вечер, когда, потягивая пиво у себя на кухне, вдохновенно описывал последние события. Проснувшись поздним утром, я перечитал строчку еще раз, и моей первой мыслью было: не выдумывай, это был всего лишь мимолетный взгляд.

Пока я убеждал себя в этом, заваривая кофе, другой настойчивый голос возражал: тогда почему ты вновь и вновь прокручиваешь в голове ту первую встречу, каждое ее мгновение? Почему ты не можешь стереть из памяти это лицо?

После того как Петра вышла из кабинета, Велманн снова стал сама деловитость, и я решил, что он либо не заметил того, что произошло между нами, либо предпочел не комментировать, а может, все гораздо проще, и это у меня разыгралось воображение. Сняв телефонную трубку, он пригласил в свой кабинет Павла Андреевски. Пока мы его ждали, Велманн сообщил, что еще до встречи со мной подверг мою кандидатуру дополнительной проверке службой безопасности.

 – Я не обязан информировать тебя об этом, но предпочитаю максимальную прозрачность в таких вопросах. Уверен, тебе известно, что попасть на работу к нам, даже фрилансером, можно только с одобрения наших «старших друзей». Если тебе доведется познакомиться с кем-то из сотрудников, связанных с Информационным агентством США, помни, что ты имеешь дело с секретными агентами. Почему я говорю об этом? Просто раз уж ты решил работать с нами, то должен знать все особенности здешней «кухни».

Раздался стук в дверь. Заглянула фрау Орфф и доложила, что прибыл герр Андреевски. Велманн попросил впустить его.

В дверях нарисовался Павел Андреевски. Это был высоченный худой мужчина с густой черной шевелюрой, в квадратных очках с дымчатыми стеклами. Он был в черных джинсах и черной водолазке, в руке у него дымилась сигарета. Я заметил, что он окинул меня снисходительно-ироничным взглядом.

 – Вызывали, герр директор? – спросил он с язвительным нажимом на «герр директор» (в отличие от Петры, которая произносила этот титул уважительно).

 – Познакомься с Томасом Несбиттом. Я потом передам тебе его книгу о Египте. Очень достойная. Здесь, в Берлине, он пишет новую книгу… кстати, о чем именно, Томас?

 – Наверное, о Берлине.

 – Ты хочешь сказать, что еще не знаешь, о чем будешь писать? – спросил меня Павел.

 – Я никогда неуверен в таких вещах, пока не отбуду срок.

 – «Отбуду срок», – повторил за мной Павел. – Прямо как в тюрьме.

 – Это твой взгляд на Берлин?

 – Я лишь повторяю твои слова.

 – А мне кажется, что ты неправильно интерпретируешь мои слова.

 – Сколько книг ты написал?

 – Пока одну.

 – Выходит, ты еще новичок.

 – Прошу прощения?

 – Одна изданная книга вряд ли дает право называться писателем.

 – Ты всегда играешь в агента-провокатора?

 – Это моя любимая роль, – ответил Павел с улыбкой.

Тут вмешался герр Велманн:

 – Итак, поскольку я назначаю тебя режиссером первого эссе Томаса для нашей радиостанции, надеюсь, ты проявишь профессионализм и дружелюбие. А сейчас, Павел, я хочу, чтобы ты ввел Томаса в курс дела и познакомил с коллективом.

 – Как скажете, герр директор.

 – Когда ты перестанешь ёрничать, Павел, мир станет куда приятнее. Я поручил Томасу написать для нас эссе о своем первом дне в Восточном Берлине.

 – Назовем его «Моя встреча с коммунизмом»? – спросил Павел.

 – Блестящее название, – сказал я. – Твоей фантазии можно позавидовать.

 – Я уже чувствую, что ваш союз сродни браку, заключенному на Небесах, – сказал Велманн.

 – Нет, в Веддинге, – скаламбурил Павел.

 – А теперь оба убирайтесь к чертовой матери и оставьте меня в покое. Томас, добро пожаловать в команду. Не позволяй Павлу лепить из тебя мальчика для битья.

 – У меня и в мыслях такого не было, – сказал Павел. – Что ж, неофит, пойдем, покажу тебе наше хозяйство.

Когда мы вышли из кабинета, фрау Орфф, с планшеткой в руках, остановила меня:

 – Ваш контракт, герр Несбитт.

Мне очень хотелось спросить, откуда ей известно, о чем мы договорились с герром Велманном. Но Павел опередил меня:

 – Опять подслушивала под дверью, фрау Штази?

К чести фрау Орфф, она лишь пожала плечами и ухмыльнулась:

 – А ты – пример величайшего оксюморона: поляк-комик.

 – Всегда знал, что у тебя начисто отсутствует чувство юмора.

Я взял планшетку из рук фрау Орфф, просмотрел пункты контракта о зарплате, сроках сдачи материала и авторском праве, после чего подписал документ.

 – Ты очень доверчивый парень, если подписываешь бумаги из рук этой женщины.

 – Сожалею, герр Несбитт, что вас прикрепили к этому «джентльмену», который не имеет даже смутного представления о хороших манерах.

 – Ты все еще не можешь забыть меня? – спросил Павел подчеркнуто сухо.

Фрау Орфф покачала головой и, похоже, едва сдержалась, чтобы не рассмеяться:

 – Давайте уточним, герр Андреевски. Я никогда не спала с вами.

 – Вы уверены?

 – Хорошего дня, герр Несбитт, – сказала она, забирая у меня планшетку.

Как только мы вышли за дверь, Павел сказал:

 – Даже если ее будет допрашивать Штази, она никогда не признается, что спала со мной.

 – Похоже, она хочет любой ценой забыть этот опыт.

 – У нее муж – серьезный фашист, поэтому она боится ляпнуть лишнего.

 – «Серьезный фашист» – это как? – спросил я.

 – Христианский демократ, важная «шишка» в концерне «Крупе» и поразительно похож на Вотана[46]46
  О́дин, или Во́тан – верховный бог в германо-скандинавской мифологии.


[Закрыть].

 – Судя по всему, ты наводил о нем справки.

 – Он приходил к нам на рождественскую вечеринку в прошлом году. Меня так и подмывало подойти к нему и сказать, что его жена здорово работает в постели. Но у таких серьезных ребят, какой, всегда под рукой парочка киллеров. Так что…

В этом отрывистом монологе, как я узнал позже, был весь Павел. Он всегда говорил тихо и будто бы с оглядкой. Даже когда он злился на весь мир, что бывало часто, ему удавалось сохранять внешнее спокойствие. Мне предстояло узнать и то, что, как многие другие старожилы «Радио "Свобода"», он был одержим идеей всеобщего заговора против него и опасался покушения.

 – А вот женщина, от которой следует держаться подальше, – прошептал он, когда мы вошли в главный офис, примыкающий к студии.

Быстрым кивком он указал на довольно грузную женщину лет за сорок, жгучую брюнетку с ярко накрашенными губами и пальцами, сплошь унизанными золотыми кольцами. Одетая в некое подобие кафтана, она курила сигарету в пластиковом золотистом мундштуке и своим видом напоминала торговку на базаре. Она встретила Павла презрительной ухмылкой.

 – Привет, красавчик, – бросила она Андреевски, когда мы подошли ближе (ее немецкий звучал с сильным акцентом).

 – Сорайя, всегда рад тебя видеть.

 – Ты, как обычно, неисправимый врун.

 – Познакомься с нашим новым автором. Герр Несбитт.

 – Он твой друг?

 – Это так важно?

 – Если он твой друг, я его знать не желаю.

 – Я знаком с Павлом не более двух минут, – уточнил я.

 – Я бы на твоем месте завязала с этим знакомством сейчас же.

 – Это проблематично, поскольку герр директор назначил меня его режиссером.

 – Мои соболезнования, – сказала она мне.

Когда мы двинулись дальше, я заметил Павлу:

 – Еще одна твоя фанатка? Только не говори мне, что ты и с ней спал.

 – Это было бы преступлением против вкуса. Думаю, тебя не удивит, если ты узнаешь, что она турчанка, а ее муж – болгарский карлик, который когда-то служил в тайной полиции.

 – А сейчас он…

 – Занимается бизнесом. Сдает в аренду передвижные туалеты для стройплощадок. Уверен, что все это только ширма.

 – А на самом деле?

Павел красноречиво пожал плечами, намекая на широкий спектр конспиративной деятельности.

 – Сорайя контролирует сектор вещания на Средний Восток. Говорит на арабском, немецком и турецком. В прошлом году, по слухам, спала с эфиопским дипломатом…

Я не смог удержаться от смеха, улавливая в рассказах Павла вариации на одну и ту же тему. Послушать его, так все сотрудники радиостанции оказались здесь вовсе не потому, что были профессионалами радиовещания. Скорее главным критерием при приеме на работу стало их сомнительное прошлое или настоящее.

 – Как сегодня Роберт? – обратился Павел к жизнерадостному толстяку с окладистой бородой а-ля Иоганн Брамс и огромным пивным животом. Он был одет в стиле, который немцы называют Lander, зеленый твидовый пиджак с кожаным воротником и тяжелые твидовые брюки, тоже зеленые, – выглядел он как помесь вестфальского свинопаса с баварским лепреконом[47]47
  Персонаж ирландского фольклора, традиционно изображаемый в виде небольшого коренастого человечка, одетого, как правило, в зеленый камзол и зеленые штаны.


[Закрыть].

 – Роберт в полном порядке, – ответил зеленый человечек, набивая трубку табаком с ловкостью птицевода, определяющего пол цыпленка. – А как поживает мой польский друг?

 – У твоего польского друга все sehrgut[48]48
  Очень хорошо (нем.).


[Закрыть], – сказал Павел, безупречно имитируя акцент Роберта. Сам Роберт, казалось, даже не заметил этого, а если и заметил, то виду не подал. – И твой польский друг хотел бы представить тебе своего нового коллегу.

После обмена рукопожатиями Роберт Мюттер достал спичку из кармана коричневой кожаной жилетки, чиркнул ею по поле пиджака и поднес огонь к набитой трубке. Раскурив ее, он радостно выпустил облако дыма и спросил:

 – Что, настоящий американец?

 – На все сто, – ответил я.

 – У нас только один такой – герр директор, если не считать наших «друзей» из ЮСИА[49]49
  Информационное агентство США, ЮСИА.


[Закрыть].

 – Они не друзья, – сказал Павел. – Они наши тайные хозяева.

 – А ты уверен, что твой юный друг не один из них? – спросил Роберт, расплываясь в улыбке.

 – Он пишет книги, – ответил Павел.

 – Так Бухарин тоже писал. Пока его не уничтожил Сталин.

 – А все потому, что он выступал против коллективизации на селе, – сказал Павел. – Они тогда расстреливали каждого, кто был против всего коллективного, даже коллективных вросших ногтей. Были и такие прецеденты, особенно на Урале.

 – А вы тоже против коллективизации сельского хозяйства, молодой человек? – спросил меня Роберт.

 – Нет, если маячит перспектива расстрела, – сказал я.

 – Сообразительный паренек. – Он ввернул немецкий эквивалент – ein Bursche. – Добро пожаловать в наш маленький клуб.

Как только мы отошли и Роберт уже не мог нас слышать, Павел сказал:

 – Он косит под деревенского дурачка, но ты не заблуждайся на его счет. Роберт – редактор всех немецких новостей, и это означает, что после герра директора его слово решающее, когда речь заходит о том, как и что передавать в новостных выпусках для наших слушателей из той тюрьмы, что черев дорогу отсюда. А если вспомнить, что он убежденный сторонник Франца Йозефа Штрауса, к тому же католик из Гармиш-Партенкирхена, этого уютного гнездышка разведшколы, совершенно очевидно, что по совместительству он – сотрудник Bundesnachrichtendienst[50]50
  Золотая Баба – древняя языческая богиня.


[Закрыть]. Впрочем, новичку вроде тебя такие организации знать не обязательно.

 – Западногерманская разведка?

 – Похвально. Дай-ка угадаю… ты здесь, в Берлине, собираешь материал для шпионского романа. Вот уж поистине самое примитивное литературное развлечение послевоенного времени.

 – Я не романист, и к тому же думаю, что твой соотечественник, мистер Конрад[51]51
  Федеральная разведывательная служба (БНД) Германии.
  ² Джозеф Конрад (наст. Юзеф Теодор Конрад Коженёвский, 1857–1924) – английский писатель. Поляк по происхождению, получил признание как классик английской литературы.


[Закрыть], поспорил бы с таким мнением о шпионском романе, когда писал своего «Тайного агента» в…

 – …1907 году. Кажется, помимо интеллекта у тебя еще и склонность к дидактизму.

Мы подошли к следующему столу, за которым сидела молодая женщина с прической панка и лицом, скрытым под слоем белил. Она слушала магнитофонную запись в огромных наушниках, ободок которых как будто завис над торчащими загеленными прядями. Она курила сигарету, на столе перед ней стояли три открытые бутылки кока-колы. Павел обратился к ней по-польски. Она взглянула на него с усмешкой, но потом демонстративно закрыла глаза и начала громко подпевать записи на пленке, коверкая английские слова. Я не сразу разобрал, что это песня Джо Джексона «Is She Really Goint Out with Him»[52]52
  «Неужели она встречается с ним» (англ.).


[Закрыть]. Павел снова попытался заговорить с ней. Ее улыбка стала шире, и она еще крепче зажмурилась, предпочитая и дальше его игнорировать. Тогда он похлопал ее по плечу. С нарочитой неспешностью она сняла с головы наушники и медленно опустила палец на кнопку, останавливая пленку. Последовала короткая перепалка на польском языке, причем девушка смотрела на Павла как на законченного негодяя. Павел кивнул в мою сторону и перешел на немецкий:

 – Хочу тебе представить свою соотечественницу. Малгоржата.

 – На вашем языке это Маргарет, – произнесла женщина на очень хорошем английском.

 – Но мы здесь говорим по-немецки, – сказал Павел auf Deutsch. – А как ты узнала, что герр Несбитт – англофон?

 – Он выглядит очень по-американски. Типичный янки.

 – Ты слышал, Томас? Через тридцать секунд после знакомства моя Zlota Baba[50]50
  Золотая Баба – древняя языческая богиня.


[Закрыть] уже флиртует с тобой.

Малгоржата тотчас ответила ему по-польски, и ее голос заметно посуровел.

 – Я что-то пропустил? – спросил я.

 – Он назвал меня своей Zlota Baba, – сказала Малгоржата.

 – А что такое Zlota Baba? – поинтересовался я.

 – Золотая баба.

 – Проявление нежности, – сказал Павел по-немецки.

 – Нет, источник раздражения. Короче, заткнись, я больше не желаю тебя слушать. Лучше спрошу твоего милого американского друга…

 – Вообще-то мы не друзья, – перебил я ее.

 – Что ж, тогда ты мне нравишься еще больше. Я здесь главная по рок-н-роллу. Составляю программы дегенератской музыки, которую мы транслируем на ту сторону. А ты чем занимаешься?

 – Я пишу.

 – Уверена, что пишешь интересно. Надеюсь, еще увидимся.

Она вернула наушники на место и, отъехав на стуле, повернулась к Павлу спиной.

 – Похоже, ты неотразимо действуешь на женщин, – сказал я, когда мы отошли от стола Малгоржаты.

 – Так и есть, тем более что она была моим очередным трофеем.

 – Позволь тебя спросить. Есть здесь кто-то, с кем ты не спал?

 – С ней, – сказал он, кивая в сторону женщины, которая пересекала офис, направляясь в одну из студий.

Петра. Я сомневался, что она услышала Павла, но в тот самый момент, когда он произнес «С ней», она повернула голову. Увидев меня, она, казалось, слегка опешила. И опять еле заметная улыбка коснулась ее губ, но тут же померкла, и меня удостоили лишь кивком головы. Я вновь испытал странное чувство, будто меня пронзило током. Хотя наш визуальный контакт длился всего несколько секунд, я поймал себя на том, что не могу оторвать от нее взгляда. На этот раз я успел заметить и стройность ее ног, и грациозное покачивание бедер, и жест, которым она поправила волосы. Подойдя к двери студии, она быстро обернулась и снова посмотрела в мою сторону. Это был взгляд, который не значил ничего и значил все. Это был всего лишь взгляд. Но я просиял. Она опустила голову и решительно зашла в студию звукозаписи. Меня охватило беспокойство – не дал ли я маху, так широко улыбнувшись ей? – возможно, слишком поспешно сократил дистанцию или переступил какую-то невидимую и неведомую мне границу. Я не мог знать, почему она так струсила и нырнула в дверь, но меня это задело. Я уже чувствовал, что буду еще долго терзаться сомнениями. Выброси это из головы сейчас же, призывал мой разум. Это все твои выдумки, романтические фантазии. Вы не обменялись и десятком слов. А ты уже пытаешься сплести роман из какого-то мимолетного взгляда.

Тем временем Павел, казалось, ничего не заметил и продолжал говорить. Но то, что я услышал, меня заинтересовало.

 – Она неприкасаемая, – сказал он, кивая на студию, где Петра уже обсуждала что-то с мужчиной, сидящим за микрофоном.

 – Я вижу, – ответил я, уставившись на звуконепроницаемую перегородку.

Петра будто бы смеялась рядом с этим непривлекательным типом лет тридцати и даже коснулась его плеча, когда он, очевидно, сказал что-то забавное. Это ее бойфренд, прошипел мой внутренний дерьмометр. Можешь распрощаться со своей романтической мечтой.

Павел все говорил:

 – И не только это. Про нее вообще толком ничего не известно, кроме того что она с Востока и ее выгнали из ГДР за неблагонадежность, что у нас только приветствуется. Ходили слухи, на той стороне у нее был мужчина, тоже «политический», и он до сих пор там заперт. Но никому, за исключением герра директора и наших вездесущих шпионов из ЮСИА, не ведомы тайны Петры Дуссманн.

 – Она встречается с кем-нибудь? – спросил я как можно более непринужденно.

 – Понятия не имею. Но если ты подумываешь о том, чтобы приударить за ней, советую не тратить время. Она здесь самый закрытый человек. Всегда пунктуальна, всегда профессиональна, вдумчива и интеллигентна, не говоря уже об отменном качестве ее переводов. Помимо этого – ничего. Ни с кем из нас не общается. Несколько месяцев назад, на рождественской вечеринке, она побыла около часа, поболтала кое с кем и ушла. Кажется, она живет в Кройцберге.

А вот это уже хорошая новость, но я решил не делиться с Павлом своей радостью от такого соседства. Мой взгляд был по-прежнему прикован к студии звукозаписи. Петра закончила беседу с человеком за микрофоном и подошла к двери, помахав ему на прощание. Будь они любовниками, она бы наверняка поцеловала его или – если уж она так старается держать в тайне свою личную жизнь – послала бы ему многозначительный взгляд.

О боже, как патетично. Ты пытаешься уловить какой-то взгляд с расстояния в тридцать шагов, а в невинном трепе между коллегами ищешь нечто большее. Что с тобой стряслось? Почему ты вдруг так резко отупел?

Распахнулась дверь студии. Оттуда вышла Петра и, опустив голову, не глядя в мою сторону, свернула налево и покинула офисное помещение. Меня захлестывал поток самых разных мыслей, но почти все они крутились вокруг страстного желания броситься за ней. Хоть я и пытался убедить себя в том, что все это лишь глупая игра воображения, смириться с таким простым объяснением было невозможно. Нет, здесь было что-то еще. Мощное и незнакомое. Я как будто оказался на чужом поле и пребывал в полной растерянности… и это через десять минут после первого знакомства.

И почему, черт возьми, она не посмотрела в мою сторону, выходя из студии?

 – Не скрою, однажды я подкатил к ней, – продолжал Павел. – Никакого намека на интерес с ее стороны. Все девчонки – даже Большая Сорайя – обычно начинают флиртовать, даже если не настроены на продолжение. Но только не наша Осей[53]53
  Осси – национальное прозвище восточных немцев.


[Закрыть]. Это неприступная крепость. У нас в Польше шутят: хуже убежденного советского коммуниста может быть только убежденный немецкий коммунист.

 – Но раз ее выдворили из ГДР, выходит, убежденной коммунисткой она не была.

 – Возможно, но идеологию системы успела впитать.

 – Вряд ли, если она закончила как диссидентка.

 – Все диссиденты одинаковые: начинают как убежденные коммунисты, а потом настолько разочаровываются в своих идеалах, что вступают на тропу оппозиции. В этом они чем-то похожи на отлученных от церкви священников, из которых всегда получаются самые яростные еретики, трахающие всех баб без разбору.

 – Это и с тобой произошло? – спросил я.

 – А, понимаю, ты, как все американцы, считаешь, что любой, кто сбежал из страны Варшавского договора, априори Иван Денисович. Или что мы настолько угнетенные, что просто мечтаем рвануть на Запад.

 – Ты же рванул.

 – Но по куда более прозаическим причинам. Меня приняли в киношколу Гамбурга, и я получил разрешение правительства на выезд.

 – Без каких-либо условий?

 – О, разумеется, условий было поставлено немало, куда ж без них. Впрочем, я сейчас не расположен к разговору на эту тему. Возможно, потом, когда мы познакомимся поближе. А пока я хочу узнать твои идеи насчет будущего эссе.

Мы уже подошли к рабочему месту Павла. Один угол его стеклянной перегородки был завешен большим плакатом «Солидарности», а рядом висела фотография, на которой Павел в темных очках и кожаной куртке стоял рядом с мужчиной лет пятидесяти, тоже в черной кожаной куртке и квадратных темных очках.

 – Знаешь, кто это? – спросил он.

 – Твой соотечественник?

 – У тебя бывают моменты прозрения. Когда-нибудь слышал об Анджее Вайде?

 – Ваш самый великий режиссер из ныне живущих.

 – Молодец, соображаешь. Вайда был для меня вторым отцом, и это он помог мне получить стипендию в Гамбургской Filmschule[54]54
  Киношкола (нем.).


[Закрыть]. Отправил учиться на режиссера. В общем, открыл для меня мир.

 – И как же ты оказался здесь?

 – Ты имеешь в виду, почему я делаю программы для американских пропагандистов, вместо того чтобы снимать собственные фильмы?

 – Ты уж очень вольно интерпретировал мой вопрос.

 – Может быть, но это именно то, о чем я сам постоянно думаю. Снимать фильмы – это тяжкий труд, мой друг. Нужно пахать, нужны большие деньги, надо уметь льстить, подстраиваться, продвигать, играть во все эти игры, которые мне противны. А я ленив. И мне нравится быть ленивым. Вот почему я здесь, на «Радио "Свобода"», стряпаю программы, чтобы люди в Лейпциге и Дрездене и в другом Франкфурте – восточном, на Одере, – могли чувствовать свою связь с ярким и радостным мирком, в котором мы тут якобы процветаем. Все, я наговорил достаточно, но ты увел меня в сторону от главной темы: твоего эссе. Раз уж меня назначили твоим режиссером, мне необходимо знать параметры, в которых ты планируешь работать. Итак…

Павел сцепил руки на затылке и откинулся в кресле, давая понять, что он весь внимание. Я откашлялся, сделал глубокий вдох и практически дословно повторил все, что сказал Джерому Велманну. Андреевски слушал меня бесстрастно, на его лице застыла маска равнодушия. Когда я закончил, он пожал плечами, пробежал пальцами по своим густым волосам и наконец произнес:

 – Значит, ты оказываешься по ту сторону «великой Стены» и обнаруживаешь, что еда плохая, одежда синтетическая, здания серые. Plus ça change [55]55
  Сколько ни меняй… все одно и то же будет (фр.).


[Закрыть], как говорят на родине буржуазной революции. Подумай сам, мой юный американский друг, что ты такого рассказал о Восточном Берлине, чего не говорили раньше? Что ты собираешься поведать своим слушателям из «народного рая», чтобы заставить их подумать: наконец-то появился хоть один Auslander[56]56
  Иностранец (нем.).


[Закрыть], который не пичкает нас затрепанными клише. В том, что ты мне рассказал, нет и намека на оригинальность мысли или наблюдения, и в таком виде меня это не интересует. Возвращайся, скажем, дня через четыре с чем-то нетривиальным, и, возможно, я подумаю о том, чтобы поставить это в эфир. Если ты опять принесешь такую же муть…

Его слова хлестнули меня пощечиной. С каким бы энтузиазмом ни отнесся к моим идеям герр директор, Павел Андреевски встал у меня на пути, словно дорожный полицейский. Более того, он только что дал понять, кто главный в наших едва зародившихся отношениях. Мне хотелось вспылить, бросить ему в лицо что-то резкое: мол, герр директор думает иначе. Но я знал, что услышу в ответ: «Не герр директор выпускает этот слот, а я. И я нахожу твои идеи избитыми». В такие моменты, как этот – когда приходилось сталкиваться с сильным соперником, – я часто вспоминаю своего отца, у которого была привычка посылать всех куда подальше. Правда, в итоге его карьера состояла сплошь из взлетов и падений, причем последних было больше. И вот сейчас, когда я мог бы возразить Павлу, напомнить, что я – публикуемый автор, что его босс уже дал мне зеленый свет, и я уверен, что эта выходка лишь игра, проверка на прочность, я решил выбрать иную тактику.

 – Так какой тебе нужен объем и в какие сроки? – спросил я.

 – Десять страниц, напечатанных с двойным интервалом, через четыре дня, не позже, – ответил он. Отвернувшись от меня, он подхватил со стола пачку бумаг, намекая на то, что разговор окончен.

Мне оставалось лишь подняться и сказать:

 – Тогда до встречи через четыре дня.

Павел отпустил меня неуловимым кивком головы. Я пошел к выходу, по пути сканируя офисный этаж в надежде увидеть Петру. Но ее нигде не было. Застегнув пальто, вышел в приемную, отдал беджик, которым меня снабдили, и забрал свой паспорт у охранника.

В Кройцберге я был уже через час. Вернувшись домой, открыл блокнот и начал работать. Петра занимала все мои мысли. Я тщетно взывал к голосу разума, пытался спуститься на землю. Вспомни, что говорил тебе Павел. Она замкнутая, она Снежная королева, она никого не впускает в свою жизнь. С какой стати она заинтересуется тобой? И даже если она тебе улыбнулась, так это из вежливости или от смущения, в которое ты ее поверг. Ты слишком все преувеличиваешь, мой друг. Она всего лишь одна из многих женщин, на которых ты так часто западаешь и чувствуешь прилив эмоционального адреналина, задаваясь вопросом: может, это Она?

Но тут я немного лукавил. Никогда еще я не испытывал такого странного, всепоглощающего чувства уверенности в том, что не ошибся в выборе. Хоть я и пытался переубедить себя, громкий внутренний голос перекрывал сардонический шепот, который призывал к осторожности. И этот голос говорил мне: все, что ты думаешь и чувствуешь сейчас, это правда. Она – твоя женщина.

Но как я мог быть в этом уверен, даже не зная, кто она и что? Руководствуясь лишь слепым инстинктом? Куда делся мой житейский опыт, ведь я даже не знал, соблаговолит ли она выпить со мной чашку кофе, не говоря уже о том, чтобы играть в кройцбергских Тристана и Изольду?

Вывалив на бумагу все эти клочковатые мысли, я решительно захлопнул блокнот, закрыл колпачком авторучку и отпихнул ее в сторону, утешая себя тем, что завтра, когда прочту эти строки, всего лишь поморщусь от собственной наивности.

Я встал из-за стола, полез в холодильник и взял бутылку пива «Пауланер» – мой выбор на тот момент, по 75 пфеннигов, что идеально соответствовало моему бюджету. Потом скрутил три сигареты, чтобы держать их наготове. И, подойдя к полке, на которой хранил свои письменные принадлежности, взял красную пишущую машинку «Оливетти». Двенадцать тридцать три пополудни. Чем раньше я сдам Павлу это чертово эссе, тем скорее у меня появится шанс снова увидеть Петру. Хотя меня так и подмывало позвонить ей завтра утром и спросить, не хочет ли она провести со мной вечер, я чувствовал, что слова Павла о ней были не так уж далеки от истины и моя излишняя настойчивость может привести к тому, что передо мной навсегда захлопнут дверь. Я должен разыграть свою партию тонко и хладнокровно, морально настраиваясь на то, что моя маленькая мечта так и останется мечтой без будущего.

Как бы то ни было, сейчас передо мной стояла задача написать эссе, которое, в случае одобрения, могло бы открыть для меня регулярный источник доходов на время пребывания в Берлине. Я понимал, что, чем экономнее буду тратить свой аванс, тем меньше халтуры придется брать, когда наконец сяду за книгу.

Я расчехлил «Оливетти» и выправил держатель для бумаги. Потом вставил чистый лист и сел на стул, поставив машинку перед собой. Потом закурил, глубоко затягиваясь и раздумывая, с чего бы начать. В той версии, которую я представил Джерому Велманну, все начиналось с перехода через чекпойнт «Чарли» и моих первых впечатлений, когда мир из многоцветного вдруг превратился в серый монохром. Но критический блицкриг Павла поставил на этом жирный крест. И вот сейчас, сидя перед машинкой, пытаясь справиться с самой трудной задачей – первым предложением, – я снова мысленно пробежался по комментариям Павла. С крайней неохотой я был вынужден признать, что во многом согласен с ним. Зачем сообщать восточным немцам о том, что они и так давно знают? К чему эти надоевшие пассажи о серости жизни в краю Маркса – Энгельса? Зачем брызгать слюной, выпуская привычные тирады в духе шпионских романов об ужасах Стены и полицейском государстве? Вся хитрость заключалась в том – и Павел был прав, – чтобы как-то донести очевидное без акцента на очевидности; избежать банальности… хотя, видит бог, я вовсе не собирался сыпать избитыми фразами. Один из секретов работы с издателем или режиссером состоит в умении предугадать, что может вызвать у них раздражение или кислую мину. С Павлом это были стенания выходца с Запада о восточноевропейской угрюмости, поэтому я собирался лишь вскользь упомянуть об этом. И вместо рассказа о знакомстве с очаровательной продавщицей в книжном магазине на Унтер-ден-Линден и недовольным ангольцем в убогом кафе возле Александерплац мне захотелось написать…

Мои пальцы вдруг сами отбарабанили первое предложение.

«Почему снег погружает мир в безмолвие? Почему снег несет с собой чистоту и возвращает нас из экзистенциального отчаяния взрослой жизни в детство? В то сказочное королевство, где, как заметила Эдна Сент-Винсент Миллей, никто не умирает… и никто не возводит стен».

Я задумался, задаваясь вопросом, пропустит ли Павел мою реплику об экзистенциальном отчаянии, но потом решил, что на этой стадии игры мне не стоит опасаться случайной фразы, которая может огорчить человека, возникшего как препятствие на пути моих отношений с «Радио „Свобода“». Когда сомневаешься или беспокоишься о том, как отнесутся к твоей работе, выход один – выложить все на бумагу и дергаться уже потом.

Поэтому я докурил сигарету и тут же закурил снова. Выпустив облако дыма, я начал печатать, с усердием стуча по клавишам. В следующие три часа я уже просто писал, отвлекаясь только на то, чтобы заправить в каретку чистый лист да время от времени глотнуть пива.

Наконец была поставлена точка. Я вытащил лист, смачно прокручивая валик, положил его поверх стопки отпечатанных страниц и закурил, едва живой от усталости. Было около трех ночи. Собрав все восемь написанных страниц, я зачехлил пишущую машинку, вернул ее на полку и подложил под нее эссе. Потом схватил куртку и спустился вниз.

Я уже подходил к входной двери, когда меня остановил голос Фитцсимонс-Росса:

 – Продуктивный, педрила.

 – Добрый вечер, – сказал я.

 – Скорее середина ночи. И ты довел меня до ручки своей трескотней.

 – Теперь ты знаешь, каково это – засыпать под вой Арчи Шеппа[57]57
  Арчи Вернон Шепп – американский джазовый тенор– и сопрано-саксофонист, пианист и вокалист. Один из лидеров фри-джаза 1960-х годов.


[Закрыть]. Кстати, почему ты не надел наушники?

 – Потому что я не могу слушать музыку, если не могу рисовать. А сегодня я определенно не в форме.

 – На то есть причины?

 – Просто не могу и все, черт возьми, вот почему. Тебе нравится выслушивать идиотские вопросы, когда у тебя творческий кризис?

 – У меня не бывает кризиса.

 – Ну, конечно. Ведь ты же американец, Übermensch[58]58
  Сверхчеловек, супермен (нем.).


[Закрыть], который никогда не ошибается, ни в чем не сомневается, на все сто процентов уверен в себе…

 – Почему бы тебе не заткнуться и не выйти со мной выпить чего-нибудь? – произнес я спокойным тоном, прозвучавшим диссонансом на фоне гневной отповеди Фитцсимонс-Росса.

Он, кажется, призадумался.

 – Я сука, да? – сказал он.

 – Что-то вроде того.

Было около четырех утра, когда мы выкатились на улицу. Ночь была сухая – никакого снегопада, а небо настолько ясное, каким только может быть берлинское небо. Стоял морозец, но я все еще пребывал в эйфории от своего трехчасового писательского марафона, так что даже не замечал никаких погодных аномалий вроде минуса десяти по Цельсию. Мне почему-то захотелось пропеть слова Брехта, положенные на музыку его берлинским другом Куртом Вайлем: