Текст книги "Момент"

 – Не хотите попробовать «Мальборо»? – услышал я собственный голос.

Она подняла голову и посмотрела на меня, удивленная моим вопросом и моим немецким. Я заметил вспышку интереса с ее стороны. Перед тем как отправиться «за кордон», я заглянул в магазинчик по соседству с кафе «Стамбул» и купил три пачки «Мальборо», подумав, что они могут пригодиться «на той стороне». От меня не ускользнуло, что она отметила и мой кожаный пиджак, и английские черные ботинки на толстой подошве, и обмотанный вокруг шеи теплый шарф, тотчас определив, что перед ней Auslander, иностранец. Потом она скользнула взглядом по валу, проверяя, нет ли кого поблизости. Мы были одни, поэтому она кивнула и прошептала:

 – Почему вы предлагаете мне сигарету?

 – Потому что мне хочется предложить вам сигарету.

Я протянул ей пачку. Снова нервный взгляд по сторонам и даже на улицу, на случай, если кто-то таращится в окно. Но берег был чист. Она вытащила из пачки сигарету, чиркнула спичкой и поднесла пламя сначала к своей сигарете, а потом и к моей. Затем глубоко затянулась, и еле заметная улыбка тронула ее губы. Выпустив облако дыма, она спросила:

 – Дайте-ка угадаю: вы решили, что беспроигрышный вариант познакомиться с женщиной в Восточном Берлине – это сыграть в «Джи-ай»[32]32
  Солдат; сокращение от Government Issue – «казенное имущество»; слово вошло в обиход во время Второй мировой войны.


[Закрыть] и предложить ей американские сигареты. Так что сегодня утром, прежде чем отправиться сюда…

 – Как вы узнали, когда я приехал?

 – Вы все появляетесь здесь утром, а исчезаете ближе к полуночи. Так работает система. Разумеется, если только вы не прибыли с официальным визитом. Но в этом случае вы вряд ли пришли бы сюда в надежде уговорить меня раздвинуть ноги в благодарность за возможность выкурить такую американскую сигарету.

 – А кто говорит, что в моем предложении есть какой-то скрытый мотив?

 – Вы – мужчина. А у мужчин всегда есть скрытый мотив. К тому же вы американец – и, стало быть, эксплуататор, как все западные империалисты.

Она произнесла последнюю реплику с такой очаровательной иронией, что я еще больше залюбовался ею. Она это заметила и сказала:

 – Представляю, какой это для вас шок – встретить коммунистку с чувством юмора.

 – Вы коммунистка?

 – Я живу здесь. Поэтому выполняю то, что приказывает система. А иначе не работала бы в хорошем книжном магазине, как этот, в столице и не жила бы в милой квартирке в Митте, которую, я уверена, вы не прочь посмотреть.

 – Это предложение?

 – Нет, еще один комментарий к теме «скрытых мотивов» – ведь так это называется у вас, американцев?

 – Почему вы решили, что я американец?

 – О, я вас умоляю. Но ваш немецкий довольно приличный, что удивительно.

 – Меня зовут Томас.

 – А как меня зовут – неважно. Потому что мой босс, герр Креплин, возвращается с обеда через пятнадцать минут. Если он увидит, что я беседую с вами…

 – Понимаю. У меня есть шанс увидеть вас позже?

 – Где же мы можем встретиться? В кафе в моем квартале, чтобы все увидели, что я пришла с американцем? Или, может, у меня дома? Вам ведь этого хочется, не так ли?

 – Да, я бы не отказался.

Моя прямота заставила ее призадуматься. Она снова украдкой покосилась в окно:

 – Возможно, и я бы не отказалась, хотя сомневаюсь, что это понравится моему бойфренду. Не то чтобы он сам был образцом верности. Но проблема в другом: если кто-то настучит «властям», что меня видели в баре с иностранцем, с американцем, или, того хуже, узнают, что я осмелилась пригласить его к себе домой, – поверьте, кто-нибудь, да увидит и обязательно доложит, – тогда гудбай, моя замечательная работа в одном из лучших книжных магазинов Берлина. И все из-за того, что я соблазнилась на «Мальборо». – Она снова сделала глубокую затяжку. – Но сигарета действительно хороша.

 – Это вам, – сказал я, вкладывая ей в руку пачку «Мальборо».

Она накрыла мою руку ладонью и сказала:

 – Вы должны уйти. Прямо сейчас. Потому что, если герр Креплин застукает меня здесь с вами…

 – Нет проблем. Только, пожалуйста, назовите свое имя.

 – Анжела.

 – Рад знакомству, Анжела.

 – Я тоже, Томас. Но не ждите, что я скажу «увидимся». Потому что…

 – Потому что это стыдно?

 – Нет, – сказала она, и ее голос вдруг стал жестким. – Таков порядок. А сейчас… Auf Wiedersehen[33]33
  До свидания (нем.).


[Закрыть].

Я попрощался и вышел на улицу. Оглянувшись, я увидел, как Анжела быстро прячет «Мальборо» в сумку. Лицо у нее было встревоженное. Ко мне приближался мужчина лет пятидесяти с небольшим, в очках с толстыми стеклами, серой куртке из кожзаменителя и виниловым атташе-кейсом в руке. Он оглядел меня с нескрываемой подозрительностью. Когда мужчина прошел мимо, я обернулся и увидел, что он заходит в магазин «Карл Маркс». Может, это и есть герр Креплин? Если так, то Анжела правильно сделала, что спешно выпроводила меня. Он выглядел образцовым функционером; из таких, как он, получаются отличные осведомители.

И как ты можешь судить о человеке, мельком увидев его на улице? Просто Анжела сказала, что он не одобрит ее общение с американцем. Следовательно…

Все мы склонны к скоропалительным выводам, не так ли? Тем более когда существует реальная политика разделения Востока и Запада, усиливающая недоверие. Я действительно ощущал напряженность, прогуливаясь по улицам Восточного Берлина. Мне было некомфортно в этом запретном городе, где паранойя полицейского государства была почти осязаемой. Восточный Берлин напоминал злого духа из кошмарных снов «холодной войны».

Я двигался на север, мимо комплекса помпезных зданий эпохи Габсбургов, в которых разместился Университет Гумбольдта. И даже свернул к главному входу, решив, что интересно было бы заглянуть внутрь, пообщаться со студентами, окунуться в атмосферу университетской жизни, а если повезет, то и пропустить несколько кружек пива в местном Stube с новоиспеченными знакомыми. Но в дверях стоял страж в форме, который проверял документы у всех, кто заходил в здание. Он бросил взгляд в мою сторону. По выражению его лица нетрудно было догадаться, что он сразу распознал во мне пришельца с Запада и наверняка задавался вопросом, какого черта я забыл в восточногерманском университете. Я улыбнулся ему в ответ, прикинувшись очумелым туристом, который забрел бог знает куда. Быстро развернулся и поспешил обратно к Унтер-ден-Линден.

И оказался в районе, который, очевидно, не так сильно пострадал во время налетов авиации союзников. Западный сектор Берлина, напротив, был разрушен до основания. Несколько уцелевших исторических зданий – элегантные жилые дома вокруг площади Савиньи и редкие особняки fin-de-siecle[34]34
  Конца XIX века(фр.).


[Закрыть] – чем-то напоминали одиноких пассажиров, чудом выживших в авиакатастрофе. Возможно, в этом была какая-то странная ирония послевоенного разделения города. Западным державам передали выжженный пейзаж, и возрожденная Бундесрепублик принялась реконструировать город, превратив его в нагромождение модернистских стилей с легким налетом эпатажа. Хотя восточный сектор тоже серьезно пострадал от бомбежек, многие его кварталы остались почти нетронутыми, и, к счастью, устояли величественные здания по дороге к Александерплац. Но у восточных правителей не хватало средств, чтобы восстановить их в прежней красе, а брутальная коммунистическая эстетика тяготела к железобетону.

Словно в пику блистающим былой роскошью зданиям Университета Гумбольдта, Staatsoper[35]35
  Берлинская государственная опера (нем.).


[Закрыть] и Berliner Dom[36]36
  Берлинский кафедральный собор (нем.).


[Закрыть] – настоящего чуда церковной архитектуры с почерневшим от горестных исторических реалий куполом – Германская Демократическая Республика возвела, наверное, самое уродливое из всех сооружений, какие только мне доводилось встречать. Приземистая бетонная коробка, накрывшая собою несколько акров земли, прямоугольная и тупая, отделанная каменной штукатуркой пепельно-серого цвета, являла собой монумент сталинизма и служила символом системы. Это был Palast der Republic, парламентский и административный центр Социалистической единой партии Германии, неизменно побеждавшей на выборах с девяноста процентами голосов избирателей. В смысле эстетического варварства Дворец ничуть не уступал Стене. Своим безобразным внешним видом он словно заявлял миру: «В этой народной республике нет веры в спасительную силу красоты. Вот вам наглядный образец жизни суровой, бесчувственной, немилосердной».

Чуть выше бульвар Унтер-ден-Линден пересекался с одним из самых знаковых географических мест, воспетым германской литературой двадцатого века, – площадью Александерплац. Эту площадь прославил Альфред Дёблин своим знаменитым романом 1929 года «Берлин, Александерплац», который стал не только панорамным портретом жизни дна в этом, по сути, физическом центре Берлина. Роман остается одним из величайших произведений, созданных в годы Веймарской республики: германский «золотой век» между двумя мировыми войнами, когда страна пережила культурную революцию и утвердилась в роли великого творческого новатора своего времени. Многое подарила миру Веймарская республика – яркое сотрудничество Брехта и Вейля; Вальтера Гропиуса и архитектурный модернизм Баухауса; тягостные Bildungsromans[37]37
  Дворец Республики (нем.).


[Закрыть] <sup>[38]38
  Воспитательный роман (нем.).


[Закрыть]</sup> Томаса Манна; романтические ранние фильмы Фрица Ланга. Так Германия (и прежде всего ее столица, Берлин) стала законодательницей мод в глобальном артистическом пространстве. В конце 1920-х нацизм своим грубым военным сапогом затоптал молодые ростки необузданной творческой свободы и легких нравов. И, насколько я знал по фотографиям, в годы последней войны Александерплац почти сровняли с землей. Знал я и то, что власти ГДР решили воздвигнуть символическую икону – телебашню-исполина – прямо в центре расчищенного бомбами пространства. Но вот к чему я не был готов, так это к тому, что они безнадежно изуродуют площадь, превратив ее в гетто высоток. Передо мной были бетонные каньоны. Безликие жилые кварталы. Пустые торговые центры. Ни ярких красок. Ни деревца. Ничего, что указывало бы на желание оживить этот урбанистический пейзаж, сделать его комфортной средой обитания.

Я нырнул в кафе прямо напротив трамвайной остановки «Александерплац». Интерьер был сплошь линолеум и лампы дневного света. В воздухе стоял удушливый запах жира и переваренной капусты. Устроился за столиком. Одинокая женщина – широкобедрая, мордастая, в кудряшках – стояла за прилавком.

 – Ja? – бесцветным голосом произнесла она.

 – Кофе, пожалуйста, – попросил я.

В ожидании заказа я достал свой блокнот и принялся записывать все, что случилось со мной с тех пор, как я пересек чекпойнт «Чарли». Попутно я выудил из пачки сигарету «Мальборо» и закурил.

 – Можно и мне одну? – донесся голос из угла.

Повернув голову, я увидел парня примерно моего возраста. Лицо цвета меди и ежик черных волос, одет в потертую кожаную куртку коричневого цвета и джинсы, настолько линялые, что голубой деним едва проступал сквозь белые залысины. Перед ним на столике лежала пачка сигарет "f6" и стояла чашка кофе.

 – Угощайся, – сказал я и кинул ему пачку.

Он поймал ее, достал сигарету и тут же закурил.

 – У нас в Луанде тоже можно купить «Мальборо», – произнес он на вполне достойном немецком, хотя и с сильным акцентом (как у меня).

 – Ты из Анголы? – спросил я.

 – Верно. Откуда ты знаешь про Луанду? Бывал там?

 – Пока нет. Но я люблю читать географические карты. И что ты делаешь здесь, в Восточном Берлине?

 – Просиживает в этом кафе и всем надоедает, как всегда.

Это подала голос женщина из-за прилавка – она направлялась ко мне с чашкой кофе.

 – Я все говорю ему, что мне такие, как он, тут не нужны, но он все равно приходит, – добавила она.

 – Он мне не мешает, – сказал я. – И объясните, что вы имели в виду, когда сказали «такие, как он».

Женщина смерила меня суровым взглядом и так грубо поставила на стол чашку, что кофе расплескался.

 – Тридцать пфеннигов.

 – Сигарету? – предложил я, протягивая ей пачку «Мальборо».

Она тут же схватила одну и пулей унеслась на кухню.

 – Она ненавидит меня, – сказал парень.

 – Я бы сказал, она всех ненавидит.

 – Это ты точно заметил, – согласился он. – Можно?

Он кивнул на свободный стул у моего столика.

 – Конечно.

Я совершил ошибку, отхлебнув кофе. Он имел цвет светло-коричневой мочи. Вкус был не лучше.

 – Ты американец? – спросил парень.

 – Угадал.

 – По однодневному пропуску?

 – Что-то вроде того.

 – В Западном Берлине, должно быть, круто.

 – Ты там не был?

 – Не разрешают.

 – Как так? Ведь ты же не восточный немец…

 – Это одно из условий моей стипендии. Мне нельзя выезжать за пределы страны, разве что домой, в Луанду. И поскольку учиться мне три года…

 – Что ты изучаешь?

 – Химическую инженерию.

 – Хорошее здесь дают образование?

 – Во всяком случае, профессура знает свое дело. А студенты… у меня нет друзей, разве что еще двое ангольцев. До приезда сюда мне все говорили, что Германская Демократическая Республика любит африканцев из «братских социалистических стран». «Женщины будут бросаться на тебя». А на деле как получается: куда бы я ни пришел, все делают вид, будто меня не существует. Я хочу вернуться в Луанду, но мой отец говорит, что его партийная карьера пострадает, если я сейчас уеду.

Все это он произнес едва ли не шепотом. Женщина, вернувшись с кухни, снова заняла свой пост за прилавком и косилась в нашу сторону, вероятно пытаясь читать по губам. Было очевидно, почему парень выбрал меня своим наперсником. Он был как тот случайный попутчик, что поверяет тебе свой самый мрачный секрет, и ты понимаешь, что: i) ему просто необходимо высказать все, что наболело; 2) он знает, что у вас с ним нет никаких точек соприкосновения, не говоря уже о том, что ты не сможешь ни навредить, ни помочь.

 – Не возражаешь, если я?.. – спросил он, кивая на пачку.

 – Ради бога. Можешь забрать все.

Он искренне удивился:

 – Ты серьезно?

 – Серьезно.

Женщина за прилавком нахмурилась еще сильнее.

 – Она кому-нибудь обязательно расскажет про это. Я живу в доме напротив. Обычно прихожу сюда выпить кофе, хотя он и дерьмовый. Просто в округе больше нет ни одной забегаловки. Но я знаю, она настучит, что я разговаривал с иностранцем. Может, мне повезет и меня депортируют. – Он встал из-за стола, подхватив пачку сигарет: – Спасибо за «Мальборо».

И ушел.

Как только он скрылся за дверью, я вернулся к своим записям, оставив в покое остывший кофе, но изредка поглядывал на свою надзирательницу. Она сидела на стуле возле холодильника и курила, тупо уставившись в пожелтевший, тронутый плесенью потолок. Взгляд у нее был тяжелый, а на лице будто навечно застыло тоскливое выражение – то, что немцы называют одним словом: Weltschmerz: вельтшмерц, мировая скорбь. Как же мне хотелось знать, что ее гложет. И я решился спросить:

 – Плохой день?

Определенно расслышав мой вопрос, она так и не оторвала взгляд от потолочных плит. И в ответ лишь пожала плечами. Я собрал свои вещи и, бросив короткое Auf Wiedersehen, направился к двери.

 – Можно мне еще сигаретку? – попросила женщина.

Я подошел и вложил ей в руку пачку «Мальборо»:

 – Возьмите.

 – Это не обязательно, – сказала она, возвращая пачку. – Всего одну. Больше не надо.

Я открыл пачку. Она достала сигарету и выразила свою благодарность сдержанным кивком головы. Потом, заткнув сигарету за ухо, снова уставилась в потолок. Общение было закончено. Меня ждала улица.

До самого вечера я бродил по районам Митте и Пренцлауэр-Берг. Вполне благополучные кварталы с интересной архитектурой. Союзнические бомбардировки обошлись с ними довольно милосердно. Хотя четыре десятилетия равнодушного отношения со стороны властей не пошли на пользу здешним постройкам, нельзя было не отметить, что возводились они, как это было принято в прошлом веке, по-человечески. Не в пример безликой застройке Александерплац и ее окрестностей, здесь сохранилась атмосфера повседневной жизни, будто бы и не зависимой от государства. Да, все нуждалось в покраске и штукатурке. Да, убивала бедность ассортимента в редких магазинчиках, которые попадались мне на пути. Но на Кольвицплац, в самом сердце Пренцлауэр-Берга, я обнаружил маленький парк и игровую площадку, на которой мамочки раскачивали детей на качелях или сидели на лавочках, курили и сплетничали. Было совсем не важно, что их одежда сливалась с серостью городского ландшафта, а обустройство детской площадки казалось прямо-таки спартанским. Стену соседнего здания занимал огромный биллборд с призывом к народу достойно встретить новую пятилетку и соцреалистическим портретом бессменного главы государства Эриха Хонеккера: очки в толстой черной оправе, реденькие седые волосы и скучный костюм придавали ему сходство с налоговым инспектором. Но это тоже не имело никакого значения. Важно было, что здесь бегали дети, а матери беспечно болтали. Эта идиллическая сцена убедила меня в том, что, какой бы мрачной и бездушной ни была реальность Восточного Берлина, будничная жизнь продолжалась. Здесь так же, как и везде, готовили завтрак, убирали постель, отводили детей в школу; автобусы и трамваи развозили людей на работу, а потом возвращали домой, где их ждали ужин, книга или телевизор, а может, даже какие-то развлечения вне дома (кино, театр, концерт); а потом снова постель – и, конечно, удовольствия (а для кого-то и муки) секса, сменяемые привычным храпом или бессонницей. Череда подобных дней, сотканных из рутинных дел и событий, собственно, и составляет для большинства из нас суть земного существования. Счастливые пары, неудачный брак; профессия, которая окрыляет; постылая работа; секс сумасшедший, прозаичный или вовсе не существующий… все эти радости и дилеммы, весь спектр человеческого бытия присутствует в любых социальных ландшафтах, пусть даже и огороженных Стеной.

Начало смеркаться, и я отыскал задрипанный ресторанчик возле Кольвицплац, с таким же линолеумом и лампами дневного света, как и в кафе, куда я заходил чуть раньше. Запах вареной капусты, казалось, уже преследовал меня.

Я выпил две рюмки польской водки (и не пожалел об этом). Заказал шницель, который оказался мало того что под толстым слоем панировки, так еще и безвкусным. Пришлось запить его двумя бутылками местного пива – весьма недурного, особенно после двух рюмок водки. За алкоголь и отвратительную еду с меня взяли полторы марки. Часы показывали восемь вечера. Я пешком вернулся на Пренцлауэр, сел в трамвай, идущий до Александерплац, а там пересел на метро и доехал до станции «Штадтмитте». Будь это единый город, следующей остановкой была бы Кохштрассе. Но метрополитен Восточного Берлина обрывался тупиком в районе Штадтмитте. Дальше было не проехать, поэтому мне пришлось подняться наверх и выйти на улицу – все ту же Фридрихштрассе. Я снова свернул на запад и увидел – совсем неподалеку – ворота КПП «Чарли».

Я никакие мог сообразить, куда пойти. Восточный Берлин в этот час, казалось, уже закрывал свои ставни на ночь. Я знал, что вскоре опять вернусь сюда, схожу в оперу или на спектакль, а может, отыщу и джаз-клуб, попытаюсь проникнуть чуть глубже в тайны этого неприступного города. Но сейчас, когда по-настоящему завьюжило – а податься было некуда, – я решил двигаться к чекпойнту. К тому времени как я добрался до него, мне уже хотелось только одного: согреться. Я был единственным туристом на границе. Из палатки по соседству с баррикадой вышел страж и поднял руку, давая мне знак пройти в таможенную зону. Трое вооруженных до зубов солдат, мерзнувших в карауле, проводили меня взглядами.

Я вручил свой паспорт дежурному офицеру.

 – Имеете при себе что-то из контрабанды? – спросил он.

Я что, похож на сумасшедшего? – хотелось мне спросить. Но вместо этого покачал головой и сказал:

 – Нет, сэр.

 – Вы ничего не покупали?

А что там можно купить?

 – Нет, сэр.

Он просканировал мое лицо, пытаясь разглядеть признаки нервозности или беспокойства. А мне было просто холодно. Потом, обмакнув в чернила штамп, офицер шлепнул отметину в мой паспорт. Возвращая мне документ, он произнес:

 – Auf Wiedersehen.

Я кивнул в ответ. Прежде чем подойти к высоким воротам, за которыми открывался «американский сектор», я преодолел еще два препятствия с паспортом в руке. Дежурили уже трое контролеров: один провел заключительную проверку моей визы и открыл ворота; двое других (я усмехнулся про себя) наблюдали за действиями своего коллеги. Может, это была гарантия, что по ту сторону границы не окажется тот, кто ее охраняет? Может, тотальная слежка друг за другом и помогала им держаться всем вместе, взаперти?

Возможно, пограничник прочитал мои мысли. Возвращая мне паспорт, он произнес безрадостным, но твердым голосом:

 – Можете идти.

Затем, открыв ворота, он сделал мне знак двигаться вперед. Я снова был на Западе. Уже у входа в метро я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на чекпойнт «Чарли». Но он исчез, растворился в белой пелене. Снег, как всегда, стирал с лица земли все, что мы предпочитаем не видеть.