Текст книги "Против ветра"

8

Я гляжу на четверку самых страшных парней, с которыми мне когда-либо доводилось встречаться. Я уже защищал рокеров, которые были не в ладах с законом, убийц, насильников, колумбийских контрабандистов, переправлявших наркотики, гнусных, подлых ублюдков, но мало кто при первой встрече нагонял на меня такой ужас, как те, что сидят сейчас передо мной.

На них выцветшие хлопчатобумажные комбинезоны, наручники. Я уже успел заглянуть в их досье: то, что они уже натворили раньше, тянет на пожизненную каторгу.

Они сидят за столом напротив в ряд, как, наверное, выстраиваются, когда едут на мотоциклах. Никто из них еще не проронил ни слова, но я уже знаю, кто вожак: весь его вид говорит об этом. Я обращаюсь но всем, все они станут моими клиентами, если возьмусь их защищать (а я это сделаю), но говорить я начинаю с ним.

– Прежде чем мы займемся формальной стороной дела, хочу сказать, что мой гонорар – двести долларов в час плюс оплата всех моих личных расходов, всех побочных расходов, скажем, услуг следователей, а также всех прочих возможных расходов. Власти штата не дадут ничего.

Вожак еле заметно кивает, ему это не в диковинку.

– Тысячу вы платите сразу. Если я использую не всю сумму, остаток верну.

Снова еле заметный кивок. Его губы изогнулись в почти незаметной усмешке; судя по всему, это обычное выражение его лица. Во взгляде все разом – уверенность в себе, сознание собственного превосходства, презрение, гнев.

– Платить надо сейчас.

– Как скажешь. Только вытащи нас отсюда... прямо сейчас. – Голос у него тихий, такое впечатление, что он выдыхает слова. Как Марлон Брандо в фильмах о гангстерах.

Через стол я подвигаю бланк, который подтверждает их готовность платить и мое право получить деньги на заранее оговоренную сумму. Бросив взгляд на бланк, вожак коряво выводит свою подпись и возвращает его мне. Я сую бланк в нагрудный карман рубашки. Теперь пора переходить к делу.

– Я ознакомился с жалобой, – говорю, глядя им прямо в глаза. – Так это ваших рук дело? В любом случае я буду вас защищать, просто меня разбирает любопытство. Понятно, о чем речь?

Он читает мои мысли: можно солгать, если не хочется говорить правду, все равно я буду их защищать. Но он не хочет лгать. Наоборот, он негодует:

– Мы никогда там не были, никогда его не видели.

Я смотрю на предъявляемые им обвинения. Такого-то числа, в такое-то время «явились в указанное помещение и под угрозой применения оружия забрали двести пятьдесят долларов у господина Саида Мугамба, владельца и управляющего указанного заведения».

– Стало быть, вы не сунули этому господину пистолет под нос и не взяли у него деньги?

– Нет, черт побери! Это не в наших правилах. – Вы имеете в виду пистолет или деньги?

– И то и другое. Тем более такую мелочь.

Он говорит сущую правду, больше всего на свете эти парни боятся разоблачения. Если они решатся что-нибудь украсть, то позарятся на куда большую сумму, чем двести пятьдесят долларов.

– Я склонен вам верить. И, между нами говоря, закон тоже на вашей стороне.

По дороге сюда через двор мы с Робертсоном говорили об этом, он не в восторге от парней и был бы на седьмом небе от счастья, если бы наткнулся на нечто такое, что позволило бы привлечь их к ответственности. Четырьмя отщепенцами на улицах стало бы меньше, а он поимел бы неплохую рекламу. Но улик против них кот наплакал. Есть лишь свидетельство потерпевшего, который, несмотря на то что обвинение шито белыми нитками, указал на них еще до того, как Робертсон созвонился со мной. Я мог бы устроить скандал по поводу нарушения формальностей, но ведь они не стали роптать, а суд не принял бы дело к производству из-за отсутствия веских доказательств. Робертсон – прокурор и всегда был им, еще с тех пор, как после юридического факультета пришел на эту работу. У него склад ума настоящего полицейского, но он слишком принципиален, чтобы засадить за решетку без вины виноватого, даже таких ублюдков, как эти. Через несколько дней он отпустит их на все четыре стороны. Но уж если раскопает что-то, подтверждающее их вину, хотя мы оба уверены, что это не тот случай, то не упустит возможности отличиться.

– Когда нас могут выпустить? – Вожак в упор смотрит на меня, ему нужен ответ, четкий ответ.

– Примерно через час. Поскольку за вами ничего нет, выгоднее отпустить вас под залог. Денег у вас хватит?

– Сколько нужно?

– Возможно, я смогу устроить так, что с вас возьмут по ставкам, действующим в отношении групп лиц. По штуке с носа.

Он кивает в знак согласия.

– До начала предварительного следствия придется никуда не уезжать. Если попадетесь при попытке выехать из округа, то с меня взятки гладки.

– До есть до понедельника?

Я отрицательно качаю головой.

– Здесь вопросы решаются не так быстро. – Они выросли в городских джунглях, привыкли ездить куда душе угодно. – Постараюсь поднажать и добиться, чтобы ваше дело назначили к слушанию в пятницу.

У всех четверых вырывается стон.

– У нас дела, – говорит вожак.

– Знаю. Вот и займетесь делом, проведете недельку в Санта-Фе, да так, чтобы комар носа не подточил. – Я встаю. – Через час вас выпустят. Вот номер моего телефона, – добавляю я, царапая его на клочке бумаги, – когда вас выпустят, позвоните, чтобы знать, где вас найти. Все идет нормально, – ободряю я их, – до обеда в пятницу вы свободны.

Надзиратель распахивает железную дверь. Перед уходом я бросаю взгляд в застекленную прорезь и вижу, что они смотрят на меня в упор. Не приведи Господь, если отношения с новыми клиентами у меня не сложатся!

9

Труп в Альбукерке привозят на фельдшерской машине службы «скорой помощи» округа. По законам штата после каждого убийства должно производиться вскрытие. В случаях, подобных нынешнему, когда речь идет о необъяснимом, гнусном, возможно, культовом преступлении или о мести, вскрытие проводят в патологоанатомической лаборатории медицинского факультета университета под руководством специального судьи, коронера штата доктора медицины Милтона Грэйда. Эта лаборатория лучшая в штате, а Милтон Грэйд – лучший специалист своего дела. В прошлом он был президентом Американской ассоциации судебно-медицинских экспертов и, несмотря на преклонный возраст, до сих пор полон кипучей энергии.

То, что привезли в лабораторию, уже не труп, а просто кровавое месиво. Медикам к вскрытиям, телам убитых не привыкать, но и их может вывернуть наизнанку. Пока труп не нашли, он лежал под палящим солнцем, из-за чего не только стал разлагаться быстрее обычного, но и разбух. Пролежи вся эта зловонная туша еще день на солнце, ее разорвало бы на куски и тогда прощай многое. Во всяком случае, определить время и способ преступления стало бы гораздо труднее, если вообще возможно. К счастью, труп еще успели заморозить, придать ему более или менее нормальный вид и переправить сюда.

Грэйд приезжает последним и церемонно извиняется. Почему эти убийства приходятся на выходные? Подчиненные вежливо хихикают, но это действительно так: в субботу и воскресенье работы у них невпроворот, наверное, потому, что в Нью-Мексико по какому-то странному капризу истории повелось так, что по пятницам и субботам народ напивается и начинает хвататься за пистолеты и ножи.

Повесив верхнюю одежду в шкафчик, Грэйд облачается в рабочий халат, становясь со всеми на одно лицо. Теперь это группа мясников. После каждого вскрытия длинные белые халаты отправляют в стирку, но в прачечной не могут справиться с блеклыми кровавыми пятнами, оставшимися от предыдущих хирургических операций.

Начинает Грэйд с головы и постепенно продвигается ниже, наговаривая свои наблюдения на миниатюрный диктофон. Работает он спокойно и профессионально, давая четкие указания помощнику и обслуживающему персоналу. Желая рассмотреть что-нибудь получше, просит их поднять ту или иную конечность, повернуть в нужную сторону тот или иной орган.

На то, чтобы покончить с этой частью вскрытия, времени уходит вдвое больше обычного, и Грэйд предлагает небольшую передышку. Выйдя из операционной с ассистентом Мацумотой, парнем из Колумбуса (штат Огайо), и прислонившись к кафельной стене, он наливает себе кофе из автомата. В подвале тишина, низкие голубые лампы дневного света усиливают жутковатое впечатление от вида расчлененного трупа.

– Наверное, похоже на тех несчастных, убитых религиозным фанатиком Мэнсоном, – подает голос Мацумота. Он здесь недавно и еще не привык профессионально воспринимать изуродованное тело. В операционной он прилагал отчаянные усилия оставить в себе съеденный обед за три доллара (блинчик с начинкой из наперченного сыра, фаршированный перец с рисом и бобами).

– Хуже, – отвечает Грэйд, мгновение медлит, потом добавляет: – Подумай, каково было жертве.

– Но ведь он уже был мертв... – Невозможно подумать, что могло быть иначе.

Грэйд допивает кофе.

– Мне кажется, стреляли в него уже под конец.

– Вы хотите сказать, он был еще жив...

– Да, какое-то время. Наверное, потерял сознание еще до того, как убийца, кем бы он ни был, его прикончил.

Мацумота зажимает рукой рот. Только бы не вырвало!

– Нечто подобное недавно попадалось мне на глаза в специальной литературе, – продолжает Грэйд. – Речь идет о ритуальных убийствах, совершаемых бродячими бандами гомосексуалистов. Ты видел задницу этого бедолаги, – говорит он, даже не пытаясь скрыть отвращения, – на ней просто живого места нет. – Затем поднимает глаза к потолку: – Черт, надеюсь, он отрубился сразу же! А если нет, да поможет ему Бог!

Мацумоту как ветром сдуло. Зажав рот руной, он несется к туалету.

Теперь они вспарывают грудную клетку – работают грубо, по ходу ломая кости, не обращая внимания на кровь, которая брызжет на их белые халаты, вырезая органы, взвешивая, помечая и бросая их в тяжелые морозильные мешки. Скука смертная, но все должно быть в ажуре, потому что впереди – суд, там их выводы станут уликами. Когда работа закончена, помощники снимают со стола останки, по сути, ничем уже не отличающиеся от скелета, кладут их в пластиковый мешок и убирают в шкаф. Удалось снять пару более или менее четких отпечатков пальцев – их перешлют в вашингтонскую штаб-квартиру ФБР и Пентагон. Хорошо, если кто-нибудь хватится убитого, опознает его, тогда покойника похоронят как полагается, с указанием имени и фамилии, а не в безымянной могиле на какой-нибудь свалке их штата.

Приняв душ и переодевшись, Грэйд идет в медицинский корпус к себе в кабинет. Завтра его секретарша напечатает официальное заключение, ему же надо звонить окружному прокурору. Тот не хочет ждать до завтра.

10

– Лучше приезжай прямо сейчас.

– Что еще стряслось?

– Дело швах, старик, – отвечает Робертсон. – Не хочу говорить по телефону, слишком все серьезно. Просто приезжай, и очень быстро.

По дыханию в трубке я понял, как он напуган. Одно это уже может сбить с панталыку: Джон Робертсон никогда не теряет головы.

– Кстати, – добавляет он, – ты знаешь, где сейчас твои рокеры?

– Нет. Они поселились в «Шератоне». Если тебя это так волнует, позвони в отель сам, хотя сомневаюсь, чтобы в воскресенье вечером ты застал их на месте. – Я медлю. – А это имеет к ним отношение? – Глупый вопрос, тут же мелькает мысль.

– Поговорим при встрече. – Я слышу отбой.

Раздавив бутылочку пива, я раздеваюсь догола и иду в ванную, чтобы на скорую руку принять душ. Только что отвез Клаудию к матери. Целый день мы провели вместе – гуляли, купались, дурачились вовсю, она меня просто загоняла. Телефон звонил в тот момент, когда я входил в квартиру. Включив автоответчик, я узнал, что последние два часа окружной прокурор лично названивал мне с одной и той же просьбой – срочно перезвонить ему на работу.

Я стою под душем дольше, чем нужно, неизвестно, что меня ждет, но радоваться все равно нечему. На душе кошки скребут при мысли о том, что новые мои клиенты замешаны в каком-то более тяжком преступлении, чем вооруженный грабеж, за который к суду не привлекают. Независимо от того, кого они представляют, защиту или обвинение, адвокаты такие же люди, как все. Мы не можем симпатизировать всем подзащитным, хотя и обязаны их защищать. Хороший адвокат не допустит, чтобы личные эмоции примешивались к работе, но в то же время есть дела, с которыми лучше не связываться. Опыт и чутье подсказывают мне, что сейчас именно такой случай. Я все еще стою под душем, второй раз за день мою голову. Робертсон и в джинсах будет красивым, одетым с иголочки, чистым и свежим. Вот и буду ему под стать, пользуясь редкой возможностью побывать в тюрьме в нерабочее время.

Перед выходом звоню в «Шератон» – их номер не отвечает. То, что их нет, не должно меня тревожить, но я встревожен.

11

– Вчера после обеда в горах нашли труп. У домика лесничего гуляли ребята, они-то его и нашли.

– Знаю, – отвечаю я. – Вчера вечером видел в программе последних известий. – Вот, значит, чем была вызвана суматоха, которую мы с Клаудией видели, когда возвращались с рыбалки. – Довольно печальная история.

– Довольно печальная история? Занятно ты выражаешься.

Я снова в кабинете Робертсона, мы здесь вдвоем, но за дверью толпится народ. Слишком многолюдно для обычного воскресного вечера. На улице уже темнеет, через окно я вижу, как мало-помалу солнце растворяется за изломанной линией горизонта.

– Сейчас я покажу тебе фотографии. Если и они не настроят тебя против твоего дружка, то ничто другое – и подавно!

– А рокеры тут при чем?

– Может, это их рун дело. – Он смотрит на меня в упор, по взгляду видно, что время шуток кончилось.

– С чего ты взял? – Если этим ребятам теперь пришьют обвинение в убийстве, дело примет совсем другой оборот, тут я – пас. В таком деле без помощи коллег не обойтись, и адвокат, которого вышибли из собственной фирмы, здесь не годится. Если твоих клиентов ставят на одну доску с Адольфом Эйхманом, действовать нужно не так.

– Так мне сказал Грэйд.

– Ты что, спятил? – взрываюсь я. – Откуда ему знать хотя бы о том, что эти ребята в городе? Помилуй Бог, Джон, это же ни в какие ворота не лезет, ты даже обвинительного заключения предъявить не сможешь!

– Успокойся, Уилл! Грэйд не знает, что они в городе, черт побери, он даже не знает, что они на территории штата!

– Тогда о чем вообще речь? – Он водит меня за нос, мне это не по душе. Тем более что пахнет здесь обвинением в убийстве.

– Вот о чем. – Он берет со стола папку. Очевидно, это заключение по итогам вскрытия. – Он на словах передал результаты, и мне осталось восстановить картину происшедшего. – После паузы Джек добавляет: – Взгляни сам и поймешь, что я прав.

– Позволь уж мне самому судить, – я протягиваю руку за папкой, он ее не отдает.

– Сначала против них будет возбуждено дело.

– Когда?

– С минуты на минуту. Их задержали несколько минут назад и сейчас везут сюда.

– Откуда?

– Откуда надо. Не паникуй, – ободряет он меня, – они не пытались улизнуть. Да и место, где их сцапали, – самое обычное. – Он бросает папку на стол. – Поговорим как мужчина с мужчиной, Уилл. История в самом деле жуткая.

– Не для протокола?

Он кивает.

– О'кей.

Теперь он передает мне папку. Я смотрю на снимки: зрелище действительно отталкивающее. Я был во Вьетнаме, самоуверенный пацан, вчерашний школьник, видел фронт, но такого варварства видеть мне еще не доводилось.

– Боже милостивый! – В горле застревает комок. Хочется пить, вода – и та сойдет.

– Все снимки – черно-белые, – говорит Джон. – Представь, как все выглядело в цвете, это при сегодняшней-то жаре. О запахе я и не говорю. При осмотре трупа полицейских стошнило.

Сделав над собой усилие, я снова смотрю на снимки. Картина все та же.

– Их можно понять. Но с чего ты взял, что это сделали мои парни? Скорее тут не обошлось без организованной преступности, мафии и тому подобных группировок.

– Из-за полового члена, – через силу отвечает он.

– То-то и оно! Типичный приемчик всех подонков! – Убийца, кем бы он ни был, отрезал несчастному член и заталкивал в рот. – Были случаи, когда мафия так расправлялась со своими доносчиками. Да, так же было и во Вьетконге, – внезапно вспоминаю я, там это ни для кого не было секретом.

– Такие случаи и на счету преступных рокерских банд.

– Я не знал об этом, – осторожно отвечаю я, чувствуя, как все ближе подкрадывается ко мне тревога.

– Я тоже, – соглашается Робертсон. – Зато знал Грэйд. Он сам рассказал мне об этом, не подозревая, что парни уже у нас. – По тому, как Джон это говорит, я вижу, насколько серьезно он все воспринимает. Может, так и нужно, ведь стоит такой истории получить огласку, как шум поднимется несусветный.

– А что он еще тебе рассказал? – Я пытаюсь взять себя в руки, но мешают фотографии – они стоят перед глазами.

– Смерть наступила не от выстрелов.

Если раньше я слушал его довольно рассеянно, то теперь я – само внимание.

– Тогда...

– ...он был зарезан, – подхватывает мою мысль Робертсон. – Сорок семь ножевых ран! А может быть и так, что сначала его кастрировали, а потом нанесли сорок семь ударов ножом. Как бы то ни было, в голову стреляли под конец, уже задним числом, – со злостью добавляет он. – И они были в городе, когда это произошло.

– Погоди.

– А по словам Милтона Грэйда, одного из наиболее известных судебно-медицинских экспертов страны...

– Как и тебе, мне известны заслуги Грэйда! – нетерпеливо обрываю его я.

– ...подобные ритуальные убийства здорово попахивают гомосексуализмом...

– Если один парень отрезает другому член, выходит, не обошлось без сексуальных извращенцев?

– ...что характерно для убийств, совершаемых некоторыми преступными рокерскими бандами, – договаривает он. – Грэйд об этом читал в каких-то газетах.

Так, с первым пунктом обвинения ясно. Интересно, что за этим последует, если последует вообще.

– Отлично, – говорю я. – Это все равно не имеет к делу никакого отношения. Что еще у тебя есть против них? Чем еще ты можешь доказать, что они причастны к убийству?

– Пока ничем, – спокойно отвечает он.

– Тогда из чего же ты исходишь кроме того, что стражи порядка в большинстве своем боятся таких ребят как огня и ненавидят их лютой ненавистью?

– И из этого тоже. Такие ублюдки ничего, кроме ненависти, ни у кого не вызывают. В том числе и у тебя, несмотря на то что ты – их адвокат.

Звонит телефон. Робертсон берет трубку и слушает.

– ...Прекрасно. Твои подзащитные на противоположной стороне улицы, – говорит он мне. – Значит, они снова в тюрьме.

– Под арестом?

– Скажем лучше, под подозрением.

– В чем их подозревают?

– В убийстве при отягчающих обстоятельствах и похищении.

Мы оба понимаем, что не было сказано вслух: по законам штата убийства при отягчающих обстоятельствах и похищения караются смертной казнью.

12

Мои подзащитные даже не пытаются скрывать своей ярости. Дело против них пока не возбуждено, тридцать шесть часов еще не прошли. Они снова сидят напротив меня за столом в тюрьме, в своих цветастых рубахах, которые придают им особенно зловещий вид. Положив мускулистые руки на стол, одна на другую, Одинокий Волк наклоняется ко мне. Руки у него сплошь покрыты татуировкой, и чего тут только нет: выколотые змеи, ястребы, сердца, кинжалы, струйки крови, розы! Прямо музей народного изобразительного искусства.

– Что происходит, черт побери? – Голос у Одинокого Волка похож на шепот, как у привидения, и совсем не вяжется с той животной жестокостью, которая так и прет из него.

– Что ж ты такой хреновый адвокат, Александер? – В голосе его явственно слышится угроза, я просто физически ощущаю ее. – Содрал с нас деньги, обещал все уладить, а теперь мы снова здесь.

– Ты, хозяин, сам напросился, разве не помнишь? – Пошли они к чертовой матери, хотят другого адвоката – на здоровье! У меня своих проблем по горло.

Он глядит на меня в упор. Не привыкли к тому, чтобы на них орали.

– Не кипятись! – Под трехдневной щетиной видно, как губы у него растягиваются в озорную усмешку. – Мы же знаем, что лучше тебя все равно нет. – Покончив с угрозами, он откидывается на спинку стула. – Просто мы хотим знать, что все это значит.

– Что вам сказали?

– Ни черта не сказали! Заявились в ресторан, где мы сидели, оформили арест, сказав, что, если мы по своей воле не пойдем на новый допрос, освобождение под залог аннулируется. Так что выбора у нас практически не было.

– Ну и скандал мы там закатили! – басит второй, по кличке Таракан. Он чем-то похож на Мика Джеггера, лидера известной группы «Роллинг Стоунз», справа, от шеи до самой брови, у него родимое пятно, очертаниями напоминающее Флориду. – Гражданское население со страху чуть в штаны не наложило, – усмехаясь, добавляет он. Пижон, на левом верхнем резце носит коронку из сапфира звездообразной формы.

– Даже поужинать как следует не дали! – У этого прозвище Голландец. Рослый детина, выступает в роли любимца. Рыжие волосы, остриженные под горшок, веснушчатое лицо: ни дать ни взять Гек Финн, который может присниться в самом кошмарном сне. – Жрать хочется так, что, кажется, и целку бы слопал!

Общий смех, невольно улыбаюсь и я. Может, потому, что, как и они, считаю, что их мытарят ни за что ни про что.

– В тюремном корпусе стоят раздаточные машины-автоматы, – говорю я. – До завтрака этим придется и ограничиться.

Их лица мрачнеют. Смириться с этим будет нелегко, хотя легкой жизни теперь не жди.

– Несколько дней назад к северу отсюда в горах было совершено убийство, – говорю я. – Труп обнаружили вчера. – Я выжидаю. Никакой реакции. Хорошо.

– Считают, что это ваших рук дело. – Что толку ходить вокруг да около!

Они глядят на меня в упор, впечатление такое, что попадаешь в силовые линии массового гипноза.

– Черт побери, этого не может быть!

– Вы здесь ни при чем?

– Старик, сколько можно повторять одно и то же!

– Я должен был задать этот вопрос. Я же говорил вам: мне все время приходится задавать вопросы.

– О'кей! Понятно. – Одинокий Волк и сам уже успокоился. – Мы здесь ни при чем, ничего об этом не знаем. Клянусь Богом, старик, это правда! – Он глядит на меня в упор, все они глядят на меня в упор, не мигая.

Я тоже гляжу на них, но не так пристально; нужно совсем спятить, чтобы ответить им тем же. Взгляд у этих ребят пронзает насквозь, мой, слава Богу, нет! Я чувствую, как мысли у меня в голове налезают одна на другую, мозг адвоката становится похож на игровой автомат, который, перебрав все возможные комбинации, выдает свое решение; говорят ли подзащитные правду или кривят душой. На этот раз результат получить сразу не удается. Когда они сказали, что к вооруженному грабежу не имеют никакого отношения, я сразу им поверил, но вот относительно убийства что-то меня настораживает. Я склонен им верить: когда я только заговорил об этом, на их лицах отразилось полнейшее непонимание, а ведь притворяться тут невозможно, девяносто девять процентов людей из ста так или иначе проявили бы свои истинные чувства. Правда, этих ребят так просто на испуг не возьмешь, они привыкли ходить по острию ножа, иначе – смерть. Возможно и даже вероятно, что они тут ни при чем, но то, что эти парни способны на подобное варварство, сомнений не вызывает.

Но пока они либо не изменят своих показаний, либо не появится нечто, уличающее их во лжи, я поверю им на слово. У меня при себе заключение Грэйда, я гляжу в него, слушая, как они припоминают то, что произошло за последние несколько дней, и просматриваю его, ища расхождения.

Значит, были в городе, сняли дешевую потаскушку в баре (они делают на этом упор, чтобы я не сомневался, что это на самом деле так), ну так вот, она была пьяна, но никто ее ни к чему не принуждал, там найдется человек двести свидетелей, которые это подтвердят (Голландец прихватил с собой из бара коробок спичек, это первое, что мне нужно будет проверить), потом пару часов покатались...

– У вас были с ней половые сношения? – обрываю я.

– Нет, старик, мы просто сидели у костра и читали Рода Маккьюэна[3]3
  Род Маккьюэн (род. в 1933) – известный американский поэт, композитор, писатель, певец, стихи которого отличаются образностью и легким налетом сентиментальности.


[Закрыть]. Ты что, нас за педиков держишь? Ну конечно, мы ее трахнули! – отвечает Одинокий Волк чуть ли не с презрением. – Если попадаются бабы, которых мы не трахаем, значит, они того не заслуживают.

– Все по очереди?

– Есть у нас такие, кто имитирует оргазм? – Он обводит остальных взглядом, и они грубо, от души хохочут. – Да, старик. Мы все ее трахнули.

– Кто-то больше, кто-то меньше, – вставляет Таракан.

– Берегись! – Одинокий Волк грозит ему пальцем. Я восхищен их самообладанием, не думаю, что смог бы отпускать шуточки, зная, что меня могут обвинить в убийстве, даже если я не имею к нему отношения.

– Вы ее изнасиловали.

Зря я это сказал, ясно же, что девицу, кем бы она ни была, защита не захочет привлечь в качестве свидетеля. А если мне повезет, она вообще в суде не появится.

– Да никто ее не насиловал! – с жаром отвечает Одинокий Волк. – Она сама на нас западала. Кто-нибудь слышал, чтобы она жаловалась? – спрашивает он у остальных.

Все как один отрицательно мотают головами.

– На всех западала, что ли? Вы уверены? Ведь если она была без ума от троих из вас, а с четвертым не хотела ни в какую, то налицо изнасилование! И все тут!

– Ей до смерти хотелось трахаться! – гнет свое Одинокий Волк. – Мы как начали, так и не останавливались, а она даже не пикнула. – Он так и сыплет жаргонными словечками, немудрено, он ведь сызмальства только их и слышит.

Я обдумываю эти слова. Хорошо придумано – не придерешься, попробуй привлечь за это к суду обычного гражданина, он, может, и вышел бы сухим из воды. У нас в стране не найдется ни одного жюри присяжных, которое не признало бы эту четверку виновной.

Идем дальше. Отвезли девицу обратно в мотель в захолустной части города, где она живет (недалеко от того места, где живут Патриция и Клаудия, грустно заключаю я), затем покатили на юг, к Альбукерке по 14-й автостраде – живописному проселку, который идет через Мадрид, пришедший в запустение шахтерский городишко с железнодорожным вокзалом, где сейчас полным-полно длинноволосых художников, на которых приезжают поглазеть туристы. Остановились, чтобы заправиться, а в Мадрид приехали около семи утра. Тут я спрашиваю, уверены ли они насчет времени. Уверены. Чтобы позавтракать, пришлось ждать до половины восьмого, когда открылся единственный в городке ресторан. Официантка, она же – повариха, наверняка их помнит, характерец у нее еще тот, она совсем их не испугалась и, пока они ели, без конца сыпала оскорблениями, а они в долгу не оставались. За бензин они расплатились кредитной карточкой, есть квитанция. Слава Богу, что на свете есть пластмасса, думаю я, опуская квитанцию в карман. Даже те, кому нет доступа в приличное общество, и то ею пользуются.

Они рассказывают, как провели время в Альбукерке. Мне удается заставить их говорить покороче: подробности приедаются, то и дело повторяются и вообще звучат как-то по-детски, вся эта трепотня напоминает шикарные студенческие пирушки, где дым стоял коромыслом. Впрочем, если отбросить всю шелуху, в этих байках хорошо уже то, что их видели сотни человек, недостатка в свидетелях не будет. По сути, каждая минута, начиная с их приезда в Санта-Фе и кончая арестом на юге штата, не только учтена, но и, что еще важнее, может быть подтверждена свидетельскими показаниями. Такое убийство требовало времени, в заключении коронера об этом четко сказано. Если они говорят правду, то у них не было возможности остаться одним и совершить его.

– Завтра утром нас отпустят под залог? – спрашивает Одинокий Волк.

– И во сколько это обойдется? – Это Гусь, последний из четверки, который до сих пор молчал. Он старше остальных, ему, может, уже за сорок, борода и волосы, собранные сзади в пучок, сильно тронуты сединой. Он коренастый, грудь колесом, напоминает персонаж из диснеевского мультика «Белоснежка и семь гномов». – Знаешь, мы ведь не миллионеры.

– Но расходы можем оплатить, – торопливо добавляет Одинокий Волк. Задобрить хочет.

– Придется вам задержаться здесь на несколько дней, – говорю я. – Прокурор может держать вас под арестом без предъявления официального обвинения, пока будет уговаривать судью назначить слушание дела на понедельник, после чего станет настаивать, чтобы вас посадили в тюрьму до тех пор, пока он не передаст дело на рассмотрение большого жюри. Поэтому смыться вам не удастся.

– Мы и не пытались смыться, – напоминает Таракан.

– Тогда вы не подозревались в убийстве. Много времени это не займет, – говорю я, всячески стараясь приукрасить истинное положение вещей, – проторчите в городе на пару дней больше, чем думали, только и всего. Жилье и питание – бесплатно.

Они не возражают, им это не в диковинку, надо будет – они неделю будут жариться в аду.

– Вот, пожалуй, пока и все, – говорю я, собираясь идти. – Завтра с утра зайду вас проведать.

Я зову охранника, чтобы он меня выпустил, но Одинокий Волк останавливает меня.

– Если случится самое худшее... если в конце концов дело дойдет до суда... во сколько нам это встанет?

Я ждал этого вопроса, хотя надеялся, что сегодня вечером он еще не возникнет.

– Обычно защита по делу об убийстве, подобному этому, стоит пятьдесят-семьдесят пять кусков. – Сейчас не тот случай, чтобы ходить вокруг да около. – Все зависит от того, что еще выплывет наружу.

Они моргают, с трудом переводят дух. Все, кроме Одинокого Волка, на лице которого не дрогнул ни один мускул.

– С каждого, – добавляю я.

Они ошарашены, даже Одинокий Волк, хотя он и старается не подавать виду.

– Мы заплатим, – упрямо заверяет он меня.

– Половину – сейчас.

– Я же сказал, что заплатим. – Он признает только один вид езды – вперед, на полной скорости. Остальные смотрят на нас, нервничая, довольствуясь ролью зрителей в игре, где многое поставлено на карту.

Гусь откашливается.

– Нам нужно посоветоваться.

– Погодите! – быстро вставляю я.

Они оборачиваются.

– Я возьму с вас не как обычно, а со скидкой. Одинокий Волк пристально смотрит на меня.

– Почему?

– Потому что я верю в это дело. Потому что вам нужен я, нужен лучший из лучших.

Точнее говоря, потому что вы нужны мне. Я остался без работы и не могу позволить себе хлопать ушами. Не только из-за денег, но и из-за известности, рекламы. Не так уж часто встречаются такие скандальные дела, тут речь не только о звонкой монете – мне необходимо оставаться на виду.

– Так сколько? – спрашивает Одинокий Волк.

– За все про все – сто пятьдесят кусков, и тогда я, пожалуй, возьмусь за ваше дело. За меньшую сумму не найдется адвоката, который сумеет вас защищать; если запросят меньше, значит, врут.

Одинокий Волк не сводит с меня глаз.

– Мы заплатим. Если это окончательная сумма.

– Нам придется постараться, чтобы она такой осталась.

Они улыбаются.

– Нам нужен лучший из лучших, – говорит Гусь. – И это ты, старина! А деньги свои ты получишь, обещаем!