Текст книги "Момент"

 – Покажи мне дорогу к ближайшему виски-бару…

Послышался смех Фитцсимонс-Росса, который, к моему великому удивлению и удовольствию, подхватил песню и пропел следующую строчку:

 – Ох, не спрашивай зачем, не спрашивай зачем. Если не найдем ближайший виски-бар, поверь, мы сдохнем. Говорю тебе, говорю тебе, мы сдохнем…

Тут вступил я.

 – О, луна Алабамы, а теперь нам пора попрощаться. Мы потеряли нашу добрую старую мамочку и должны набраться виски, ты знаешь сама зачем.

Фитцсимонс-Росс вдруг взмахнул руками, как рефери на поле, останавливающий игру.

 – Точно, – сказал он. – «Луна Алабамы».

 – Что ты имеешь в виду?

 – Бар, куда я тебя тащу.

 – Что, здесь поблизости есть бар «Луна Алабамы»?

 – Конечно, черт возьми. Мы же в Берлине.

Нам удалось поймать такси уже через полминуты после того, как мы решили ехать в этот кабак, который находился неподалеку от аэропорта Темпельхоф.

 – Темпельхоф, последняя воля и завещание Альберта Шпеера, – сказал я, когда Фитцсимонс-Росс упомянул о соседстве «Луны Алабамы» с сохранившимся до наших дней objet d'art[59]59
  Произведение искусства (фр.).


[Закрыть] от личного архитектора Гитлера.

Я уже успел побывать в Темпельхофе, поскольку каждый путеводитель по Берлину воспевал поразительную эстетику этого чуда ар-деко Третьего рейха, отмечая и то, что здание аэропорта остается удивительным дизайнерским отголоском той эпохи, о которой все немцы, по обе стороны Стены, предпочли бы забыть.

 – Да, только все нацисты были скрытыми педиками, – сказал Фитцсимонс-Росс. – Это было самое лицемерное политическое движение в истории. Почему они назначили врагами государства гомосексуалистов вместе с евреями и цыганами? Да потому что, начиная с самого Гитлера, не могли смириться со своей женоподобностью. Меня удивило, что Хью Тревор-Ропер[60]60
  ХьюТревор-Ропер (1914–2003) – британский историк, специализировавшийся на истории современной Великобритании и нацистской Германии.


[Закрыть] и все эти оксбриджские специалисты по нацизму так и не осмелились произнести вслух, что ужасы Второй мировой порождены исключительно тем фактом, что Гитлер и его приспешники были шайкой педерастов. Посмотри только на эти два извращенных документальных шедевра от его любимицы, лесбиянки Лени Рифеншталь. «Триумф воли» и «Олимпия» – это же гомоэротизм в чистом виде…

Фитцсимонс-Росс произносил этот монолог пламенно и зычно, как трибун, и я даже подумал, не хватил ли он амфетамина (что, зная Фитцсимонс-Росса, нельзя было исключить). Признаюсь, он меня развеселил. Слава богу, что он вещал по-английски, а не auf Deutsch, поскольку таксист был явно из поколения берлинцев конца двадцатых и ему вряд ли пришлись бы по душе тезисы, которыми сыпал мой друг.

 – Слушай, кончай тут сидеть с этой гнусной ухмылкой Большого Будды, – сказал мне Фитцсимонс-Росс. – Лучше скажи, прав я или нет.

 – Я действительно считаю, что тебе стоит выступать с лекциями, пропагандируя эту идею. И начинай прямо здесь, в Bundesrepublik, где ты покоришь сердца многих своей интерпретацией истории.

 – Давай-давай смейся надо мной…

 – Как я могу смеяться, когда ты так занятно рассказываешь, Аластер?

Я впервые назвал его по имени. Он отметил это, удивленно приподняв бровь, и слегка кивнул головой.

Мы остановились у какого-то здания на пустынной улице. На ярко раскрашенной двери пламенела надпись в стиле граффити – Der Mond über Alabama. Сама улица выглядела заброшенной. Ни магазинов, ни жилых домов, ни машин… лишь какие-то складские ангары, мрачно поблескивающие в лунном свете. Но что меня сразу зацепило, как только мы вышли из такси в морозную берлинскую ночь, так это рев музыки, доносившийся из-за двери. Какофония была не просто громкой, от нее впору было оглохнуть.

 – Я забыл тебя предупредить, – сказал Фитцсимонс-Росс, – это местечко слегка отвязное.

Мы нырнули внутрь. Музыка ударила по ушам. Перед нами был темный коридор, освещенный фиолетовыми флуоресцентными трубками. Мордоворот-вышибала – бритая голова, накачанные бицепсы, угрожающие татуировки – тотчас содрал с нас по десять дойчемарок. Я даже удивился, что он не обыскал нас на предмет оружия. Но, как я вскоре обнаружил, Der Mond über Alabama не был ни байкерской тусовкой, ни гей-баром, ни форпостом хеви-метал, да и вообще не имел определенной тематики. Скорее в нем было всего понемногу – и вместе с тем в избытке. Бар находился в помещении размером с баскетбольную коробку, потолок нависал едва ли не над головой. Как и во многих берлинских притонах, интерьер был выдержан в иссиня-черном цвете, а единственным источником света были все те же фиолетовые трубки. Вдоль одной стены тянулась барная стойка. В дальнем углу ютилась узкая сцена, на которой пятеро чернокожих музыкантов – трубач, саксофонист, пианист, бас-гитарист и барабанщик, все разных возрастов от двадцати с небольшим (саксофонист) до семидесяти (пианист), – выжимали из своих инструментов громкие и дикие звуки так называемого фри-джаза. Добрая половина собравшейся публики – а в помещении было так тесно, что передвигаться было проблематично, – сгрудилась у сцены и пребывала в состоянии, близком к кататоническому ступору, в которое повергали музыканты своими неукротимыми импровизациями. Остальные предпочли эскапизм, неумеренные возлияния или гедонизм. Похоже, в баре подавали только водку и пиво, так что у стойки отирались уже в стельку пьяные личности. Сладкое ароматное облако травки и гашиша низко зависало над залом, смешиваясь с еще более густым туманом табачного дыма. Почти все, кто попадался мне на глаза, были с сигаретами в руках, за исключением разве что тех, кто кололся в дальнем углу или исчезал, непременно парочками, за черной портьерой. Я огляделся в поисках Фитцсимонс-Росса, решив, что он уже отправился на поиски дружков-наркоманов. Но увидел его за стойкой бара с сигаретой и стопкой водки в руке, погруженным в разговор с низкорослым, но очень мускулистым скинхедом. Он перехватил мой взгляд, но не подал виду, продолжая беседу со своим знакомцем, у которого на одном ухе болтался железный крест.

Я отвернулся и стал наблюдать за происходящим вокруг. Музыка уже начисто лишила меня слуха, от дыма слезились глаза. Моя половина, презирающая толпу, порывалась сбежать. Местечко прямо-таки располагало к публичным катастрофам, когда кто-нибудь вдруг поджигает занавес – и начинается паника, а в результате несколько сотен человек в давке насмерть затаптывают друг друга. Но то был голос разума, вечно осторожный, призывающий смотреть по сторонам при переходе улицы. Другая моя половина – парень, обожающий экстрим, – любовалась зрелищем. Какой великолепный декаданс! Какой безумный коллективный гедонизм, не знающий преград и ширм! Наркоманы кололись в открытую. Кокаинщики – и курящие, и нюхающие – жались в углу. Алкоголики облюбовали барную стойку. Косяки с марихуаной и трубки с гашишем свободно передавались по кругу. Когда подошла моя очередь, я сделал пару затяжек, и в голове сразу что-то взорвалось. Возникло ощущение, будто я шагнул в пустую шахту лифта.

 – Понравилось?

Голос принадлежал миниатюрной девушке лет двадцати с небольшим. У нее были неправдоподобно длинные волосы – они закрывали всю спину и были затейливо заплетены в косички. Лицо тоже было эксцентричным – левая половина белая, в стиле кабуки, правая – готически черная. Губы накрашены фиолетовым, а может, это был эффект от флуоресцентных трубок или той травяной дури, которой я только что накурился. Хотя мое сознание вырвалось из тисков этого сумасшедшего замкнутого пространства, музыка еще более яростно крушила череп.

 – Ммм… интересно.

 – На, затянись еще.

Она снова передала мне трубку. Я глотнул облачко дыма. Но тут же закашлялся и выплюнул его. Наркотический дурман уже лишил меня периферического зрения и смешал все звуки в монотонный гул.

 – Что в трубке? – спросил я.

 – «Скунс»[61]61
  Сканк («скунс») – сорта конопли (чаще всего гибридные), обладающие выраженным специфическим запахом и дающе быстрый и сильный наркотический эффект.


[Закрыть].

 – Что?

 – «Скунс». Пошли.

Она взяла меня за руку.

 – Куда?

 – Туда.

Она повела меня через зал, но я уже мало что соображал. С трудом протиснувшись сквозь толпу, мы подошли к черной портьере. Моя спутница затащила меня внутрь. Там, на матрасах, извивались парочки – полностью голые (или, по крайней мере, ниже пояса), в разных стадиях того, что викторианский порнограф описал бы как совокупление… Возможно, сказался эффект «скунса». Или вопиющая непотребность зрелища. Возможно, во мне все-таки сработал внутренний тормоз, который даже под влиянием психотропных субстанций не приемлет излишеств за гранью. А может, все дело в том, что я попросту не люблю заниматься сексом с посторонними и на глазах у публики, тем более среди двух десятков других пар (не то чтобы я вел подсчет). И наверное, было что-то слегка отталкивающее в этой лилипутке с двухцветным лицом. Не участвует ли она в викканских обрядах? Но прочь из этого ада меня все же погнала одна мысль: Петра. Как я мог завалиться на грязный матрас с этой странной девахой, если мое сердце было в другом месте?

 – Scheisse, – выругалась моя спутница. – Ни одного свободного матраса.

Мутным взором я обвел каморку. Девчонка права, свободных номеров в этой ночлежке не было.

 – В другой раз, – сказала она и скользнула обратно за портьеру.

Уже легче, ободрил я себя. И тут же подумал: надо убираться отсюда к чертовой матери.

Я не слишком отчетливо помню, что последовало за этим решением уйти… разве что, когда я отвернулся от этой свалки обнаженных тел, явственно расслышал женский голос с узнаваемым американским акцентом: «В Де-Мойне этому не поверят». Но когда я вгляделся в полумрак, пытаясь отыскать лицо, которому принадлежал голос, не увидел ничего, кроме темной массы обнаженной натуры. Ни физиономий, ни индивидуальностей. Одна совокупляющаяся фантасмагория. Мне совсем не хотелось становиться ее частью.

Может, опять сказался эффект «скунса», но у меня начался приступ паранойи. И я бешено ринулся сквозь толпу, а потом по длинному, бесконечному черному коридору и буквально вывалился на улицу, где, как мне казалось, меня непременно должны были поджидать агенты Штази, которые, конечно, уже прочитали мои размышления о Восточном Берлине и вот теперь собираются загрузить меня в багажник своей машины, переправить через чекпойнт «Чарли» и держать в заложниках, чтобы потом обменять на кого-то из своих оперативников, томящихся в застенках ЦРУ. А после обмена американцы гадали бы, не промыли ли мне мозги, не завербовали ли в агенты восточногерманской разведки, и… о черт, этот «скунс» оказался прямо-таки дьявольским зельем, а огни несущейся прямо на меня машины были ослепительно-яркими, хотя я ни черта перед собой не видел, и…

Вдруг из ниоткуда появилось такси. Я влетел в салон, кое-как пробормотал свой адрес – водитель-турок заметно занервничал, когда попросил повторить в третий раз, – свернулся калачиком на заднем сиденье и, как дурак, разрыдался. Все горести моей жалкой жизни хлынули наружу, изгоняемые той адской смесью, которую я закачал в свои легкие, загнав себя в эмоциональный тупик…

И вот наконец знакомая дверь моего дома. Я швырнул деньги таксисту, пошатываясь, зашел в подъезд, поднялся наверх, по дороге к кровати содрал с себя всю одежду и рухнул, дрожа как голый дебил, каковым, собственно, и являлся. Мне каким-то чудом удалось забраться под одеяло, погасить ночник и изо всех сил вцепиться в подушку, потому что меня вдруг подхватила какая-то неведомая сила. Я чувствовал, что все вокруг вращается и меня несет по черному склону к огромному дереву, и только воздушная подушка (не спрашивайте) спасает меня от фатального столкновения, увлекая в полет, а потом резко сбрасывает на землю, так что тошнота подступает к горлу, и я вдруг оказываюсь на четвереньках и ползу в ванную. Что потом? Рвота хлещет из меня фонтаном, она нескончаема, и кажется, что все поверхности уже заблеваны, и тогда я плетусь на кухню, включаю кран и подставляю лицо под обжигающе холодную струю воды, проклиная себя, умирая от интоксикации и слабости, и, чуть живой, возвращаюсь в спальню, падаю лицом вниз на кровать и…

Утро. Во всяком случае, свет струился в окно. Я открыл один глаз. Это была страшная ошибка, поскольку сама попытка возродиться на планете Земля сопровождалась мигренью космического масштаба. Я провел по губам языком и ощутил отвратительный привкус сухой блевотины. Попытался пошевелиться, но меня охватил липкий озноб, который наступает после ночной лихорадки. Простыни были влажными и воняли рвотой. Чтобы встать, пришлось приложить усилие – равновесие пока не вернулось. Каждый шаг был подобен упражнению по ориентации в пространстве. Когда я доковылял до ванной, на меня снова накатила тошнота, на этот раз вызванная зрелищем. Все вокруг было забрызгано рвотой.

Бывают в жизни моменты, когда просто хочется свернуться клубком на полу, крепко зажмуриться и прогнать прочь последствия собственной глупости. Но, вымуштрованный отцом-морпехом, который приучил меня застилать постель по-больничному безукоризненно, чистить до блеска обувь и убирать за собой, я заставил себя пройти на кухню, подставить голову под кран (дежавю с прошлой ночи?) и дождаться, пока арктически холодная берлинская вода приведет меня в чувство. Потом я достал из кухонного шкафа тряпку, ведро, несколько губок, резиновые перчатки и бутылочку немецкого моющего средства, которые купил, когда переезжал на квартиру.

Целый час ушел у меня на то, чтобы ликвидировать вчерашние безобразия. Я провел полную дезинфекцию ванной комнаты, убедившись, что не осталось ни визуальных, ни обонятельных следов моего морального падения. Это был унылый и тяжкий труд, и, тупо отдраивая поверхности, я все твердил себе: Теперь ты знаешь, почему это называют дурью. События прошлой ночи постепенно проступали в голове. Тебе еще повезло, что ты отделался рвотой и жутким похмельем.

Как только ванная засияла чистотой и наполнилась свежестью лимонного аромата, постель была застелена чистым бельем, мое тело подверглось экзекуции ледяным душем, зубы неоднократно почищены, а в утробу влиты две чашки кофе (без обратного эффекта)… короче, после наведения полного порядка в квартире и устранения хаоса в мыслях я приступил к описанию своих приключений. Я так увлекся, что даже не заметил, как пролетело время. На часах было два тридцать пополудни. Боже, я потерял почти целый день. Нужно было срочно придумать, чем компенсировать этот провал. План родился такой: дописать дневник. Отнести в прачечную грязное постельное белье. Пообедать в «Стамбуле». И вернуться домой, чтобы начать редактировать эссе, хотя я понимал, что в таком состоянии лучше просто прочитать написанный текст, а уже завтра лепить из него нечто удобоваримое.

Дисциплина, дисциплина. Единственный антидот неразберихи и хаоса в жизни. Но, продолжая заносить в блокнот подробности вчерашнего сумасшествия, я все отчетливее сознавал, что погружение в этот безумный декаданс на самом деле доставило мне удовольствие. И еще меня занимал вопрос: чего искали в жизни все те, кто собрался в такой клоаке? В каком-то смысле это было коллективное помешательство на почве наркоты, алкоголя и грубого секса, вызов общепринятым нормам морали. Der Mond über Alabama был оазисом сибаритских удовольствий, за которые на воле можно было угодить за решетку. Я почти не сомневался в том, что большинство завсегдатаев этого злачного заведения имели такое же буржуазное происхождение, как и я. Что влекло их в Der Mond Ober Alabama? Возможно, та же причина, по которой все они выбрали Западный Берлин в качестве своего постоянного или временного пристанища. Здесь никто не заставлял тебя встречаться с правильными людьми и в правильных местах. Здесь не нужно было работать локтями, пробиваясь в жизни. Здесь можно было спать, с кем хочешь, и никто не показывал на тебя пальцем. Здесь тебя никто не замечал, и никому до тебя не было дела. Здесь, в Берлине, ты был изолирован от внешнего мира, и, если это тебя устраивало, ты мог здесь остаться.

На этой мысли я поставил точку в дневнике. Закрыв колпачком авторучку, я отметил, что мое общее физическое состояние несколько улучшилось. Если поутру оно было чудовищным, теперь стало всего лишь ужасным. Я подхватил сумку с грязным бельем и собрался в прачечную. Надев пальто, открыл дверь, чтобы спуститься вниз. Но, едва ступив на лестницу, расслышал звуки, которые повергли меня в ступор: скрежет иголки, застрявшей в проигрывателе, и другой, куда более зловещий, – стон от боли. Стон был тихим, почти утробным, как будто кто-то давился. Собственной кровью.

Но именно так оно и было: Аластер лежал на полу, и у него изо рта фонтаном шла кровь. Его дыхание было прерывистым, судорожным. Мастерская напоминала место катастрофы. Все было забрызгано краской, кисти сломаны пополам, стол перевернут вверх дном, окно разбито и… пожалуй, самое страшное… три больших полотна, над которыми он работал, изрезаны ножом.

 – Аластер, Аластер, – зашептал я, бросаясь к нему.

Но его окружала целая лужа крови, и приблизиться было невозможно. Я рванул вниз, на улицу, с криком ворвался в магазин на углу дома:

 – Polizei! Polizei! Sie miissen sofort die Polizei rufen.

Хозяин сделал то, что я просил, и, когда он сообщил мне, что диспетчер пообещал «скорую» в течение трех минут, я пулей побежал обратно, убедился в том, что Аластер еще дышит, потом кинулся в его спальню, открыл ящик прикроватной тумбочки, где, я знал, он держал героин, поспешил на кухню, нашел полиэтиленовый пакет, снова прибежал в спальню и начал сбрасывать в пакет иголки, шприцы, жгуты, обожженную ложку и три маленьких пакетика с белым порошком. Завязав пакет узлом, я выбросил его в заднее окно. И в этот самый момент раздался громкий стук в дверь. Прибыли врачи «скорой помощи» и копы.

То, что происходило дальше, напоминало страшный сон: медики сгрудились вокруг Аластера, пытаясь остановить кровотечение; копы, решив, что раз я звонил в полицию, значит, я и есть грабитель, тотчас обрушили на меня град вопросов, требуя документы и выпытывая, в каких отношениях я состоял с потерпевшим. Когда я объяснил, что спал наверху, они удивились, как это я мог проспать такое зверское нападение. Что, никогда не пробовали «скунса»? – хотелось мне спросить. Но вместо этого сказал, что сплю очень крепко. И нет, у меня не было никаких разногласий или ссор с Фитцсимонс-Россом, как и судимостей в прошлом или проблем с законом, ничего…

 – Побойтесь Бога, – наконец не выдержал я и закричал на копов, – он мой друг. Я нашел его здесь десять минут назад, побежал в магазин звать на помощь. Спросите парня, что стоит там за прилавком, черт возьми…

 – Попрошу не выражаться! – рявкнул в ответ один из копов.

 – Тогда прекратите обвинять меня, черт бы вас побрал…

 – Нарываетесь на арест?

Офицер схватил меня за ворот рубашки и с силой тряхнул.

Другой коп – тот, что постарше, – успокаивающим жестом положил руку на плечо своего коллеги и произнес тоном, подразумевающим приказ:

 – Иди сейчас вниз, приведи парня из магазина – сверим показания. А я останусь здесь, с нашим «другом». Как зовут вашего приятеля?

 – Фитцсимонс-Росс. Аластер Фитцсимонс-Росс.

 – Слышал? – спросил коллегу офицер. – Выясни, знает ли продавец Аластера Фитцсимонс-Росса.

Как только ретивый коп исчез, офицер принялся расспрашивать меня о Фитцсимонс-Россе: его национальность, профессия, образ жизни. Я нарисовал довольно безобидный портрет, сказав, что это известный художник, спокойный и скромный человек, и что наша дружба не настолько давняя, чтобы мы знали интимные подробности о личной жизни друг друга.

 – Но вы ведь проживали здесь…

Я объяснил, что у каждого из нас свой рабочий график, своя жизнь.

Пока продолжался допрос, два других офицера шарили по квартире, выдвигали ящики шкафов, снимали книги с полок, постепенно приближаясь к моему жилищу с явным намерением обыскать все помещения. Слава богу, мне удалось избавиться от улик, выдающих зависимость Аластера. Оставалось только надеяться, что он не припрятал где-нибудь свои наркоманские причиндалы (или, того хуже, сам порошок).

В разгар всей этой вакханалии один из врачей крикнул копу, что «пациент стабилизирован» и они увозят его в госпиталь.

 – Он выживет? – спросил я.

 – Потерял много крови, но нам удалось остановить кровотечение. Если бы вы не обнаружили его, он бы умер минут через десять.

Я перевел взгляд на копа. Тот лишь пожал плечами и продолжил сыпать вопросами: «Чем вы занимаетесь?», «Вы работаете здесь нелегально?», «Где я могу получить доказательство, что вы пишете книги?»… Тем временем медики погрузили Аластера на каталку с капельницей. Они повезли его к двери, оставляя на полу кровавые следы от колес.

 – И вот еще что, – сказал врач копу. – Смотрите.

Приподняв простыню, укрывающую Аластера, он указал на характерные отметины в сгибе его руки.

 – Наркоман, – констатировал он.

 – Вы об этом знали? – спросил меня коп, и его голос оживился.

 – Впервые слышу.

 – Я вам не верю.

 – Это правда.

Коп крикнул коллегам, чтобы те обыскивали помещение еще более тщательно на предмет тяжелых наркотиков. Потом повернулся ко мне и сказал:

 – Покажите свои руки.

Я подчинился. Он внимательно осмотрел их и был явно разочарован результатом.

 – И все-таки я не верю, что вы не знали о том, что он был…

Но его прервал вернувшийся с бакалейщиком коллега. Полицейский указал на меня и спросил:

 – Этот человек прибежал к вам и попросил вызвать полицию?

Хозяин магазина меня знал, поскольку я каждый день хотя бы раз заходил к нему за покупками. Это был турок лет пятидесяти пяти, с вечно потупленным взором, но сейчас он стоял с широко открытыми глазами, потрясенный зрелищем разгромленной мастерской и крови, которая была повсюду.

 – Да, это он, – сказал турок, кивая на меня. – Он наш постоянный покупатель.

 – И этого человека вы видели с герром Фитцсимонс-Россом, когда они возвращались прошлой ночью?

 – Нет, это был не он.

 – Вы уверены?

 – Я знаю того человека, потому что он тоже наш постоянный покупатель. Но вот этот человек с ним не был. Честно говоря, я ни разу не видел их вместе.

 – Так кто же был тот, другой?

 – То есть вы хотите знать его имя? – спросил хозяин магазина.

 – Вы сказали, что он был вашим постоянным покупателем, и вы не знаете его имени?

 – Яне знаю имен большинства моих покупателей.

 – Тогда опишите того человека, который был с Фитцсимонс-Россом.

 – Невысокий, бритоголовый, с татуировкой на щеке.

 – Что за татуировка?

 – Какая-то птица, кажется. Было темно.

 – Вы впервые видели этого человека с Фитцсимонс-Россом?

 – Думаю, да. Когда я встречал его раньше по утрам, он обычно был с каким-нибудь мужчиной.

Теперь офицер смотрел на меня.

 – Значит, Фитцсимонс-Росс часто снимал мужчин и приводил их домой по ночам? – спросил он.

 – Как я уже говорил вам, хотя у нас и были дружеские отношения, мы мало контактировали.

Офицер покачал головой, недовольный ответом; корешком моего американского паспорта он похлопывал по своей ладони.

 – Зафиксируйте показания хозяина магазина, – сказал он своему напарнику. – А мы с вами, герр Несбитт, подождем результатов обыска.

Прошел очень нервный час, пока двое полицейских, как ищейки, обнюхивали каждый угол. Тем временем старший офицер записывал мои показания. Один из копов спустился к нам с единственным экземпляром моей египетской книги, который я привез с собой, и показал фотографию на внутренней стороне обложки. Офицер прочитал и мою краткую биографию под снимком и даже, раскрыв книгу на первой главе, бегло просмотрел вступительные строчки.

 – Выходит, вы тот, за кого себя выдаете, – наконец произнес он. – И очевидно, что вы человек наблюдательный, если учесть вашу профессию… При этом вы пытаетесь убедить меня в том, что даже не подозревали о наркотической зависимости герра Фитцсимонс-Росса, как и о его привычке приводить сюда мужчин-проституток.

 – Как вы могли заметить, сэр, я живу в совершенно изолированном помещении на втором этаже. Мой распорядок дня совсем не совпадает с режимом герра Фитцсимонс-Росса, и мы почти не видимся. Если честно, сэр, я не могу сказать, что многое знаю об этом парне, разве только то, что он очень талантливый художник, с которым мы от силы пару раз выпили пива.

Офицер аккуратно все записал, но скептицизма в нем не убавилось. Когда его коллеги закончили шмон и доложили, что помещение чисто, на лице моего дознавателя проступило разочарование.

Он снова постучал по ладони моим паспортом, обдумывая следующий шаг, и наконец изрек:

 – Если герр Фитцсимонс-Росс выживет, мы, естественно, возьмем показания и у него. Если все вами сказанное подтвердится, тогда мы исключим вас из нашего расследования и паспорт вам вернут…

 – Но, как только что сказал хозяин магазина, ночью с Фитцсимонс-Россом был не я…

 – Вам так нужен паспорт? Вы собираетесь путешествовать в ближайшие дни?

 – Нет, до конца следующей недели никуда не собирался.

 – Что ж, надеюсь, к тому времени все прояснится.

Он полез в карман своей куртки и достал толстый блокнот. Открыв его, написал расписку об изъятии паспорта, сообщив, что мой документ будет находиться в Polizeiwache[62]62
  Полицейский участок (нем.)


[Закрыть] Кройцберга. И если звонить мне, то по какому номеру?

Я объяснил, что в квартире нет телефона, но сообщения можно оставлять в кафе «Стамбул».

 – Ах да, художникам не нужны телефоны, – сухо произнес офицер. – Мы знаем, где вас найти, если вы нам понадобитесь, герр Несбитт.

 – Вы можете мне сказать, в какой госпиталь отвезли герра Фитцсимонс-Росса?

 – Только после того, как мы допросим его. Всего доброго, сэр.

И он ушел, сопровождаемый своими коллегами.

Как только за ними закрылась дверь, я едва не рухнул от усталости и напряжения. Голова шла кругом, и немудрено, если вспомнить, сколько всего я пережил с той минуты, как нашел на полу умирающего Фитцсимонс-Росса. И вдруг в хаосе моих мыслей промелькнула одна: где эссе, которое я написал для «Радио „Свобода“», и какого черта я не удосужился сделать фотокопию в магазине на углу? (Кстати, храни, Господь, его хозяина, который подтвердил мое алиби.) Мои страхи по поводу эссе имели под собой основание: ведь, если его порвали или конфисковали во время обыска, мне понадобится еще день, чтобы написать все заново. Или, того хуже, полиция могла сообщить на радиостанцию, что их будущий автор находится под подозрением в связи с жестоким нападением на соседа – гомосексуалиста и наркомана. Как только просочатся слухи, вряд ли я услышу от Петры нечто большее, чем «нет, спасибо», когда наконец осмелюсь пригласить ее на свидание.

Так что после ухода копов я поспешил наверх и сразу бросился к полке, где стояла пишущая машинка. Ее переставили на стол, чехол был снят, некоторые клавиши утоплены – видимо, копы проверяли, не утаил ли я в корпусе пакетик с какой-нибудь психотропной смесью. Я точно помнил, куда положил эссе, и при виде пустой полки у меня на миг замерло сердце, но, бросив взгляд на пол, я убедился, что все мои восемь страниц уцелели, пусть и были разбросаны по всей комнате. Я собрал их, сложил по порядку и оставил на столе. Потом проверил, на месте ли многочисленные блокноты с записями. И снова я нашел их на полу, причем некоторые были раскрыты и, очевидно, пролистаны. Но то были обычные полицейские, и их, по-видимому, совсем не интересовали мои впечатления о берлинской жизни. Они искали наркотики.

Следующие два часа я снова посвятил уборке, медленно приводя свое жилище в порядок. Все шкафы были выпотрошены, повсюду валялись мои вещи и пустые вешалки. Искали даже среди кухонной утвари и моющих средств под раковиной. Заглядывали в кофеварку и чайник. Хорошо еще, что не уподобились грекам с их традицией бить посуду, а расставили ее аккуратными стопками на полу. И все равно ушло время, чтобы восстановить прежний порядок, собрать аптечку в ванной, тем более что копы выдавили весь тюбик зубной пасты и даже, вскрыв обычный пузырек с тальком, высыпали его содержимое на пол, опустошили целую банку крема для бритья, вылили шампунь и все, что могло стать тайником для контрабанды.

И это после того, как я с таким трудом отдраил ванную…

Как бы то ни было, вроде ничего не пропало и существенного урона я не понес (даже батарейки от кассетного магнитофона лежали рядом с аппаратурой). И уж тем более меня самого не постигла участь бедного Аластера.

Спустившись в мастерскую, я увидел забрызганные кровью и краской стены; стол и стулья, покрытые коркой запекшейся крови и синтетического пигмента. Я прошел в спальню. Судя по окровавленным простыням, нападение произошло здесь, а копы усугубили хаос, перерыв все вещи и одежду. Я стал оценивать масштаб предстоящей уборки, прикидывая, с чего начать, но в этот момент щелкнул замок входной двери, заставив меня вздрогнуть. Я поспешил в прихожую, прихватив на всякий случай стул для самообороны, и столкнулся лицом к лицу с Мехметом. Он изумленно оглядывал мастерскую, и, когда увидел меня (со стулом в руке), в его глазах промелькнула тревога.

 – Извини, извини, – сказал я, опуская стул. – Случилось ужасное.

 – Где Аластер?

 – В госпитале. Прошлой ночью произошло разбойное нападение. Его несколько раз ударили ножом. Я был наверху и, когда все это случилось, спал мертвецким сном, потому что был очень пьян.

 – Он жив?

 – Едва. Когда я нашел его… нет, короче, если бы я не нашел его, он бы умер через полчаса. Во всяком случае, так сказали врачи.

 – А тот, кто это сделал? Его поймали?

 – Нет. Но я догадываюсь, что он залез в открытое окно, пока Аластер спал. Завязалась борьба. И…

Мехмет очень медленно покачал головой. Отвернувшись от меня, он произнес тихо, почти шепотом:

 – Не надо меня обманывать. Я знаю, что это был не вор. Я знаю, как живет Аластер.

Я посмотрел на Мехмета, и мне стало откровенно жалко беднягу. У него был взгляд жены, страдающей от бесконечных измен мужа, но смирившейся со своей участью. Но разве имел я право судить о природе взаимоотношений этих двух парней, о том, что связывало их помимо свиданий три раза в неделю? Одно мне было ясно: Мехмет глубоко страдал, и не только от зрелища столь варварского насилия, но и от того, что я не мог подробнее рассказать о состоянии его возлюбленного.

 – Почему они не сказали тебе название госпиталя? – возмутился он.

 – Медики срочно увезли его, а копы все это время допрашивали меня.

 – И как ты узнаешь, где его искать?

 – Начну обзванивать все госпитали. Как только найду, мы с тобой вместе сможем поехать и повидать его.

 – Нет, для меня это исключено, – сказал он.

 – Понимаю, – ответил я.

 – Нет, ты не понимаешь. Никто не понимает. Если наша связь выйдет наружу, моей жизни конец. Считай, что я покойник.

Мы замолчали. Мехмет полез в карман куртки и достал пачку сигарет. Выудив одну для себя, он протянул мне пачку. Я взял сигарету, отыскал в кармане зажигалку «Зиппо», прикурил сам и поднес огонь к сигарете Мехмета.