Текст книги "Основания новой науки об общей природе наций"

Джамбаттиста Вико
Основания новой науки об общей природе наций

Перевод с итальянского и комментарии А. А. Губера

Вступительная статья Ю. В. Ивановой, П. В. Соколова

© Губер А. А., наследники, перевод на русский язык, 2018

© Иванова Ю. В., вступительная статья, 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик». 2018

Ad lectorem aequanimum

«К долготерпеливому читателю» – это обращение автора «Новой науки», неаполитанского философа Джамбаттисты Вико (1668–1744), к его согражданам по «Республике ученых» можно переадресовать и современной ее аудитории – и прежде всего российской. И по замыслу своему и по манере исполнения «Новая наука» требует недюжинного терпения, бывшего редкостью даже в то время, когда для европейского эрудита было нормой знание семивосьми языков, а корифеи «Республики ученых» похвалялись тем, что могут рассказать наизусть по-латыни все исторические сочинения Тацита с ножом, приставленным к горлу. Даже для людей барочного века, бестрепетно поглощавших сорокатомные романы с тысячами примечаний, «Новая наука» Джамбаттисты Вико была слишком эклектичной, слишком тяжеловесной – и слишком оригинальной. В последующие эпохи это впечатление только усиливалось: анекдотическим отзвуком его станет знаменитое суждение Маркса о том, что книга Вико написана «на необыкновенно замысловатом неаполитанском наречии» – анекдотическим потому, что, за исключением нескольких пословиц и незначительного количества диалектных форм (вроде interpetrare вместо interpretare), никакого «неаполитанского наречия» в «Новой науке» нет вовсе. Очевидно, собственное ощущение экзотичности викианского текста Маркс интерпретировал как диалектную особенность.

Уже в XX веке с его строгими стандартами критического издания и принципом историзма, предполагающим почтение к аутентичному облику источника, не было недостатка в попытках «нормализовать» текст Вико: убрать чрезмерные, на вкус трезвомыслящего ученого Новейшего времени, типографские изыски (бесконечные курсивы, вариации шрифта, аллегорическую картину на фронтисписе), а то и серьезно перекроить текст, «переведя» его на язык какой-нибудь новомодной философии (как сделал Эрих Ауэрбах, а прежде него – Жюль Мишле). Настоящим пробным камнем станет «Новая наука» и для современного читателя, даже привыкшего к таким эзотерическим формам письма, как «Улисс» Джойса, и пресыщенного всеми изысками постмодернистской литературы.

И все же мы берем на себя смелость рекомендовать отечественной публике это барочное «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», попирающее все привычные каноны чтения: ведь и в самом деле непросто обычным «синтагматическим» способом читать текст, начинающийся с многостраничных примечаний (сперва к аллегорической картине, затем к хронологической таблице) и на всем своем протяжении то разрастающийся, как фрактал, мириадами экзотических смыслов, то расходящийся концентрическими кругами многократных вариаций одного и того же принципа – и, несмотря на это, претендующий не только на рациональность (ведь «новая наука», по Вико – «рациональная теология гражданского Провидения»), но и на геометрическую строгость (у викианской «науки» есть аксиомы и королларии!). Переиздание (пусть и не новый перевод – пока) «Новой науки» представляется необходимым, прежде всего, потому, что Вико – одна из вершинных фигур европейской мысли раннего Нового времени – на русской почве оказался, в буквальном смысле, lost in translation. Дело, разумеется, не в качестве перевода А. Губера, а в проблеме исторически обусловленной принципиальной непереводимости барочной науки на понятный отечественному читателю язык. На Западе, впрочем, рецепция викианского наследия тоже складывалась непросто. Исчезнув с горизонта интеллектуальной истории Европы на несколько столетий, Вико в XX в. пережил ослепительный ренессанс, точнее, даже серию ренессансов: в неаполитанском философе Сейченто стали видеть «своего» итальянские неогегельянцы (Б. Кроче), марксисты (А. Грамши), культурологи и культурные антропологи (в том числе наш соотечественник сэр Исайя Берлин), философы языка, историки педагогики, даже психоаналитики, нейрофизиологи и создатели постколониальных штудий (Эдвард Саид). Россию этот «праздник возрождения» миновал. То, что встреча российского читателя с Вико – как и, по известному наблюдению С. С. Аверинцева, с Аристотелем – не состоялась, не случайно. В порядке анекдота можно, правда, указать и на то, что взаимное «неузнавание» и отсутствие интереса с самого начала были у Вико и наших соотечественников общими. Единственное упоминание о Московии в тексте «Новой науки» достойно того, чтобы его процитировать: «Московский государь, хоть он и христианин, правит людьми ленивого ума». В другом месте неаполитанец сообщает еще и о том, что в Московии, как в древнем Риме, отцы имеют право до трех раз продавать своих детей. Обратим внимание на то, что замысел «Новой науки», в которую войдет эта сентенция, рождается у Вико примерно в те же годы, когда в его родном Неаполе живут царевич Алексей, бежавший от отчего гнева, и охотившийся за царевичем граф Петр Андреевич Толстой; а всего лишь три десятилетия спустя после смерти Вико неаполитанский двор будет покорен красотой, остроумием и изяществом молодого российского посланника Андрея Разумовского, которому удастся не только сделаться фаворитом королевы Каролины Марии, но и расположить к себе ее супруга-короля настолько, что тот и через много лет после отъезда обворожительного дипломата будет со слезами вспоминать о счастливых днях, проведенных в его обществе. Однако настоящие причины неудобоваримости Вико для русского ума, по-видимому, следует искать в странной судьбе барочной культуры на русской почве.

Парадокс «русского барокко» связан, ближайшим образом, с тем обстоятельством, что в России не было ни схоластики, ни Ренессанса: раннее Новое время началось здесь ex abrupto, вследствие чего значительная часть барочных категорий, унаследованных от более ранних интеллектуальных формаций, остались на российской почве лишенными контекста и непонятыми, а потому забытыми. Подлинные масштабы присутствия барочной учености в России XVII–XVIII вв. только начинают осознаваться. Так, совсем недавно было обнаружено, что в первой половине XVIII столетия на русский язык переводились Макиавелли, Дж. Ботеро, Гроций, Гоббс – словом, авторы, вхождение которых в русскую интеллектуальною традицию до сих пор датировались много более поздним временем. Однако переводы эти были пролежали в архивах почти три столетия, а авторы многих из них (например, небезызвестный Василий Тредьяковский, переводивший Самуэля Пуфендорфа) подвергнуты остракизму. На пространстве Slavia orthodoxa встречались и титаны-полигисторы, вполне сопоставимые если не с Вико, то с Афанасием Кирхером или Самуэлем Бошаром – вспомним хотя бы Димитрия Кантемира, друга Петра Великого, молдавского господаря и русского князя, оставившего сочинения по богословию, политике, истории, естественным наукам на пяти языках, включая арабский и турецкий. Но их наследие только начинает – и очень медленно – осваиваться в самые последние годы. Если в области литературы барокко, привитое, по слову В. Н. Топорова, к «российскому дичку», стало интегральной частью литературного процесса в России, то барочная схоластика, а равно и барочная политическая мысль не сумели пустить в отечественной культуре глубоких корней. Поэтому немногочисленные переводы памятников барочной интеллектуальной литературы – например, «Подзорная труба Аристотеля» Эммануэле Тезауро в исполнении Елены Костюкович – неизбежно имеют характер эксперимента. Столь же экспериментально и издание, которое держит в своих руках читатель: пусть же нижеследующий текст послужит ему психопомпом, путеводительствующим его по извилистым путям того барочного лабиринта, имя которому «Новая наука».

1

Джамбаттиста Вико родился 23 июня 1668 г. в семье книготорговца Антонио Вико (1638–1706) и Кандиды Мазулло (1633–1699). Джамбаттиста был шестым из восьмерых детей в семье. В детстве он отличался озорным нравом и непоседливостью, которые дорого ему стоили, – эпизодом неудачного падения в возрасте семи лет начинается «Жизнь Джамбаттисты Вико, написанная им самим» (Vita scritta da se medesimo, 1723–1728). Вопреки прогнозам медиков, из которых одни сочли травму смертельной, а другие пророчили мальчику с пробитым черепом существование слабоумного, Вико все-таки выздоровел. Правда, восстановление здоровья и сил отняло около трех лет, и характер у него, если верить его собственным наблюдениям, сильно переменился: появились меланхолия и склонность к размышлениям (сам Вико полагал, что эти свойства необходимо должны быть присущи человеку одаренному и глубокомысленному). Как бы то ни было, десяти лет он поступил в начальную школу и сразу же сделал такие успехи, что через два года смог уже посещать младший класс иезуитской коллегии при церкви Джезу Веккио. Проучившись один семестр, Вико бросил это заведение – отчасти из-за того, что уживчивость не была в числе его достоинств, а отчасти и потому, что его не прельщала перспектива во втором семестре повторять то, что он уже основательно изучил в первом. Юный Джамбаттиста оказался одним из редких студентов, способных учиться совершенно самостоятельно. Составляя автобиографию, он вспомнит, что его называли «эпикуровским словом “автодидаскал”, то есть учитель самого себя». С 1681 г. автодидактика становится для него главной формой приобретения каких бы то ни было знаний, так он проходит грамматику, затем приступает к логике. Спустя два года пытается вернуться в коллегию, целый год посещает лекции Джузеппе Риччи по философии, но снова возвращается к самостоятельным штудиям и читает на этот раз «Метафизические рассуждения» Франческо Суареса. Отец заставляет его взяться за юридические науки, и по нескольку месяцев он слушает лекции разных преподавателей по каноническому праву и даже состоит в учениках-ассистентах при известном в городе адвокате. В ранней юности (по одним свидетельствам – восемнадцати, по другим – шестнадцати лет от роду) Джамбаттисте выпадает случай применить приобретенные познания на практике: в присутствии членов неаполитанского Королевского Священного Совета он блестяще защищает собственного отца и выигрывает тяжбу, затеянную против Антонио Вико его коллегой и конкурентом Бартоломео Морески. Сходный опыт Вико придется повторить уже в зрелом возрасте: в 1724 г. он выступит в защиту своего зятя Антонио Сервилло, и ему удастся доказать, что документ, положенный в основу обвинения, сфальсифицирован нотариусом.

К концу 80-х г. относятся первые поэтические опыты Вико, о которых, кроме того, что он читал их знакомым, нам больше ничего не известно. Возможно, они были уничтожены рукой самого автора. В 1686 г. для Вико начинаются годы домашнего учительства. Епископ острова Искья Джеронимо Рокка рекомендует молодого эрудита в качестве педагога своему брату Доменико, отцу троих сыновей и прелестной дочери Джулии и владельцу замка в местечке Ватолла, что в окрестностях Неаполя. К Джулии Рокка Вико питает неразделенную любовь, плодом которой становится его первое опубликованное стихотворение – «Чувства разочарованного» (Affetti di un disperato, 1692); для Джулии несколькими годами позже он напишет эпиталаму – увы! – по случаю ее бракосочетания с Джулио Чезаре Меццакане, князем Оминьяно. Однако здравый смысл – важнейшая для Вико категория осмысления социального мира – никогда не покидает философа: в годы любовных разочарований он продолжает заниматься юриспруденцией и получает степень доктора обоих прав. В 1697 г. Вико пробует себя в чиновничьей должности – работает некоторое время секретарем неаполитанского муниципалитета, но это занятие не приносит ему удовлетворения. Выдержав конкурс, он получает преподавательское место на кафедре риторики в университете с годовым жалованьем в сто скудо. Упрочение финансового положения позволяет ему обзавестись семьей (его женой становится Тереза Катерина Дестито, которая подарит ему восьмерых детей, но так и не научится читать) и собственным жильем. Надо отметить, что квартирный вопрос в гильдии книгопродавцев в Неаполе XVIII столетия решался просто, но, с точки зрения нашего современника, уж слишком аскетически: обычно этим людям, не имевшим в собственности никаких других площадей, кроме торговых, по окончании рабочего дня служило местом ночлега пространство прямо под прилавком, на котором были разложены книги. Но Вико-отец, по всей видимости, был состоятельнее многих других книгопродавцев, потому что в детстве и юности Джамбаттиста жил в квартирке этажом выше отцовской лавки. Над лавкой, под окном жилища Вико на улице Сан Бьяджо деи Либраи, и сегодня можно видеть памятную дощечку, сообщающую об этом. На месте книжной лавки, правда, сейчас фастфуд: муниципальные власти не снисходят до того, чтобы выкупить эту двухэтажную каморку и превратить ее в мемориал философа. Чтобы посетить настоящий музей Вико, поклонник его учения должен проделать долгий и неудобный путь из Неаполя в В атоллу.

С момента вступления в профессорскую должность, следуя долгу службы, 18 октября, в первый день каждого академического года (за исключением 1703–1704 гг.), Вико будет произносить инаугурационные речи, назначение которых – раскрыть юношеству преимущества ученых и литературных занятий и обосновать их полезность как для общества в целом, так и для каждого из его членов. Речи, составленные с 1699-го (года получения кафедры) по 1707 г., сам Вико считал недостаточно совершенными и сначала не хотел публиковать. В этих речах уже звучат темы, которые обретут систематическую трактовку в сочинениях, написанных в зрелые годы. Пафос его выступлений – социально-педагогический: от идеи самопознания Вико движется к новаторской для его времени идее использования свойств и склонностей натуры ребенка в его обучении; от рассуждений о приятности ученых занятий для ума и сердца – к анализу их функций в жизни общества. Вспоминая девиз «познай самого себя», он рассуждает о том, какие блага можно стяжать изучением человеческой природы. Следование природе стократно усилит пользу от труда наставника, обещает он. Цель – не уместить в голове подростка десяток библиотечных полок, а научить его самостоятельно извлекать из всего этого груза пользу, причем как можно более разнообразную. Человеческая природа испорчена, но просвещение способно ее исправить. Учение ценно не само по себе, а как способ совершенствования каждого отдельно взятого члена общества. Получая образование, гражданин приносит пользу государству в целом. Поэтому воспитание гражданских чувств становится обязательным компонентом обучения. Что же касается содержания образования, то здесь предпочтение следует отдать риторике, а точнее, важнейшему ее разделу – топике: по мнению Вико (и здесь он ссылается, в первую очередь, на авторитет Цицерона), только она дает ученику полноценное знание о мире.

Единственная опубликованная Вико инаугурационная речь была произнесена 18 октября 1708 г. и издана автором за собственные средства в виде небольшого трактата под заглавием «О методе изучения и преподавания наук в наше время» (De nostri temporis studiorum ratione, 1709). Этот трактат, на протяжении XVIII–XIX вв. почти совсем забытый, имеет богатую историю рецепции прежде всего в философской литературе XX столетия. Х.-Г. Гадамер посвятил ему специальное рассуждение в «Истине и методе», а К.-О. Апель видел в этом трактате Вико предвосхищение Хайдеггера.

Центральной темой трактата Вико стал вопрос метода, над которым трудились лучшие умы Европы раннего Нового времени: от Николая Коперника до Исаака Ньютона, от Френсиса Бэкона до Рене Декарта. Интенсивный поиск абсолютно достоверного и точного инструмента научного познания привел к возникновению особого жанра научной литературы – «рассуждений о методе», которые пользовались необычайной популярностью на протяжении трех столетий европейской интеллектуальной истории, с XVI по конец XVIII в. Масштаб интереса к проблеме метода можно представить себе, если просмотреть последние страницы книги Н. У Гилберта, посвященной проблемам метода в интеллектуальной культуре ренессансных гуманистов: список трудов о методе, написанных в XVI–XVII веках, занимает несколько страниц, притом что автор включает в него только те сочинения, в названиях которых слово «метод» употреблено в именительном падеже.

Для трактата Вико характерна, хотя и в меньшей степени, чем для других его трудов, барочная эклектика сюжетов, сопрягающая в одном сочинении, к примеру, изложение системы всего научного знания и рассуждения о типографских шрифтах, компасе и телескопе; здесь же мы найдем разделы о христианской теологии, поэтическом искусстве, проблемах интерпретации некоторых аспектов римского права и необходимости реформы университетов. Сам Вико в автобиографии представляет маленький трактат «О методе» как первый этап вынашиваемого им амбициозного эпистемологического проекта, способного составить конкуренцию самому знаменитому «Рассуждению о методе» в истории новоевропейской философии – сочинению Декарта. В «Жизни Джамбаттисты Вико, написанной им самим», неаполитанец самую свою жизнь представляет как приуготовление – и комментарий – к этому сочинению, названному им впоследствии «Новой наукой о природе наций» и ставшему венцом и оправданием его существования. Философское развитие Вико на страницах автобиографии предстает как напряженное драматическое действо. Завязкой этого действа становится изучение пропедевтических наук (грамматики и логики), подготовивших юный ум Вико к восприятию умозрительных истин платоновской философии. Затем чтение исторических сочинений Корнелия Тацита открывает ему отвлеченный, аисторический характер этих истин: ведь если Платон пишет о том, каким человек должен стать, то Тацит описывает людей такими, каковы они суть в действительности. В то же время, ограниченность метода Тацита проявляется в его описательности: он не в состоянии обнаружить аналогий и общих закономерностей в череде изображаемых им исторических событий. Дачный образец синтеза исторической конкретности и умозрения Вико обнаруживает, обратившись к юридическим сочинениям Гуго Гроция: в них он усмотрел первую попытку представить историю всех составляющих человеческий род наций как целое на основе универсальности естественного права. Наконец, завершает складывание этого канона авторитетов Бэкон, у которого Вико почерпнул идею прогресса научного знания.

Платон скорее украшает, чем обосновывает свою тайную мудрость народной мудростью Гомера; Тацит рассеивает свою Метафизику, Мораль и Политику по историческим событиям, как они дошли до него от предшествующих времен, разбросанными, смутными, бессистемными; Бэкон видит, что все божественное и человеческое знание, существовавшее до сих пор, нужно восполнить тем, чего в нем не было, и исправить в нем то, на что он указывает, но в отношении законов Бэкон не возвышается до вселенной государств, до течения всех времен, до распространения всех наций. Гроций же излагает в системе Всеобщего права всю Философию и Теологию.

«Постоянно держа перед глазами» труды этой четверицы авторитетов, Вико был полностью подготовлен к тому, чтобы перейти к самому главному труду своей жизни – «Новой науке»: «В этом произведении Вико, наконец, полностью раскрыл то Основание, которое он еще смутно и не вполне отчетливо имел в виду в своих предшествующих трудах» (подобно многим авторам автобиографий от античности до раннего Нового времени, Вико, обращаясь в этому жанру, пишет о себе в третьем лице). Подробный пересказ содержания «Новой науки» образует кульминационную часть автобиографии. За кульминацией следует эпилог, состоящий из двух частей: в первой из них Вико обстоятельно и подробно разбирает комментарии к «Новой науке», не забывая привести и историю создания каждого из них; во второй части речь идет о судьбе автора после окончания работы над самым главным трудом его жизни. Он не жалеет красок для описания ничтожества своего состояния: «Достигнув такой чести, Вико ни на что больше в мире не мог уже надеяться. Он достиг преклонного возраста, изнурен многочисленными трудами, измучен заботами о доме и жестокими судорогами в бедрах и голени, порожденными какой-то странной болезнью, пожравшей у него почти все, что находится внутри между нижней костью головы и нёбом. Тогда он совершенно отказался от занятий…». Венчает это драматическое повествование посвятительная надпись, адресованная Доменико Лодовичи, в которой Вико дает понять, что обуревающие его недуги суть болезнь к смерти: «Эти несчастные остатки злополучной „Новой науки* разбросанные по земле и по морю неизменно бурной судьбою, потрясенный и угнетенный Джамбаттиста Вико, раздираемый и усталый, как в последнюю надежную гавань, в конце концов передает». Очевидно, что Вико, автор столь многочисленных эпитафий и надгробных речей, которые ему приходилось сочинять за плату или ради упрочения своего положения при неаполитанском дворе, в лучших традициях гуманистической риторики пожелал составить эпитафию самому себе. Примечательно, что создание автоэпитафии совпадает с окончанием работы над трудом всей жизни Вико: наследуя авторам некоторых гуманистических автобиографий, Вико отождествляет себя со своим творением, в котором воплощается смысл его жизни. После «Новой науки» жизни нет – и вот за эпитафией следует надгробное слово, методично перечисляющее заслуги Вико в самых разных областях его деятельности: он был прекрасным преподавателем, великим ученым, умел дать достойный отпор невежественным критикам.

Замысел и метод главного труда Вико – «Новой науки» – угадывается не только в трактате «О методе», но и в целом ряде более ранних сочинений, возникавших на разных этапах его творческой биографии. Если принимать во внимание только обсуждаемые в них вопросы, то эти сочинения могут показаться весьма несходными между собой. Однако детальное рассмотрение показывает, что все их объединяет пафос (мы бы назвали его антитеоретическим) и стиль рассуждений автора – по-своему последовательный, хотя часто он и кажется современному читателю путаным и громоздким: в мышлении Вико уникальным образом сосуществуют и плодотворно дополняют друг друга одинаково сильные склонности к аллегорическим фигурам, с одной стороны, и к эмпирическому исследованию – с другой. Свидетельства, которыми располагают исследователи Вико сегодня, позволяют заключить, что замысел монументальной исторической энциклопедии всего созданного и познанного человечеством впервые возникает у него около 1709 г. Согласно первоначальному плану, труд его должен был называться «О наидревнейшей мудрости италийцев, восстановленной из оснований латинского языка» (De antiquissima italorum sapientia ex linguae latinae originibus eruenda). В 1710 г. он обсуждает замысел сочинения с Паоло Маттиа Дория, которому посвящает первую часть предполагаемого трехтомника – «Книгу метафизики» (Liber metaphysicus). Однако первому разделу суждено было остаться единственным – долженствующая последовать за ним «Книга физики» (Liber physicus) осталась серией набросков, а третий, заключительный том и вовсе не был написан (одной из причин тому могло быть начинавшееся недомогание – невралгические боли в левой руке, впоследствии мучившие Вико на протяжении многих лет). Рукопись «Книги метафизики» Вико послал Апостоло Дзено с надеждой, что отзыв на нее будет опубликован в венецианском «Giornale de'Letterati d'Italia». Завязалась полемика. Летом 1711 г. в этом авторитетном издании появилась анонимная (в современных исследованиях с неуверенностью приписываемая Бернардо Тревизану) рецензия на сочинение Вико. «Ответ, в котором находят разрешение три возражения ученого господина против Первой Книги "Наидревнейшей мудрости италийцев”» (Risposta nella quale si sciolgono tre opposizioni fatte da dotto signore contro il Primo Libro "De antiquissima Italorum sapientia”, 1711), Вико опубликовал, как и большинство своих сочинений, у Феличе Моски; неизвестный рецензент ответил ему снова на страницах венецианского журнала. После того как Вико опять напечатал отклик у Моски, в «Giornale…» ему наконец сообщили, что удовлетворены его исполненным «учености и скромности» ответом. Согласно собственному мнению Вико, оба его ответа венецианцам были исполнены «благородства и превеликого изящества» (е onorevolmente si tratto, е con molta buona grazia si compose).

Помимо эмблематики, филологии, этнографии, религиоведения и истории в ее разных ипостасях, от естественной до политической, в синтетический корпус «Новой науки» вливается также и право, его философия и история. Отправной точкой самостоятельных правоведческих штудий Вико, направленных на выявление (или изобретение) единого филолого-исторического метода изучения права, можно счесть чтение им в конце 10-х гг. сочинения Гуго Гроция «О праве войны и мира». Согласно автобиографии Вико, при переиздании этой книги он получил предложение написать к ней предисловие и примечания, однако этот проект либо состоялся лишь отчасти и был завершен кем-то другим, либо обошелся вообще без участия Вико (в вышедших экземплярах не обозначены ни место издания, ни имена тех, кто готовил книгу к печати). В автобиографии он сообщает только, что «просмотрел уже первую книгу Гроция и половину второй, но потом бросил эту работу, поразмыслив, что не подобает католику украшать примечаниями произведение еретика» (Гроций был протестантом-арминианином). В сентябре 1720 г. Вико публикует трактат «О едином основании и единой цели всеобщего права» (De uno universi iuris principio et fine uno) – согласно его замыслу, первое из сочинений, которые должны были составить трилогию под названием «Всеобщее право» (Diritto universale). В следующем, 1721 г. выходит вторая часть труда – «О неизменности науки правоведа» (De constantia iurisprudentis), состоящая из двух разделов: «О неизменности философии» (De constantia philosophiae) и «О неизменности филологии» (De constantia philologiae). В автобиографии Вико сочтет нужным отметить, что второй раздел он начал главой «Попытка создания новой науки» (Nova scientia tentatur).

Первое упоминание о ранней версии «Новой науки» содержится в письме Антона Франческо Марми к Муратори от 30 октября 1723 г., где сообщается, что Вико работает над сочинением «Сомнения и вопросы относительно оснований богословия язычников» (Dubbi е desideri intorno ai principi della teologia de'gentili – в исследовательской литературе о Вико эту версию принято называть Scienza nuova in forma negativa, что можно перевести на русский как «Новая наука, построенная в форме полемики»). В конце 1724 г., завершая этот труд, Вико заручится обещанием кардинала Лоренцо Корсини (который в 1730 г. станет папой Климентом XII) компенсировать расходы по изданию книги. Однако спустя полгода кардинал вежливо откажется от своего щедрого обещания, и тогда все траты, связанные с публикацией двух увесистых томов инкварто, лягут на Вико. Необходимой для издания суммы Вико раздобыть не смог, издатель отправил рукопись из Венеции обратно в Неаполь, и по дороге она потерялась. Но автор не пал духом: ему понадобилось чуть больше месяца, чтобы составить новую, сокращенную версию труда. На этот раз она носила уже привычное нам название: «Основания новой науки о природе наций» (Principi di una scienza nuova dintorno alia natura delle nazioni). «Новая наука» впервые увидела свет в октябре 1725 г. Чтобы издать ее, Вико пришлось продать фамильный перстень с бриллиантом. Он много заботился о распространении своего опуса, и особенно о том, чтобы те его современники, которых он считал великими, получили предназначавшиеся им экземпляры. Среди его адресатов был Исаак Ньютон.

Однако публика приняла «Новую науку» довольно равнодушно, а в 1727 г. в лейпцигском научном журнале (Acta eruditorum lipsiensia) на нее появилась отрицательная рецензия. Географическая отдаленность «лейпцигских эрудитов» некоторое время позволяла автору не реагировать на их мнение, однако в 1729 г. он увидел «Акты» с рецензией на витрине одного из книжных магазинов Неаполя. Желчный отклик родился у Вико незамедлительно, несмотря на тяжелое состояние здоровья (он был болен цингой) и финансов. Мало-помалу его опус все же распродавался: почитатель Вико Антонио Конти даже склонял его к тому, чтобы предпринять в Венеции повторное издание. В 1729 г. Вико составил сборник примечаний к своему труду (Annotazioni). Однако в таком виде публиковать его за свой счет стало уже непомерно дорого, и тогда в период между Рождеством 1729-го и Пасхой 1730 г., то есть менее чем за четыре месяца, он переписал «Новую науку», сократив ее наполовину. Феличе Моска успел издать уже значительную часть тиража, когда у Вико возникла идея поместить в начале своего труда аллегорическое изображение основных его идей и начать сочинение «Толкованием аллегорической картины» (Spiegazione della dipintura), и в декабре 1730 г. в свет вышла «Вторая Новая наука» (так называемая Scienza nuova seconda), содержащая этот раздел. Объем сочинения не позволял раз и навсегда очистить его от неточностей и ошибок, а темперамент автора требовал постоянных изменений и усовершенствований текста, поэтому Вико оказался обречен на издание, помимо различных версий собственно «Новой науки», также и ее новых и новых «исправлений, улучшений и дополнений» (Correzioni, miglioramenti ed aggiunte – 1730; Correzioni, miglioramenti ed aggiunte seconde – 1731, terze – 1733).

2

История народов как история их культур – языков, религий, мифологий, права, государственных институтов – и способ, который сделал бы возможным познание всего, что было создано человечеством в прошлом и создается в нынешнем веке, – вот два неотделимых друг от друга предмета, занимавшие Вико на всем протяжении его жизни. Многосоставность и разнородность «истории наций» стали для него задачей, требующей решения, а значит, в первую очередь метода – такого, чтобы его универсальность в области познания отвечала бы данной в опыте универсальности исторического мира. Приведение всего многообразия эмпирически познаваемого содержания всеобщей истории к единству схемы, пусть даже очень сложной, но пригодной для того, чтобы упорядочить это содержание и осмыслить его, – эта исследовательская интуиция направляла многолетние изыскания Вико. Отсутствие окончательной редакции его главной книги (по каковой причине и критическое издание «Новой науки» не создано до сих пор) и некоторая монструозность композиции тех версий, которые оказались в нашем распоряжении, компенсируется единством замысла, подчинившего себе все его научные сочинения.