Текст книги "Моя сестра Роза"

Глава пятая

По пути из спортзала домой я вымок до нитки. Консьержу пришлось меня впустить. Дэвид открывает мне дверь в квартиру и протягивает связку ключей.

– С днем рождения, – говорит он.

У меня все еще день рождения. Родоки не подарили мне ни единого подарка, не считая ключей от квартиры. Я пытаюсь не слишком из‐за этого расстраиваться.

– Ты промок.

– Да, – говорю я, а про себя думаю: «Ты такой наблюдательный». – Дашь полотенце?

Я нагибаюсь, чтобы снять мокрые кроссовки.

– Конечно, – говорит он, исчезает в ванной на первом этаже и возвращается с полотенцем. – Как спортзал?

– Отлично.

Грузовой ящик вскрыли. Его содержимое расшвыряно по всей гостиной.

– Где Роза?

– В своей комнате. Салли оборудует кабинет. Я настроил интернет. Пароль обычный. Пришлось изрядно на всех поорать. На здоровье.

– Спасибо, Дэвид, это прекрасно.

– Я скоро начну готовить. Планирую, что ужин будет в семь.

Я киваю. Семь – это еще через два часа. А я уже голоден. Беру себе яблоко и горсть орешков. Роза сидит на своей кровати, скрестив ноги, и читает книжку по математике. Розе нравятся числа. Она вроде как математический гений. Это у нее от Дэвида. Они могут часами говорить о числах и компьютерах. А я никакой не гений.

Розин компьютер уже подключен, на полках стоят книги по математике и физике. Позади компьютера стопкой лежат учебники по истории США и романы, которые, по задумке родоков, нам нужно прочесть, чтобы подготовиться к здешней школе. Когда родоки решат нас по ним проэкзаменовать, Роза почитает их в интернете в кратком изложении.

– Чем занимаешься? – спрашиваю я, просовывая голову в дверь и закидывая в рот орешки.

– Читаю. А ты чем занимаешься?

– Жую, спрашиваю, чем ты занимаешься. О чем читаешь?

– О простых числах.

Роза может наизусть перечислить первую тысячу простых чисел. Поэтому я знаю, что тысячное простое число – 7919.

– Салли и Дэвид ругаются.

– Из-за чего? – насмешливо спрашиваю я. Роза часто так говорит. Но я редко вижу, чтобы родители ругались.

– Из-за Макбранайтов. Дэвид считает, что мы должны быть с ними вежливыми.

– Мы должны быть вежливыми со всеми.

– Да, но не все покупают нам билеты на самолет и платят за крутую квартиру. Дэвид хочет, чтобы мы были с ними супервежливыми. А Салли говорит, что перебарщивать с этим не нужно. И что Макбранайты – их лучшие друзья. Кстати, ты не задумывался о том, почему мы их ни разу не видели?

Я не задумывался. Родоки не раз ездили с ними в отпуск, но нас с собой никогда не брали. Я думал, все дело в том, что у нас и у их детей каникулы в разное время.

– Мне не терпится с ними познакомиться, – говорит Роза. – Хочу посмотреть, как выглядят богачи.

– Скорее всего, они выглядят как обычные люди.

– Я буду их изучать. Я тоже хочу быть богатой.

– Ты всех изучаешь, – говорю я. Мысль о том, что Роза может натворить, если разбогатеет, приводит меня в ужас.

– Я никогда не общалась с двойняшками.

У Макбранайтов три дочери: Лейлани, примерно моя ровесница, и двойняшки Майя и Сеймон, чуть постарше Розы.

– Наверняка они ничем не отличаются от других детей.

Роза качает головой:

– Я читала, что у некоторых близнецов есть свой собственный язык, что они могут читать мысли друг друга. Когда одному из близнецов плохо, второй это чувствует, даже если они далеко друг от друга. Близнецы всегда дружат.

– Звучит правдоподобно, – бросаю я, имея в виду ровно противоположное.

Роза кивает. Она не понимает сарказма.

– Мне бы хотелось быть телепатом. Интересно, они этим пользуются, чтобы издеваться над Лейлани? Я спрошу.

– Будь уверена, они все тебе расскажут о своих близнецовых суперспособностях.

– Люди всегда рассказывают мне интересные вещи. Это правда. Розе нравится знать о других людях больше, чем они знают о ней. Среди сверстников она всегда становится лидером. Сначала все дети ищут ее одобрения, хотят ей понравиться, потому что она такая красивая и потому что ее невозможно не полюбить. Но эта любовь быстро перерастает в страх. Роза выслушивает их секреты, узнает истории, которые они никогда никому больше не рассказывали, а потом разбалтывает их в самый неподходящий момент. У Розы слишком сильная харизма.

Не все дети обманываются. Каждый раз находится один или даже двое детей, которым кажется, что с Розой что‐то не так. Но все остальные не обращают на них внимания. Скоро у Розы начнутся занятия в новой танцевальной школе. Я стараюсь не слишком переживать, потому что почти ничего не могу сделать.

Дедуля платит за Розины танцы, потому что она сказала, что это нечестно – я хожу на бокс, а она нет. Почему ей тоже нельзя на бокс? Дедуля ответил: «Девочки не занимаются боксом. Выбери что‐то другое». Она выбрала чечетку, и дедуле это очень понравилось. Дедуля любит, когда девочки занимаются чем‐то, что он считает подходящим для девочек.

– О чем ты думаешь, Че?

– О дьяволе.

Роза хихикает.

– Его не существует.

Примерно с двух до трех лет Роза была чудовищем. Когда ее истерики стали совершенно непереносимыми, родоки повели ее к врачу. Тот отправил ее к специалисту по раннему развитию. Истерики тут же прекратились.

Я видел, как она злилась, когда ей что‐то не нравилось. Это случалось часто. Но после того, как ее сводили к специалисту, истерик больше не было. Роза поняла, что так она своего не добьется. Вместо того чтобы выбросить белый флаг и дать ей то, что она хочет, родоки повели ее к докторам. Такое внимание Роза не оценила.

После того похода к специалисту на ее лице порой появлялось то жуткое, яростное выражение – правда, теперь лишь на миг. Я напрягался, ждал, что она закричит, зарыдает, но истерики не было. Никто, кроме меня, не замечал, как в такие секунды менялось выражение Розиного лица. Она исключила из своего арсенала истерики, а вместо того принялась безостановочно врать.

Однажды мы завтракали в кафе. Розе было два с половиной года, она сидела на высоком стульчике и пила молоко. Дэвид мило болтал с официанткой, а Салли листала воскресную газету. Я заметил, как Роза ущипнула себя за руку, и потянулся, чтобы не дать ей сделать это снова.

– Че обидел Розу, – тут же заныла она.

Моя ладонь лежала на ее руке, рядом с большим красным пятном. Салли подхватила Розу на руки. Роза зарыдала еще громче.

– Что ты сделал? – спросил Дэвид, а Салли бросила на меня взгляд, полный осуждения.

– Я ничего не делал. Она сама себя ущипнула.

И родоки, и посетители за соседним столиком недоверчиво смотрели на меня.

– Зачем мне ее щипать?

– Не знаю, – сказал Дэвид. – Зачем ты ущипнул свою младшую сестру?

– Я ее не щипал.

Тогда мне никто не поверил. Но через неделю родители задумались: Роза сказала какой‐то женщине на улице, что ей не нравится спать в конуре. У нас и собаки‐то никогда не было. Она делала это только на людях. Только когда вокруг были свидетели, которые ни за что бы не поверили, что этот маленький белокурый ангелочек может врать. Она делала это, чтобы нам стало неловко. А еще потому, что ее это забавляло.

Ее снова повели к специалисту по раннему развитию. Специалист предположил, что у нее СДВГ. Или что она пытается привлечь к себе внимание. Так порой делают маленькие дети. Специалист объяснил, что малыши так устроены: они считают, что мир вращается вокруг них. Есть вероятность, сказал специалист, что она это перерастет. А пока будем заниматься с ней чаще.

У специалиста Роза вела себя просто замечательно. С нами она превращалась в чудовище. Так продолжалось много месяцев. Она вымотала родоков. И меня. Как только мы куда‐то шли, она врала или устраивала сцены. Специалист сказал, что, возможно, пора прописать ей лекарства. Родоки немного поколебались: она еще такая маленькая. Но потом решили, что да, пусть будут лекарства.

Роза не хотела принимать лекарства. Она орала, отбивалась, все выплевывала. Родоки не знали, что делать. Но в следующий раз, когда они куда‐то взяли ее с собой, она не устроила сцену. Она вообще прекратила устраивать сцены. Да, это был очередной этап развития. Родоки обрадовались, что все позади и что им не придется пичкать ее таблетками. Мы поехали в отпуск. Солнце, песок и Роза, чудесное дитя. Но врать она продолжала. Просто стала хитрее.

Она врала всем вокруг, от всех скрывала свою истинную сущность. От всех, кроме меня. Я был нужен ей для проверки. Она наблюдала, нахмурюсь ли я в ответ на ее смех или стану смеяться с ней вместе. Она обо всем мне рассказывала.

– Я ущипнула этого малыша, – признавалась она. – Мне понравилось его щипать.

Она хвалилась передо мной своими выходками. Как она соврала вон тому старику. Как украла вот эту медаль. Мне она доверяла. Меня, как я отчасти надеялся, она любила. Но только меня. Родоки думали, что неприятный этап в ее развитии уже пройден. Что теперь она всегда будет их милой крошкой. Но я знал, как все обстоит на самом деле.

– Мне кажется, мы вырастили замечательных детей, – говорит Дэвид за ужином в честь моего дня рождения и приобнимает Салли.

У меня вырывается стон. Роза выдает:

– Мне всего десять, Че всего семнадцать. Не думаю, что вы можете утверждать, что хорошо нас воспитали, пока мы окончательно не вырастем.

Они смеются, но Роза не шутит. Интересно, как сильно они гордились бы своим воспитанием, если бы знали, что случилось с морской свинкой Апиньи. Или с паспортом того пьяницы из самолета. Если бы они знали все, чего не знают. От этой мысли я чувствую усталость. Еще большую усталость.

В конце концов мне все‐таки вручают подарок, и он действительно хорош: это старое издание «Анатомии Грея». Листая страницы, я чувствую запах лежалой бумаги, и на меня накатывает смертельная усталость.

Сразу после ужина я отправляюсь в постель. Еще нет и половины девятого. Я переписываюсь с Джейсоном, Джорджи и Назимом, которым хочется узнать, что я думаю про Нью-Йорк. Я ничего про него не думаю. «НЙ говно». – «Не смей так говорить про НЙ!» Джорджи мечтает переехать сюда и стать модным дизайнером. «Давай поменяемся». – «Ага, и со мной». Джейсон явно думает о здешнем боксе, который развит куда лучше, чем дома.

«Адски холодно и сыро. Вообще не гламурно. Вообще не круто. Я видел только спортзал, библиотеку и серые мокрые улицы». – «Тогда с чего ты решил, что НЙ говно?» – подлавливает меня Джорджи. «А у нас солнце». Представляю, с какой ухмылкой Назим это пишет. «Кто бы сомневался». – «И манго еще продают. Вкусные!» – «Хватит! Слышать не хочу». – «Но дорогие», – признает Назим.

Я решаю не писать, что в Бангкоке манго были не хуже, чем дома, и к тому же гораздо дешевле. Я ведь уже не в Бангкоке. «Тут ужасно». Я и сам понимаю, как глупо это звучит. Дело не в Нью-Йорке. Мы могли бы поехать куда угодно. Мне было бы ужасно везде, даже в теплых краях, где всегда светит солнце. Я хочу домой.

«Уймись, Че!» – «Ты только приехал. Дай НЙ еще один шанс». – «Попробую. Просто я хочу домой. Ладно, пойду спать. Уже поздно». – «Еще девяти нет. Думаешь, мы тупые и считать не умеем?» – «Я тупой, – пишет Назим. – Очень тупой. Долбаные часовые пояса». – «У меня джетлаг, я устал, умотался, спать хочу. Я пошел». – «Слабак». – «Спокойной ночи!» – «С днем рождения, Че!» – «Да, Че, нам теперь всем по 17!» – «Спасибо!»

Я достаю «Историю мозга» и пытаюсь читать. Текст такой вязкий и сложный, что обычно я отключаюсь за несколько минут. В этот раз меня не хватает даже на несколько строк, но заснуть все равно не удается.

Я вылезаю из постели и выполняю серию ката, надеясь, что это меня окончательно вымотает. В конце концов я засыпаю, но просыпаюсь от воя сирен. Мне удалось проспать часа три, не больше. «С днем рождения меня», – думаю я, а потом понимаю, что день рождения уже закончился.

Худший. День. Рождения. В моей. Жизни.

Нет, не совсем. Меня заметила Соджорнер.

Глава шестая

Сегодня мы встречаемся с Макбранайтами.

Дождь закончился. Улицы сияют в свете солнца. Серый мрак уступил место бесчисленным ярким краскам: на стенах гигантская черно-красно-коричневая крыса и неоновые граффити-теги, в витринах магазинов и ресторанов замысловатые композиции из роботов, динозавров и нарядов вековой давности. В такие же наряды одеты некоторые прохожие. Я вижу цилиндры, кринолины, а еще волосы всех цветов радуги, но чаще всего розовые.

Здесь сложно не улыбаться и легко не спать. В одиннадцать у нас бранч с Макбранайтами, так что я понимаю, что сейчас утро, хотя мое тело в этом не уверено. Мы с Розой и родоками гуляем по району. Всюду лужи. Роза топает по ним в своих резиновых сапогах.

Мы идем через Томпкинс-сквер-парк. Он занимает несколько кварталов. Тут есть и живые деревья. На некоторых видны крошечные розовые, белые и лиловые почки, кое‐где уже распустились листья. Весна. По веткам бегают белки, дергают носиками, дрожат от страха за свою жизнь. Мужчины играют в шахматы за каменными шахматными столами. Роза замирает. Родоки остаются с ней, а я бреду дальше. Шахматы нагоняют на меня скуку.

– Только не выключай телефон, – говорит Салли.

На другом конце парка я вижу собачью площадку. Тут полно псов всех мастей и размеров, есть даже два пуделя, выкрашенные в розовый цвет. Все они бегают взад-вперед, лают что есть мочи, восторженно прыгают на хозяев. Когда Роза увидит площадку, снова начнет клянчить собаку. Она уже несколько лет просит, чтобы ей подарили щеночка. Но родоки не соглашаются.

Мимо идет потрясающая девушка в черном платье в красный цветок. Сверху оно плотно облегает фигуру, подчеркивая талию, а пышная юбка колышется в такт шагам. Она очень красива, и я гляжу на нее, не в силах отвести взгляд. Она идет уверенно, пружинисто, как спортсменка. И тут я понимаю, что это девушка из моего спортзала.

Я догоняю ее.

– Соджорнер?

Она оборачивается:

– Да?

Я понимаю, что она меня не узнала. Красные цветы у нее на платье – это тюльпаны.

– Привет, – говорю я, ощущая себя последним идиотом. – Мы виделись на занятиях боксом. В зале на Хьюстон-стрит.

– Хау-стон, – поправляет она.

Я чувствую, что краснею, и прыщи у меня на лице наливаются кровью.

– Она так называется? Я не знал. Думал, это от названия города, – бормочу я.

Соджорнер улыбается.

– Ты тот новый парень. С джетлагом. Тебе лучше?

Я киваю:

– В целом да, хотя я умудрился неправильно прочитать название улицы. Но через пару дней все наладится.

Вчера волосы Соджорнер были туго собраны на затылке. Сегодня они распущены и шаром окружают голову. Губы накрашены в тон тюльпанам. На занятиях она была без макияжа. Она красивая, но как будто не та же, что вчера.

– Я не узнала тебя в обычной одежде, – говорит она; как мило с ее стороны, мы ведь действительно только познакомились. Точнее, и не познакомились толком. Интересно, она знает, как меня зовут? – Ладони у тебя не замотаны, со лба не течет пот. И вообще, ты в рубашке.

Я смотрю на свои руки. Вокруг костяшек пальцы немного красные.

– Я примерно то же подумал о тебе.

– Ага. Каждый раз, когда я надеваю платье и крашу губы, мне кажется, что я маскируюсь.

– Не слишком удачно. Я тебя сразу узнал. – Наверное, это звучит странно, ведь я едва с ней знаком.

– Ты не поверишь, но парни из зала почти никогда не узнают меня на улице.

Я точно узнал бы ее в любой одежде. Она идет так легко и непринужденно, словно при ходьбе у нее не задействована ни одна мышца. Мало кто так двигается.

– Куда направляешься? – Надеюсь, я не слишком откровенно на нее пялюсь. Но, скорее всего, я пялюсь слишком откровенно.

– В церковь. А ты?

– Просто гуляю. – Она ходит в церковь? – Мы только переехали. Я исследую Алфабет-Сити. – Я мог бы сказать, что гуляю с семьей, что мы сейчас впервые встретимся со старыми друзьями Салли и Дэвида, но мне не хочется рассказывать о Розе. Это не ложь. Я и правда гуляю. – Я еще толком не знаю этот район.

– Для начала запомни: только старики называют наш район Алфабет-Сити. Это Лоуисайда.

– Лоуи… что?

Соджорнер с улыбкой закатывает глаза.

– Как это пишется?

Она произносит название по буквам, и я записываю его себе в телефон. Потом поищу в сети.

– Я дала тебе пароль, потому что ты тут новичок.

Я улыбаюсь. Пожалуй, слишком долго. И думаю о том, что Нью-Йорк для меня полная загадка, а в нашем районе, Алфабет-Сити, Ист-Виллидж, или Лоуи-как‐там-его, полно улиц, по которым я еще ни разу не ходил. Я хотел бы пройтись по ним с ней.

– Тут полно белок, – говорю я, а она в тот же миг спрашивает:

– Ты давно занимаешься боксом?

– С тех пор, как мне исполнилось…

– Это твоя сестра?

Сердце подпрыгивает у меня в груди. Я оборачиваюсь. Роза идет к нам на цыпочках, кудряшки колышутся в такт шагам. Она словно сошла с рекламной картинки. Светлые волосы, голубые глаза, розовые щеки, ямочки, широкая улыбка. В качестве подсказки она, как всегда, держит в руках свою маленькую белую сумочку с портретом Ширли Темпл.

– Она очень на тебя похожа.

Мы с Розой вообще не похожи. Мы оба светловолосые, но на этом сходство заканчивается. У меня прямые, густые волосы, как у Дэвида. И нос как у Дэвида. У Розы нос Салли. Глаза у меня гораздо темнее, чем у Розы, – совсем синие, как у Салли.

– Я Роза Клейн, – говорит Роза, протягивая руку.

Соджорнер пожимает ее ладошку. Я стою рядом и понимаю, что должен был представить их друг другу.

– Очень приятно с тобой познакомиться. Я Сид.

Сид?

– Ты красивая, – говорит Роза, включая ямочки на щеках. – Мне нравится твое платье. Черный с красным смотрятся просто великолепно.

– Спасибо. Мне тоже нравится твое платье.

Роза делает реверанс. Это еще откуда? На танцах научилась? Они там делают реверанс?

– Мы с Сод… Сид вместе занимаемся боксом, – в конце концов выдавливаю я.

– Тебе нравится бить людей до крови? – спрашивает Роза.

Соджорнер смеется.

– Ты ломала кому‐нибудь нос?

– Однажды.

– Было весело?

– Весело? Нет. Но я была рада, что выиграла тот поединок.

– А что, если бы ты кого‐то убила?

Интересно, где Салли и Дэвид и почему они отпустили Розу одну. Будь они рядом, Роза не стала бы задавать такие вопросы.

– Это было бы ужасно. Но такое редко случается. Даже в НФЛ умирают чаще, чем на ринге.

Интересно, это правда?

– Бокс совсем не так ужасен, как кажется. Все дело в умении себя контролировать. Если ты решишь нанести удар, потому что злишься, ты наверняка проиграешь. Хорошие боксеры не выходят из себя. Я не хочу причинять людям боль. Я не для этого занимаюсь боксом.

Интересно, что об этом думает Роза, ведь сама она всегда хочет причинять людям боль.

– Я люблю все контролировать.

Вот это правда.

– Мы все это любим, – говорит Соджорнер.

Она улыбается Розе так, словно считает ее очаровательной, и у меня обрывается сердце. Я люблю Розу, но мне грустно, когда кто‐то еще проникается к ней симпатией. Неужели люди не видят, какая она на самом деле?

– Тебе приходится оправдываться за то, что ты занимаешься боксом? – спрашивает меня Соджорнер. – Или только у девушек такие проблемы?

– Я все время оправдываюсь. Родителей бесит, что я боксирую.

– А у вас в зале есть еще девушки? – перебивает меня Роза.

Соджорнер смеется:

– Конечно. Я тренируюсь вместе с лучшей подругой, ее зовут Джейми.

– У тебя есть лучшая подруга? – спрашивает Роза, вкладывая в свои слова всю тоску, на которую способна.

– Пожалуйста, – бормочу я. Вряд ли они меня слышат.

– Ну да, – говорит Соджорнер, – а у тебя нет?

Именно этого ждала Роза.

– Наши родители часто переезжают с места на место, мы на домашнем обучении. Нам сложно завести друзей, – говорит Роза с едва слышным надрывом в голосе.

Соджорнер смотрит на меня.

– Иногда мы и правда учимся дома, – говорю я. – Но чаще всего мы ходим в обычную школу. Роза любит преувеличивать. Где Салли и Дэвид? – спрашиваю я у Розы. – Мы еще не опаздываем?

Соджорнер смотрит на экран своего телефона:

– Мне тоже пора. Будешь в зале в понедельник?

Я киваю:

– Вечером. А ты?

– И я. Увидимся.

– Пока, Сид, – говорит Роза. – Было приятно с тобой познакомиться.

Соджорнер улыбается, машет нам рукой:

– До встречи.

– Пока, – говорю я. Я не смотрю ей вслед, а хотел бы.

– Ты что‐то пересластила, – бросаю я Розе, убедившись, что Соджорнер уже далеко. – И где родоки? Мы должны быть на месте через пять минут. Дэвид взбесится, если мы опоздаем.

Вместо ответа на мое замечание о том, что она подхалимничала с Соджорнер, Роза говорит, что ей должны разрешить сыграть в шахматы с парковыми завсегдатаями.

– Дэвид говорит, они жульничают. Но я точно играю лучше, чем они. Я их перехитрю.

В этом я не сомневаюсь.

Мы обнаруживаем родоков на другом конце парка, они говорят о политике с каким‐то белым стариканом, раздающим анархистские листовки. Они даже не заметили, что Роза пропала. Дэвид машет нам рукой:

– Готовы?

Они прощаются с анархистом, тот что‐то бурчит им вслед.

– Нам туда, – говорит Салли, глядя в телефон. – Я так рада, что вы с ними наконец‐то встретитесь. А вы?

Роза говорит, что она очень рада, и, чтобы подчеркнуть свою радость, включает ямочки. Я вымучиваю улыбку. Я почти уверен, что дочери Макбранайтов окажутся избалованными засранками. Они с рождения получают все, что только захотят. Наверняка они считают, что все, кто не так богат, как они, не заслуживают и крупицы их внимания.

Дэвид обнимает Салли за плечи и уводит ее на правильную сторону тротуара. Она шла навстречу пешеходам. Мы с Розой пристраиваемся за ними.

– Тебе нравится Сид? – говорит Роза, глядя, как какой‐то дядька с крошечным пудельком на руках протискивается мимо наших родителей. – У нее кожа сияет.

Я бурчу в ответ что‐то уклончивое.

– Вряд ли тебе разрешат поиграть здесь в шахматы, – тут же добавляю я, словно это для меня важнее, чем Соджорнер.

Роза улыбается.

Макбранайты родились и выросли прямо здесь, в Нью-Йорке. Судя по всему, это большая редкость. Почти такая же, как то, что они вместе со школы. Прямо как наши родители. Надеюсь, они лучше себя контролируют и не лапают друг друга на людях. Просто отвратительно, когда твои родители безумно любят друг друга.

Когда мы входим в ресторан, Джин и Лизимайя Макбранайт со своими тремя дочерьми ждут, чтобы их провели к столику. Джин и Лизимайя вскрикивают, увидев Салли и Дэвида, но я все равно бы их узнал. Я видел миллион фотографий их семьи. И все же я совершенно не готов к тому, что двойняшки так красивы: у них большие темные глаза, высокие скулы, лица в форме сердца. Они почти так же идеальны, как Роза. И к тому же они одинаковые, совершенно одинаковые. Если бы волосы у Сеймон были длиннее, различить их было бы просто невозможно. У Майи волосы собраны в хвостик, у Сеймон – подстрижены в каре.

Джин и Лизимайя разнимают руки и бросаются обнимать родоков. Да, они держатся за руки на людях. Прямо как Салли и Дэвид. Роза берет меня за руку и сжимает мою ладонь. Она очень возбуждена. Не хочу знать, о чем она думает. Наверняка о том, что мы встретились с новыми людьми, которыми она сможет манипулировать.

Джин со слезами на глазах притягивает к себе Салли. Она крепко обнимает его в ответ.

– Спасибо, – пылко говорит она.

Потом все они принимаются утирать глаза и причитать, перегородив узкий вход в греческий ресторан.

– У нее совершенно твоя улыбка, – говорит Лизимайя Дэвиду, выпуская из объятий Розу. – Она, как и ты, любого заставит сделать все, что захочет?

Дэвид улыбается, наглядно подтверждая, что у них с Розой одинаковая улыбка, вплоть до ямочек. Все в ресторане пялятся на нас. Я чувствую, что краснею. Двойняшкам явно так же неловко, как и мне. Лейлани скучает. Подошедший официант прочищает горло и говорит:

– Извините. Сэр? Мадам? Ваш столик готов.

Они его даже не замечают. Он снова прочищает горло. На этот раз погромче.

– Извините. Сэр? Извините!

Салли оборачивается, извиняется перед ним, и нас ведут к столу. Две женщины за соседним столиком шепчутся, пока мы рассаживаемся по местам. Нас, детей, даже не представляют друг другу. Мы знаем их, они знают нас. Я знаю, что они единственные в мире люди с такой фамилией. Я знаю, когда у них дни рождения. Я знаю, что у Сеймон аллергия на арахис. Я знаю, что мы с Лейлани примерно одного возраста. Я знаю…

– Ты так и будешь на них пялиться? – спрашивает меня Лейлани. – Да, они правда похожи на маленьких корейских принцесс, словно сошедших со страниц манхвы. Как экзотично! Две ослепительные копии своего корейского папочки.

Я не знаю, что такое манхва.

– Я не пялился. Я…

– Да, они очень красивые.

– Я тоже красивая, – говорит Роза.

– Тут все красивые, – говорит Майя.

Сеймон смеется:

– Мы все очень красивые.

Лейлани хмыкает. Не то чтобы Лейлани некрасивая. Пожалуй, она довольно симпатичная. Представляю себе, какую лекцию прочла бы мне Салли, скажи я это вслух: «Что это вообще значит – довольно симпатичная?» Лейлани выглядит примерно как я. Бабуля сказала бы: «Ничего особенного». Мы с Лейлани в одной лодке: наименее красивые в семье, где одни красавцы. Интересно, ее это злит? Или, наоборот, радует, как и меня? У нее хотя бы нет прыщей.

Мне она кажется интереснее двойняшек. Я могу угадать, о чем она думает, пусть она и не говорит ни слова. Она думает в основном о том, какая пустая трата времени этот наш бранч и какой я скучный. Я хотел бы думать о ней то же самое, но не могу оторвать глаз от ее лица.

Мы с Лейлани сидим друг напротив друга. Двойняшек усадили сбоку от нас, а Розу во главе стола. Взрослые пьют вино и болтают, размахивают руками, перебивают, слишком громко хохочут, тычут друг в друга пальцами. Каждая вторая фраза начинается со слов «Не может быть, что прошло уже двадцать лет» или «А помнишь, как…». Они смеются над тем, как Дэвид разгромил их в покер, над провальной поездкой на лыжный курорт. Они до нелепого счастливы.

– Значит, вы на домашнем обучении? – говорит Лейлани, возвращая меня к происходящему на детском конце стола.

Бранч будет долгим.

– Поэтому головы у нас не нафаршированы всяким капиталистическим вздором, – встревает Роза, явно пытаясь поддеть Лейлани.

Двойняшки хихикают.

– Не думаю, что у меня голова чем‐нибудь нафарширована, – говорит Майя. – Сеймон, у тебя голова нафарширована?

– Нет, и живот тоже нет. Я есть хочу.

Они снова хихикают. Роза присоединяется к ним.

– У тебя классные перчатки, – говорит Роза Сеймон. Перчатки черные, с красным рисунком. На Майе нет перчаток. – Ты играешь в покер?

Сеймон мотает головой.

– Я тебя научу. А в шахматы?

– Играю!

– И что, на домашнем обучении ты действительно изучаешь только хорошие и правильные вещи? – спрашивает меня Лейлани, пока Роза с Сеймон болтают о шахматах.

Она умудряется задать вопрос так, что я буду выглядеть идиотом, если отвечу утвердительно, но в то же время явно показывает, что ей совершенно плевать на мой ответ. Об этом свидетельствует то, как она вздергивает брови, одновременно приподнимая верхнюю губу. Если я начну объяснять, что провел в обычной школе больше времени, чем на домашнем обучении, ее брови лишь поползут еще выше.

– А тебе нравится твоя школа? – говорю я вместо этого, решив закидать ее банальностями.

Ее брови взбираются еще выше на лоб. Я ни одну свою бровь не смог бы поднять так высоко. Этого изящного движения вполне достаточно, чтобы дать мне понять, что ни один человек в здравом уме не может любить школу или задавать такие тупые вопросы. Она меня что, проверяет? Тогда я не прошел проверку. Даже если я объясню, что знал, что задаю ей тупой вопрос, и задал его специально, как раз потому, что он тупой, это никак не оправдает меня в ее глазах. Мне до смерти хочется немедленно, в прямом эфире, описать Джорджи этот до невозможности веселый бранч.

– Спроси еще, чем я хочу заниматься, когда вырасту. В какие университеты я подам документы. Кем собираюсь работать.

Мне приходили в голову все эти вопросы.

– Я на домашнем обучении, – говорю я. – У меня недоразвиты социальные навыки.

– Зато ты, похоже, выучил наизусть толковый словарь. – Она криво улыбается, и в ее улыбке так явно читается слово «придурок», словно она произнесла его вслух.

– Тебе надо податься в актеры, – говорю я. – У тебя невероятно выразительное лицо.

Съела? Я тоже могу быть стервозным. Но я тут же вспоминаю, что она занимается в школе театрального искусства. Так что она наверняка ходит на курсы актерского мастерства.

– Ты, наверное, хотел сказать «в актрисы». Давай не будем притворяться, что мужчинам и женщинам за одну и ту же работу платят одинаково. Если я стану делать вид, что я актер, это ничего не изменит. Именно поэтому я стану режиссером и буду снимать фильмы и телепередачи. Актрисами пусть становятся те, кому нравится, когда их эксплуатирует женоненавистническое отребье.

– Ты говоришь точь‐в-точь как Салли, – говорю я.

– А ты говоришь точь‐в-точь как мой отец. Как здорово, правда? Мы только что встретились, но уже чувствуем себя одной семьей.

Меня так и тянет сказать ей, что я тоже не хочу здесь быть, предложить ей вместе прикинуться, что мы всем довольны, раз уж наши родители так этого хотят, и не делать этот бранч еще омерзительнее. Я хочу попросить о перемирии. Но тут же представляю, как быстро она меня за это отделает. Роза хихикает над словами кого‐то из двойняшек, но я вижу, что она жадно прислушивается ко всему, что говорит Лейлани. Розины глаза сияют от восторга: похоже, она решила, что Лейлани может научить ее паре новых способов напакостить всем вокруг.

Мне придется держать Розу подальше от Лейлани. Конечно, плохо, что Лейлани может дать Розе несколько уроков вредности, но вдруг все еще хуже? Вдруг они с Розой одного поля ягоды, вдруг она может научить Розу совсем ужасным вещам? Лейлани явно не излучает флюиды добра. Бесчувственность: Лейлани плевать, что она меня обижает. Расторможенность: она говорит все, что хочет, и не боится последствий. Харизма: на нее сложно не обращать внимания. Интересно, ей нравятся острые ощущения? Мне очень хочется спросить, любит ли она погонять на машине.

Я брат Розы и потому смотрю на людей иначе. Я не доверяю обаянию – не то чтобы Лейлани его сейчас источает, но я уверен, что, когда ей надо, она может очаровать любого. Я сразу же верю только тем, кто неуютно чувствует себя рядом с Розой. Я расстроен, что Роза так легко покорила Соджорнер.

– Мне нравится твоя фермерская рубашка, – говорит мне Лейлани.

Роза хохочет. Лейлани оценивающе смотрит на нее.

– И что, эти твои ямочки работают?

У Розы сужаются зрачки. Всего на миг, но я это замечаю. Отлично. Розе вряд ли удастся обвести Лейлани вокруг пальца. Похоже, они – два сапога пара.

Мой отец очаровывает людей так же легко, как Роза. Но при этом ему не все равно. Роза слишком похожа на дедулю и дядю Сола. Ни у кого из них нет ни грамма эмпатии. Дедуля постоянно пытается манипулировать всеми, кто его окружает. Вписывает людей в завещание, когда они ведут себя, как ему хочется, и вычеркивает, когда они самовольничают. Любая услуга, которую он кому‐то оказывает, требует ответной услуги. И дядя Сол точно такой же, весь в отца.