Текст книги "Моя сестра Роза"

Глава одиннадцатая

На душ нет времени. Я запихиваю бинты и перчатки в шкафчик, выбегаю из спортзала и машу заполонившим всю улицу желтым такси.

«Где Дэвид? Почему он разрешил мне остаться в спортзале?» – «Дэвид потерял телефон». Охренеть! Значит, то сообщение прислала Роза, не Дэвид. Сообщение от Дэвида, точнее от Розы, пришло в 17:15. Три часа назад. Ее что, нет уже три часа? «Есть идеи, где она может быть?» – пишет Салли. Будь мы в Сиднее, я знал бы с десяток мест, куда она могла пойти, позвонил бы куче народу. «Вы проверяли, она не у Макбранайтов?» – «Нет». Это единственное место, которое приходит мне в голову. Мы здесь больше никого не знаем.

Такси едва едет. Я бросаю остатки наличных – пять долларов – водителю и вываливаюсь на улицу. Остаток пути до дома я бегу, мысленно благодаря Нью-Йорк за четкую нумерацию домов и улиц: тут так легко ориентироваться. В холле нашего дома я первым делом спрашиваю консьержа, не видел ли он Розу.

– Я уже сказал твоим родителям. Я ее не видел. Извини, парень. Позвоню, если увижу.

Лифт стоит на нашем этаже. Я не могу ждать, взбегаю по лестнице. Дэвид распахивает дверь, едва я вставляю ключ в замок. Я чуть не падаю, пытаясь вытащить его обратно. Дэвид смотрит на меня и бросает:

– Это ты.

Он надеялся увидеть Розу.

– Простите. Не надо было оставлять ее с Джеффом. Я надеялся, что математика…

Салли протягивает мне телефон Дэвида.

– Он был в вазе с фруктами.

Я читаю сообщения, которые Роза отправила Джеффу: «Мы уже едем. Большое вам спасибо. Деньги за занятия переведем завтра утром», «Мы почти на месте. Вы можете идти. Большое спасибо за то, что вы подольше позанимались с Розой». «Вы уверены, что ее можно оставить одну?» – написал в ответ Джефф. «Конечно. Возможно, мы увидимся в холле».

– Невероятно, – говорю я.

– Если бы ты был дома, Че, – говорит Дэвид, – ничего бы не случилось.

– Так это я виноват? Если бы вы были дома, ничего бы не случилось! Вы знали, что у меня занятие. Вы знаете, как много для меня значат тренировки.

Я чувствую, как внутри меня все клокочет. Я хочу заорать, что я их семнадцатилетний сын, а не один из Розиных родителей. Хотя на деле я играю именно такую роль – пусть даже Салли и Дэвид никогда этого не признают. Они не впервые оставляют меня присматривать за ней, и я пропускаю тренировку или встречу с друзьями. Но я впервые их не послушался. Надо было сказать им: «Ничего не хочу слышать. Меня не волнует, насколько важная у вас встреча, я ухожу прямо сейчас, так что возвращайтесь поскорее и сами приглядывайте за Розой».

– Не время ругаться, – говорит Салли, словно это я первый начал. – Когда мы звонили в полицию? – Она смотрит в свой телефон. – Полчаса назад. Может, снова позвонить?

– Розины вещи на месте? – спрашиваю я.

– Нет рюкзака, плаща и резиновых сапог. А телефон дома.

Без телефона мы не сможем ее отследить. Уже половина девятого. На улице темно.

– Вряд ли у нее есть деньги. Хотя, возможно, у меня пропала двадцатка.

Салли впервые на моей памяти признала, что Роза крадет деньги.

– Во сколько закрывается зоопарк? – Когда Роза пропала в последний раз, в Бангкоке, она пошла в зоопарк Дусит. Она хотела посмотреть на белого бенгальского тигра, а родоки ей не разрешали. Но тогда она совершила ошибку – взяла с собой телефон.

– Уже давно закрылся.

– Я ее поищу, – решаю я и иду к двери прежде, чем Салли с Дэвидом успевают что‐то ответить. Я хватаю висящую у двери куртку и натягиваю поверх толстовки.

– Я с тобой, – говорит Дэвид.

– Нет, – протестует Салли. – Не отключай телефон! – кричит она мне вслед.

После тренировки одежда насквозь мокрая от пота. Мне холодно, даже куртка не спасает. Надо было принять душ и переодеться, но я должен найти Розу. У меня внутри все обрывается, когда я думаю о том, что могло случиться. Не знаю, о чем я беспокоюсь больше – о том, что с Розой что‐то произошло, или о том, что она могла что‐то натворить. Естественно, и о том и о другом.

Роза совершенно ничего не боится – кроме того, что ее заберут доктора, что ее будут держать взаперти. Она не боится злых собак, высоты, странных людей. Но если она столкнется с кем‐то еще более жутким, чем она сама, будет уже не важно, на что она способна. Ей десять лет, и она бесстрашна. Может, она захочет сесть в машину к незнакомцу? Может, согласится поужинать в незнакомом ей доме?

Я иду вверх по авеню, мимо ньюйоркцев, выгуливающих собак, мимо их подруг и друзей, мимо тех, кто спешит с работы домой, чтобы поскорее снять наводящий тоску деловой костюм или униформу, кто уже ослабил галстук или сменил туфли на шпильке на удобные кроссовки. Может, надо подходить к людям, показывать им Розину фотографию? «Вы, случайно, не видели эту девочку?»

Роза очень любит парки. Особенно такие, где есть детская площадка. Роза обожает играть с другими детьми. Самый большой парк в нашем районе – Томпкинс-сквер-парк, но по пути к нему есть еще парочка поменьше. Первый скорее напоминает огород. Во втором полно бетонных боулов и рамп.

«Полиция уже едет». – «Я обхожу парки. Тут везде люди. Кто‐то наверняка ее видел». Начинает моросить, воздух становится влажным, я все сильнее замерзаю. Я натягиваю на голову капюшон, до верха застегиваю куртку. На улицах полно людей, но детей почти нет. Наверное, они так поздно не гуляют. Когда я перехожу через авеню А, дождь усиливается, все вокруг открывают зонты. Неподалеку от входа в парк со стороны Девятой улицы есть детская площадка: сейчас на ней играют одни белки. Я проверяю собачью площадку – там полно собак. Я обхожу ее по периметру, но нигде не вижу Розу, глядящую сквозь ограду и придумывающую, как бы ей украсть щеночка.

Я подхожу к небольшой детской площадке на другом конце парка. По ней, хихикая, бегает маленький мальчик: его то и дело подталкивает в спину девушка, явно не годящаяся ему в матери. Оба в плащах и резиновых сапогах.

– Такого дождя тебе достаточно? – спрашивает она. Мальчик смеется еще громче.

– Извините, – обращаюсь я к девушке. Она оборачивается. – Вы не видели здесь светловолосую девочку? Десяти лет.

– Толкай еще, – говорит мальчик.

– Не перебивай, – говорит девушка мальчику и головой указывает на меня. – Мы здесь всего десять минут и никого не видели. Извините.

Может, Роза зашла в кафе-мороженое или секонд-хенд и как раз сейчас уговаривает продавцов угостить ее шариком мороженого или подарить какую‐нибудь жуткую фарфоровую куклу. Она найдется, убеждаю я себя. Почти всех пропавших людей находят. Я где‐то читал об этом. Или там говорилось, что обычно их находят в первый же день? А если нет…

У меня звонит телефон. Это Дэвид. Я не сразу отвечаю. Боюсь плохих новостей. Дождь стихает, но у меня уже насквозь промок капюшон. Я сворачиваю на тропинку, идущую вдоль ограды парка обратно к авеню А.

– Да? – В конце концов я все же снимаю трубку.

– Полицейские хотят, чтобы ты…

И тут я вижу Розу. Ну конечно. Родоки же ей запретили.

– Я ее вижу, – говорю я Дэвиду. – Она в парке, играет в шахматы.

Я бегу к столам для шахматистов. Роза держит в руке черного слона. Она слишком сосредоточенно изучает фигуры на доске и меня не замечает. Ее соперник стонет. Он похож на бездомного. У него нечесаная длинная борода и грязная одежда. Роза, ее соперник и собравшиеся вокруг шахматисты не обращают никакого внимания на дождь.

– Слава богу! – выдыхает Дэвид. Из телефона слышится приглушенное бормотание – он сообщает новость всем в квартире.

– Шах и мат, – говорит Роза.

Бездомный качает головой:

– Ну ты и плутовка.

Роза вытягивает руку. Прежде чем бездомный успевает положить ей на ладонь деньги, я беру ее за плечо. Она вздрагивает. Банкнота плавно опускается на стол.

– Я перезвоню. Сейчас приведу ее, – говорю я Дэвиду и вешаю трубку.

– Че, это мои деньги!

– Я думаю, ему они нужнее, чем тебе.

– Она их выиграла, – говорит Розин соперник. – В честном бою.

Он встает с места. Роза прячет деньги в карман плаща.

– Они мои, – говорит она, глядя мне прямо в глаза. – Моррис сказал, что они мои. Ты сам слышал.

Один из зрителей опускается на пустое место напротив Розы.

– Ну что, малышка, а со мной справишься?

– Нет. – Я хватаю Розу за руку и стаскиваю со скамейки. Она все так же мрачно смотрит мне прямо в глаза.

– Возвращайся скорее, девчушка, – говорит мужчина. – Жду не дождусь, когда смогу преподать тебе урок смирения.

Роза переводит на него взгляд, и он смеется.

– Я не хочу уходить, – говорит она мне. – Хочу доказать им, что я тут лучшая. Я проиграла всего один раз, и только потому, что не успела разогреться. Я хочу заработать еще денег. Из-за тебя я потеряла место.

У меня снова звонит телефон. Это Дэвид.

– Сейчас я ее приведу, – говорю я. – Она в порядке.

– Давай скорее. Полицейские хотят с ней поговорить.

– Я не хочу, – говорит Роза.

Дэвид не просит передать ей трубку. Я убираю телефон в карман.

– Мы идем домой. Родоки вне себя. Они думали, что тебя похитили и убили.

– Ну конечно, – спокойно замечает Роза. Она уверена, что с ней никогда ничего подобного не случится.

– Нельзя брать деньги у незнакомых людей.

– Они мои знакомые. Я знаю, как их зовут. И мы не играли в азартные игры. – Роза указывает на табличку позади столов, где написано: «Столы только для шахматистов и только для игры в шахматы. Не более двух часов за одним столом. Столы предназначены для общественного пользования. Азартные игры и взимание платы за их использование запрещены».

– Замечательно. Ты нарушила закон.

– Я не играла в азартные игры.

– Он дал тебе деньги, потому что ты выиграла. Это и есть азартная игра.

– Моррис не поверил, что я у него выиграю. Он дал мне деньги, потому что я доказала, что он неправ.

– Это ставка, Роза. Ставки – это признак азартной игры.

– Но если бы выиграл он, я бы ничего ему не дала.

– Неравная ставка – все равно ставка.

Прежде чем перейти через дорогу, я смотрю в обе стороны: я уже не уверен, что помню, в какую сторону здесь движение.

– Все остальные тоже делали ставки. Там есть камеры. Моррис говорит, в Нью-Йорке везде камеры. Некоторые даже можно найти онлайн. Они бы не стали играть в азартные игры прямо под камерами. Я как раз собиралась сыграть с Исайей. Он тут лучший игрок. Я у него выиграю.

– Тебя не спрашивали, где твои родители?

– Спрашивали. Очень интересовались насчет родителей.

– Что ты им ответила?

– Сказала, что съела их.

– Господи, Роза.

– Все стали смеяться. Исайя сказал, что белые девочки страшно жестоки, и все стали смеяться еще громче.

Глава двенадцатая

Дома нас ждут двое полицейских, мужчина и женщина. Вид у обоих суровый, я бы сказал, даже пугающе-суровый. Роза совершенно спокойна. Они выспрашивают у нее все подробности: где она была, что делала. Она пошла в парк. Погладила пару собак. Хотела погладить кошку, но та убежала. В парке она стала смотреть, как собаки играют на специально отгороженной площадке, – она оборачивается и спрашивает: «Можно мне завести собаку?» – потом пошла на детскую площадку, но там не было детей ее возраста, и тогда она вспомнила про шахматы. Она любит играть в шахматы.

– Я шахматный гений, – говорит Роза. Она не улыбается, показывает ямочки.

По лицу высокой женщины-полицейского явно видно, что она считает Розу избалованной засранкой. Волосы у нее собраны на затылке в такой тугой пучок, что кажется, он вот-вот взорвется. Пистолет у нее на бедре действует мне на нервы.

– Когда родители велят тебе сидеть дома, ты должна слушаться, – говорит женщина-полицейский. – Слушаться беспрекословно. Тут тебе не Австралия. Нью-Йорк – очень большой и очень опасный город.

– Мы жили в Бангкоке, – говорит Роза. – Там гораздо опаснее.

– Сомневаюсь, детка, – говорит женщина-полицейский.

– В Бангкоке совершается гораздо больше убийств, чем в Нью-Йорке. – Роза приводит статистические данные, чтобы доказать свою правоту.

– Роза! – говорит Салли. – Полицейские пришли сюда, чтобы помочь тебе, а не чтобы ты рассказала им статистику убийств.

– Я не сделала ничего плохого, – говорит Роза, глядя на меня. – Я хорошо себя вела. Я не села в машину к незнакомым людям. Шахматы могут многому научить.

– Ты можешь играть в шахматы, – говорит Дэвид. – Мы не запрещаем тебе играть в шахматы. Я уверен, в Нью-Йорке есть шахматные кружки для детей твоего возраста.

Роза открывает рот, явно собираясь возразить. Дэвид поднимает ладонь, и Роза замолкает. Она складывает руки на груди и бросает на Дэвида злобные взгляды.

– Спасибо вам, офицеры, – говорит Дэвид. – Мы проследим за тем, чтобы это не повторилось.

– Она у вас с характером, сэр, – говорит невысокий полицейский. Он явно не купился на Розино обаяние.

– Это точно, – говорит Салли. – Большое вам спасибо. Мы подробно обсудим с ней то, что произошло. И наказание ей точно не понравится.

– Это правильно, мэм. Вы должны за ней следить, – говорит высокая женщина-полицейский.

– Спасибо, – повторяет Салли. – Мы вам очень признательны. Извините, что зря вас побеспокоили.

– Вы все правильно сделали, мэм.

Дэвид провожает полицейских до двери. Я слышу, как, едва оказавшись за порогом, они принимаются хохотать. Хохотать над тупыми иностранцами и их избалованной девчонкой.

– Роза, ты нам соврала, – говорит Салли, беря в руку телефон Дэвида. – Ты соврала родителям и брату.

– Нет, я не врала!

Дэвид снова поднимает ладонь, требуя, чтобы Роза замолчала. Роза смотрит на него так, словно готова прямо сейчас перерезать ему запястье.

– Роза, ты не можешь нам врать. Мы об этом говорили. Ты сказала, что не будешь врать.

– Я ребенок, – говорит Роза. – Дети должны притворяться. Я играла в игру, притворялась. Я должна так поступать!

– Ты притворилась Дэвидом, чтобы обойти наши правила! Это не одно и то же. О чем ты думала? – спрашивает Салли. – Что на тебя нашло?

«Ничего, – хочу сказать я. – Это же Роза». Салли и Дэвид видят ее каждый день. Они видят, как время от времени она забывает сделать вид, что переживает, когда кто‐то заболел или поранился. Даже если это кто‐то из нас. Они видели, что она совершенно не испугалась полицейских.

Почему они не могут понять, что она не такая, как другие дети?

– Что заставило тебя выйти из дому, никого не предупредив?

– С тобой могло случиться все что угодно!

– Я победила, – говорит Роза. – Я сумела выиграть у людей, которые играют в шахматы дольше, чем я живу на свете. Вы должны мной горди…

– Гордиться?! Мы думали, что тебя похитили! Думали, тебя уже нет в живых!

Роза изумленно смотрит на Дэвида. Он редко повышает голос.

– Эссе, – говорит Салли. – На тысячу слов. Опиши, что ты сегодня усвоила. Вышлешь нам к завтрашнему вечеру.

Роза ненавидит писать эссе.

– На тысячу слов?

– Да, Роза. Нельзя притворяться, что ты – это я. Притворяться можно по‐разному. То, как притворялась ты, – это не детская игра. Никому из нас не было весело. Ты нас обманула и поступила недопустимо. Ты украла у меня телефон. Ты знаешь, что так делать нельзя.

– Я его одолжила. Это была часть игры, – начинает Роза, но вдруг выражение ее лица меняется.

Она наконец понимает, что проиграла эту партию, что пора выказать раскаяние, что надо было очаровать полицейских. Родоки не думают, что она поступила умно, выиграв в шахматы у взрослых людей или продемонстрировав, что она знает об опасных городах больше, чем полицейские. В следующий раз она тщательнее обдумает, в какой момент лучше быть гением, а в какой – маленькой девочкой.

Роза принимается рыдать. В перерывах между всхлипываниями она выдавливает обрывки фраз: как ей жаль, как она не понимала, и еще много всего, что, как ей кажется, хотят услышать родоки. Дэвид притягивает Розу к себе.

– Ну все, крошка, все в порядке.

– Ты нас напугала, – говорит Салли, обнимая Розу и Дэвида. – Ты не можешь вот так уходить из дому. Особенно в городе, где ты никого не знаешь. Мы здесь совсем недавно. Ты могла потеряться.

Роза оборачивается, ловит мой взгляд. Улыбается мне. Я вынужден признать, что она сумела выкрутиться из неприятной ситуации. Но меня она все же не проведет. Мы еще поговорим о том, что для нее значит «хорошо себя вести». Она пообещала хорошо себя вести. Но вела себя плохо.

Поднявшись наверх, я замечаю свет под Розиной дверью. Стучусь.

– Я сплю!

– Ага, я тоже, – говорю я достаточно громко, чтобы она услышала. Включаю телефон на запись и открываю дверь.

Роза сидит на кровати, лицо освещает свет от экрана планшета. Светлые волосы кажутся почти золотыми. Я закрываю за собой дверь и сажусь на стул перед письменным столом.

– Ты нарушила обещание, – говорю я.

– Ты же знаешь, что они любят друг друга сильнее, чем нас, – одновременно со мной говорит Роза.

Я знаю. Но стараюсь об этом не думать и уж тем более не говорить. Я не хочу, чтобы это было правдой. Салли и Дэвид – наши родители, они должны любить нас больше всего на свете. Но это не так: вот почему на мне лежит основная ответственность за Розу. Они любят нас недостаточно сильно, чтобы понять: с ней что‐то не так.

– Ты нарушила обещание, – повторяю я. – Ты обещала хорошо себя вести.

– Я хорошо себя вела. Сеймон играет в шахматы. Я хотела потренироваться, прежде чем играть с ней. Она уже побеждала на соревнованиях.

– Хорошо себя вести – не значит ходить по улицам в одиночестве и играть в азартные игры с незнакомыми людьми.

– Нет, значит. Родоки хотят, чтобы мы исследовали окружающий мир и были храбрыми. Я исследовала окружающий мир и была храброй. Я хорошо себя вела.

– Полный бред.

– Я никому никогда не обещала, что не буду притворяться. Или что не буду врать.

– Ты пообещаешь, что не будешь врать?

Роза качает головой:

– Врать очень удобно.

– Ты врешь, когда даешь обещания?

– Нет. Я не нарушала никаких обещаний. Я хорошо себя вела.

– И при этом сделала ровно то, что родоки тебе запретили.

– Они никогда не запрещали мне исследовать окружающий мир.

– Они не разрешили тебе играть в шахматы в парке и сделали все, чтобы ты не оставалась одна. Они явно показали, что не хотят, чтобы ты исследовала окружающий мир в темное время суток.

– Они не говорили, что мне нельзя гулять в темноте.

– Ты не вела себя хорошо. Ты искала способ обойти запреты.

– Я никого не обидела – даже паука. Я ничего не украла. Я одолжила телефон Дэвида, – быстро добавляет она, прежде чем я успеваю возразить. – Я ни одного человека не заставляла делать то, чего бы он не хотел. Я хорошо себя вела.

Роза наклоняется вперед и упирается подбородком в коленки. Она выглядит так, словно свято верит во все, что говорит.

– То, что родоки на меня злятся, не рационально.

– Сколько ангелов поместится на булавочной головке, а, Роза?

– Что? Я хорошо вела себя по отношению к тебе. Ты хотел пойти в спортзал. Ты провел там несколько часов!

– Ты серьезно? Ты ради меня ушла из дому и играла в шахматы в Томпкинс-сквер-парк? Как мило с твоей стороны.

Роза кивает.

– Это был сарказм.

– Сарказм – это тупо. Ты виделся с Сид?

– С кем? – морщусь я, на миг забыв о том, что так все зовут Соджорнер. Потом меня бросает в краску.

Роза хихикает.

– Если хочешь, я поработаю над тем, чтобы хорошо себя вести. Правда, я не знаю, что значит хорошо.

– Это значит делать все, что тебе говорят, не играть в азартные игры, не брать без спроса чужие вещи, не использовать чужой телефон, притворяясь его владельцем…

– Даже в шутку?

– Это была не шутка.

Роза вздыхает.

– Но ведь иногда ты делаешь, что тебе говорят, а в результате получается что‐то плохое? Как когда Апинья сделала то, что я ей сказала, и убила Киску?

– Говорить с тобой все равно что… – я хотел сказать «с чертом», – со скользким угрем.

– Я просто пытаюсь понять. Хорошо – очень расплывчатое понятие. Но я постараюсь быть хорошей. Мне не нравится, когда ты на меня злишься.

– Тебя волнует, что я о тебе думаю? – Я совершенно не хотел об этом спрашивать.

– Мне нравится, когда ты любишь меня больше всех на свете. Мне нравится, когда меня любят.

Глава тринадцатая

На следующий день я сбегаю с тренировки пораньше, чтобы отвести Розу на первое занятие танцами. Родоки на очередной встрече с Макбранайтами. Они все свое время проводят с ними.

Няня au pair[2]2
  Au Pair – это молодой человек или девушка, которые живут в чужой стране в принимающей семье, учатся и в свободное время помогают семье с детьми.


[Закрыть], живущая у Макбранайтов, заберет Розу и Сеймон после танцев. Потом Салли и Дэвид приведут Розу домой. Как только я вернусь обратно в зал, смогу тренироваться, сколько захочу.

Интересно, родоки предупредили Макбранайтов или их няню, что Роза у нас с характером? Правда, я не слишком беспокоюсь. Роза только вчера проверяла, что хорошо, а что плохо, а между ее выходками всегда бывает затишье.

Роза берет меня за руку. Будь на ее месте любой другой ребенок, я бы решил, что она нервничает.

– Машин нет, – говорит она, посмотрев в обе стороны улицы с односторонним движением.

– Ты молодец, – говорю я, имея в виду ровно противоположное. – Но мы дождемся светофора.

Перейдя улицу, Роза отпускает мою руку, чтобы погладить собаку ростом выше нее самой. Хозяйка собаки улыбается Розе.

– Это Гарри. Ирландский волкодав.

– Какой красавец, – говорит Роза.

Хозяйка Гарри благодарит Розу и тянет пса за поводок. Тот покорно тащится за ней.

– Я хочу такую собаку.

– Это не собака, Роза. Это лошадь. – Такую гигантскую собаку ей, пожалуй, сложно было бы убить.

– Не глупи, Че. Это собака.

Пока мы ждем светофора на следующем перекрестке, она снова берет меня за руку.

– Когда будешь писать эссе?

Она хмурится и выпускает мою руку.

– Родоки просили отправить его сегодня до вечера.

– Может, они забудут.

– Не забудут.

– Сюзетта влюбилась в Дэвида.

– Кто?

– Няня Макбранайтов.

– В Дэвида все влюбляются. Не меняй тему.

Светофор переключается, и мы переходим дорогу.

– Чему тебя научила вчерашняя история?

– Не торопиться ставить шах и мат. Знаешь, почему я проиграла ту игру? Я бы выиграла, если бы подождала еще пару ходов.

– Как смешно.

– Я не шучу.

Я знаю. Единственный тип юмора, который понимает Роза, – это клоунада.

– Ты поняла, что нужно вести себя как нормальный человек?

– Я поняла, что мне нужно лучше врать. Нужно было сразу притвориться, что я раскаиваюсь. В следующий раз я расплачусь, как только увижу полицейских.

– Может, в следующий раз ты не станешь выгонять репетитора и подождешь вместе с ним, пока придут взрослые?

– Ты не взрослый.

– Может, в следующий раз ты не уйдешь из дому одна?

– Ничего не случилось. Я была недалеко от дома. Не понимаю, почему все считают, что я плохо себя вела.

Ну вот опять. Новая лазейка: «Не понимаю, что такое «хорошо».

– Почему ты оставила дома телефон, если думала, что хорошо себя ведешь?

– Я его забыла.

Роза никогда ничего не забывает.

– Врешь.

– Врать – это нормально.

Я останавливаюсь и пристально смотрю на нее:

– Что?

– Все врут, – говорит Роза. – Все делают вид, что врать нехорошо, но на самом деле все врут. Правда куда неприятнее, чем вранье. Если бы я всем говорила, что я на самом деле думаю, у меня были бы сплошные неприятности. Вчера я совершила ошибку, когда сказала правду. Но я гордилась собой из‐за того, что обыграла тех стариков в шахматы. Надо было соврать.

– Я никогда не вру.

– Нет, врешь. Например, когда не отвечаешь на вопросы, если из‐за честного ответа у тебя будут неприятности.

– Это не вранье, Роза.

– Самое настоящее вранье. Ты говоришь, что у тебя все в порядке, а на самом деле тебе грустно. Когда тебя спрашивают про меня или про родоков, ты не говоришь, что считаешь меня плохим человеком, а их – ужасными родителями.

– Я не считаю… – не могу закончить фразу.

– Мы пришли, – радостно говорит Роза. – Я уверена, что танцую лучше всех в группе.

Я так увлекся разговором, что не заметил, как мы оказались в толпе затянутых в балетные трико девчонок, от крошек до моих ровесниц. Я подвожу Розу к администратору и спрашиваю, все ли бумаги в порядке. В танцевальной школе пахнет так же, как в моем спортзале: потом и концентрированными чистящими средствами. Я веду Розу в зал, где у нее будут занятия. Это должны были сделать родоки.

Я не считаю их ужасными родителями. Они нас любят. Я думаю, они невнимательные. Это не одно и то же.

Вернувшись в спортзал, я изматываю себя разными упражнениями, лишь бы выбросить из головы Розины представления о вранье. Я боюсь, что она права. И выход тут один. Не нужно учить Розу хорошо себя вести – она никогда не поймет, что такое хорошо. Нужно учить ее хорошо притворяться.

Я перекидываюсь с Соджорнер всего парой слов. Она занимается вместе со своей подругой Джейми. Я не прошу ее дать мне свой номер, не предлагаю записать мой. Когда в семь вечера начинается спарринг, я ухожу в раздевалку. Может, спросить у Джорджи и Назима, что они думают о вранье? Я почти уверен, что Джейсон думает о вранье примерно то же, что и Роза. Вместо этого я пишу своему сиднейскому тренеру по боксу: «Подумываю поучаствовать в спарринге. Как вам кажется, я готов?» Убираю телефон в карман, но тут от нее приходит ответ: «Ты уже давно готов».

Я изумленно смотрю на экран. Я не ждал ответа так скоро. Натали проверяет телефон только в перерывах между занятиями. «У вас все нормально?» – «Взяла выходной». Натали никогда не берет выходные. «Серьезно?» – «Следую собственному совету, учусь расслабляться. Ты готов к спаррингу. Он тебя многому научит». – «Вы этого никогда не говорили». – «Я и сейчас не говорю. Пишу». – «Смешно. Вы уверены?» – «Да. Родители что, передумали?» – «Нет». – «А». – «Ну да». – «Ты передумал их слушаться?»

Не знаю, что ответить. Я не буду им врать. Но вот не слушаться… Я стараюсь этого не делать. Но они неправы и несправедливы. «Не знаю». – «Хочешь, я с ними поговорю? Предложение всегда в силе».

– Ты здорово увлекся, – говорит Соджорнер. Она сидит на скамейке рядом с женской раздевалкой и держит у запястья лед.

– Все нормально?

– Запястье потянула. Не буду сегодня драться.

– Сильно болит?

Она мотает головой.

– У меня скоро бой. Не хочу рисковать.

Я киваю.

– У тебя все в порядке? – Соджорнер смотрит на мой телефон. Я держу его в руках и обдумываю слова Натали. Думаю, каково будет драться с Соджорнер. Она такая красивая. Смогу ли я нанести хоть один удар?

– Переписываюсь со своим тренером из Сиднея.

Спросил, как ей кажется, готов ли я к спаррингу.

– И?..

– Она считает, что да.

Соджорнер легко ударяет меня в плечо.

– Потому что ты и правда готов. Сегодня ты здорово занимался. Джетлаг закончился?

– Похоже на то. – Если бы.

– И что, будешь драться?

– Вообще хотел бы.

– Тогда давай!

– Может, поедим? – спрашиваю я, не успев себя одернуть. – Раз уж мы оба не деремся. Я умираю с голоду.

Соджорнер внимательно смотрит мне в глаза, словно пытаясь прочитать в них, стоит ли со мной есть. Я молчу, чтобы не ляпнуть какую‐нибудь глупость.

– Давай. Любишь мексиканскую еду?

Я киваю. Я съем все, что она захочет. Боюсь раскрыть рот, чтобы не заорать: «Ура!» Я с бешеной скоростью моюсь и переодеваюсь, а потом жду ее на той же скамейке, стараясь не слишком радоваться из‐за того, что сейчас случится, или из‐за того, что мы бьем по одним и тем же мешкам, ходим по одному полу, дышим одним воздухом, – потому что это смешно. Я смешон.

Мы идем по Хьюстон-Хаустон-стрит, и я думаю, что бы такое сказать. Я хотел бы расспросить Соджорнер про бои. У нее уже было два настоящих боя. Это и правда совсем другой уровень? Но она спрашивает у меня, почему я сомневаюсь насчет спарринга. Похоже, она думает, мне достаточно объяснить родокам, что без спаррингов я не стану боксировать лучше, и они тут же передумают. На самом деле я выбираю между тем, чтобы открыто пойти против них, и тем, чтобы соврать. Я не хочу делать ни то ни другое и вообще не хочу об этом говорить.

Я подумываю спросить у Соджорнер, в какую школу она ходит. Но, может, она уже в университете? И ей не захочется проводить время с семнадцатилетним школьником?

– Как ты думаешь, мне стоит позаниматься с Дай-до? – спрашиваю я. – Один на один?

Соджорнер кивает:

– Она не орет. Мой первый тренер всегда бил меня по лбу перчаткой, когда я ошибалась. Вечно орал на меня. А я ничему не могу научиться, когда на меня орут.

– Точно. Моя тренер в Сиднее часто говорила о том, как похожи бокс и медитация.

– Потому что ты отключаешься?

Я киваю:

– Мне нравится, когда это происходит. Этот миг, когда вдруг – щелк – и я перестаю себя осознавать.

– Мы всего лишь атомы, частички чего‐то куда более огромного, чем мы сами, – цитирую я слова Натали.

– Как в церкви.

– М-м, ну да, наверное.

– Ты ведь не ходишь в церковь?

– Почему ты спрашиваешь? – Глупый вопрос, притом что я только что чуть слюной не поперхнулся, едва услышав это слово.

– Потому что тебя назвали в честь партизана-коммуниста и ты белый. Я не права?

– Ты права.

– Я поняла, что в твоей жизни нет Иисуса. Ты знал, что Соджорнер Трут была проповедницей? Как и моя мама Ди. Я не могу с тобой встречаться.

Ощущение такое, словно она мне врезала. Будь на моем месте Джейсон, он сказал бы: «Да ты мне и не нравишься» – и повернул все так, словно она сама навязывается. Но я не Джейсон.

– Ого, – говорю я, и это слово совершенно не передает, каким несчастным я себя чувствую.

– Жестко, да? Но я не хочу тебя обнадеживать. Похоже, ты отличный парень. Я думаю, мы можем стать друзьями. Но я не могу встречаться с тем, в чьей жизни нет Иисуса.

– То есть дело вовсе не в лунном ландшафте, который у меня вместо лица?

Соджорнер пристально смотрит на меня.

– Что?

Я краснею. Естественно, я краснею. Каждый прыщ у меня на лице просто горит огнем.

– Это я попытался пошутить. Извини.

У нее брови лезут на лоб.

– Но шутка не получилась.

– Совсем не получилась. Нет, дело вовсе не в чем‐то таком. Мне нравится то, что я о тебе знаю. Но я считаю, что нужно сразу честно говорить такие вещи. Особенно если перед тобой белый парень по имени Че.

– Твоя очередь шутить. Вышло смешно.

– Я знаю, это тяжело слышать, но это самая важная часть меня.

– Я понял. Может, попробуешь меня обратить? Думаю, меня можно было бы обратить.

Я шучу. Но в этот миг, шагая рядом с ней и глядя на ее профиль, на эти пухлые мягкие губы, эти ресницы, загибающиеся прямо к бровям, я думаю: «А вдруг Бог существует?» Я мог бы верить в Бога, если бы он был похож на Соджорнер. Если я скажу ей об этом, она наверняка разозлится. Хотя, может, она вполне готова к тому, что в голове у белого парня по имени Че роятся одни только богохульные мысли.

– Не-а. Когда обращаешь других людей, твои собственные убеждения могут вмиг стать чем‐то мелким и уродливым. Верь во что хочешь. Или не верь. Береги себя, будь добр к окружающим. Для этого не нужна религия. Я знаю много хороших людей, которые не верят в Бога. Я их не осуждаю.

Я киваю. Именно таковы – в двух словах – мои собственные моральные принципы. Я бы добавил только: «Не давай другим творить зло, особенно если эти другие – младшие сестры…»