Текст книги "Против ветра"

19

Полицейские вихрем проносятся по Санта-Фе, раз за разом прочесывая город, все до единого бары, мотели, ночлежки для бездомных, клиники, где хранятся запасы консервированной крови, бюро по временному трудоустройству, перекрестки, промышленные предприятия. Моузби координирует всю операцию, и, хотя основная нагрузка падает на Санчеса и Гомеса, к ней подключили всех полицейских, каких только можно. Если удастся найти компромат на рокеров, тогда политический резонанс от суда будет еще большим, он привлечет внимание и в конечном счете завершится вынесением приговора. Моузби знает, что, если удастся собрать достаточно улик, чтобы вынести дело на рассмотрение большого жюри и добиться предъявления обвинения, дальше все пойдет как по маслу. Но главная задача – найти убийцу. Пока операция не получила нежелательной огласки. Робертсон следит за тем, чтобы представить ее в нужном свете: сведение счетов между бандами перешло допустимые границы и, увы, повлекло за собой неминуемое возмездие. Жуткие подробности происшедшего он от широкой общественности скрывает, и пока пресса клюет на эту уловку. Как только в установленном порядке будет произведен арест и суд начнет совещаться с адвокатами сторон, промывание мозгов пойдет вовсю и будет продолжаться до тех пор, пока не развернется процедура суда и на обвиняемого не будут смотреть, как на изгоя общества, бешеного пса, место которому на живодерне.

Этот вариант развития событий широко распространен, так всегда делают, когда речь идет об изуверских убийствах. Никому, кроме разве что самого обвиняемого и его поверенного, даже в голову не придет усомниться в этом. Что же до их доводов, то они, разумеется, шиты белыми нитками и продиктованы корыстными соображениями. В результате лавры героев дня достаются Санчесу и Гомесу.

Сначала они направились в «Росинку», не скрывая, что из полиции, но вернулись несолоно хлебавши: никто не стал тратить на них время. Ретировавшись, они выяснили только, что рокеры там побывали (что значения почти не имело, так как рокеры были в десятках таких заведений в момент массового наплыва посетителей), забрали с собой какую-то девицу, которая то ли работает в мотеле, то ли нет, – смотря кого слушать. Выяснилось также, что, возможно, и убитый, и рокеры накануне вечером были в баре, повздорили из-за того, что им попытались всучить дозу некачественного наркотика, вышли наружу, чтобы продолжить выяснение отношений, – стычки по таким поводам случались то и дело, с таким же успехом еще кто-нибудь мог свести счеты с убитым в другой вечер. Об убитом сложилось мнение как о человеке, который раздавал обещания, не умея подкрепить их кулаками.

В девятом по счету мотеле – удача. У девушки страшные боли, по-прежнему идет кровь, она попыталась было лечиться на свой страх и риск, побоявшись идти в больницу и выдумывать там правдоподобную историю о случившемся. Они по-отечески утешают ее, она что, не понимает, что может умереть? Она слишком слаба, чтобы перечить, да, они из полиции, разумеется, любая помощь с ее стороны будет только приветствоваться, но сейчас их больше всего заботит ее здоровье.

В больнице, где в обязательном порядке регистрируются все пациенты, они обходятся без этого. (Для того, говорят они ей, чтобы напавшие на нее не дознались, что она обратилась к властям.) Поэтому, когда через несколько часов она уезжает с ними – еще слабая, но получившая квалифицированную медицинскую помощь, держа в руке пластмассовую коробку, доверху набитую антибиотиками, то, формально говоря, она там не была. А поскольку она, формально говоря, там не была, то, формально говоря, никто и не допрашивал ее и не выуживал никаких сведений.

А потом она исчезает, и в течение пяти дней о ней ни слуху ни духу.

20

Мне звонит Робертсон.

– Завтра утром им предъявят обвинение.

– Пора бы, – отвечаю я, не скрывая легкого раздражения. – Это можно было сделать еще три дня назад.

– Три дня назад у меня не было судьи. – Спокоен, ублюдок, черт бы его побрал, из трубки так и веет холодом.

– А в чем их обвиняют? – Я же знаю, что у него против них ничего нет, ведь заседание большого жюри не назначено.

– Соучастие в убийстве.

– Чушь собачья! – взрываюсь я. – Черт побери, ведь у тебя же ничего нет против них, а? Да ты просто шьешь им дело, чтобы газеты не сделали из тебя котлету! Черт возьми, Джон, – продолжаю я, понижая голос и переходя на более доверительный тон, – ты не прав! Ты сам это знаешь. Это на тебя не похоже. С какой стати ты так поступаешь? – Не хочется говорить «поступаешь со мной», но эта недосказанность очевидна, она повисает над разделяющей нас пропастью, которая становится все шире и шире.

– Не принимай это так близко к сердцу, Уилл, – советует он. – Тогда и жизнь у тебя сложится лучше и поживешь подольше.

– Не уверен, что хочу пожить подольше. Послушай, Джон! Если у тебя ничего нет против них, остановись. Это недостойно как прокуратуры, где ты работаешь, так и твоих же собственных представлений о морали, – прибавляю я, пытаясь усовестить его.

– Соучастие в убийстве, – повторяет он, не клюнув на приманку. – У нас достаточно оснований, чтобы по законам штата возбудить против них дело по этому обвинению. Это еще цветочки, – невозмутимо добавляет он.

Если это цветочки, то ягодки не что иное, как убийство, но когда прокурор, особенно тот, кто вроде бы приходится тебе другом, начинает говорить, как по бумажке, то зло берет. Больше всего меня тревожит то, что по характеру Джон – человек спокойный, почему и ладит с законом. Он редко когда подставляет себя под удар и когда вот так, напрямик, заявляет, что, по его мнению, можно привлечь их к суду по обвинению в убийстве, мне становится не по себе. Может, он делает это нарочно, может, знает, что сейчас я уязвим, может, готовит почву для компромиссного признания вины?

– О'кей, – смягчаюсь я. – Сколько надо, чтобы их выпустили под залог?

– Мое мнение – миллион.

– Что?

– Наличными. С каждого. Уверен, и не без основания, что судья меня поддержит. Это опасные люди, Уилл, и мы не хотим, чтобы они дали деру.

Я с шумом выдыхаю воздух. У моих подзащитных столько же шансов внести миллион за освобождение под залог всем вместе или каждому, сколько у меня перспективы первым полететь на Сатурн.

– Какая муха тебя укусила? – спрашиваю я, уже достаточно успокоившись, чтобы не дать воли гневу в телефонном разговоре.

– Они убили человека. И я не хочу выпускать их до тех пор, пока они не заплатят за это.

21

– Пожалуйста, назовите членам большого жюри свое имя и фамилию.

– Рита Гомес.

– Сколько вам лет?

– Двадцать два.

– Кем вы работаете?

– Горничной в мотеле «Старая саманная хижина».

– В Санта-Фе?

– Да, сэр.

– А где живете?

– В мотеле. Мне разрешили жить в одном из номеров, потому что в это время года, как правило, есть свободные места.

– Вы давно там живете?

– Месяца три.

– А где жили до этого?

– В Лас-Крусес. Я там родилась.

– Госпожа Гомес, изложите, пожалуйста, членам большого жюри собственную версию того, что произошло вечером 21 июля этого года.

– Хорошо, сэр. Я была в том баре. В «Росинке». Мы пошли туда с Ричардом, но потом он вспылил и ушел.

– С Ричардом Бартлессом? С тем, которого убили?

– Да, сэр. Он пару дней жил в мотеле, и мы познакомились.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Ну так вот, Ричард был там еще с одним парнем, который говорил, что торгует то ли наркотиками, то ли еще чем, и он стал предлагать тем парням какую-то дрянь, и те предложили ему выйти...

– Тем парням? Вы имеете в виду четырех мужчин, которых все знают по кличкам Одинокий Волк, Таракан, Гусь и Голландец?

– Да, сэр. Их самых.

– Продолжайте.

– Значит, они вышли на стоянку, а Ричард, почуяв, что сейчас ему всыплют по первое число, удрал и оставил меня одну. Потом все остальные вернулись в бар и просидели там до самого закрытия, пока тот, которого зовут Одинокий Волк, не спросил, не нужно ли кого подбросить до дому. Вот я и вызвалась, ведь Ричард, а я на него надеялась, смылся с перепугу, а Одинокий Волк сказал, что отвезет меня обратно в мотель, вот я с ними и поехала.

– Они отвезли вас обратно в мотель?

– Нет, сэр.

– А куда?

– Мы проехали мимо мотеля, я сказала, что вот я и дома, но они не остановились и рванули дальше, в горы, и остановились лишь тогда, когда мы проехали половину дороги, ведущей вверх.

– Что произошло потом?

– Они меня трахнули.

– Они вас изнасиловали.

– Да, сэр.

– Все?

– Да, сэр. Каждый по два раза.

– Вы пытались оказывать сопротивление?

– Вы за дуру меня принимаете? Хорошо еще, что только изнасиловали, а не убили!

– Значит, вы согласились, опасаясь за свою жизнь.

– Само собой!

– Продолжайте.

– Значит, потом они отвезли меня обратно в мотель, мы выпили пива, и они снова стали меня трахать...

– Насиловать...

– Да, сэр. Значит, потом вошел Ричард, он, наверное, спал у себя в соседнем номере и проснулся от шума, потому что я орала, чтобы они перестали, ведь боль была жуткая, он вошел и сказал, чтобы они перестали, разве им не видно, что мне больно, а они ему говорят, чтобы он заткнулся и шел куда подальше, но он не ушел.

– Он что, не испугался?

– Может, и испугался, но он пытался мне помочь. Может, он накурился травки, у него была клевая травка, которую он пытался загнать.

– Продолжайте.

– Ну, им не понравилось, как он наехал на них, понес, что я, мол, его девушка, ну и все такое прочее, а между нами ничего не было, мы просто дружили, и наезжал на них, пока они скопом не кинулись на него. Ну, тогда он вытащил из-за голенища нож вроде тех, что носят «зеленые береты», и попытался пырнуть их, тут уж они разъярились вовсю, выхватили у него нож и принялись лупить его почем зря. Он начал орать благим матом, да так, что его, наверное, было слышно через дорогу! Ну, тогда они забеспокоились, что его услышат и позовут полицию, взяли веревки для развешивания белья из прачечной, где стоят стиральные машины, крепко его связали, так, что руки у него буквально одеревенели. Связав, бросили в машину и отвезли в горы, куда до этого отвозили и меня.

– Вы поехали с ними?

– Они меня заставили. Боялись, что я вызову полицию. Я бы тоже так поступила на их месте.

(Она отпивает из стакана с водой.)

– Продолжайте, пожалуйста.

– Ну, приехали мы в горы, тут-то самый смак и начался! Я хотела сказать, самый ужас. Сначала двое из них трахнули его через задницу...

– Они изнасиловали его через задний проход?

– Да, сэр, сзади.

– А вы не помните, кто именно?

– Погодите... это был не Одинокий Волк... нет, тот, что постарше, Гусь. И не этот малыш... Таракан, а другой...

– Продолжайте, пожалуйста.

– Ричард орал благим матом, они сказали, чтобы он заткнулся, черт побери, но он продолжал вопить, и они не выдержали. Разожгли костер, прижали его к земле, сунули нож в костер и, когда он раскалился добела, пырнули его этим ножом. Дважды пырнув его, они снова прокаливали лезвие над костром, может, для того, чтобы он легче вошел в тело, не знаю. Знаю только, что они все время кололи его ножом. А когда остановились, он был уже мертв, и говорить нечего!

– А чем все это время были заняты вы сами, госпожа Гомес?

– Я молилась. Чтобы они меня не убили. Особенно так, как убили его. Ничего страшнее в жизни я не видела.

(Она снова отпивает из стакана с водой, пытаясь взять себя в руки.)

– Сначала успокойтесь, потом продолжим. Может быть, нужно объявить перерыв?

– Нет, сэр, я в порядке. Просто вспоминать все это ужасно. Особенно то, что было дальше.

– Понимаю... продолжайте, пожалуйста.

– Ну, тогда они взяли нож...

– Может быть, все же следует объявить перерыв...

– Нет, я хочу рассказать все... они взяли его нож, отрезали ему член и сунули в рот.

– Они кастрировали его.

– Да, сэр, отрезали ему член. И сунули в рот.

– Это что, было частью какого-нибудь ритуала?

– Да, сэр. Типа тех шаманских штучек, о которых читаешь время от времени.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Ну, потом они все прикидывали, что делать дальше, а потом Одинокий Волк достает из кармана пистолет и стреляет ему в голову...

– В человека, который, судя по тому, что вы рассказывали, был уже мертв.

– Мертв, и думать нечего! Ну, он выстрелил несколько раз ему в голову, тогда кто-то из остальных спрашивает, зачем он это делает, а он отвечает: чтобы представить дело так, что сначала его застрелили, а уж потом пырнули ножом. Тогда, мол, полицейские решат, что банды сводили между собой счеты, и дело пойдет по ложному следу.

– Это сказал тот, кто назвался Одиноким Волком.

– Да, сэр.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Ну, потом они бросили труп в кусты под обрывом, посадили меня в машину и отвезли обратно в мотель.

– И отпустили?

– Да, сэр. Сначала они хотели меня убить, чтобы я ничего не рассказала полиции, но я обещала, что буду молчать; о'кей, говорит тогда Одинокий Волн, убивать ее не будем. Ты же ничего не скажешь, правда? Ну вот. Он же знал, что иначе я умру со страха, и тогда они вернутся и в самом деле меня прикончат. Ну, вместо этого они меня просто трахнули...

– Все четверо?

– Да, сэр.

– Продолжайте.

– А потом сели на мотоциклы и укатили. Вот и все. Больше ничего не было.

22

– Чушь собачья! – с вызовом говорит мне Одинокий Волк. – Знаешь, почему?

– Пожалуй, я бы не прочь узнать. – Я же не знаю пока всех деталей, мне еще предстоит попотеть по мере того, как в ходе расследования будут всплывать все новые и новые подробности, уж Робертсон постарается обтяпать все так, чтобы комар носа не подточил. Что ж, теперь я знаю, как обстоят дела, и с учетом этого решу, как себя вести. А пока мне в установленном порядке сообщили, что сегодня во второй половине дня большое жюри, взяв за основу одни лишь показания Риты Гомес, которая, к моему огорчению и вящему замешательству, исчезла так же внезапно, как и появилась, возбудило в открытом судебном заседании дело по обвинению в убийстве против всех четырех моих клиентов. Теоретически это означает все, что угодно, – от убийства при отягчающих обстоятельствах до непредумышленного убийства. Робертсон собрался выбиться в большие начальники, и отступится он лишь в том случае, если его карта будет бита. Штат жаждет смерти моих подопечных.

– Если бы мы прикончили этого типа, а она все видела, то убрали бы заодно и ее тоже! Это уж точно!

В известной логике ему не откажешь. Само собой, я еще не читал ее показаний, но она должна была заявить, что убийство произошло в ее присутствии: если бы это было не так, ей бы никто не поверил.

– А может, вы пожалели ее. Может, решили, что она слишком испугана, чтобы заговорить.

– Ты, старина, за дураков нас держишь! – говорит он, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться мне прямо в лицо. – Ты что, думаешь, мы будем жалеть какую-то сучку, из-за которой можем угодить на электрический стул? Бог ты мой, – с открытой неприязнью говорит он, качая головой, – может, такой адвокат, как ты, нам и ни к чему! Хреново соображаешь, черт бы тебя побрал!

Я задет за живое. Резкий ответ уже готов сорваться с губ, но усилием воли я заставляю себя прикусить язык – пожалуй, это самый благоразумный поступок за последнее время. Незачем цапаться с ними по мелочам, мне важна итоговая победа.

Минутная тишина. Мы слышим свое дыхание, подстраиваемся друг к другу и дышим как одно целое – один вдох и выдох. Пошел уже первый час ночи, арестанты давно спят, но мне разрешен круглосуточный доступ к моим орлам, и я не стал откладывать встречу с ними до утра (Робертсон на это и надеялся, сообщив мне о предъявленном обвинении в половине десятого вечера). На прошлой неделе я, может, и не стал бы им перечить, но за последнее время мне слишком часто подкладывали свинью по этому делу, да и во всем остальном тоже. Сейчас надо определить план действий, по крайней мере, хотя бы попытаться. Ясно одно: от этого дела я не откажусь.

– Решать вам, – спокойно говорю я.

Одинокий Волк улыбается, шире улыбки у него я еще не видел. Теперь мне понятно, почему его так прозвали. Остальная троица в панике.

– Проверка на прочность, – говорит Одинокий Волк без тени страха, что при сложившихся обстоятельствах ничего, кроме восхищения, не вызывает. – Тебя не так-то просто взять на испуг. Ты с нами, адвокат.

Остальные в этом не уверены; упиваясь триумфом, я несколько секунд держу их на крючке, потом великодушно отпускаю.

– Отлично, – говорю я, обращаясь ко всем сразу. – Согласен.

Словно камень с плеч свалился. На душе у меня легко – и потому, что я ощутил свою власть над ними, и потому, что на самом деле им нужен, нужен позарез. Как же они одиноки, вдруг мелькает мысль ведь только я связываю их с миром вне клетки, в которую они попали! Больше никто!

– Но при двух условиях.

– Как скажешь, – отвечает Одинокий Волк чуть поспешнее, чем следует. Снисходительный вид с него как рукой сняло, сейчас положение слишком шатко, чтобы валять дурака. Мне приятно, что он нервничает, но внутренний голос подсказывает, что лучше бы он и виду не подавал. Мне нравится, что обычно он держится как ни в чем не бывало.

– Зарубите себе на носу вот что! – говорю я. – Каждый. От этого будет зависеть ваша жизнь.

Они замирают.

– Во-первых, ни при каких обстоятельствах вы не будете мне лгать, – говорю я, оттопыривая мизинец. – Ни при каких.

– Мы не лгали, – отвечает он.

– Это, дружок, спорный вопрос – правду ли говорит свидетельница обвинения или нет, но теперь это уже в прошлом. А во-вторых, – набираю я в легкие воздуха, игра на публику тут ни к чему, мне нужно, чтобы они поняли это, – вы должны быть невиновны. Может, раньше я и попробовал бы все уладить миром, но теперь уже поздно.

– Мы невиновны, – не дрогнув, отвечает Одинокий Волк.

Я поочередно смотрю на каждого из них. Либо после фильма «Пролетая над гнездом кукушки», отмеченного прекрасными актерскими работами, мир еще не видал такой игры, либо они говорят правду.

23

– От этих ребят можно было ждать чего угодно! – Смех у нее совершенно естественный, одинаково приятный и ей самой, и собеседнику, такой грудной, переливчатый, будто слышишь, как пустая бочка, громыхая, катится по наклонной плоскости вдоль длинного туннеля.

– Так ты их помнишь?

– Таких мерзавцев не забудешь! Ты ж меня знаешь, – продолжает она (я на самом деле ее знаю, но точно так же она обратилась бы и к абсолютно незнакомому человеку), – стоит мне увидеть чье-нибудь лицо, и я уже никогда его не забываю. Могу с точностью до четверти дюйма сказать, какой длины были бачки у Элвиса Пресли, а ведь уже добрых лет двадцать прошло с тех пор, как мальчик был здесь, упокой Господь его душу! Любил, чтобы бифштекс подавали прожаренным до черноты, а мамалыгу всегда щедро поливал соусом. К тому же классный гитарист. Ты уже был в Грейсленде, в его усадьбе?

Я не отвечаю, да ответа и не требуется.

Я сижу у стойки единственного кафе в Мадриде и слушаю, за неимением другого выхода. Стойка сделана из белого, отполированного до блеска пластика, в него вделан старенький сатуратор для газировки, рядом со стойкой – привинченные к полу высокие табуреты, обитые хотя и выцветшей, но целой и не залитой спиртным красной материей.

Снаружи солнце жарит вовсю. Старый кондиционер, пристроенный к оконной раме, надрывно фыркает и кашляет, доказывая, что ему на самом деле грош цена, но это все же лучше, чем ничего.

Мэгги стоит, облокотившись на стойку и зажав уголком рта уже почти потухшую сигарету из пачки «Лаки страйк» – точь-в-точь, как Ида Лупино в известном своем фильме «Высоко в Сьерре». На ней фирменная майка рок-группы «Грейтфул дэд» на бретельках, потрепанные, подрезанные выше колен джинсы, домашние туфли на каблуках с открытыми розовыми пушистыми носками. Пальцы ног покрыты зеленым лаком со стальным отливом. Она и не скрывает, что ей стукнуло семьдесят, волосы умопомрачительного морковно-красного цвета, прямо по центру рассекает темно-синяя прядь, как у панка.

Она снова наливает кофе. Кроме меня, в заведении сейчас никого нет.

Я выехал из Санта-Фе рано утром, отправившись по тому же пути, что и рокеры. Четырнадцатая автострада в Нью-Мексико – неплохая дорога, давно проложенная и живописная, почтовых открыток и глянцеватых рекламных объявлений с ее видами в журналах вышло уже сверх всякой меры. Огибая тюрьму штата, она идет к югу через Мадрид, мимо Голдена в центральной части штата Колорадо с давным-давно построенной факторией, где, по всеобщему признанию, хранилась лучшая в стране коллекция ювелирных изделий из бирюзы, пока несколько лет назад владелец не умер, а его наследники не решили, что им она ни к чему, и наконец пересекается с 40-й межштатной автострадой к востоку от Альбукерке.

Кафе Мэгги – одно из тех мест, где местные жители «непременно» остановятся, но не для того, чтобы поесть, – цены там такие же, как и во всех закусочных, половину продуктов размораживают, доставая из холодильника, а чтобы послушать Мэгги, когда она, разойдясь, принимается выплескивать на слушателей поток житейских, да и философских рассуждений на самые разные темы.

– Разве они тебя не напугали? – спрашиваю я. – Хоть чуть-чуть?

– А с чего мне пугаться? – искренне удивляется она.

– А с того, что они перепугали до смерти большинство обывателей. Этим они, в частности, и промышляют.

– Ты что, шутишь? Черт побери, да эти ребята, что котики, мухи не обидят! К тому же прикатили на шикарных мотоциклах. Настоящий кайф словить можно только на «харлее», остальные ему и в подметки не годятся. У моего третьего мужа был «харлей». Вот он и гонял на нем до тех пор, пока не слетел с обрыва близ Хемес-Пуэбло. Тачка вдребезги, остались одни воспоминания! Он у меня красавец был, чертеняка! Хотя, попав в переплет, малость сдал, – добавляет она. – Весь как-то скрючился, стручок его, и тот поувял. Я на него, беднягу, смотреть не могла, всякий раз до истерики доходило. Видно, поэтому он и сбежал с какой-то бабенкой, у которой не то мать, не то отец из индейцев навахо. Ее-то, видно, устраивало, под каким углом этот стручок свисал. Хотя раньше красавец был, ничего не скажешь.

Она поправляет прическу, глядя на свое отражение в зеркале, висящем в глубине бара. Она и раньше не раз заговаривала зубы какому-нибудь не особо словоохотливому случайному автотуристу, заглянувшему к ней по чистой, в общем, случайности, с женой, без жены – все одно.

Значит, котики, думаю я, мухи не обидят. Горные львы, те тоже из породы кошачьих.

– К тому же вежливые, – добавляет она. – С прекрасными манерами. Надо отдать должное их матерям.

– А свои татуировки они тебе показывали?

– Все самые лучшие! Из тех, что можно показать и женщинам тоже, – чопорно докладывает она. – А я в ответ показала им одну или две своих! – Она снова разражается грубым хохотом. – Знаешь, на них это произвело сильное впечатление. Они еще сказали, что у меня татуировки получше, так прямо и сказали, правда. У них некоторые сделаны кустарно, тюремная работа, одно слово. А у меня все до единой выполнены профессионально, – с гордостью говорит она. – Лайл Таттл делал мне наколки в форме сердца и бабочки, когда был у нас проездом. Я отказалась кормить его, пока он не пообещал сделать татуировку. А тебе случайно не встречалась его статья? Среди татуировщиков этот парень – настоящий Рембрандт, начальник!

– Наверное, я ее пропустил, – говорю я, перелистывая свои записи. Она снова наливает мне чашку, на глазок добавляет туда сливок, чтоб было поровну, и перемешивает ложечкой. Я поднимаю голову. – Они были здесь в субботу утром. Ты в этом уверена?

– Черт побери, конечно, уверена! – возмущается Мэгги. – Я же сама это сказала. Или нет?

– Ну конечно, – поспешно поддакиваю я. Ссориться с ней ни к чему. Хотя бы потому, что из-за этого придется проторчать здесь пару лишних дней, а мне еще надо кое-куда съездить и кое с кем повидаться.

– Думаешь, у меня старческий склероз? Неужели? У меня ум такой ясный, – продолжает она, не дожидаясь ответа, – что профессор из МТИ – это Массачусетский технологический институт, начальник, просил меня приехать в Бостон, штат Массачусетс, на осмотр. Его заинтересовал мой мозг. Говорит, среди пожилых, с кем ему доводилось встречаться, у меня самый острый ум. Да, это было в субботу утром. Ясным, ранним утром.

– А ты не помнишь, когда именно? Когда они приехали?

– Когда я открыла кафе, они уже сидели на ступеньках крыльца. – Мэгги живет в квартирке, выходящей на задний двор. Она тут же мне ее показала. Внутреннее убранство – в типично гавайском стиле, рассчитанном на туристов.

– В котором часу это было?

– В половине восьмого. Тютелька в тютельку. Не на пять минут раньше, – со значением говорит она. – И не на пять минут позже. Ровно в половине восьмого, и точка!

Я делаю пометку в записной книжке. То же самое сказали мне и рокеры: выехав до рассвета из Санта-Фе, они направились на юг, остановившись, чтобы заправиться и купить пару картонок по шести бутылок пива в каждой в небольшом ночном ларьке, и прикатили в Мадрид около семи. Там прохлаждались на крыльце у входа в бар Мэгги, пока он не открылся. Дежуривший на бензоколонке парнишка, у которого вся шея покрылась чирьями, отчетливо их запомнил. Может, Мэгги они и кажутся котиками, но на него они таки нагнали страху, словно призраки возникнув из мрака на мотоциклах, двигавшихся на малой скорости: типично американский кошмар. Заправляя мотоциклы, они выпили все шесть бутылок, опустошив одну из картонок, еще пятнадцать-двадцать секунд ушло на то, чтобы наполнить канистру. Когда они приехали, было без чего-то шесть, мальчишка точно запомнил время – пока они занимались своим делом, он включил телевизор, чтобы посмотреть последние известия, и около минуты на экране шла цветная заставка, а в шесть начался выпуск новостей.

Я показал ему подписанную Гусем квитанцию с отметкой об оплате при помощи кредитной карточки и проставленным временем. Паренек уверенно подтвердил, что это она и есть. Показал ему также вчерашние фотографии, которые снимал «полароидом». Они, и сомневаться нечего. Просто так эту четверку не забудешь, не тут-то было.

– Что они взяли на завтрак? – спрашиваю у Мэгги. Мне, в общем, все равно, просто хочется задать работенку ее мозгам, которые, как она считает, у нее есть. Я залпом допиваю кофе, под слоем сладких сливок он остыл, стал терпким на вкус. Спине становится холодно – кондиционер гонит воздух прямо на мокрую от пота рубашку.

– Яичница с хорошо прожаренным беконом, мамалыга, тосты из пшеничного хлеба. Ветчина с жареным картофелем, песочное печенье. Бекон с хорошо прожаренным картофелем, тосты из белого хлеба. Гренки, поджаренные в молоке с яйцом, бекон. Четыре стакана молока, три чашки кофе. Малыш кофе пить не стал. Да, и еще четыре больших стакана апельсинового сока, – договаривает она, приберегая козырную карту под конец.

Я кладу доллар на стойку, взмахом руки даю понять, что сдачи не надо, и закрываю записную книжку.

– Уходить собрался, начальник?

– Надо еще кое с кем повидаться, кое-где побывать.

– У меня тебе больше нечего делать. В следующий раз приезжай вместе со своей девочкой. Ей понравились кастаньеты, которые я ей подарила?

– Она в них души не чает. Чуть ли не спать с ними ложится. – Около года назад мы с Клаудией наведывались сюда и по настоянию Мэгги облазили ее заведение сверху донизу. На глаза Клаудии попалась пара старинных испанских кастаньет, лежавших на конторке Мэгги, – подарок давнего ее поклонника, и Мэгги тут же презентовала их ей. Вряд ли Мэгги стоит знать, что уже к середине дня Клаудия потеряла к подарку интерес и вскоре куда-то его сунула. Больше кастаньет в доме не видели.

– Ну, передавай ей привет от меня! – говорит Мэгги, сияя улыбкой. – Скажи, у меня для нее приготовлен новый подарок, именной.

– Хорошо. Спасибо.

Я направляюсь к двери и, открывая ее, чувствую, как на меня пахнуло раскаленным воздухом.

– А что, эти ребята натворили что-то серьезное, а, начальник? – кричит она мне вслед.

– Да, очень.

– Это они кокнули того мужика в горах, про которого рассказывали по телевизору? – ворчливо спрашивает она.

– Полиция считает, это их рук дело.

– Они его не убивали, – безапелляционным тоном заявляет она. – Ты взялся быть их адвокатом?

Я киваю. Она кивает в ответ, приободрившись.

– А по-твоему, это они его убили? – Голос ей изменяет, становясь каким-то надтреснутым, и в эту секунду она превращается в самую обыкновенную старуху.

– Нет. Они не убивали.

Она первой услышала, как я произнес эти слова. И она первой задала мне этот вопрос.