Текст книги "Моя сестра Роза"

– Если когда‐нибудь ты начнешь задавать себе вопросы, – говорит Соджорнер, – если начнешь искать другой путь, тогда мы сможем поговорить.

– Значит, до того ты мне и слова не скажешь?

Соджорнер легко толкает меня в плечо.

– Конечно, скажу. Мы же сейчас говорим. Еще я с тобой поем. Но я не буду говорить с тобой о Боге, религии или нравственности.

– Или о том, что мы могли бы встречаться? – Я улыбаюсь, чтобы она поняла, что я шучу.

Она смеется.

– Или о том, что мы могли бы встречаться.

Я не подаю вида, но это больно. Я стараюсь не думать о том, как мне нравится ее смех. Как мне нравится смотреть на ее губы. Соджорнер я безразличен. Придется смириться. Не в первый раз девушка, которая мне нравится, не отвечает мне взаимностью. И не во второй, и даже не в третий.

Хотя – стоп! – она точно это имела в виду?

– Ты имеешь в виду, – спрашиваю я, – что, если бы я ходил в церковь, ты, возможно, захотела бы со мной встречаться?

Она искоса смотрит на меня.

– Ты не ходишь в церковь.

– Но если бы?

– Ты хочешь, чтобы я сказала, нравишься ли ты мне? Ну конечно. Все, что я уже успел ей сказать, сводится к одному: я считаю, что она просто ослепительна.

– Ты мне нравишься, – говорю я. – Я думаю, что ты…

– Эй, детка, ты такая горячая!

Я оборачиваюсь и вижу, что какой‐то мужик просто пожирает ее взглядом.

– Что ты делаешь с этим страшным белым пацаном?

– Не лезу в чужие дела, – говорит она, не поворачивая головы. – И вы попробуйте.

Мужик свистит в ответ, но продолжает идти рядом с ней и даже наклоняется, словно собираясь ее приобнять. Потом срывается и уходит вперед. Я раскрываю рот, чтобы послать его подальше, но он ускоряет шаг. Я закрываю рот в полном замешательстве. Что за херня? Мужик спускается в метро и пропадает из виду. Я раздумываю, не броситься ли за ним вдогонку. Как он посмел так говорить с Соджорнер?

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Соджорнер выдувает воздух сквозь стиснутые зубы.

– Не обращай внимания.

– Прости, – бормочу я.

– За что?

– Я должен был что‐нибудь сказать. Послать этого мужика. Это был полный беспредел.

– Что бы ты ему сказал?

О господи. Представить не могу, что бы я сказал.

– «Хватит»?

– Это бы сработало, – смеется Соджорнер. – На редкость находчиво. Твое остроумие сразило бы его наповал.

Я краснею еще сильнее. Кажется, ее эта история не задела. А мне хочется убить этого мужика.

– Я бы объяснил ему, что так нельзя.

– Он знает. И ему на это плевать.

– Но…

Соджорнер берет меня за локоть.

– Да, это было мерзко, но если бы ты его избил, это бы ничего не изменило. Такое все время случается. Ничего страшного.

Я знаю, что это неправда.

Не помню, сколько мне было лет, когда Салли впервые заговорила со мной про домогательства. Она сказала, что не потерпит, чтобы ее сын кого‐нибудь домогался. И Салли, и Джорджи говорят, что к ним каждый день пристают на улице. Это ужасно.

Я убираю руки в карманы, потому что они дрожат.

Надо было что‐то сделать.

– Послушай, Че, это мерзко. Но если я стану все принимать близко к сердцу, я сойду с ума или их всех поубиваю, понимаешь?

Я киваю. Я хочу убить всех, кто когда‐либо приставал к Соджорнер. И к Салли, и к Джорджи, и ко всем другим женщинам.

– Пойдешь со мной в церковь?

– Извини, что?

– Приходи в церковь в это воскресенье. На вечернюю службу. Ты сказал, что я тебе нравлюсь. Приходи посмотреть на то, что играет большую роль в моей жизни.

– Я думал, ты не будешь меня обращать.

Соджорнер улыбается:

– Я этим и не занимаюсь. Но вдруг тебе интересно узнать, что это такое. Ты когда‐нибудь был на службе?

Никогда.

– С удовольствием приду, – говорю я. Почему бы и нет?

Этой ночью я сплю. Крепким сном, который не прерывает нью-йоркская какофония клаксонов, сирен и воплей. Мне снится Соджорнер. Она в том платье с тюльпанами, а потом уже без него. Мы стоим, прижавшись друг к другу. Целуемся. В воздухе вокруг нас порхают мириады крошечных золотистых бабочек. Волосы Соджорнер шаром окружают ее лицо. Она кладет руки мне на грудь, потом на живот. Я никогда еще не был так счастлив. Я вижу свет, яркий, как солнце. Он становится все ярче, ярче, еще ярче. И взрывается.

Я просыпаюсь с улыбкой. Все вокруг влажное. Я выползаю из постели, чтобы помыться, и в темноте делаю шаг в сторону ванной.

– Сегодня я хорошо себя вела, – говорит Роза.

Я с воплем подпрыгиваю, чувствуя, как у меня горит все лицо, хотя она, конечно, не знает, зачем я поднялся. Роза стоит в ногах моей кровати. В темноте я ее не заметил. Она смеется. Искренне. Она все лучше притворяется, и ее показной смех звучит все более естественно, но я до сих пор слышу разницу.

– Роза, какого хрена?

Как давно она стоит тут и смотрит на меня, пока мне снится Соджорнер?

– Ты не должен при мне ругаться. Я еще маленькая. Политика родоков в отношении ругательств такова, что ругаться можно, если мы уверены, что это никого не обидит.

– Ты меня испугала.

– Знаю. Ты же заорал. Я изучаю сон. Я за тобой наблюдала.

– Роза, это мерзко. Не делай так.

Мне только что приснилось, что я занимался любовью с Соджорнер. Я весь перемазан собственной спермой, и при этом на меня пялится моя младшая сестра.

– Никогда больше не входи ко мне в комнату, не постучавшись. Это даже хуже чем мерзко.

Роза безразлично пожимает плечами.

– Хочешь, чтобы тебя считали нормальной? Не входи по ночам в чужие спальни! Никогда!

– При тебе я могу вести себя мерзко.

– Нет, не можешь! А теперь уходи.

– Пойду посмотрю на родоков.

– Нет, Роза. Нельзя смотреть на людей, когда они спят. Поняла?

– Если они проснутся, то решат, что я хожу во сне. Такое со многими случается. Я всегда знаю, что им сказать.

– Роза, иди в постель.

Она мотает головой и включает свет.

– Почему у тебя штаны мокрые?

– У меня случилась незадача, – говорю я, и это правда.

Если бы Розы не было на свете, как бы я относился к вранью? Врал ли я до Розиного рождения? Я мало что помню из жизни, которая была у меня до Розы. И это не самая приятная мысль.

– Ты описался? Как младенец?

– Да, описался. Так что теперь мне придется принять душ и переодеться, а ты возвращайся к себе.

Роза не двигается с места. Тогда я задаю вопрос, который ее точно разозлит:

– Ты написала эссе?

Роза кивает.

– Я написала, что усвоила, что мне нельзя выходить из дому без тебя или без них. Хотя я и умею ориентироваться по карте и знаю, что мне нельзя садиться в машину к незнакомым людям. Я усвоила, что мне нельзя грубить полицейским, потому что они могут посадить меня в тюрьму или убить, если им захочется, и им за это ничего не будет. В заключение я написала, что наше общество не позволяет десятилетним детям быть самостоятельными и смелыми и исследовать окружающий мир, даже если родители хотят от них именно этого, и что именно по этой причине большинство десятилетних детей ведут себя как младенцы. Я написала, что в Амазонии некоторые дети уже в три года умеют снимать шкуру с животных, потрошить их и точить ножи, а значит, не ведут себя как младенцы. В результате я пришла к выводу, что наше общество обречено.

– Похоже, у тебя получилось отличное эссе. Что сказали родоки?

– Когда я ложилась спать, они его еще не прочли, поэтому я усвоила также, что зря потратила время на то, чтобы его написать. Ты знаешь, что во сне ты дрыгал ногами, как будто пытался бежать? Тебе снилось, что ты бежишь?

– Нет.

– Ты помнишь, что тебе снилось?

Я не отвечаю.

– Я никогда не помню свои сны. Наверное, мне ничего не снится. Еще одна вещь, которая отличает меня от других людей. Большинство людей видят сны.

– Откуда ты знаешь? Я уверен, что есть много людей, которым ничего не снится или которые не помнят свои сны.

Роза ничего не говорит. Она продолжает на меня смотреть. Мне холодно и так неприятно, что я готов взять ее на руки и вынести из комнаты.

– Мне кажется, тебе снилась девушка, – говорит Роза, переводя взгляд с мокрого пятна у меня на штанах мне на лицо. – Я даже знаю, какая именно.

Она выходит из моей комнаты и закрывает за собой дверь. Я понимаю, что с меня градом течет пот.

Глава четырнадцатая

Я больше не могу заснуть. В темноте – пусть и неполной, ведь за окнами Нью-Йорк, – я спускаюсь вниз завтракать. Салли уже на кухне, греет ладони о чашку с кофе.

– И ты тоже?

Я киваю, беру миску и ложку, готовлю себе завтрак. Салли уже нарезала фрукты. Я сажусь на барный стул напротив нее. На улице кто‐то орет, вдали слышны полицейские сирены. Странно, но эти звуки уже не кажутся мне громкими. Пора снова поговорить с Салли о Розе.

– Дэвид спит как младенец. Мне хотелось разбудить его вопросом, спит ли он. Он это ненавидит. Прости, что ты не унаследовал гены нормального сна.

Я хмыкаю, но не говорю Салли, что гены так не работают. Я думаю о тех генах, что достались от родоков и мне, и Розе. Но то, какие мы, зависит не только от генов. И слава богу. Лучше плохо спать, чем быть психопатом.

– Есть вещи похуже, – говорю я Салли. – Например, эти бананы.

– Мы найдем здесь нормальные бананы. Обещаю.

– Я переживаю из‐за Розы, – говорю я. – Я знаю, что тебе ее побег не кажется чем‐то из ряда вон.

– Я этого не говорила. Я сказала, что она вряд ли осознает, сколько опасностей ее подстерегало.

– Да, – говорю я, – но, по‐моему, она не понимает, почему ей нельзя делать все, что захочется. Я много читал об этом. Я думаю…

– А какой десятилетний ребенок это понимает?

– Я, например, понимал, – замечаю я. – В десять лет мне это было уже ясно. Но Роза не понимает, почему она должна следовать правилам. Ей все равно, поймают ее или нет. Ты знаешь других десятилетних детей, которые ведут себя так, как Роза?

– Знаю, и больше, чем ты думаешь, – отвечает Салли, но никого конкретно не называет. Никто из наших двоюродных братьев и сестер, ни один из детей ее друзей не похож на Розу. – Понятно, что она не обычный ребенок. Не каждый ребенок десяти лет разбирается в математическом анализе. Да, она не всегда адекватно ведет себя в общении с другими людьми. Но доктор Чу сказал, что она достигла больших успехов, что ее поведение нормально для детей ее возраста.

Доктор Чу не видел Розу уже несколько лет.

– Ей сейчас не два года. И не три, и не четыре. Ей десять.

– Я знаю, Че. Роза иначе видит мир. Мы всегда говорили вам обоим, что важно исследовать…

– Я не об этом говорю. Я говорю, что ей плевать на то, что подумаешь ты или кто‐то еще. Роза не считает, что может быть хоть в чем‐нибудь виноватой. Ее ничто не беспокоит. Нет, даже больше. Ничто не может ее обеспокоить. У нее нет эмпатии. Она такая же, как дядя Сол. Мне кажется, у нее антисоциальное расстройство личности.

– Что за ерунда.

– Это не ерунда.

– Не нужно кричать, Че.

Я не кричу, но кулаки у меня сжаты. Я расслабляю руки.

– Я понимаю, что она не обычный десятилетний ребенок. Мало кто в десять лет играет в шахматы, как она. Ты в свои десять лет тоже не был обычным ребенком, Че. Ты был помешан на насилии. Ты хотел все знать об оружии. Об оружии! Потом дедуля научил тебя драться, и ты захотел заняться кикбоксингом. Тебе всегда нравилось смотреть, как люди дерутся…

Я все это уже слышал.

– Это не одно и то же. Я никогда никому не вредил.

– В отличие от твоего отца в молодости. Но он научился контролировать свою тягу к насилию. Меня пугает, как сильно ты увлечен боксом.

– Я не Дэвид. Я не люблю насилие. Я никогда не дрался.

– Да, но ты хочешь драться.

– На боксерском ринге. В контролируемой ситуации. В защитной экипировке. Почему мы вообще говорим обо мне? Проблема не во мне, а в Розе.

Салли сжимает губы и делает глубокий вдох.

– Я знаю, что ты за нее переживаешь. Вы с ней очень близки. Но тебе придется принять, что она не такая, как ты. Ты всегда был чувствительным.

– Для головореза, повернутого на насилии?

– Я никогда не называла тебя головорезом, Че. Ты не головорез. Но в тебе есть что‐то, что…

– Так я чувствительный? Или головорез?

– Ты не головорез. Ты всегда переживаешь за других. Клянусь, в свои десять ты вел себя как тридцатилетний. Ты был ответственным. Совсем не эгоистичным. Роза не такая. Но и большинство десятилетних детей не такие. Большинство десятилетних детей эгоистичны. Думаешь, я не хочу, чтобы она была менее эгоистичной и более чувствительной? Хочу, конечно. Иногда я хочу, чтобы ты был менее чувствительным. Тебя так легко ранить, Че.

Не уверен, что знаю того Че, о котором она сейчас говорит.

Я бегу вдоль Ист-Ривер. Не ожидал, что тут будет так много бегунов. Солнце еще не взошло, но они уже здесь: заткнули уши наушниками, никого не видят, да что там, даже не кивают друг другу. Я на миг представляю, что где‐то среди них Лейлани, но она не показалась мне человеком, способным рано встать ради пробежки.

В предрассветных сумерках река похожа на нефтяной разлив. Я представляю себе населяющую ее подводную мегафауну, все эти жуткие заостренные зубы, когти, ядовитые усики. Такие существа точно пришлись бы Розе по душе. Я не жесток. Я бегу, отталкиваясь от земли в такт этим словам. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток.

Как Салли может сравнивать меня с Розой? Мы совершенно разные! Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я не такой, как Роза. Я не такой, как дядя Сол. Он не знаком с эмпатией, весьма приблизительно представляет себе, что такое самоконтроль, он навязчиво ищет острых ощущений, бесконечно меняет подружек и жен, обожает роскошные тачки и всегда превышает скорость. Он умеет управлять вертолетом и прыгает с парашютом. Подозреваю, что это далеко не все и что я не знаю худшего. Дядя Сол набрал бы много баллов в тесте на психопатию.

Я подозреваю, что и дедуля тоже такой, как Роза. Дедуля по‐настоящему жесток. Ну или, по крайней мере, раньше был. Орет он до сих пор, а раньше, пока Дэвид и Сол не выросли достаточно, чтобы дать ему отпор, он их бил. Когда дедуля был помоложе, он заводил романы. Делал все что хотел. Салли говорит: то, что Дэвид не такой, как его отец, – настоящее чудо. А я думаю, что стать точной копией дедули – задача для Сола. Психопатия может передаваться по наследству. Конечно, помимо ДНК, влияет еще и окружение. Но их влияние сложно разделить.

Когда я спрашиваю дедулю про его родителей, моих прадеда и прабабку, он говорит, что они были умными, амбициозными людьми. «Они сделали меня тем, кто я есть». Если это действительно так, то, возможно, и они были такими, как Роза. Дэвид говорит, что его дед и бабка были сломленными людьми. Что его дед никогда не смеялся и вечно все критиковал. Что бабка была неразговорчивой. Его дед бил дедулю так же, как дедуля потом бил Дэвида и Сола. Дедуля говорил Дэвиду: «Терпи побои и живи дальше: так ты станешь мужчиной». Возможно, это ничего такого не значит. В те времена все родители били детей. Дедуле нравится, что я занимаюсь боксом.

Дэвид говорит, что фашисты сломали жизнь его прадеду и прабабке. Что они потеряли родителей, братьев, сестер, кузенов, дядьев, теток, дедушек, бабушек, племянниц, племянников, друзей, знакомых, врагов. А еще ребе, свах, мясников, сапожников, портных. Все погибли во время Варшавского восстания. Или в Треблинке, в Собиборе, в Освенциме. Или от голода после войны. В конце концов их осталось трое: мои прадед с прабабкой и их маленький сын, дедуля. Травма тоже может лишить человека эмпатии, но только если он к этому генетически предрасположен.

Дедуля мало рассказывает о своей семье. Но есть один прапрапрадед – эти «прапра» никто не считает, – о котором он часто говорит. Меткий стрелок, великолепный наездник, отчаянный храбрец, любимец женщин. Возможно, он тоже был таким, как Роза. А может, и нет, может, он был полон эмпатии. То, что он ездил верхом и отлично стрелял, еще не делает его психопатом.

Если я когда‐нибудь стану отцом, на кого будет похож мой ребенок – на меня? Или на Розу? Этого нельзя знать заранее. Дело и в природе, и в воспитании. Нас определяет сочетание наших генов, морфология нашего мозга и окружающая среда. Наши гены – не только ДНК, с которой мы родились. Гены тоже могут подстраиваться под окружение. Морфология мозга не постоянна, мозг может перестраиваться по мере взросления человека, реагировать на травмы. Наше окружение – не только места, где мы растем, но и все те, с кем мы общаемся, и прежде всего родители, воспитатели, друзья, братья и сестры.

На нас может влиять жизненный опыт. Если ребенка похитили, да что там, даже если он просто встретился с кем‐то, прочел какую‐то книжку, посмотрел фильм, – даже такие простые события могут стать поводом для перемен. Бокс перестроил мой мозг, сделал меня быстрее и крепче. Все наши переезды, жизнь в Окленде и Веллингтоне в Новой Зеландии, в индонезийской Джакарте или в Бангкоке, столице Таиланда, изменили меня, пусть даже я толком не выучил ни индонезийский, ни тайский.

На улице темно. Мне нужно спать. Но я возбужден, голоден и зол. И у меня нет денег, только дедулина кредитная карточка. Интересно, что он скажет, если я за его счет куплю себе завтрак? Я могу сказать ему, что родоки забыли дать мне карманных денег, – что, кстати, чистая правда. В первый день Дэвид дал мне двадцатку, а с тех пор больше ничего. У меня осталась горстка монет.

Я уверен, дедуля будет счастлив. Ему понравится, что я не лажу с родоками, особенно с Салли. Сейчас мы с Розой вписаны в его завещание, а Дэвид не вписан. Салли в нем вообще никогда не было. Дедуля уверен, что, не будь Салли, Дэвид уже давно руководил бы какой‐нибудь крупной фирмой. Я пишу родокам, что планирую весь день осматривать город. Я не жду от них ответа. Я бегу дальше. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток.

Я вижу Соджорнер на пятичасовом занятии. Я едва не заснул, разминаясь перед занятием, но, когда заметил ее, усталость как рукой сняло. Она пришла с Джейми.

– Привет, – говорю я.

– Ты все еще собираешься в церковь?

Я киваю. Джейми хитро улыбается. Соджорнер говорит мне адрес и время. Мы оба держим в руках свои телефоны. У нее телефон старый и разбитый, прямо как у меня. Надо попросить у нее номер. Но рядом стоит Джейми. Церковь находится на Второй авеню, в нескольких кварталах от нашего дома. Значит, она тоже живет неподалеку? Начинается занятие, и я не успеваю дать ей свой номер.

Пишу родокам, что вернусь поздно. Не хочу их видеть. Ни их, ни Розу. Я болтаюсь в зале, чтобы дождаться семичасовых спаррингов. Ноги у меня словно налиты свинцом, но я полон сил и готов ко всему. Возможно, я вообще больше никогда не засну. И мне плевать. Интересно, Роза именно так себя и чувствует все время? Ей ведь на все плевать.

На спарринги остаются Соджорнер, Джейми, Тупорылый, еще четыре человека, которых я уже видел, но не знаю по имени, и шесть человек, которых я вижу впервые. Дайдо следит за порядком. Надо будет спросить у нее, сможет ли она заниматься со мной индивидуально. А потом вдруг я оказываюсь на ринге. Не то чтобы я принял решение. Это просто… случилось. Дайдо явно думает, что я для этого и пришел. Она спрашивает Соджорнер, может ли та выступить против меня. Соджорнер ухмыляется.

И вот я уже стою на ринге, в грязном шлеме, от которого пахнет пóтом сотен людей, надевавших его до меня, и с жесткой пластмассовой капой во рту, не подходящей мне по размеру: Дайдо держит ее в зале на всякий случай. Дайдо сказала, что капа продезинфицирована. Похоже, это правда, потому что на вкус она как отбеливатель.

Дайдо кивает. Мы с Соджорнер приветствуем друг друга, коснувшись кулаками. Она делает первый удар еще до того, как я успеваю приготовиться. Я моргаю и чувствую, что у меня сильно болит нос. Я не понял, какой рукой она меня ударила, правой или левой. И что это было – джеб, кросс, хук, апперкот? В левую щеку. Потом по ребрам. Значит, сначала джеб, потом апперкот. Кажется. Потом еще один. Потом снова в нос.

Пора перестать думать и начать смотреть. Пора взглянуть ей в глаза. Я двигаюсь. Она бьет мне в подбородок. Кросс. Я смотрю прямо на нее. Вижу, что сейчас будет еще один кросс. Я отклоняюсь влево, уворачиваюсь, отражаю следующий джеб, делаю вид, что отступаю. Я помню, как надо защищаться. Она правда меня бьет. Перчатками. По лицу. По телу. По носу. «Ой!» – не говорю я. Я мычу.

Я думаю, но не вижу. Когда я смотрю ей в глаза, то понимаю, какой удар она сейчас нанесет. Еще один кросс. Я подныриваю под ее руку. Кто‐то орет, но шлем приглушает звуки. Я уворачиваюсь. Отступаю назад, натыкаюсь спиной на канаты, делаю шаг в сторону. Боксер никогда не движется по прямой. А еще боксер не стоит на месте. Я резко отскакиваю в сторону.

Я раскачиваюсь, приседаю. Всего на миг запаздываю и не успеваю отразить удар. Кросс справа мне прямо в нос. Опять. Нос пульсирует. По лицу течет какая‐то жидкость. Кровь? Сопли? Пот? Наверное, пот. У меня жжет глаза. Я чувствую соль на губах. Но кровь ведь тоже соленая. Дайдо нас остановит, если у меня пойдет кровь. Пот ручьями стекает по лицу, затекает в рот, где и так полно слюны. Это из‐за капы. Мне хочется поскорее ее вытащить.

Я снова ныряю под удар. Едва не падаю. Отпрыгиваю в угол ринга, быстро оборачиваюсь, но она догоняет меня и обрушивает целый шквал ударов, которые я пытаюсь отразить, заблокировать, от которых пытаюсь увернуться. В основном я отступаю, чувствуя за спиной канаты, держа руки в перчатках перед лицом. Я заставляю себя отойти от канатов, подальше от ее ударов. Я смотрю Соджорнер в глаза, уклоняюсь, увиливаю. Вдруг я слышу звук гонга. Нашего гонга.

Соджорнер останавливается, опускает руки, ударяет меня кулаком в кулак. Я ей отвечаю. И опускаюсь на пол, спиной к канатам, пытаясь стянуть с рук перчатки. Дайдо выходит на ринг, расстегивает мне липучку на правой перчатке, снимает с меня шлем.

– Для начала неплохо, – говорит она. – Может, в следующий раз попытаешься хоть раз ударить? Нападение – это тоже важно, не забывай.

Я поднимаю на нее глаза, залитые потом. Перевожу взгляд на Соджорнер.

– Я тебя ни разу не ударил?

– Парень, – говорит Соджорнер, вытирая лицо полотенцем, – ты даже не попытался.

Правда? Боксер, который не дерется. Неплохое начало, Че. Жаль, Салли этого не видела. Может, тогда бы она поверила, что я не жестокий. Дайдо треплет меня по плечу:

– В следующий раз. Ты работал ногами. Ты защищался. Сид едва удавалось до тебя дотянуться. Я насчитала всего четыре хороших удара. Неплохо.

Я был уверен, что тоже наношу удары. Что я бью ее в ответ.

– Так как тебе? – спрашивает Дайдо. – Это твой первый бой. Какие впечатления?

– Было охренеть как круто, – говорю я. До этой секунды я ничего не понимал, но теперь вдруг чувствую, как меня с головой накрывает восторг. – Совсем не то что тренировки. Мне дико понравилось!

Она треплет мне волосы.

– Вот и хорошо. В следующий раз бей! Приложи лед к носу, иначе сильно распухнет. – Она внимательно осматривает мой нос. – Вроде не сломан.

Я прихожу домой, в гостиной пусто. Я делаю себе бутерброд и молча съедаю его, стоя у раковины, а потом крадучись поднимаюсь наверх, захожу в свою комнату, закрываю за собой дверь и подпираю ее стулом. Я не хочу новых ночных встреч с Розой. Рюкзак и кроссовки я оставил внизу: все поймут, что я добрался до дому.

Я забираюсь в постель. Наверняка еще нет и девяти. Мне удалось избежать разговора про спарринг. Не важно, что там думает Роза, но это не ложь. Я нарушил обещание, но не соврал. Скажу им утром. Это было куда круче, чем я себе представлял. Часть меня думала, что Соджорнер меня сейчас просто на хрен убьет. Я чувствую, что сердце у меня до сих пор колотится как ненормальное. Я должен снова это сделать.

Я отрубаюсь. И открываю глаза поздним утром следующего дня. Впервые за долгое время сердце у меня бьется ровно, как и положено.

– Он проснулся! – вопит Роза, увидев, что я спускаюсь по лестнице.

Салли и Дэвид выходят из кабинета.

– Добро пожаловать в мир живых, – говорит Салли. – Ты одолел джетлаг?

– Наверное. Надеюсь.

– Почему у тебя нос красный? – спрашивает Роза.

– Потому что меня ударили, – отвечаю я ей.

Дэвид смотрит мне прямо в глаза.

– Что ты сказал?

Салли тоже не сводит с меня глаз.

– Ты же обещал, никаких спаррингов!

Я уже готов рассказать им, что нарушил обещание, но рядом стоит Роза. Если я нарушил обещание, почему она не может сделать то же самое?

– Иногда лапы соскальзывают, – говорю я, и это правда, но при этом я уклоняюсь от темы. А значит, вру. Я вру из‐за Розы.

Я поднимаю ладони, чтобы показать им, о чем я говорю.

– Мы иногда работаем с лапами. В парах.

– Звучит опасно, – говорит Салли. – Может, тебе не надо этим заниматься?

– Я этим занимался многие годы. Часто я приходил домой с разбитым носом?

Салли прикусывает губу. Я должен прямо сейчас рассказать им про спарринг. Но как быть с Розой? Как убедить ее, что, хоть я и нарушил обещание, она все равно не может нарушить свое обещание никого не убивать?

Салли трогает мой нос.

– Он распух.

– Я приложил лед, – говорю я. – Все будет в порядке. Болит, только когда трогаешь.

– Приложи еще лед, – говорит Салли.

Я так и делаю. Нос болит.