Текст книги "Короткое, как вздох, прощай…"

– Послушай, умник: чинару я поставил во дворе, чтобы избавиться от детских ролей. Ненавижу, когда мальчиков и девочек играют пышногрудые травести с писклявыми голосками! Это специальный ход! Мы, дети, как бы здесь, но нас не видно. Понял, тупица?

– Хорошо, читаем дальше твое творение! – вздохнул недовольно Асик.

Только он принялся читать, как в кабину моей машины заглянул мастер автосервиса, Боря.

– Эй, заснул, что ли? Давай, братан, закатывай машину в бокс…

Я поставил машину на яму, поставил на ручник, дернул рычаг капота.

Первым делом Боря проверил масло.

– Слушайте, ботаники, сколько раз вам всем повторять: машина любит масло! А тут почти на нуле! Издеваешься над машиной!

– Да времени всё нет… – извинился я перед Борей.

– Ну-ка, включи зажигание.

Я засунул ключ в гнездо, повернул его, но машина ответила мне только коротким жужжанием и пукающим выхлопом. Завелась с третьей попытки.

Мастер укоризненно посмотрел на меня, потом достал свой постоянный атрибут – длинный «зековский» мундштук с заготовленной заранее сигаретой «Прима», закурил, выпуская большие кольца, и стал прислушиваться к звуку мотора, как главный настройщик консерватории прислушивается к звуку концертного рояля перед приездом Вана Клиберна.

– Время найдется? – спросил механик. – Тут не на пару часов работы. Клапаны надо подрегулировать, ходовую подтянуть, шаровые поменять, масло, ну и так далее…

– Конечно, Боря. Рано или поздно надо заняться машиной. Сегодня у меня на самом деле совершенно свободный день.

– Ну началось! – сказал с глубоким вздохом Асик. Он терпеть не мог, когда я занимался чем-то реально физическим – что-нибудь чинил, или красил, или забивал гвозди. Даже когда я вынужден был наблюдать, как работают другие, Асик просто исчезал и его не было слышно. Вот и сейчас он пропал.

Боря стал отвинчивать гайки, ворчать, по обыкновению, о том, что за машиной нужен пригляд, что детали нынче дороги. Я не слышал его. Продолжал читать собственную пьесу.

«Да, Асик, ты во многом прав!» – подумал я.

Но Асик молчал.

«Обычный ташкентский двор конца пятидесятых – начала шестидесятых годов прошлого века. Слева виднеются кладовки, сортир с деревянной трубой, мусорный ящик. Посреди двора – чугунная водопроводная колонка, кусты сирени, на втором плане – старый двухэтажный дом с облезшей штукатуркой. По всей видимости, его много раз перестраивали и достраивали, и сейчас, с разнокалиберными окнами и дверьми многочисленных квартир, он выглядит немного нелепо. На втором этаже – балахона, на которую ведет старая скрипучая лестница. Справа – покосившиеся ворота, почтовые ящики, ствол чинары».

Вдруг почувствовал присутствие Асика. Он вернулся, поняв, что я лично не буду участвовать в ремонте машины.

– Ну, это ещё терпимо, – услышал я его голос. – Ты просто констатируешь факты. Сухо. Буднично. Конкретно. Молодец, умеешь. Иногда.

«Наглая рожа», – подумал я про себя, но, как я уже говорил, Асик умел читать мои мысли.

– Прежде чем делать такие заявления, посмотри на себя в зеркало! Ты ведь не видишь меня! Может, я в сто раз лучше? А ты – «наглая рожа»! Эх!

– Ладно, извини, Асик, постараюсь больше не обижать тебя. Давай, читай дальше.

– С выражением? – съязвил Асик. – Ладно, ладно, не крути так желваками! Читаю!

«Ещё ночь, но небо уже светлеет перед рассветом.

Рассказчик снов обходит двор, вглядывается в темные ещё окна. Подходит к колонке, приникает к воде. Затем приставляет к стволу чинары лестницу, поднимается на дерево». Ремарка кончилась, идет текст твоего Рассказчика: «Мы с Гришей и Пашей соорудили наверху целый дом из старых досок, тряпок и картона. Как только наступали теплые дни, мы проводили здесь почти все время. Родители разрешали даже спать там. О нас забывали, и мы видели наш двор как на ладони. Сколько секретов мы узнали о наших соседях! Именно отсюда был виден душ, где в жару купались не только мужчины».

Асик рассмеялся.

– Значит, подглядывали? Да, «Тимур и его команда»!

– Читай, не отвлекайся!

«Здесь, наверху, был целый мир. Сколько мне было тогда? Лет тринадцать или четырнадцать. Именно здесь я плакал от горечи первой, неразделенной любви. Её звали Лола. Она была года на три старше меня». Снова ремарка: «Слышится приглушенный смех, шепот. Рассказчик снов оглядывается, встревоженно прислушиваясь». «Вот… Это она… Моя первая любовь… Правда, она так никогда и не узнала, как я её любил. В детстве разница в три года – это целая пропасть. А потом, девчонки взрослеют быстрее. По всем признакам. Ты ещё тощий скелетик с пробивающимися усиками, тонкими ручками и ребрышками наружу, а у них уже вырисовывается «гитара» и рвутся передние пуговицы на шелковых блузках. В тот день я слышал её голос и догадывался, что она целуется с каким-то ненавистным мне парнем.

– Ну всё, всё! Мне надо домой… Мама заругает! – шепот Лолы.

– Ну ещё минутку! Я тебя люблю, Лолка! Сильно-сильно!

– Пусти… Ой, ты мне кофточку помял!.. Смотри, звезда полетела! Загадай желание!

– Это спутник! – поправляет её парень.

– Фу ты какой! «Спутник»! Это звезда! Наша с тобой звезда… Ну всё…»

– На самом деле «всё!» Всё, хватит этих лирических соплей! – сурово произнес Асик. – И ты ещё удивляешься, почему режиссер не взял твою пьесу? Он правильно сделал! Первая сцена, а зритель ничего не видит! Только слышит! Это тупость и идиотизм! Театр тебе не радио! Не у всех такая богатая фантазия, чтобы по звукам понять, что происходит сейчас за кулисами. Если бы ты написал, что всё это происходит на сцене, у нас на глазах, зритель бы с интересом смотрел твой «спектакль». Представь, этот парень целовал бы её, прижимался бы к твоей Лоле. А она делала бы вид, что отстраняется, а на самом деле сама приникает к нему. А может быть, он и под платье…

– Замолчи, дурак! Мне хотелось показать целомудренность моей героини! – закричал я.

– По-моему, ты с луны свалился! Отстал ты от реальности! Что сейчас показывают на подмостках всего мира? Клубничку, дешевые пошлости, кривляния. Или кровавые смертоубийства! И именно это очень нравится простому зрителю, который приносит свои денежки в театр. Всё везде одинаково – что на пресловутом Бродвее, что в Париже, что в Москве, что у нас. Ну, конечно, у нас всё скрытнее и завуалированней. Но всё же! Этот режиссер знает свое дело!

– Слушай, Асик, ты ведь мне друг?

– Не знаю. Местами… – Асик засвистел мелодию: «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…»

– Но ты должен меня понять, что тогда было другое время, другие отношения!

– Конечно, тогда и урюк был слаще, и снег холоднее! Слышали! И секса тогда не было! – категорически отрезал Асик.

Вспомнил, паразит, как одна задубевшая от неловкости девушка на телемосте «СССР – Америка» ляпнула на весь мир: «В СССР нет секса!» И лукавый Познер раздул (как он это хорошо умеет) эту нечаянно брошенную фразу. И началось, и закрутилось! «У нас нет секса! Все слышали? Нет, и всё тут! А во всем виноваты эти «совки»! Именно в это время почти все соревновались, как лучше и забористее окунуть собственное прошлое в грязь, как перечеркнуть то, чем мы жили. И эта фраза девицы с двумя извилинами в голове покатилась по всему свету, добавляя ко всем «огоньковским» и другим «разоблачениям» некий шарм, некую достоверность. «Нет секса!» Ну конечно – «Империя зла», что с неё взять? Бедные, бедные! Как же это они там живут?»

Асик, прочитавший мои мысли, сказал мрачно:

– Послушай, автор! Но ведь ты сам, сам был недоволен, был даже зол на то, что тебя тогда окружало, что составляло суть той жизни! Ты сам прилипал к приемнику и слушал на коротких волнах сквозь помехи глушилок «вражеские голоса». И чаще соглашался! Так что не заводись сильно! А то не хватает сейчас детского восторженного крика: «Спасибо партии и правительству за наше счастливое детство»!

На самом деле, я очень любил наш приемник «Восток», но больше слушал радиостанцию «Цейлон». Сквозь шипение, свист и перестук морзянок звучала изумительная музыка. Ритмичная, манящая. Потом я узнал, что это были песни Элвиса Пресли и Фрэнка Синатры. А тогда мы просто слушали «Зе рэдио оф Силон». И в наших головах возникали образы каких-то чудесных стран.

– Хозяин, – вовремя отвлек меня дядя Боря. – Надо кое-что подкупить по мелочам. А то магазин закроют.

Я отсчитал деньги на запчасти.

– Боря, а сколько работа будет стоить? – спросил я неуверенным голосом.

– Что, проблемы с деньгами?

– Как тебе сказать…

– Не волнуйся: не хватит – потом вернешь, мы ведь не первый день знакомы, – великодушно сказал Боря и ушел в автомагазинчик у ворот станции.

– Вот, отдаешь остатки гонорара за высокое произведение киноискусства – «Развитие машинного доения в Сурхандарьинской области»! – с сарказмом произнес Асик.

– Асик, как же ты любишь сыпать соль… на раны… Читай, а!

– «Не сыпь мне соль на раны, они и так зудят!» – пропел Асик и принялся читать пьесу. – Так, Рассказчик снов продолжает:

«Воспоминания… Они как сны. Иногда они бессвязны, а иногда конкретны, осязаемы. Как сейчас. Я, ещё мальчишка, там, наверху. И мне всё видно и всё слышно! Закрыть глаза и уши или упасть с дерева и разбиться насмерть прямо перед той девочкой из нашего двора, Лолой… Но вы меня не увидите. Вы увидите мои сны. Сны о моем городе, о Ташкенте, о нашем дворе, о моей первой любви…» Пошла ремарка: «Лола входит во двор. Она счастливо улыбается, напевает чуть слышно «Венский вальс» Штрауса, пританцовывает, кружится вокруг сирени. Скидывает туфельки на высоких каблучках, заходит за угол, стягивает с себя нарядное платье, надевает ситцевый халатик, домашние тапочки. В это время из дверей одной из многочисленных квартир выходит Исаак Давыдович с чашкой в руках. Наблюдает за танцующей девушкой. Кашляет. Лола испуганно оглядывается.

– Ой! Как я испугалась!

– Доброе утро… – улыбается Исаак.

– Здравствуйте, Исаак Давыдович…

Она пытается выглядеть серьезной, потом вдруг прыскает. – Я, наверное, похожа на дурочку?

– Почему? Совсем-таки нет!

– Только вы маме – ни-ни…

– Договорились… А ты здорово танцуешь!

– Мне кажется, я сейчас подпрыгну и полечу!

Подходит близко, шепчет на ухо:

– Дядя Исаак, я, кажется, влюбилась!

– Это не может казаться, девочка! Или любовь есть, или её нет!

– А вы… Вы влюблялись?

– Я? А почему нет? Каждый нормальный человек хоть раз в жизни болеет той странной болезнью. Хотя нет. Встречаются и те, кому это неизвестно. Но это несчастные люди, которые даже не подозревают об этом. Инвалиды души.

Лола, прихватив туфли и платье, осторожно лезет в окно.

Исаак подходит к водопроводу, наливает в чашку воды, сыплет из маленького пакетика лекарство, пьет, задумчиво присаживается на приступку крыльца.

За окном слышится грохот разбившегося стекла.

– Где ты шляешься? – голос матери Лолы.

– Мама, ну прошу, не кричи! Соседи услышат!»

Асик перестает читать.

– Слушай, ну почему многие сцены ты прячешь от зрителя? Это так интересно – как реагирует мать этой твоей Лолы на её ночные приключения!

– Иногда лучше додумать, – сопротивляюсь я.

– Ты отстал от жизни. И от театра! – говорит Асик менторским тоном. – А следующая сцена, с этим железнодорожником, о чем она, можешь мне объяснить? Читаю.

«Из своей квартиры выходит Тельман. На нем форма железнодорожника, в руках маленький чемоданчик. Он открывает пачку «Севера», долго разминает папиросу. Закуривает, замечает соседа.

– Доброе утро, Исаак Давыдович…

– А, Тельман… Здравствуй…

– Что, не спится?

– Да вот, бессонница замучила. Ровно в три, как петух, просыпаюсь, ворочаюсь и никак не могу заснуть.

– А вы попробуйте до ста досчитать. Например, один вагон, два вагона, три вагона – ну и так далее… И заснете!

– И до тысячи считал, правда не вагонов, – не помогает.

– Ну, тогда перед сном надо стопочку выпить…

– И это я пробовал. Ерунда… Знаешь, даже хорошо. Каждый день солнышко встречаю. А ты что так рано?

– Сегодня важный день… Поведем состав в двести вагонов! По примеру донецкого машиниста-стахановца Титаренко. Слышали про такого?

– Кто же не знает орденоносца Титаренко?

– Товарищ Васлиев, наш секретарь парткома, вчера нам сказал: «Ваше начинание – бросок в будущее! В коммунизм!» Красиво?

– Красиво… Но зачем?

Тельман подходит к Исааку ближе и, понизив голос, говорит:

– Только между нами… Я тоже так думаю. Зачем эта показуха? Но я вам ничего не говорил, ладно?

– Конечно!»

– Так, о чем эта сцена? – настойчиво повторяет Асик.

– А о том, что жили мы тогда по двойным стандартам: думали одно, говорили другое! – злюсь я.

– И кому это сейчас интересно? Всё это в прошлом, и поэтому это скучно!

– Если тебе скучно, тогда не слушай и не читай!

– Не нервничай так! Я же по-хорошему. Вот, пожалуйста, монолог об Исааке Давыдовиче. Почему именно о нем? И вообще, кто у тебя главный персонаж?

– Все в моей пьесе одинаково важны, неужели не понял? А главный персонаж – Рассказчик снов. Пожалуйста, почитай, я устал.

Асик читает:

«Исаак Давыдович… Когда я вспоминаю о нем, у меня сжимается сердце. Он работал продавцом в обувном магазине на улице Кирова. Его жена Броня продавала газировку на углу Лахути и Энгельса. Гриша, их сын, был моим лучшим другом, и когда его мама звала его к обеду, Исаак Давыдович строго говорил ей: «А почему только Гриша? Что, у тебя не хватит тарелки супа и для него?» Позже я узнал, что Исаак Давыдович пережил три еврейских погрома, в которых погибла вся его родня. А в сорок первом, когда они бежали из Одессы, от осколка фашистской авиабомбы погибла их десятилетняя дочка. Исаак Давыдович был очень добрым, особенно любил детей. Он был очень остроумным, но, когда шутил, глаза его оставались грустными. Он приносил из магазина оберточную бумагу и химические карандаши и учил нас с Гришкой рисовать. «Относись к людям так, как ты бы хотел, чтобы они относились к тебе», – сказал он мне как-то. Иногда я наблюдаю за людьми, за их поступками и думаю: не было у них в детстве своего Исаака Давыдовича».

Асик промолчал.

«То утро трудно назвать спокойным. Где-то рядом слышатся заливистые милицейские свистки. Исаак прислушивается. Неожиданно с крыши сарая спрыгивает молодой парень с усиками, Гамлет. Сталкивается с Исааком.

– Здрасьте… – Он тяжело дышит от бега и оглядывается по сторонам.

– Доброе утро.

– Это… А где у вас здесь уборная?

– Туалет? Вот он, перед вами. Но я бы посоветовал пройти вот сюда.

Он открывает дверь кладовки. Гамлет быстро заходит в темноту. Исаак запирает дверь, пододвигает бочку к двери. В этот момент во двор вбегают капитан милиции Тохтаев и два милиционера.

– Никого тут не видели?

– Нет… А что?

– Да я своими глазами видел: он в этот двор нырнул!

– Посмотрите везде!

Милиционеры рыскают по двору, заглядывают во все углы, за мусорные ящики, в сортир.

– Я же вам говорю, сюда никто не заходил…

– Выходит, в соседний двор нырнул!

– Если не секрет, кого вы ищете?

– Кого-кого… Кого надо, того и ищем! Знаменитого карточного шулера Хасанова по кличке Гамлет. Слышали про такого?

– Конечно… Как про орденоносца Титаренко…

– Шутите? А ведь это бандит натуральный! Я его два месяца выслеживал. Хазу его нашел, уток подсадил…

– Каких уток?

– Ну, чтобы с поличным поймать. Двух кишлачных дуриков уговорил. А он у них и в самом деле двести рублей выиграл! Представляете? А когда мы в комнату ворвались, он в окно. Котовский! Мать его! Как всегда смылся, подлец! Но я его всё равно поймаю! Так здесь его точно не было?

– Если не верите, зачем спрашиваете?

– Верю, верю… Вот невезуха! А я уже полковнику о поимке этого Гамлета доложил! Извините, как вас зовут?

– Исаак Давыдович.

– Капитан Тохтаев. Так вот, Абрам Давыдович…

– Исаак…

– Так вот, Исаак Абрамович, если что подозрительное заметите, вы нам сигнализируйте…

– Конечно, почему не посигнализировать…

– Во… Люблю ответственных людей.

Исаак стучит по дереву.

– Вот так?

– Что?

– Ну, стучать…

– На что это вы намекаете?

– Я? Намекаю? Это вы намекаете. Я просто спрашиваю, как сигнализировать.

– Эх, Абрам Абрамович… Вроде взрослый человек, а позволяете себе такие шутки шутить!.. Интеллигенция! Товарища Сталина на вас нет!

– Простите, при чем здесь товарищ Сталин и я?

– Сами знаете… Ну ладно, мы пойдем.

– Будьте здоровы.

Оглядываясь, милиционеры уходят. Исаак, проводив их до ворот, быстро возвращается к кладовке, отодвигает бочку, отпирает замок.

– Так вот ты какой, Гамлет…

– Спасибо вам!

Протягивает Исааку деньги.

– Вот, возьмите… Вы меня здорово выручили, я всё слышал.

– Ничего ты не слышал, а я ничего не видел – договорились?

– А я вас знаю… На той неделе я у вас корочки покупал. Вот эти… Помните?

– Нет, не помню… – Смотрит на туфли Гамлета. – Ага… Чешские, ЦЕБО, по тридцать два сорок.

– Хорошие туфли, кожа, только подошвы скользят немного. Ну ладно, побегу… Я ведь сразу понял, что эти лохи – утки подсадные… Ну, думаю, всё равно накажу. Вот, две сотни выиграл! Почти честно! Они со мной в секу решили играть, плебеи! Так что вы не стесняйтесь, берите, половину вы заработали.

Он кладет деньги на приступку и быстро уходит со двора.

– Послушай, Гамлет!..

– Не Га́млет, а Гамле́т! – поправляет его шулер.

Исаак подходит к крыльцу и, оглянувшись по сторонам, берет в руки оставленные деньги, пересчитывает их.

– Ровно сто. С ума сойти…

Он кладет их снова на приступок, смотрит на них со смешанным чувством. Потом решительно кладет их в карман пижамы.

– Это мне месяц работать надо!»

– Эта сцена с Гамлетом у тебя ничего получилась, сойдет. «Боль-мень – пельмень!» Есть движение, есть действие. Немного юмора, – хвалит меня Асик.

Из магазинчика возвращается Боря.

– Вот сдача, – говорит он.

Не глядя, я кладу деньги в карман.

– Между прочим, деньги счет любят… – говорит Асик.

– Слушай, Боря – честный и порядочный человек! Что в наше время большая редкость.

– Ты всё читаешь, читаешь. Глаза не болят? – заботливо спрашивает меня Боря.

– Да нет…

Боря через плечо читает название пьесы:

– «Сны о старом Ташкенте»… Исторический?

– Нет. Хотя не знаю…

– Вот именно! Признался наконец! – почти радостно шипит Асик. – Даже жанр собственного произведения не можешь определить!

– А я люблю романы Пикуля, – говорит Боря. – Читал?

– Читал.

– А про что это?

– Про Ташкент… Старый.

Боря знает, что я имею отношение к кино, потому что раза два мы приезжали на станцию вместе с другом, известным киноартистом.

– Кино будешь снимать?

– Нет, это пьеса, для театра.

– Сам придумал?

– Сам.

– Молодец. Уважаю. – Боря возвращается к моему мотору.

– Ну вот, заслужил похвалу простого рабочего человека! – говорит Асик. – Ну что, читаем дальше?

«Во двор входит Малика с сумкой в руке. Не замечая Исаака, подходит к колонке, долго пьет воду, подставив ладони, потом стягивает с себя косынку и плещет водой в лицо.

Рассказчик снов:

– Это моя мама. Она работала в ночную смену на втором хлебозаводе. От неё всегда пахло свежеиспеченным хлебом и ещё чем-то неуловимым. Им на работе полагалось по две буханки, и у нас дома всегда бывал свежий хлеб – «серый», по шестнадцать копеек. Вкусный-вкусный.

Все на сцене замирают».

– Хорошо, – говорит Асик. – Но почему ты опять врёшь? Твоя настоящая мама никогда не работала на хлебозаводе, а была врачом. Да и отчима у тебя никогда не было!

– Асик! Сколько можно повторять: Рассказчик – это вовсе не я!

– А кто же?

– Это обобщенный образ! И вообще, у меня не документальная повесть или автобиография, а пьеса. Пье-са! И я имею право придумывать характеры, судьбы героев! И этот киношный прием – «Замри» мне тоже нравится. Вот, слушай!

«Рассказчик снов обходит застывшую мать, долго вглядывается в черты её лица. Неожиданно он отворачивается, закрывает лицо руками. Плечи его вздрагивают. Потом он оборачивается к зрителям. Говорит почти шепотом: «Расскажу о ней попозже, ладно?»

Я отложил пьесу, закурил. Боря тщательно чистил свечи, переговаривался с соседом по яме.

Пошел дождь, сначала неуверенно, потом все сильнее. Громыхнул гром. С крыши заструилась вода.

И вдруг отчетливо, словно это было только что, вспомнил.

Дождь бил в стекла магазина. Высоченный негр стоял перед моим прилавком и стучал ключами от «Линкольна» 1978 года выпуска, требуя внимания к своей светлой особе. Не помню, что ему тогда, в два часа ночи, было нужно… То ли пачку «Мальборо», то ли презерватив за девяносто девять центов. Я был так поглощен своей пьесой, что, подняв глаза, вздрогнул, не сразу поняв, где я… Мысленно я был там, в моем далеком Ташкенте, за тысячи миль от этого крохотного городка на юге штата Нью-Джерси, за тысячи, тысячи дней до того… Я поднял глаза, и негр посмотрел на меня недоуменно и высокомерно. Перед ним стоял немолодой уже человек с карандашом в руках, и по его щекам катились слезы и капали на листы толстой общей тетради. Он невольно оторвал меня от сцены, где я описывал судьбу матери моего главного героя. Конечно, у меня перед глазами была мама, моя родная мама. Для ночного посетителя всё это было слишком сложно. Негр ничего не понял, что-то невнятно пробурчал про этих придурков «рашен» и ушел под дождь, звякнув в дверях колокольчиком. Только тогда я понял, что без моей пьесы, без моих ночных бдений с карандашом в руке, без моих воспоминаний о дорогих и близких мне людях я бы просто сошел с ума, просто чокнулся в этом магазинчике. Проливной дождь, пришедший с Атлантики, стеклянные стены, блики от рекламных огней на бутылках колы, сигаретах, жвачках, конфетках создавали какое-то сюрреалистическое впечатление. Я был рыбой в каком-то аквариуме. Только наоборот – вода была снаружи, а я внутри.

Вдруг Асик заговорил голосом равнодушного гида: «Этот магазин был при заправочной станции в городке Пальмаре, на семьдесят третьей роуд, что в двух милях от Такони-бридж, что через реку Делавер, и в трех – от Филадельфии, штат Пенсильвания. Её называли «Крейзи рашен стэйшн» – «Сумасшедшая русская заправка». А «сумасшедшей» её называли потому, что здесь всегда было много машин и толчея. А много машин потому, что бензин «Регулар» продавался здесь на один цент дешевле, чем на соседних станциях».

– Спасибо, Асик, ты всё точно описал…

В ту ночь я уже не мог сочинять свою пьесу. Ополоснул лицо, включил любимую кассету и стал готовить булочки для утреннего сабвея. Сорок штук.

В ночном американском магазине звучал голос Иосифа Кобзона:

 
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна.
Не нужен мне берег турецкий
И Африка мне не нужна.
 

Боря подошел к окну машины, внимательно посмотрел на меня, как врач-терапевт на больного:

– Что-то ты сегодня не такой, как всегда… Неприятности?

– Нет-нет, ничего, это так… Соринка в глаз попала.

Боря недоуменно отошел.

– Вытри слёзы, неудобно перед людьми, – сказал Асик, а сам тихонько всхлипнул. – Читаем?

– Читаем.

«Рассказчик уходит в зал, и сцена вновь оживает.

– Ой, Исаак Давыдович! А я вас не заметила! – произнесла Малика.

– Устала?

– Немного… В час ночи свет отключили, авария где-то… Ну, потом пришлось авральным способом. Хочу спать… Исаак Давыдович, у вас там босоножек для меня нет? Старые совсем поизносились. Так, что-нибудь простенькое, недорогое.

– Поищем… Но почему простенькое? Могу подобрать недорогое, но нарядное. Нам «скороходовские» завезли. Очень приличные, недорогие и модные.

– Куда же мне модные носить? Возраст уже не тот!

– Что же ты себя в старушки записала? Ты же молодая, красивая!

– «Красивая»! Кому нужна эта красота? – Она вдруг всхлипывает. – Завод, замес, выпечка, трамвай, дом, трамвай, замес… Такая тоска иногда берет!

– Замуж тебе надо, Малика… Фарида уже не вернешь… А в доме мужчина должен быть. Сынок у тебя смышленый, добрый мальчик. Поймет тебя, надеюсь. Ну, поплачь, поплачь, легче будет. Я вот что сказать хотел. Только ты сразу не говори «нет». У меня есть один знакомый. Очень хороший человек. Тоже вдовец. Вы и по возрасту друг другу подходите. Я тебя с ним познакомлю. Всё! Ничего не говори! Иди поспи, отдохни.

Малика, вытирая слезы, уходит домой.

В этот момент на балахоне зажигается свет, слышатся крики. По лестнице сбегает Махмуд, усатый человек в синей майке и черных трусах.

– Исак-ака! Можно от вас позвонить? Мамура рожает!..

– Идём. Только Броня ещё спит. Я тебе телефон в окно протяну.

Исаак скрывается за дверью. Через некоторое время выносит эбонитовый телефон на подоконник. Махмуд торопливо набирает «03».

– Алло, скорая?.. Приезжайте скорее! Жена вдруг рожает!.. Температура? Не знаю… Сколько лет? Мне? Ах, ей? Тридцать, наверное… Фамилия? Как её фамилия? Это… Туйчиева… Адрес? Балыкчинская, шестнадцать! Я вас очень прошу, быстрее!

Махмуд бежит наверх, выводит жену Мамуру. Она держится за огромный живот. Махмуд осторожно ведет её по скрипучим ступенькам.

И снова всё на сцене застывает в стоп-кадре.

Рассказчик поднимается по лестнице».

– …Заказ-самса! Кому заказ-самса? Пирожки! – Крик торговки отрывает меня от чтения. Женщина со старой детской коляской подходит к нашему боксу. – Дядя Боря, кушать принесла! Горячие! Руки мойте!

В коляске, под чистенькой тряпкой золотятся бока заказ-самсы, здесь же большой китайский термос, пиалушки, бумажные салфетки. Полный сервис. Или, как говорили на газстейшн, «фул-сервис».

Дождь прошел, и воздух изумительно чист. Сидим, устроившись на низеньких табуретках, постелив на ящик из-под патронов газетку. Едим обжигающую вкусную самсу.

Иногда такие уличные перекусы во сто крат лучше, чем ресторанное застолье.

– Молодчина Сокина-апа, не халтурит! – довольно говорит Боря, запивая чаем самсу. – И тесто хорошее, слоеное, и мяса достаточно… И думба. Всё как полагается.

– Да, вкусно.

Асик молчит. Что ему, бестелесному, до этого праздника живота?

И вдруг прорезается:

– «Какая, на фиг, пицца с заказ-самсой сравнится»! – декламирует он крикливо.

– Что это ты улыбаешься? – спрашивает меня Боря.

– Да так, вспомнил… Дядь Борь, а вы помните, в Ташкенте был такой милиционер с огромными усами, Махмуд Муйлов? Обычно он на перекрестке около цирка стоял…

– Какой ещё Махмуд? Его звали Абдужаббором! И мы были друзьями. – Боря улыбается. – Хороший был человек. Только рано ушел. А чего ты о нем вдруг вспомнил?

– Как вам сказать? Он… один из персонажей моей пьесы. Он был нашим соседом.

– А ты где жил?

– На Балыкчинской, около зоопарка.

– Неправда! – возмущенно говорит Боря. – Мы с Абдужаббором жили здесь, на Кашгарке. Вот на пригорке, примерно где грузовик сейчас стоит, за кожевенным цехом наш тупичок был.

– Может, вы путаете что-то? Его ещё в кино снимали…

– Снимали… Но его точно не Махмудом звали! Абдужаббором! Это ты что-то путаешь!

– Облажался, писатель! – довольно говорит Асик. – Вот куда заносят твои фантазии!

– Да ничего я не перепутал. Он жил в нашем дворе! – отвечаю я Асику.

Вслух добавляю:

– Может, он был в Ташкенте не один такой?

– Не знаю. Я только одного знал, регулировщика Абдужаббора!

Он встает, хмуро смотрит на меня.

– Ладно, работать надо.

Я беру в руки пьесу, читаю.

«Гордость нашего двора, своего рода знаменитость – Махмуд-ака Муйлов! Он работал в милиции, в ОРУДе. Сейчас бы его называли гаишником. Он стоял в самом центре Ташкента и регулировал движение. Машин тогда было мало. Движение было спокойным и размеренным. Однажды его сняли для киножурнала, конечно, за его великолепные усы! Потом весь наш двор ходил несколько раз в летний кинотеатр в парке Тельмана, чтобы посмотреть на Махмуда-аку! Мы им очень гордились! А потом все кому не лень стали его снимать в кино, и постепенно к этому привыкли. Каждый документальный фильм о Ташкенте начинался с кадра, где Махмуд-ака регулирует движение. А однажды в Ташкент приехал легендарный маршал Семен Буденный. Из своего «ЗИСа» он увидел нашего соседа, Махмуда-аку. Попросил остановиться. Вышел, поздоровался с ним. Как рассказывают, попросил зеркало и стал сравнивать свои усы с усами Махмуда. Потом снял с себя часы и подарил их ему! Мы, мальчишки, всё хотели хоть краем глаза взглянуть на эти знаменитые часы, но Махмуд-ака сказал, что они переданы на вечное хранение в музей ташкентской милиции. Вот так! А дома Махмуд-ака был скромнейшим человеком. Он делал плов, лучше которого я после этого никогда не пробовал. У него было пятеро детей, и все девочки! Его успокаивали, хвалили, мол, делать девочек, дорогой Махмуд, это ювелирная работа! Но он только нервничал и кричал, что он не хочет быть ювелиром, а хочет иметь сына, наследника! Махмуд-ака… У него в кармане всегда находилась какая-нибудь ириска или курт для всей ребятни двора. До сих пор я вижу его в старых фильмах… Ещё молодого, с огромными черными усами».

Рассказчик снов возвращается в зрительный зал, а сцена снова оживает.

– Ой… Мама… Ой, вот… Уже! Ой! Махмуд-ака! Ой, умру! – кричит, кусая губы жена Махмуда, Мамура.

– Ну потерпи… Сейчас скорая приедет… Вот, только осторожнее. Здесь доска сломана…

– «Сломана»! Я вам уже два года про эту доску гнилую талдычу, а вы все никак не почините! Ой, что же это? Ой! Начинается!

– Потерпи…

Зажигаются окна квартир. На шум выходят соседи, инвалид Жданов. Он без одной ноги, опирается на костыли и его жена, Ольга.

– Что случилось? Ой, Мамурочка, началось, что ли?

– Ещё как! – Мамура всхлипывает, бьет кулачками Махмуда по плечу. – Это ты, ты во всем виноват!

– Я?!

– А кто же! Легулировщик!

– Ты че плачешь-то? – спрашивает, зевая, Жданов.

– Больно-о-о!

– Потерпи, голубушка. А скорую вызвали? – спрашивает Ольга.

– Да вот, ждем!..

– На скорую надежды мало! Машину надо ловить. А может, на трамвае? – предлагает Жданов.

– Еще чего придумал! «На трамвае»!

– А чего? Был бы о двух ногах, на руках донес бы!

Постепенно двор заполняется соседями. Выходят жена Исаака Бронислава, Кумуш с Лолой, София Илларионовна с накрученными бигудями. И ещё соседи без реплик и имён».

– Да, – задумчиво произносит Асик. – Если бы сюда еще прибавить многочисленных детей этого двора, была бы интересная сцена. Настоящая воскресная толкучка на Тезиковке!

– Я же говорил – в театре лучше без детей! – отвечаю я. – Это в кино можно… Ну же, читай!

«– Олечка, что за шум? Невозможно заснуть! – раздраженно говорит София Илларионовна.

– Да вот, у Мамуры схватки начались…

– Как? Опять?

– Не опять, а снова! Доброе утро, София Илларионовна!

– У меня в одиннадцать генеральная репетиция! Я буду ужасно выглядеть! Какой-то кошмар! У меня нервная работа! Мне необходимо выспаться!

– Эх, Софа, Софа! Разве дело во сне? – Жданов присаживается на крыльце. – Вот вам уже сколько лет?

– Женщинам подобные вопросы не задают! – почти зло произносит актриса.

– Вот-вот… А всё мечтаете Дездемону сыграть!

– Во-первых, не Дездемону, а госпожу Бовари! А во-вторых, Жданов, вы невоспитанны и грубы!