Текст книги "Черный Камелот"

Но фюрер поступил именно таким образом, и добраться до бумаг не представлялось возможным. В прежние времена задать рейхсфюреру вопрос по поводу местонахождения списков не составило бы труда. Однако сейчас Гиммлер – командующий армейской группой «Висла». Кроме того, в отношении своего покровителя Шелленберг имел собственные планы и предпочитал, чтобы тот оставался в неведении, по крайней мере – на данный момент. Итак, экземпляры списка, принадлежавшие Гейдриху, оказались недоступными. Оставался экземпляр адмирала Канариса, однако его наличие в ворохе перепутанных бумаг абвера Шелленберг пока еще ставил под сомнение.

Чтобы рассеять свои сомнения, Шелленбергу необходимо было повидать Канариса, что само по себе не предвещало ничего хорошего. Прошлым августом, выполняя указания Кальтенбруннера, он сам арестовывал старого адмирала, испытывая при этом чувство горького негодования, поскольку считал Канариса своим другом. Теперь Канарис – узник страшных подвалов гестапо на Принц-Альберт-штрассе, и Шелленбергу очень хотелось бы знать, во что месяцы заточения и допросов превратили этого аса разведки, сумел ли он вынести битье по почкам. Впрочем, даже если и сумел, то все равно он – уже не жилец на этом свете, сам понимает это и, вероятнее всего, будет упорствовать, а это означает, что... информацию из него придется выколачивать. Такая перспектива отнюдь не радовала, поэтому Шелленберг прибыл на Принц-Альберт-штрассе в дурном настроении...

Возвращался же он ошеломленным: Канарис был с ним приветлив, сообщил с откровенностью, вызвавшей у младшего коллеги комок в горле, что он служил Германии сорок лет и готов служить до последнего дыхания. Он сказал, что хорошо помнит интересующий Шелленберга документ и знает, где его найти. В благодарность за это Шелленберг пообещал прислать Канарису коробку сигар (не будучи при этом уверенным, что она попадет в руки старого адмирала).

Двумя часами позже, перерыв горы абверовских документов, весь в поту и пыли, Шелленберг извлек на свет нужную бумагу. Он провел остаток ночи за рабочим столом, пытаясь найти ответы на вопросы под пунктом 3 и 4. К утру он уже чувствовал себя более или менее удовлетворенным, так как знал, как и где он применит найденное им оружие. Правда, сначала требовалось еще кое-что выяснить, однако в целом план действий был ясен.

Предстояло еще ответить на вопрос под номером 3: кто реализует его план?

* * *

Следующий день он провел в поисках интересующих его сведений, и то, что ему удалось выяснить, похоже, подтверждало действенность плана. Уже можно было бы идти с докладом к Кальтенбруннеру, однако не удавалось пока найти нужного человека.

Шелленберг безуспешно ломал голову, пытаясь остановиться на конкретном кандидате. С особой тщательностью он перебрал в уме сотню из них и отверг все варианты.

Решение проблемы совершенно случайно подсказала секретарша. Ближе к вечеру войдя в его кабинет с чашкой чая, она сказала:

– Ни за что не догадаетесь, кого я встретила в обеденный перерыв на улице! Гауптштурмфюрера Раша. Бедненький, его ранили.

– В самом деле? – воскликнул Шелленберг с неожиданным и вовсе не притворным интересом. – Надеюсь, ранение – не очень серьезное?

– Он шел, опираясь на трость.

– Если встретите его снова, передайте ему мои наилучшие пожелания.

Шелленберг опустился в кресло и задумался, перебирая в памяти все, что ему было известно об этом человеке. Минут через десять он пригласил секретаршу:

– Вы смогли бы разыскать Раша и попросить его зайти ко мне?

– Конечно.

Шелленберг мысленно торжествовал: Раш подходил идеально. Оставалось его уговорить, так как приказ здесь был неуместен – нельзя приказать человеку стать предателем.

* * *

Если Вальтер Шелленберг был готов наконец изложить Кальтенбруннеру свой план, последний был более чем готов его выслушать. Он горел от нетерпения, негодуя, что Шелленберг неоднократно игнорировал его требования немедленно доложить о ходе дела. Шелленберг же, одновременно играя на нескольких досках и желая себя обезопасить, создал видимость, что занимается личными делами Гиммлера. Полномочия Кальтенбруннера как шефа службы безопасности рейха позволяли ему проникать почти во все закоулки жизни страны. Но это не распространялось на Генриха Гиммлера. И Кальтенбруннер хорошо понимал, что проявлять излишний интерес к делам рейхсфюрера СС значило бы поставить под угрозу не только свою карьеру.

Но служебная иерархия дала Кальтенбруннеру возможность отыграться. Шелленберг явился на прием к обергруппенфюреру СС, он был поставлен по стойке «смирно» и получил хорошую головомойку. И уж совсем поубавилось у Шелленберга энтузиазма, когда, едва он приступил к изложению плана, дверь кабинета распахнулась, впустив группенфюрера СС Генриха Мюллера, шефа гестапо, который устроился в кресле с явным намерением слушать. Шелленберг вспомнил Канариса – в подвале, здесь неподалеку: в присутствии этой леденящей душу парочки возможность оказаться в компании с адмиралом показалась вполне реальной.

Кальтенбруннер, кроме всего прочего, был явно настроен сбивать докладчика с мысли, и когда Шелленберг заговорил о предложении осуществить операцию в Швеции, тут же прервал его требовательным голосом:

– А почему только в Швеции?

– На то имеются веские причины, – спокойно ответил Шелленберг. – По моим расчетам...

– Эти веские причины возникли не вчера. Вы столько времени потратили впустую, план операции следовало давно разработать.

– А он у меня был. Но требовал доработки, включения новых моментов.

– Не мелите ерунды. Продолжайте!

– Наши намерения, – вновь начал Шелленберг, – заключаются в том, чтобы спровоцировать возникновение принципиальных разногласий между Советским Союзом и США, подбросив русским информацию о том, что некоторые американские промышленники являются держателями акций промышленных предприятий рейха.

– И на это вы потратили столько времени?

– Наши дальнейшие намерения, – настойчиво продолжал Шелленберг, – посеять разногласия между Советами и Британией, а также между Британией и США.

Впервые его никто не перебил. Он открыл портфель и достал две папки.

– Бумаги в первой папке вы уже однажды видели. Во второй папке – список, составленный при подготовке операции по вторжению в Великобританию. Это – перечень влиятельных британцев, готовых к сотрудничеству с нами.

– Покажите, – потребовал Мюллер, всегда обращавший на себя внимание сильным баварским акцентом.

Шелленберг передал ему папку. Мюллер перелистал бумаги и спросил:

– А они – настоящие?

– Да.

– Вы уверены в этом? – обратился Мюллер к Кальтенбруннеру.

– Нет.

– И я не уверен. А откуда вы узнали об их существовании?

– Это моя догадка, – пояснил Шелленберг. – Списки были подготовлены для министерства иностранных дел гауляйтером Боле. Что-нибудь вроде этого обязательно должно было существовать. Я спросил об этом Боле, и он подтвердил мое предположение.

– Ценный документ, – произнес Кальтенбруннер. – Ценный для нашей разведки. От него был бы толк.

– Его мы и собираемся использовать в нашем деле.

– Это – единственный экземпляр? – требовательно спросил Мюллер.

– Насколько мне известно, один принадлежал рейхспротектору Гейдриху.

– Продолжайте, – приказал Кальтенбруннер.

– Я уверен, что русские, получив доказательства, что США на протяжении всей войны участвовали в промышленном производстве Германии, обвинят их в предательстве.

– Если вы помните, – перебил Шелленберга Кальтенбруннер, – это была моя идея. А от вас требовалось ее развить. Переходите к сути дела.

– Я полагаю, – продолжал Шелленберг, – негативная реакция Советского Союза последует немедленно на самом высоком уровне, Сталин обратится непосредственно к Рузвельту. Вместе с тем нам известно, что между Сталиным и Рузвельтом достигнуто некоторое взаимопонимание. Вполне вероятно, что если Рузвельт заявит, – а он именно так и должен поступить, – будто администрации США ничего об этом не было известно и что виновникам будет немедленно предъявлено обвинение в судебном порядке, Сталин останется удовлетворенным. В таком случае поставленная нами цель достигнута не будет.

– А почему между Сталиным и Рузвельтом должны быть какие-то особые отношения? – спросил Мюллер. – Ведь один – революционер, а другой – мультимиллионер-аристократ.

– Рузвельта всегда раздражало британское влияние, – пояснил Шелленберг. – И мне кажется, он готов пойти на то, чтобы отдать Сталину какие-то территории.

– Вы имеете в виду, когда Германия проиграет войну? – угрожающе уставился на него Кальтенбруннер.

– Я имею в виду, – уточнил Шелленберг, – что итальянские и французские коммунисты будут допущены в правительство.

– Вы не то говорили.

Шелленберг начал понемногу впадать в уныние.

– Это именно то, что я имел в виду. Однако суть дела, о которой вы желаете услышать, такова: отношения между Сталиным и Черчиллем носят совершенно иной характер. Они серьезно не доверяют друг другу. Черчилль являет собой все то, что так ненавистно Сталину. Сталин же символизирует собой все то, к чему питает отвращение Черчилль. Такие отношения могут приносить одни лишь неприятности. Все это – скорее дело случая, чем выбора. Когда Советам станет известно о существовании такого списка и о том, что люди, имеющие влияние во многих сферах жизни Британии, готовы к сотрудничеству с нами, он попросту не поверит в то, что британское правительство ничего об этом не знало.

– А почему бы ему и не поверить? – предположил Кальтенбруннер. – Такое всегда возможно. Мы сами вывели на чистую воду более пяти тысяч предателей, большинство из которых – офицеры и генералы вермахта. Пять тысяч! И все это – после того, как предатель фон Штауффенберг пытался двадцатого июля убить Гитлера.

– Сталин не поверит по трем причинам, – пояснил Шелленберг. – Во-первых, репутация британской разведки – безупречна, и Сталин это знает. Во-вторых, люди, имена которых приведены в списке, – не просто группа заговорщиков среди военных или промышленников, это – представители широких слоев населения, разбросанные по всей Великобритании – от Шотландии до Южной Англии. Это лидеры политических партий и деловых кругов в крупных городах, политики и промышленники, писатели и академики. Достаточно взглянуть на список Боле, чтобы понять, насколько он убедителен.

– Это действительно так? – прервал его Мюллер. – Уж в чем ни в коем случае нельзя заподозрить министерство иностранных дел, так это в реалистичности. Если свинья скажет Риббентропу, что она слон, то он будет восторгаться ее хоботом?

– Распознать истину не так-то просто, – возразил Шелленберг.

– Избавьте нас от философии.

– Это не философия, а констатация факта, – настаивал на своем Шелленберг. – Истина в том, что он скрупулезно составлялся нашим лондонским посольством совместно с внешнеполитическим ведомством партии и стал результатом их напряженной деятельности на протяжении нескольких лет. В список внесены все те, кто восхищался рейхом и симпатизировал нашим целям.

– Это было очень давно, – возразил Кальтенбруннер.

– Да, пять лет назад. Но дело не в том, чему симпатизируют они теперь, а в эффективности самого списка, если его использовать как оружие. Советы поверят тому, чему хотят верить.

Шелленберг хотел было добавить: как Риббентроп, но удержался. Он продолжал:

– Все, что нам известно о Сталине, убеждает в том, что он хронически подозрителен. Его поступки на протяжении многих лет – например, чистки в Красной Армии – со всей очевидностью свидетельствуют, что он не доверяет даже своему ближайшему окружению.

Ход был рискованный, и Шелленберг прекрасно осознавал это. Кальтенбруннер и Мюллер всего лишь переглянулись, но атмосфера в кабинете внезапно накалилась: всем троим была известна патологическая подозрительность фюрера и жестокость, с которой он проводил чистку в армии.

– Ради хоть какого-то успеха в нашем деле допустим, что вы правы в отношении Сталина, – выдавил из себя Кальтенбруннер. – Переходите к практической стороне вопроса.

– Итак, – с готовностью продолжил Шелленберг, – от нас требуется разработать схему действий таким образом, чтобы бумаги попали в нужные руки, при этом – путем, который бы обеспечил признание их достоверности и не вызвал ни малейшего подозрения, что это – дело рук германской разведки.

– Подозрения обязательно будут, – заметил Кальтенбруннер.

– Их не может не быть.

– В таком случае мы должны свести их до минимума. Кроме самих документов необходимо иметь абсолютно убедительные и приемлемые для конкретной ситуации аргументы, объясняющие их появление. Не сомневаюсь, что русские будут проверять тщательно, и документы должны выдержать эту проверку.

Шелленберг сделал небольшую паузу и извлек из портфеля вырезанную из газеты фотографию, на которой была изображена пожилая улыбающаяся женщина в полосатом шелковом платье. По всей видимости, фотография была сделана на каком-то официальном мероприятии.

– Это – Александра Коллонтай, – пояснил Шелленберг, – посол Советского Союза в Швеции. Полагаю, вы должны о ней знать.

– С меня достаточно знать, что она – стара и больна.

– Она действительно больна, и уже много лет. Но это никак не повлияло на ее ум и тем более – на ее личную крепкую дружбу со Сталиным. Если эти бумаги попадут к нему через Коллонтай, которая подтвердит их подлинность, – считайте, что половина дела уже сделана. Вот – первая причина, по которой Швеция избрана логически верно. Коллонтай – единственный советский посол, которому Сталин по-настоящему доверяет. Во-вторых, Швеция легко доступна с нашей территории. Это будет способствовать быстрой доставке документа. Между тем еще одна проблема потребовала решения – найти убедительный способ передачи Коллонтай этих бумаг. Такой способ, похоже, найден: их передаст предатель.

Кальтенбруннер скрипнул зубами и сжал лежавшие на столе кулаки:

– Это и есть ваша гениальная идея? В таком случае вас давно пора освободить от занимаемой должности! Кого вы хотите предложить, может быть – вашего приятеля Канариса? Вот зачем вы наносите ему визиты вежливости и шлете дорогие сигары? Ну что же, можете отправлять его к русским!

Помолчав, он резко добавил:

– Будьте осторожны, Шелленберг, когда употребляете слово «предатель». Оно может превратиться в бумеранг.

– Зато он со шведами крепкую дружбу водит, – прорычал Мюллер. – Все эти воркования с Бернадоттом и шведским Красным Крестом. А уж где вы, Шелленберг, просто отличились – так это на переговорах об освобождении евреев.

– Я встречался с графом Бернадоттом, – спокойно произнес Шелленберг, – по личному указанию рейхсфюрера СС.

– Ни за что не отступайте от этих указаний, ни на миллиметр, – посоветовал ему Кальтенбруннер, не скрывая злорадства.

Шелленберг сделал вид, что пропустил эту плоскую шутку мимо ушей.

– Как я уже сказал, нам нужен предатель. Вероятно, правильнее было бы сказать, что мы должны его создать. В действительности это будет преданный рейху немец с безупречной биографией. С одной стороны, мы сами будем уверены в его исключительной надежности, с другой стороны, мы сумеем убедить русских в том, что он реально мог иметь доступ к этим бумагам.

– И вы полагаете, – в голосе Кальтенбруннера звучал сарказм, – что можно состряпать такой экземпляр? Да он расколется уже через пять минут, если его начнет допрашивать специалист. Кто бы ни были русские – в подобных вещах они не дураки.

– Такому человеку не страшен ни один допрос, потому что он – реально существующее лицо, с реальной биографией. Именно из такого человека мы создадим предателя.

Впервые за весь период разговора Шелленберг увидел в тяжелом взгляде Кальтенбруннера проблеск интереса. В кабинете наконец-то поняли его замысел.

– Значит, мы предаем гласности факт, что этот человек – предатель, а затем убиваем его? – уточнил Кальтенбруннер.

– Нет, – возразил Шелленберг. – Мы оставляем его в живых. Когда он прибудет в Швецию, мы позаботимся организовать ему соответствующий прием, а его последующие действия проконтролируем – разумеется, тайно, о чем сам он догадываться не будет.

Глава 3

Франц Раш отказывался верить в происходящее. Ни инструктажи, ни церемония проводов с отданием чести и пожеланиями удачи не могли избавить его от ощущения ирреальности. Трехмоторный «Юнкерс-52», на котором он вылетел из Темпельхофа[1]1
  Темпельхоф – аэропорт в Берлине.


[Закрыть], всегда был для Раша самолетом, в котором отправляются на фронт, но никогда ему не приходило в голову, что «юнкерс» можно использовать для побега. Раш находился в том странном состоянии, когда чувства вступают в противоречие с сознанием. Самолет вылетел из Берлина, сейчас держит курс на Стокгольм и скоро совершит посадку на нейтральной территории. И это – факт. Фактом или, скорее, даже чудом было и то, что, решив покинуть Германию, он не просто сделал это, а сделал с шиком. В его кармане лежала виза, полученная в министерстве иностранных дел, на аэродроме Раша провожали высокопоставленные военные чины. Все это – реальность. Однако то, каким образом она осуществлялась, было ирреальным. Реальным было только прошлое – вчерашний день и еще четыре тысячи или более ему предшествующих, в течение которых фюрер находился у власти.

Давление на барабанные перепонки подсказало, что самолет пошел на снижение. Франц взглянул сквозь иллюминатор на покрытую снегом землю, где единственным признаком жизни была бегущая тень самолета – четкий контур трехмоторного «Ю-52», скользящий по белизне. Неотрывно следя за тенью, он вдруг вспомнил столько раз виденные кадры: личный «юнкерс» Гитлера, летящий в Нюрнберг на партийный митинг, под ним – залитая солнцем земля, воздух наполнен музыкой, а впереди – то, что кинорежиссер Лени Рифеншталь назвал «триумфом воли».

Губы Раша скривились в едва заметной улыбке. Сотни тысяч голосов уже умолкли навечно, и некому исполнить приветственный гимн идущему на посадку «юнкерсу». На мгновение им овладела грусть по ушедшим годам, по всем тем, кого он знал, и он раздраженно мотнул головой: где-то глубоко в мозгу действительно засело желание сбросить оковы прошлого. Он вновь посмотрел в иллюминатор, теперь уже готовый воспринимать то, что встает перед глазами. Под ним – Швеция, и он – свободен. Все, что от него сейчас требуется, это – выйти из самолета, предъявить паспорт с визой и вступить в новую жизнь. И – никаких препятствий на пути. Впрочем, в данный момент на пути оказался командир экипажа «юнкерса»: «Люфтганза», как всегда демонстрируя свою пунктуальность, намеревалась пожелать важному пассажиру доброго пути.

Раш протянул руку:

– Большое спасибо. Отличный полет.

– Для нас это – особый случай, – ответил командир экипажа, пожимая протянутую руку. – Не каждый день доводится приветствовать на борту кавалера Рыцарского креста с дубовыми листьями.

– Счастливого возвращения домой, – с самым серьезным видом пожелал ему Раш, имея в виду «мустанги» и «спитфайры». Он не сомневался, что собеседник готов до последнего дыхания сражаться с Иванами за свой народ, фюрера и отечество.

Раш спустился на бетон летного поля и притопнул по нему – отчасти потому, что затекла раненая нога, отчасти – чтобы убедиться, что под ногами – действительно Швеция. Вслед за ним на землю спрыгнул стюард и протянул чемодан.

В толпе других пассажиров Раш направился через самолетную стоянку к зданию аэропорта с чемоданом в одной руке и тростью в другой. Побег совершен успешно. Выражение суровости, всегда лежавшее на его лице и, как правило, точно отражавшее его внутреннее состояние, сегодня казалось неуместным.

Перед тем как войти в здание аэропорта, он обернулся и взглянул на «юнкерс». Стоявший в дверном проеме фюзеляжа командир воздушного корабля поднял в приветствии руку, и прилив несвойственного Рашу великодушия чуть было не заставил его вернуться назад к самолету и поговорить с капитаном. Ему вдруг захотелось понять, почему человек, находясь в Швеции в полной безопасности, делает совершенно иной выбор и возвращается в погибающий рейх? Задержав на мгновение взгляд, Раш взмахнул в ответ тростью и отвернулся. Ему оставалось выполнить последнюю обязанность, едва ли обременительную, однако необходимую, которую он рассматривал скорее как благодарственную жертву за предоставленный ему шанс оказаться на свободе. Он мысленно повторил полученную от Шелленберга инструкцию: автомобиль доставит его из аэропорта в «Гранд-отель», где он остановится и будет ожидать дальнейших указаний; в день, о котором ему заранее сообщат, он будет принят графом Фольке Бернадоттом, которому должен вручить два конверта, лежащих сейчас у него в кармане. Это все, что от него требовалось. «Примите, сэр, наши наилучшие пожелания! А теперь прошу простить меня, я удаляюсь к манящим огням Стокгольма».

Чиновник шведской иммиграционной службы едва взглянул на паспорт и визу, а таможенник даже не пожелал осмотреть багаж. Не обращая внимания на легкую, но непрекращавшуюся боль в раненой ноге, гауптштурмфюрер Франц Раш направился к выходу отыскивать машину, которая должна была отвезти его в город. Недалеко от здания аэропорта, у изгиба дороги, стояло несколько легковых автомобилей, частных и такси, очевидно – в ожидании новых пассажиров. Раш поставил на землю чемодан и стал ждать, когда один из них подъедет к нему.

Машины подъезжали к другим – но не к нему. Чемоданы и саквояжи исчезали в багажниках, и их владельцы в клубах выхлопных газов уносились прочь. Раш же оставался там, где стоял. Отъехала последняя машина, и он, несколько упавший духом, вдруг понял, что на улице – очень холодно. Где же эта чертова машина? Хотя это типично для министерства иностранных дел, которое не в состоянии организовать даже своевременное прибытие транспорта в аэропорт. Ему следовало бы взять такси. Но все они уехали, к тому же на такси нет денег. В Берлине ему сказали, что шведские кроны он получит по прибытии в гостиницу; сейчас же, без денег, Франц оказался в дурацком положении. Все, чем он располагал, включало несколько рейхсмарок да две броши Лизель. Но не станет же он расплачиваться с таксистом алмазными украшениями. Раш поднял чемодан, намереваясь вернуться в здание аэропорта, где можно было бы ожидать посольскую машину да к тому же уговорить кого-нибудь обменять на местную валюту его рейхсмарки.

Он подходил к вращающейся двери, когда кто-то произнес по-немецки с легким акцентом:

– Я еду в Стокгольм. Не желаете ли присоединиться?

Раш обернулся. Перед ним стоял мужчина тридцати – тридцати пяти лет, с волосами песочного цвета и робкой улыбкой.

– Меня должны были встретить, – пояснил Раш. – Но машина так и не появилась.

– Здесь слишком холодно ждать, – сказал незнакомец. – Моя машина – за углом. Вам куда?

– "Гранд-отель".

– В самом деле? – рассмеялся незнакомец. – Я сам туда еду. Подождите минуту, я подгоню машину прямо сюда. Глупо таскать чемоданы туда-сюда.

– Спасибо.

Раш проводил незнакомца взглядом. Ему показалось, что этот человек – англичанин. По-немецки говорит хорошо, но – акцент странный, к тому же что-то в одежде незнакомца подсказывало, что он – ни немец, ни швед. С другой стороны, самолет прибыл из Берлина, и ему это, по-видимому, было известно. В любом случае, решил Раш, предложением незнакомца следовало воспользоваться, так как сам он уже не офицер, преданный рейху, а всего лишь человек, нуждающийся в машине. Если не против англичанин, то не против и он сам. Ведь это же был новый мир.

Раш оказался почти прав. Джозеф Конуэй был англичанином во всем, не считая одной формальности – ирландского паспорта. Немецкий он выучил в учебном заведении, именуемом Королевским ливерпульским институтом, а свое твидовое пальто купил на распродаже в «Остин-Рид» на Регент-стрит. Следы его английского происхождения вели в Ланкшир, но никоим образом в Ирландию. Что же касается страны, к которой он испытывал бы верноподданнические чувства, то таковой вообще не существовало. Он мог быть верным только самому себе. Следовательно, у Конуэя и не могло возникнуть ни малейшего возражения, если бы к нему в автомобиль посадили немцев, японцев или даже охотников за головами из Новой Гвинеи – лишь бы они оставили свои воинственные настроения, пока сидят в машине.

Конуэй даже не подозревал, что означала для него эта встреча холодным стокгольмским днем. Он не знал и даже не догадывался, что стоит на пороге событий, которые, поначалу дав ему повод помечтать о сытой жизни затем обернутся чехардой таких кошмаров, что не раз его жизнь окажется в опасности, а ему самому в итоге захочется вообще исчезнуть с лица земли; иначе он на всех парах погнал бы свой маленький «опель» в сторону Лапландии. Однако никаких поводов для догадок в тот момент быть не могло. Предыдущий час, как это случалось и раньше, Конуэй вынужден был провести в аэропорту с единственной целью – согреться. Он приехал в Бромма продрогший, подавленный, охваченный беспокойством. Холод он одолел, войдя в небольшой, но уютный ресторанчик аэропорта и заказав горячий кофе, который на самом деле оказался ячменным суррогатом. Джозеф взял кружку в ладони и отхлебнул несколько глотков обжигающей жидкости. Состояние подавленности, полностью или частично, должно было улетучиться с прибытием ожидаемого, однако опаздывающего самолета из Берлина. Беспокойству, полностью оправданному, суждено было усилиться и, за исключением единственного непродолжительного периода, наполненного оптимизмом, надолго поселиться в нем.

Тридцати пяти лет от роду, Джозеф Конуэй, по профессии – журналист, являлся гражданином одной нейтральной страны, работая при этом в другой. Оставаясь свободным художником, он за три с небольшим года обеспечил себе прекрасное существование, зарабатывая на том, что можно было с полным основанием назвать единственным доступным окном в нацистскую Германию. Внимательное чтение немецких газет стало его главным способом выуживать информацию. Он сделался величайшим специалистом по толкованию небольших заметок, ускользнувших от внимания цензуры, которые превращал в статьи, публиковавшиеся во многих газетах мира. Например, однажды ему попалась передовица «Берлинер цайтунг», в которой вместо привычного словосочетания «европейская крепость» было напечатано «германская крепость». Статья Конуэя, в которой он истолковал данный факт как признак растущих пораженческих настроений в третьем рейхе, появилась во множестве газет начиная с Лондона и Нью-Йорка и кончая Вальпараисо и Нью-Дели. Это обеспечило Конуэю не только хороший заработок, в чем он, разумеется, нуждался, но и значительно укрепило его профессиональную репутацию, в чем он нуждался еще больше.

Талант Конуэя как репортера строился в первую очередь на живости ума и богатом воображении. Как в детской игре с картинкой-головоломкой, он мог почти моментально из разрозненных фактов составить законченный материал, и часто – практически не нарушая его достоверности. Скажем, если какой-нибудь дипломат, прежде чем пожелать доброго утра, прокашливался, Конуэй был готов увидеть в этом его нерешительность. Для получения информации он пользовался услугами осведомителей, которым почти всегда приходилось платить; всех тех, кто направлялся в Германию или вернулся из нее; аккредитованных в Германии шведских корреспондентов, чью информацию он впитывал без колебаний, а также шведских дипломатов или их коллег из любой другой нейтральной страны.

И все же в первую очередь он полагался на изучение немецкой прессы, в ожидании которой и находился в тот день в аэропорту Бромма. Несмотря на то что все корреспонденты, работавшие в Стокгольме, получали немецкие газеты, лишь немногие из них, как удалось выяснить Конуэю, готовы были приезжать за ними в аэропорт. Соперниками Конуэя по большей части были штатные журналисты, которым жалованье выплачивалось ежемесячно от и до, и которые предпочитали дожидаться доставки газет, сидя в своих уютных офисах. Он сделал открытие, что, встречая самолеты в аэропорту, можно на два-три часа опережать информационные агентства. Это был выигрыш во времени, означавший деньги.

Он сидел со своим суррогатным кофе у окна, глядя на взлетно-посадочную полосу, по которой носило поземку, подхватываемую порывами ветра. В том, что самолет прибудет, он не сомневался. Это было обычным делом – сидеть и скучать, пребывая в неведении относительно времени прибытия. Экипаж «юнкерса» всегда хранил радиомолчание до пересечения шведской береговой линии, поэтому никто никогда не знал времени взлета. Следовательно, оставалось только ждать, когда по громкоговорителю объявят о том, что самолет сел, и так бывало всегда.

Один на один с кружкой кофе в безлюдном ресторане, Конуэй пребывал в беспокойстве, и на то имелась причина. Пока шла война, в Стокгольме он имел источник существования. Ожидать, что война затянется, по всей видимости, не следовало. Затея Адольфа Гитлера на Западном фронте – его отчаянный бросок через Арденны в надежде рассечь группировку союзников – провалилась. Американский и британский локомотивы вновь набирают скорость. На востоке русские стремительно рвутся вперед, уже на днях объявили о новых наступательных операциях. Война может окончиться через несколько месяцев, возможно даже – через несколько недель, и тогда, с падением Гитлера и его рейха, Стокгольм потеряет свою ценность и оставаться здесь станет бессмысленно.

Конуэй знал, что так или иначе должен предугадать, где образуется новый главный центр информации, и перебраться туда. Но это было не так просто. В избытке информацию можно было бы добывать и в Германии, но в погоне за ней туда хлынут армии журналистов со всеми стоящими за спиной издательствами. Поэтому, несмотря на уверенность в том, что он сумел бы выжить в подобных условиях, перспектива изнурительной информационной гонки в стране, лежащей в руинах, его не привлекала. Не так давно Конуэй пришел к выводу, что все его проблемы могли бы решиться, имей он постоянную работу в одной из крупных газет Лондона или Нью-Йорка, однако одно дело желать такую работу, а другое – получить. Он не строил иллюзий в отношении своей репутации: очень многие материалы, состряпанные им за эти годы, могли бы на поверку лопнуть как мыльный пузырь. Поэтому в чем он сейчас катастрофически нуждался, так это в счастливом случае, который подарил бы ему настоящую сенсацию. Но подобные вещи так просто не даются, в чем он прекрасно отдавал себе отчет.

На днях у него возникло ощущение, что сенсация, в которой он так нуждался, уже не за горами. На это намекало подозрительное самодовольство представителей министерства иностранных дел Германии. Кроме того, один его осведомитель, с таинственными (но не исключено, что – с дутыми) связями где-то в Центральной Европе шепнул ему, как о деле почти решенном, о сделке между высшими чинами СС и лидером Всемирного еврейского конгресса. С одной стороны, поверить в это было невозможно, а с другой – Конуэй отлично понимал, что эсэсовцы обязательно будут метаться, как попавшие в западню крысы, готовые на все, что может дать хоть слабую надежду на спасение после краха.