Текст книги "Против ветра"

3

По идее, рокеры должны бы уже лыка не вязать. Прикатив три часа назад, они перед этим только и делали, что накачивали себя крепкой текилой, а еще до того, как приехали сюда из Таоса, перепробовали кокаин вперемешку с гашишем, контрабандные таблетки, вызывающие галлюцинации, которые кто-то припрятал много лет назад, а теперь извлек на свет Божий, чтобы произвести на них впечатление (а заодно и настроение поднять), и кое-какие новомодные препараты, будто бы в три тысячи раз сильнее морфия, украденные у местного анестезиолога. Любой нормальный человек на их месте давно бы отключился, а эти четверо еще держатся на ногах, по-хозяйски расхаживая взад и вперед.

Завсегдатаи этого дешевого бара, тощие, прижимистые ублюдки, обычно за словом в карман не лезут, но даже самые языкастые чуть ли не стелятся перед рокерами, потому что все знают, что с этими ребятами шутки плохи. Так проходят два часа, народ пьет, буравит друг друга взглядами и слушает местную команду, подражающую знаменитостям – Бобу Сигеру и Уилли Нелсону, потом повисшее в воздухе напряжение спадает, и один из парней, то и дело спотыкаясь, подходит к ним и заводит речь о мотоциклах (речь идет, само собой, о скоростных «харлей-дэвидсонах», а не о том дерьме, которое впору заправлять только рисовой водкой), о болтах, шарнирах и приводных ремнях, которыми можно удавиться, а если ты, старик, никогда не седлал «старика-индейца», тебе невдомек, что чувствует человек, который мчится что есть духу, подскакивая на ухабах так, что, того и гляди, почки себе отобьет.

Потом начинают выступать какие-то дамочки (кто не знает, что они питают слабость к бандитам), вызывающе выставляя свои сиськи, торчащие из-под плотных маек на бретельках, стремясь привлечь внимание этих лихих парней. Сплошь покрытые татуировками, те в ответ игриво хлопают их по задницам. Черт возьми, да они просто классные мужики, добропорядочное общество не может примириться с тем, что им плевать на всех и вся, вот оно и напустилось на них, стало клеймить позором, обзывать бандитами. Ну и что из того, что они бандиты, это же Америка, с кем тебе больше хочется трахнуться, дорогая (это говорит Одинокий Волк, вожак рокеров, беседуя с кем-то из дамочек), с Джесси Джеймсом, вскрывавшим банковские сейфы, или с миллионером Дэном Куэйлом. С таким крошечным стручком, как у этого гомика, об этом и думать забудь.

Становится уже поздно, пора закругляться. Девчонки расходятся по домам с мужьями и дружками. «Ничего не выйдет, милый, – слышится голос вон той штучки с роскошным бюстом, которая разговаривает с одним из бандитов. – Я бы укатила отсюда с тобой прямо сейчас, но завтра от тебя останется одно воспоминание, а он у меня жутко ревнив». Потрепаться, зная, что рядом друзья, которые в случае чего тебя защитят, – пожалуйста, но ехать с этими ребятами черт знает куда? Они же слышали такие рассказы о том, как рокеры учат будущих мамаш уму-разуму, что волосы дыбом встают! Так что извини, не могу.

Последняя затяжка в предвкушении кайфа, по три последних стопки, деньги летят направо и налево, деньги – не проблема, сейчас речь о бабах, точнее, о том, что их нет.

– Прокатиться никто не хочет? – спрашивает Одинокий Волн. Голос у него почти грустный, тихий, угрожающих ноток нет и в помине.

– Я. Я хочу, – слышится из дальнего конца зала, из-за бильярдного стола, где гаснет свет.

– Как тебя зовут?

– Рита. Гомес.

– Иди сюда, девочка, хочется тебя рассмотреть поближе, – просит Одинокий Волк. Но эта просьба из тех, что равносильны приказу. Девушка выходит на середину комнаты, где посветлее. Кое-кто из женщин невольно отшатывается – девица приняла на грудь столько, что еле держится на ногах.

Рокеры пристально разглядывают ее. На вид – 21-22 года, брюнетка, довольно хорошенькая, если не обращать внимания на изрытое оспой личико, упругие, крепкие, маленькие груди, просвечивающие под майкой, аппетитная, пухленькая попка.

– Куда вы едете? – Голос у девицы более низкий и хриплый, чем следовало из ее хрупкого облика.

– Куда только пожелает твое сердечко.

– Отвезите меня в мотель «Старая саманная хижина», ладно? Это в Ист-Сайде.

– Тебе туда по вызову? – Как обычно, эта восточная часть города совсем не из богатых.

Она качает головой. Видно, что она пьяна: оступается, чуть не падая, потом выпрямляется.

– Я не пьяна.

– Я этого не говорил.

– Я там работаю. Взамен мне отвели номер. Там есть маленькая кухня и все остальное. – Она делает глубокий вдох: – Я хочу на улицу.

Они заводят мотоциклы, оглушительный рев моторов разрывает тишину так, что, того и гляди, лопнут барабанные перепонки. Хотя уже третий час ночи, жара по-прежнему одуряющая. Она устраивается позади Одинокого Волка, обнимает его за талию, кладет голову на спину, обтянутую цветастой рубахой. Сквозь ткань он чувствует прикосновение ее сосков, он не трахался уже три дня, член моментально встает, на этот раз все будет в полном порядке.

Мотель справа, сразу за перекрестком, занимает целый квартал. Номер там – 24 доллара за ночь. Кабельное телевидение, которое гонит порнуху для взрослых, бьющие в глаза неоновые вывески.

– Вот он! – вопит она ему на ухо, пытаясь перекричать шум мотора и свист ветра, и указывает рукой в сторону. – Притормози во дворе, управляющий не любит рокеров, особенно таких, как вы. У меня в холодильнике припрятаны две «Лоун стар» по кварте в каждой.

Взревев моторами, мотоциклы проскакивают перекресток, не обращая никакого внимания на красный свет и даже не сбавляя скорости. Мотель проносится мимо.

– Эй, вы куда? Мы же его только что проехали!

– Ну и черт с ним!

Обернувшись, она смотрит назад. Мотель становится все меньше, яркие неоновые вывески у входа сливаются со щитами световой рекламы, которые тянутся вдоль шоссе. На мгновение ее охватывает такой безотчетный страх, что она, того и гляди, пустит струю прямо в трусики. Потом страх отступает, утонув в море виски, которое все еще отдается тупой болью в желудке.

По рокерским меркам, это сущая ерунда! Их всего четверо, а каждый трахнул ее всего по два раза. Первым к ней подходит Одинокий Волк, конечно. Он – вожак, ему всегда достается лакомый кусочек, и он нежно ее любит, целуя взасос и доставая языком до самого неба. Она так пьяна, что не догадывается, что ей предстоит, а когда наконец соображает, уже слишком поздно, гонка уже началась, и ей уже все равно, что с ней. Пьяная или трезвая, она понимает, что единственный шанс остаться в живых – это примириться с неизбежным и сделать вид, что ничего не случилось. Достав нож, они суют его ей под нос, это большой охотничий нож, но брать ее на испуг, угрожая пустить его в ход, ни к чему. Вот ногти почистить – другое дело. Хорошая девочка, послушная и вся такая ладненькая, что просто загляденье.

Они поднялись почти на самую вершину гор Сангре-де-Кристо. Внизу в знойном мареве мерцают столичные огни Санта-Фе. Рокеры принимают еще несколько стимуляторов, от которых перед глазами полыхают красные круги; одно слово, водородные бомбы, только в 30-миллиграммовых дозах. Они не могут позволить себе поспать, предстоит ехать целый день и надо держать ухо востро.

Иди сюда, девочка. – Привалившись спиной к валуну и глядя вниз, на огни города, Одинокий Волк привлекает Риту к себе. Сначала она обиженно надувает губки, но, сообразив, что не стоит чересчур его злить, подходит поближе и, повернувшись, садится спиной к его груди. Боль в паху жуткая, целую неделю она будет ходить, переваливаясь с ноги на ногу, словно ковбой.

Он закуривает сигарету с травкой, пуская ее по кругу.

– Ну что ж, неплохо. Ты славная девочка. Ты мне даже нравишься.

– Ты мне тоже. – Она скажет что угодно, лишь бы угодить ему. Она напугана, измучена, исстрадалась от боли. Из-за отравления дрожжами, сказывающегося до сих пор, смазки при половом акте было недостаточно, они буквально разорвали ей влагалище.

– Может, в следующий раз, когда я буду здесь проездом, загляну к тебе в гости, но уже один, а?

– Да, это было бы здорово, я была бы не против. Только с тобой, я хочу сказать. – Говори ему все, что он хочет слышать!

– Вот именно. – Взяв девушку рукой за подбородок, он поворачивает ее лицо к себе. – А этой ночью ничего не было. Правда?

Ответ напрашивается какой надо, но в горле у нее застревает комок.

– Ничего, – наконец отвечает она. – Ничего.

Ты не трахнул меня, говорит она про себя. Дружки твои тоже меня не трахали, а киска у меня не болит так, словно внутри разорвалась ручная граната. – Вы только подвезли меня до мотеля, и больше я вас не видела.

– Точно. – Отвечает он тихо, чуть ли не шепотом. – И мне так кажется.

Затем встает, поднимая на ноги и ее тоже. Все садятся на мотоциклы и возвращаются в город. Рита прижимается к спине Одинокого Волка. Они довозят ее до мотеля и напоследок трахают по очереди еще раз. Не в силах сопротивляться, она просто лежит без движения.

Мир начинает расплываться у нее перед глазами, она помнит, как кто-то стал бить кулаком по стене и кричать: «Эй вы, кончайте трахаться!» По голосу она узнала парня из соседнего номера, с которым раньше встречалась в городе, еще раньше он познакомился с другим парнем в баре «Росинка», который сказал, что торгует наркотиками или еще чем-то. Парень за стеной не унимался, и кто-то из рокеров крикнул в ответ: «А пошел ты куда подальше!» Наконец она теряет сознание, куда-то проваливается, чуть слышно стонет в полудреме, больше напоминающей кошмарный сон, пока не слышит наконец рев их мотоциклов, мало-помалу затихающий вдали.

Вздрогнув, она приходит в себя, подмышки мокрые от пота. На улице ослепительное солнце, на небе ни облачка, жара стоит такая, что тарантулы уже высматривают себе тенистое местечко, где можно спрятаться. Она проходит через грязный двор. Сейчас она избавится от всей этой мерзости, все это гадко, черт, ведь есть же презервативы и все такое прочее! Впрочем, больше всего ей сейчас хочется вернуться в мотель и уснуть. О Боже, киска болит так, что сил нет терпеть!

Ее подруга Эллен, тоже горничная, заканчивает свою смену.

– Где ты была?

– Не спрашивай.

– Ты жутко выглядишь. – Солнце бьет ей в глаза, и она прищуривается. – Что у тебя с глазом? Черт побери, подруга, слева на лице у тебя живого места нет! А глаз распух и почти закрылся.

– Со мной все о'кей. – Нет сил стоять, она чертовски устала, но ничего не поделаешь – надо изворачиваться. Если они узнают, что она болтает лишнее, то вернутся и всыплют по первое число. – Ездила отдыхать с одними ребятами. Мы были в горах. – Она с трудом ворочает языком, словно обмотанным куском материи, силится облизать пересохшие губы. – Перепила. Пора завязывать с этим.

– Расскажи, как съездила.

В номере Рита откупоривает бутылку виски, делает большой глоток, чтобы пропала сухость во рту, раздевается до трусиков.

– Боже мой, Рита!

Трусики впереди залиты кровью. В испуге она отворачивается: не дай Бог, Эллен догадается о том, что произошло.

– Наверное, у меня месячные.

– Какие еще месячные! Посмотри, сколько крови. У тебя такой вид, будто тебя пырнули ножом или еще чем-нибудь в этом роде.

Она подходит ближе, чтобы получше разглядеть Риту, та уворачивается, накидывает махровый халат, который стащила из отеля «Ромада», где раньше работала, пока не попалась на краже и ее не вышибли.

– Дай-ка мне посмотреть.

Рита слишком устала, чтобы спорить и сопротивляться, она стоит с безучастным видом, а Эллен осторожно распахивает полы халата, стягивает насквозь промокшие трусики, которые жалким комочком падают на пол.

– Черт!

– Я в порядке. На самом деле все не так плохо.

– Тебе нужно в больницу.

Рита отшатывается, плотно запахивая халат вокруг холодного, влажного тела. Боже, как же ей погано! Нужно сейчас же уснуть.

– Еще чего!

Эллен отстраняется, окидывая ее подозрительным взглядом.

– У тебя что, неприятности?

Рита садится на кровать и делает большой глоток «Лоун стар».

– Да ничего страшного. Просто трахнулась с парнем, у которого большой член.

– Да, это так, судя по тому, как он тебя отделал. Нет, Рита, если серьезно, то нужно показаться врачу.

Рита качает головой.

– Я не ложилась всю ночь, нужно просто выспаться. Если проснусь, а ничего не изменится, тогда пойду. Принеси мне пару полотенец, ладно?

Зайдя в ванную, Эллен выносит два тонких полотенца – больше в мотеле не полагается. Расправив их, Рита обматывает обе ноги. Она ложится на кровать боком, лицом к стене.

– Подежурь пару часиков вместо меня, ладно?

– Конечно. Попозже зайду тебя проведать.

– Спасибо. – Рита улыбается ей и, поджав ноги, свертывается калачиком. Она натягивает одеяло до самого подбородка. Ранний час, а на улице жарко, солнце приготовилось палить немилосердно, но ее бьет холодный озноб. Она невольно вздрагивает, чувствуя, как на теле выступает пот. Черт бы побрал этих рокеров, черт бы побрал Одинокого Волка! Не будет она ждать, когда они вернутся, нет уж, дудки!

По крайней мере одно ясно наверняка – она не забеременеет.

Эллен делает добрый глоток из бутылки «Лоун стар» с вытянутым горлышком и ставит ее на телевизор. Закрывая за собой дверь, она видит, что Рита уже спит. Лежит, свернувшись, как одна из тех бездомных собак, которых она видит на площади в центре города.

4

Патриция открывает дверь. Видимо, она только что вернулась с утренней пробежки: на ней красная, потемневшая от пота майка с синим дьяволом посредине, с эмблемой средней школы Санта-Фе, ярко-красные спортивные штаны Корнелльского университета с продольной белой полоской и белоснежные кроссовки с красными полумесяцами по бокам – из тех, у которых в задники вделаны прозрачные пластины, а в них видны пузырьки воздуха. Со здоровьем у Патриции полный порядок, каждый день она пробегает свою дистанцию, выкладываясь так, что даже через тренировочный костюм видно, что ее груди, подмышки, бедра мокры от пота. Капельки влаги выступили на верхней губе и на лбу под повязкой, которой она подобрала волосы. Стройная, крепкая, выглядит она соблазнительно. Может, и не следовало нам подавать на развод, но мы все-таки подали, это было так давно, что вспоминается уже смутно, как отголосок былого.

– Клаудия в «Полетт», в школе, – говорит она. – Они ставят кукольный спектакль. Я ее жду с минуты на минуту. Заходи.

Тот же дом, который мы купили в год свадьбы, она могла бы подыскать место получше, но по-прежнему живет здесь, ей нравятся соседи, в этом районе самые лучшие начальные школы, отсюда недалеко до ее офиса и группы продленного дня, в которой Клаудия остается после уроков.

– Хочешь кофе? Я сварила немного свежего, – говорит Патриция и бросает мне спортивный раздел утренней газеты.

– С каких пор ты пьешь кофе? – Она всегда была помешана на своем здоровье.

– А я не пью. Просто подумала, может, ты захочешь.

– А-а, понятно. Спасибо. – Я бесцеремонно плюхаюсь на диван и начинаю листать спортивные новости, чтобы узнать результаты матчей по бейсболу. Сейчас разыгрывается милая домашняя сценка, жена (ладно, пусть бывшая) готовит муженьку чашечку кофе, их дочь играет по соседству с подругой, на хрустящей газетной бумаге ни единой морщинки, во дворе перед домом зеленеет недавно подстриженная травка, небо отливает синевой, дождем и не пахнет. И все-таки что-то не так: восемь лет подряд я забираю Клаудию в субботу по утрам после школы, и ни разу Патриция не предлагала мне чашечку кофе.

Подложив под чашку салфетку, она ставит ее передо мной на кофейный столик.

– Нам нужно поговорить. – Она подсаживается ко мне, но не настолько близко, чтобы мы случайно дотронулись друг до друга. Она сидит, сцепив руки между колен и слегка подавшись вперед. Плечи напряжены, не знаю, в чем тут дело, но это не предвещает ничего хорошего. Затем меня осеняет: она узнала, чем на самом деле вызван мой так называемый отпуск, и беспокоится, что будет с алиментами на Клаудию, с оплатой стоматологу. А может, тешу я себя иллюзией, она беспокоится и обо мне тоже.

– О'кей, – спокойно отвечаю я, – валяй! – Небрежно держу чашку, невозмутимо отхлебываю – я буду само спокойствие, я умею брать себя в руки.

– Я слышала, ты уходишь в отпуск, – начинает она.

Я киваю.

– По-моему, это здорово. Как жаль, что я тоже не могу себе этого позволить.

– Не уверен еще, что дело выгорит, – пожимаю я плечами. Надо быть начеку.

– Если не выгорит, ты всегда можешь выйти на работу раньше положенного, – говорит она и с горечью добавляет: – По крайней мере, тебе есть куда вернуться. У тебя есть своя практика.

Она ненавидит собственную работу. Патриция служит помощником окружного прокурора по апелляционным делам. Дело это сугубо техническое, ей никогда не приходилось держать речь перед жюри присяжных. Но на своем месте она незаменима, без нее они просто пропали бы! Окружной прокурор Джон Робертсон, ее босс (время от времени мы с ним выпиваем, несмотря на то, что в зале суда становимся противниками, ведь он – окружной прокурор, а я – адвокат, представляющий интересы защиты), без конца твердит мне об этом. Но она уже много лет терпеть не может свою работу.

– Я ненавижу свою работу.

– Ты прекрасно с ней справляешься. Все так говорят.

– А-а, Робертсон, этот болван! – В ее голосе сквозит заметное раздражение. – Он похвалил бы и орангутанга, если бы тот смог писать под диктовку и три дня в неделю оставаться на службе после окончания рабочего дня.

– Да нет, я серьезно. – Господи, неужели это и все! Так просто? Может, чуточку похвалить ее? – Все же знают, что отделом по рассмотрению апелляций, по сути, заправляешь ты. Робертсону он подчиняется лишь номинально.

– Вот-вот! – подхватывает она. – Поэтому он и получает сорок тысяч семьсот пятьдесят долларов в год, а я застряла на тридцати пяти.

– Через пару лет он уйдет на пенсию, – успокаиваю ее я, – у тебя же все схвачено.

– Я не хочу сидеть еще пару лет, Уилл... – Приложив костяшки пальцев к вискам, она массирует их так сильно, что кожа краснеет. – Мне уже почти сорок.

– Ты прекрасно выглядишь.

– Спасибо. – Оно отдает презрением. – Я по уши увязла в бесперспективной работе, которую ненавижу, живу в ненавистном мне доме, но не могу купить новый дом и... – Тут она останавливается и делает глубокий вдох. – О Боже, мне так неудобно об этом говорить...

– А в чем дело? – Я встревожен: может, она заболела, заразилась какой-то страшной болезнью или возникли расстройства на сексуальной почве? Все эти годы я считал, что она живет в этом доме потому, что души в нем не чает. Во всяком случае, так она мне всегда говорила.

– Я не спала с мужиком... – Она снова запинается. Долгая пауза. Она на самом деле краснеет, шея заливается краской. – Я не спала с мужиком больше года, – говорит она, поднимая глаза к потолку.

Первое, что приходит на ум, – предложить свои услуги, но это значило бы отмахнуться от ее слов и поступить не слишком умно. Я смотрю на нее – она ослепительно хороша. Что же приключилось с мужиками у нас в городе? Неужели никто не может сжалиться над ней и трахнуть? В этом все и дело: на это она ни за что не пойдет.

– Значит, в нашем городе живут либо одни педики, либо слепые болваны. Что еще нового?

– В этом, черт побери, все и дело! – с жаром говорит она, поворачиваясь ко мне лицом. – В этом, да еще в том, что на работе мне ничего не светит! Вообще ничего, нуль.

– Все образуется. – Понимаю, что не очень удачный ответ, но что тут еще скажешь? Мне жаль ее, ей плохо, но именно сейчас у меня полно своих проблем, которые надо решать.

– Поэтому я и уезжаю.

Рука моя с чашкой кофе замирает на полпути ко рту. Мне все же удается поставить ее обратно на салфетку, не пролив ни капельки на ковер.

– В Сиэтл. – Она встает, каким-то зачарованным, долгим взглядом смотрит на наручные часы. – Позвоню Клаудии. Не хочу, чтобы ты понапрасну тратил свои выходные.

– Погоди. – Я тоже встаю, ноги, вопреки обыкновению, трясутся и подгибаются, словно ватные. – Ты это о чем?

– Я не знала, как тебе сказать. – Она стягивает с волос повязку, скручивая ее в форме восьмерки. Внезапно в голове у меня проясняется, словно в комнату врывается струя свежего воздуха. Я пристально смотрю на нее, мозг отказывается мне повиноваться.

– Сойдет простой английский язык.

– Ну ладно. – Она делает глубокий вдох, собираясь с силами. Патриция на редкость толковая баба. Если бы не наш брак, который обернулся разводом и стал неизбежным препятствием, я давным-давно устроил бы ее на работу к нам в фирму – вдвоем с Энди они стали бы нашим секретным оружием огромной силы. Если меня не возьмут обратно, она сможет занять мое место, прямая экономия – не нужно будет менять табличку на двери, не говоря уже о визитных карточках и бланках.

– Весь прошлый год я рассылала свою краткую автобиографию, – говорит она. – Без особого, впрочем, успеха, свободных мест почти нет, мне просто хотелось узнать собственную рыночную стоимость, есть ли она у меня и какая. – Она делает паузу.

– Ну и как? – Я со страхом жду ответа.

– Нашлись люди, которые считают, что я представляю собой нечто особенное. – Могу побиться об заклад, что при этих словах ее грудь, угадывающаяся под майкой, гордо вздымается.

– Я тоже думаю, что ты представляешь собой нечто особенное, – поддакиваю ей, пытаясь одновременно изобразить улыбку; она выходит довольно жалкой.

Она смотрит на меня пристально, но как-то странно.

– Как все это смешно! До сих пор я этого не слышала, когда речь шла о работе.

– Просто подходящего случая не было. – Мне не нравится, какой оборот принимает разговор. Хочется вернуть его в прежнее русло. – Ну и при чем тут Сиэтл?

– Четыре фирмы, похоже, заинтересовались настолько, что решили пригласить меня на собеседование. Штаб-квартиры двух из них находятся на востоке. Туда я возвращаться не хочу. Еще одна – в Тусоне, Миннесота, а последняя – в Сиэтле. Ну... словом, в прошлом месяце я ездила в Тусон и Сиэтл.

– А я-то думал, в прошлом месяце ты ездила проведать родителей. – Тогда Клаудия провела со мной целую неделю.

– Я никому не хотела говорить...

– Ты не хотела причинять неудобства Робертсону. Или сердить его, – добавляю я точности ради.

– На всякий случай, если бы они мне отказали, – согласно кивает она и вдруг усмехается: – Обе фирмы хотели меня заполучить.

– Почему же ты предпочла Сиэтл? – Мой мозг лихорадочно мечется, но работает вхолостую, мысли увязают, словно в песке. Лишь одна из них не дает мне покоя: если она уедет, то уедет и моя дочь, а если уедет моя дочь, то я не смогу с ней видеться каждый день, если захочу, или по меньшей мере два-три раза в неделю. Тут меня охватывает всепоглощающий страх.

– Красивый город, – отвечает она. – Двадцать лет я прожила в пустыне, теперь хочется подышать океанским воздухом. К тому же там полным-полно подходящих мужчин, обаятельных мужчин. Я назначала свидания в оба вечера, что провела там, – добавляет она чуть ли не с радостью.

– Почему же тогда тебя ни разу не трахнули? – кисло спрашиваю я. Не могу поверить в то, что она говорит.

– Я не ложусь в постель с первым встречным. Ты это знаешь.

– С тех пор многое изменилось. – Я отчетливо помню вечер, когда она впервые отдалась мне.

– Кое-что не меняется, – с чопорным вызовом говорит она и тут же меняет тему разговора. – К тому же мне положили приличное жалованье. Для начала – семьдесят две тысячи пятьсот в год.

Я присвистываю, деньги действительно немалые. Сиэтл – город больших возможностей, но до Нью-Йорка или Лос-Анджелеса ему все-таки далековато. У меня самого дела шли ни шатко ни валко, пока не подфартило несколько лет назад.

– Ты когда-нибудь бывал в Сиэтле? Конечно, бывал, – поправляется она, – один из руководителей фирмы как-то обронил, что знаком с тобой, вам вместе пришлось вести одно дело.

– Джоби Брекенридж, – грустно отвечаю я. Это единственный адвокат в Сиэтле, которого я знаю. – Фирма «Брекенридж энд Хейстингс». Солидная контора. Сейчас у них в штате, наверное, сорок, а то и пятьдесят адвокатов.

– По списку я – пятьдесят четвертая, – поправляет она.

– Пропадешь в такой ораве. – Не может всего этого быть.

– Ни в коем случае. – Она широко, чуть ли не исступленно улыбается. – В моем отделе всего четыре человека... – Тут она делает паузу, чтобы нанести смертельный удар. – И я назначена его руководителем. А через два года стану компаньоном.

– И когда же планируется это счастливое событие? – В голове у меня звенит. – Когда же Сиэтл приобретет то, чего лишается Санта-Фе?

– На это уйдет довольно много времени. Я пообещала Робертсону, что не брошу его на произвол судьбы. Полгода или около того еще придется поработать. Может, удастся переехать на новое место во время рождественских каникул. Да, скорее всего, именно тогда.

– А Брекенридж не пудрит тебе мозги? – В глубине души я мучительно страдаю. Как она могла так со мной обойтись? Это заговор, не иначе весь мир объединился, чтобы покончить со мной одним махом.

– Они хотели бы, чтобы я начала работать уже с завтрашнего дня, – отвечает она тоном, в котором слышатся едва уловимые колкие нотки. Мои саркастические замечания раздражают ее. – Но они пошли мне навстречу.

– Как благородно с их стороны.

– Перестань издеваться, ладно? Мне пришлось пойти на это, Уилл, постарайся понять.

– Клаудия в курсе?

Прежде чем ответить, она слишком медлит.

– Да.

– И что она думает по этому поводу?

– Ей эта затея не по душе, чего и следовало ожидать, – поспешно добавляет она, – здесь все ее друзья и подруги, она всю жизнь прожила тут. Но ничего, привыкнет, десятилетние дети быстро приноравливаются к переменам, куда быстрее, чем взрослые.

– А как же я? Как мы с ней? – Я слышу жалобные нотки в своих восклицаниях. Впрочем, черт побери, пусть думает обо мне что угодно, плевать!

– Я тебя понимаю.

Я пристально смотрю на нее.

– Послушай, – говорит она. – Ты что, думаешь, я хочу вас разлучить? Это самое трудное решение в моей жизни, но другого выхода нет – здесь я погибаю.

Здесь она погибает! Бред какой-то. О'кей, пусть даже здесь далеко не все идеально, но она чертовски привередлива. Если кто и найдет здесь могилу, то это я. Стану одним из тех разведенных папаш, которые с несчастным видом околачиваются в аэропортах на Рождество и другие праздники. Я и знать не буду, как живет мой ребенок, не буду рядом в те моменты, когда ей предстоит принимать жизненно важные решения.

– Она сможет видеться с тобой всякий раз, когда захочет. Я не хочу разлучать вас.

– Тогда не уезжай.

Она нетерпеливо качает головой.

– Решение уже принято, Уилл. Не надо перекладывать ответственность на меня. Я этого не заслуживаю. – Взяв трубку, она начинает набирать номер. – Я ей сейчас позвоню. Сегодня чудесный день. Ты же не хочешь тратить его понапрасну. Мэри? Уилл сейчас у меня. Скажи Клаудии, чтобы пришла. Нет, прямо сейчас.

Я подхожу к двери, открываю ее. Одновременно открывается дверь в доме напротив: мы с ней заодно, даже когда речь идет о таких обыденных вещах. Дочь бежит через улицу мне навстречу. Я не представляю повседневной жизни без нее.

– Как раз должны были показывать рок-н-ролл. – Пожалуй, она слишком много смотрит Эм-Ти-Ви. – Сейчас, только ранец возьму.

Она вбегает в дом. Я поворачиваюсь, провожая ее взглядом, ловлю на себе взгляд ее матери и выхожу на улицу. Этот дом уже давно стал для меня чужим.