Текст книги "Бедлам в огне"
Автор книги: Джефф Николсон
Жанр: Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
7
Ночь я проспал одетым. А когда проснулся, настроение заметно повысилось – и на то имелись все основания. Сон пошел мне на пользу, и я решил, что нынешний день будет лучше вчерашнего, – в конце концов, куда уж хуже? – начну все сначала. Если понадобится, брошу вызов Линсейду. И больше не стану терпеть вздор медсестер и санитаров. Я получу, что желаю. Я добьюсь, чтобы меня кормили, уважали и, быть может, дали ключи от ворот, а самое главное – я переговорю с Алисией.
В дверь хижины постучали, затем она мягко отворилась, и вошел худощавый, улыбающийся юноша. Он толкал перед собой столик на колесиках. Одет молодой человек был весьма оригинально: халат с короткими рукавами и стоячим воротником и брюки с пестрым узором. В другой ситуации я принял бы его за повара или стоматолога, но в нынешних обстоятельствах его надраенный, стерильный вид позволял предположить, что передо мной медбрат.
– Здравствуйте, – сказал он. – Меня зовут Реймонд. Как вы себя чувствуете сегодня?
– Неплохо, – ответил я.
– Прошу прощения за беспокойство. Боюсь, клиника Линсейда обошлась с вами не самым приветливым образом.
Ну наконец-то. Ничего больше и не требовалось; немного сочувствия, намек на извинение.
– Вы очень точно выразились, – сказал я.
– Могу я предложить вам чай, кофе, леденцы?
– Спасибо, кофе.
Он завозился с кастрюлькой и молочником, налил в маленькую пластиковую чашку густой тепловатый кофе.
– Не хотите ли пакетик соленого арахиса?
– Почему бы и нет? – ответил я.
Он протянул мне орешки, а затем вручил один из тех пакетов, что подают самолетах: в них содержится все, что может понадобиться во время долгого полета, – расческа, зубная паста, бумажное полотенце. В пакете также нашлись маска для сна и наушники, что представлялось явным излишеством, но приятно, что мне дали хоть что-нибудь.
– Не так много, – сказал Реймонд, – но это самое малое, что мы должны сделать. От имени всех нас я рад приветствовать вас на борту, и если я могу сделать ваш полет более приятным, не стесняйтесь обращаться.
Я подумал, что он перебарщивает с авиаметафорами, и поднес к губам кофе. Вкус у него был определенно таким же мерзким, как в самолетах.
Затем я услышал женский голос:
– На вашем месте я не стала бы увлекаться этим кофе.
Я повернулся и увидел Алисию в белом халате, знакомых роговых очках и планшетом под мышкой. Она стояла за спиной Реймонда, крепко ухватив его за плечо. Реймонд весь как-то испуганно поник.
– Не думаю, что он отравлен, – сказала Алисия, – но лишняя осторожность не помешает. Состояние Реймонда постоянно улучшается, но иногда случаются рецидивы.
У меня во рту остался густой, горький вкус, когда я возвращал Реймонду чашку.
– Простите, доктор Кроу, – пролепетал он с таким покорным видом, словно готов был припасть к ее ногам.
– Реймонд, на обратном пути захватите с собой столик, – сказала она.
Реймонд вышел, не сказав ни слова, и я остался наедине с Алисией.
– Боже, как я рад вас видеть.
– Правда?
– Да, – подтвердил я, слегка разочарованный.
Могла бы сказать, что тоже рада меня видеть. В прошлый раз мы здесь целовались, терлись друг о друга, все в этой комнате напоминало мне о нашей близости, но поведение Алисии подсказывало, что сегодня ничего такого не ожидается. Она замкнулась в скорлупе своего профессионализма и, хотя сказала, что рада моему прибытию в целости и сохранности, совсем не такой радости я ждал. Еще у меня появилось ощущение, будто Алисия разглядывает меня и разочарована моим видом – помятым, мокрым, грязным. Я начал рассказывать о своем приезде, о воротах, санитарах, мягкой комнате и пропавших вещах, но Алисия не выказала никакого интереса.
– Болезни роста, – беспечно сказала она.
– А кроме того, я потерял книги, которые намеревался использовать на занятиях.
Эта новость вызвала еще меньше интереса.
– Все будет в порядке, – сказала она. – Честно говоря, уже через пять минут вы должны быть в лекционном зале – расскажете больным, кто вы, почему вы здесь, чем будете заниматься и так далее.
– Не знаю, готов ли я к этому.
– Не волнуйтесь. Наши пациенты – не чудовища. А чтобы вам было проще, доктор Линсейд написал для вас вступительную речь. Вам надо только прочесть ее.
Она протянула мне с десяток листов плотного машинописного текста.
– Не лучше ли пересказать все своими словами?
– Нет.
В ее предложении, наверное, был смысл, поскольку я понятия не имел, чем мне предстоит заниматься.
– Возможно, вы захотите выкроить пару минут, чтобы ознакомиться с текстом, – сказала Алисия. – А может, и не захотите.
Наверное, выглядел я обескураженно, и Алисия вдруг провела ладонью по моей небритой щеке. Жест был ободряющим, хотя я подозревал, что щетина только усилила впечатление, что я не совсем в форме. Алисия увидела на полу пустую бутылку из-под шампанского и проговорила, то ли с неодобрением, то ли – мне хотелось думать, что так – с некоторым сожалением:
– А я надеялась, что мы выпьем ее вместе.
Я тоже на это надеялся, но если она действительно хотела выпить со мной шампанского, ей следовало написать об этом в открытке, а еще она могла бы встретить меня в хижине. Я постарался не выдать своего раздражения. В конце концов, мне хотелось ей понравиться.
– Еще будет время для других бутылок, – сказал я.
Ее нахмуренные брови давали понять, что она в этом не уверена.
– А мы можем выпить кофе, не испорченный Реймондом?
– Вы слишком многого хотите, – сказала она.
Думаю, Алисия кривила душой, но, похоже, сейчас она и в самом деле не собиралась меня чем-то угощать.
– Пойдемте, вы сможете проглядеть речь по пути в лекционный зал.
Мне хотелось вымыться и побриться, но Алисия, наверное, упрекнула бы меня в капризности. Грязный и помятый, я поплелся за ней.
Читать на ходу – занятие не из простых, и я никак не мог вникнуть в смысл написанного. Но волновался я не сильно, ибо подозревал, что первое появление на публике важно не тем, что я скажу, а тем, как скажу. Я должен предстать перед больными уверенным, знающим, умеющим писать, – словом, человеком, который знает, что делает. Несомненно, проще добиться этого в чистой и выглаженной одежде, но я сказал себе, что даже это обстоятельство можно обратить себе на пользу – изобразить неряшливого художника не от мира сего. Я собирался выжать максимум из неудачных обстоятельств.
Через несколько минут я уже находился в одном зале с пациентами клиники Линсейда. Выражение “лекционный зал” показалось несколько напыщенным для определения этой маленькой и скудно обставленной комнаты. Почти квадратное помещение футов тридцать в длину и ширину. За окном рос густой, неровный кустарник; стены выкрашены в белый цвет, и, похоже, краска давно не освежалась. Я встал за шаткую кафедру и взглянул на людей, которых помимо своей воли воспринимал как зрителей.
Их было десять – десять пациентов; я думал, будет больше. Шесть мужчин и четыре женщины – срез, хоть и не вполне репрезентативный, всех размеров, форм и возрастов. Почти все были белыми, за исключением двух: совсем молоденькой возбужденной негритянки, почти девочки, которая то и дело подпрыгивала на месте, и пожилой индианки, мирно сидевшей рядом, – образец спокойствия и невозмутимости по сравнению со своей соседкой. Чуть позже я узнал их имена: Карла и Сита.
Я оглядел собравшихся, украдкой пробуя встретиться с каждым взглядом, установить связь, хотя мне совершенно не хотелось разглядывать их, не хотелось выглядеть излишне любопытным. Зато у них сдерживающие факторы отсутствовали. Они таращились на меня с огромным интересом и каким-то предвкушением, как будто я – артист кабаре и пришел их развлечь, но как именно, они еще не знают. А потому они выжидающе глазели на меня, словно я вот-вот примусь жонглировать, или отбивать чечетку, или затяну блюзовую балладу. Я заподозрил, что сильно их разочарую.
Первой выступила Алисия:
– Это Грегори Коллинз, прославленный писатель, который отныне будет работать у нас. Грегори, я хочу вас познакомить с Андерсом, Байроном, Чарльзом Мэннингом, Реймондом, Карлой, Коком, Морин, Ситой, Черити и Максом. Макс, проснись!
Макс, грузный человек с обрюзгшим лицом, клевал носом в заднем ряду. С виду он не столько спал, сколько пребывал в пьяном отупении, хотя, естественно, я полагал, что у больных нет доступа к спиртному. От окрика Алисии он очнулся и поднял на меня затуманенный взгляд. Тупо отметив мое присутствие, он тут же опустил голову, и я не сомневался: не пройдет и минуты, как он снова погрузится в забытье.
Чтобы выбить из моей головы все мысли до единой, нет средства лучше, чем скороговоркой зачитать список имен, но я постарался всех запомнить. Два имени мне уже были знакомы. Реймонд, угощавший меня сомнительным кофе, сидел в первом ряду в нескольких футах от кафедры и взирал на меня с карикатурным благоговением; рядом и явно без какого-либо благоговения сидела Черити – женщина, с которой я устроил потасовку в свой первый визит сюда. На этот раз Черити была одета в крестьянскую хламиду – типичное одеяние хиппи, но поскольку голова и даже – как я сейчас увидел – брови у нее были выбриты, она все равно казалась нагой.
Наголо выбритыми были еще двое пациентов. Я не знал, продиктовано то местной модой или медицинскими соображениями, но даже душевно здоровый человек выглядит довольно странно, если изгибы его черепа выставлены напоказ. Одного пациента с гладким скальпом звали Андерсом. Для скинхеда он был староват, но выглядел вполне угрожающе – хороших новостей от такого типа точно ждать не стоит. Андерс был большим и розовым, а лицо у него – сморщенным, как у горгульи. Казалось, он готов изничтожить меня даже на расстоянии, и я старался не пялиться на него, но, похоже, все же задержал на нем взгляд, поскольку он на мгновение вывернул нижнюю губу, и я успел заметить на внутренней стороне губы татуировку: “Иди на х*й”. Звездочка выглядела особенно трогательно.
Другая лысая голова принадлежала менее грозному персонажу – апатичному дылде, чей череп венчал маленький серебристый шлем, сделанный из фольги. У человека был нелепый вид астронавта-стажера из малобюджетной фантастики. Звали его Кок.
Рядом с ним сидел человек постарше и весьма примечательной наружности: седые шелковистые волосы и спортивная куртка с гербом. Чарльз Мэннинг. Я так никогда и не узнал, почему его называли полным именем, но такое обращение очень соответствовало его аристократической наружности патриарха. Он выглядел провинциальным адвокатом на отдыхе, хотя впечатление смазывалось тем, что куртка была надета на голое тело. Из-под нее торчали лохматые кусты куда менее шелковистых волос.
Чарльз Мэннинг обратился ко мне – уважительно и дружески:
– Вы не возражаете, если я закурю?
Я-то не возражал, но кто его знает, вдруг своим разрешением я нарушу какое-нибудь здешнее правило. Но не успел я открыть рот, как Андерс выпалил:
– Да ему насрать, если вы тут даже дотла сгорите.
Я нервно рассмеялся, Чарльз Мэннинг тоже, а потом, поскольку я не высказал запрет явным образом, достал пастельно-желтую сигарету “Собрание”. Из кармана спортивной куртки он извлек зажигалку, с ловкостью фокусника повертел ее в пальцах, зажег сигарету и блаженно затянулся.
Сигаретный дымок поплыл к Морин – нескладной женщине средних лет с большими глазами и туповатым лицом. Одета она была в футбольную форму сине-бордовых тонов, – по-моему, цвета “Вест Хэма”. Морин сидела выпрямив спину и сложив руки на груди, словно позировала для командной фотографии; когда ее ноздрей коснулся табачный дым, она картинно закашлялась, изображая удушье.
Последним членом группы был угрюмо-задумчивый щеголеватый молодой франт с растрепанными волосами, облаченный в некое подобие сюртука и ботфорт. Расхожее представление – или, по крайней мере, представление второразрядных кинорежиссеров – о страдающем поэте-гении. Его и звали Байрон, но я решил, что это не настоящее имя.
Все вместе они внушали некоторую тревогу, но, если не считать Андерса, не выглядели слишком жуткими. И я вовсе не считал, что худшую аудиторию для лектора или писателя нельзя придумать. Счесть этих людей паноптикумом было проще всего, но у меня хватило мозгов понять, что они перестанут казаться мне уродцами, как только я познакомлюсь с ними ближе; я надеялся, что они также перестанут пугать меня, перестанут быть скопищем чудачеств и симптомов. Главное, что я ощутил в тот первый день, – ошеломляющее чувство собственной нужности. Мне чудилось, что они смотрят на меня умоляюще, что они чего-то ждут от меня, и я был совсем не прочь им это дать; другое дело – я не знал, что им нужно и сумею ли я им помочь.
Но на меня смотрели не только больные. Алисия заняла место у дальней стены, а два санитара, которые схватили меня прошлым вечером, расположились, словно вышибалы, по обе стороны двери. Если при виде меня они и ощутили раскаяние или смущение, то выучка не позволила им выдать своих чувств. Линсейд не пришел, что было вполне объяснимо: он ведь в точности знал, что я скажу. Я был на взводе и, чувствуя себя совершенно беззащитным, порадовался, что могу спрятаться за кафедрой, но на пациентов, похоже, мне удалось произвести впечатление уверенного в себе человека. Я послал аудитории лучезарную, но вполне официальную улыбку и принялся зачитывать текст Линсейда, изо всех стараясь источать обаяние.
– Всем доброе утро. Меня зовут Грегори Коллинз. Я писатель. Вы меня пока не знаете, но на протяжении курса лечения мы с вами познакомимся очень близко. Вы научитесь мне доверять и доверяться, поймете, что мы с вами на одной стороне, что я незаменимый член коллектива, призванного помочь вам почувствовать себя лучше. Вы станете счастливыми.
По-моему, автор хватил через край. Учитывая особенности человеческой природы, мне казалось неизбежным, что некоторые из сидящих передо мной людей не собираются доверять мне или, тем более, доверяться. Что касается счастья, то эта цель и вовсе недостижима. Но я продолжил читать:
– Я намереваюсь помочь вам с головой погрузиться в удивительный мир слов. В дальнейшем я попрошу вас написать кое-что для меня, выразить на бумаге свои мысли. Поначалу это занятие покажется вам очень трудным, и, возможно, вы станете отнекиваться, сопротивляться, возмущаться, но в конечном счете возьметесь все-таки за перо, это вам понравится, и писательство станет неотъемлемой частью лечения. Вам придется нелегко. Это будет болезненный процесс. Перенося на бумагу свои сокровенные мысли и чувства, вы испытаете головокружительные эмоции…
Я поднял взгляд и подумал: провоцировать у этих людей головокружительные эмоции – не самый разумный поступок.
– Но эти эмоции минуют, – продолжал я, запнувшись, – и писательство станет вашим другом. Посредством письма вы отыщете дорогу к душевному здоровью. А душевное здоровье сделает вас счастливыми.
Пока же я, очевидно, не делал счастливым никого. Десять хмурых, смущенных пациентов взирали на меня с откровенной беспомощностью. Я перестал вникать в смысл произносимых слов:
– Мы пребудем в кущах прозы и поэзии. Возможно, кто-то откроет в себе Гомера, откроет в себе Джойса…
Ужасно. Мне казалось, я оскорбляю разум пациентов. Оставалось еще восемь-девять дюймов этой белиберды. Я оперся о кафедру на манер самых обаятельных преподавателей Кембриджа и встретился взглядом с гологрудым патриархом в спортивной куртке.
– Привет. Если память не изменяет мне, вас зовут Чарльз Мэннинг.
– Это очень хорошо, – согласился он.
– Огоньку не найдется, Чарльз?
Я знал, что огонек у него найдется. Чарльз Мэннинг встал и протянул мне зажигалку. Заодно он предложил сигареты, но я отказался. Я щелкнул колпачком зажигалки, выпуская на волю маленькое синее пламя, и поднес к огню листы с текстом Линсейда. Бумага занялась, полоска пламени быстро расширялась, обожгла мне пальцы. Я посмотрел на слушателей и улыбнулся – как я надеялся, озорной улыбкой. Мне казалось, что я вышел победителем из этого представления, продемонстрировал, что могу отступить от заготовленного сценария и поговорить с ними как нормальный человек, но, как выяснилось, я вообще не смог с ними разговаривать.
Санитары ожили, возбужденно подскочили к кафедре и принялись топтать горящую бумагу. Хотя действовали они энергично, к потолку успело уплыть вполне достаточное количество дыма, чтобы сработали детекторы и включилась сигнализация. Шум поднялся адский. Оглушительный вой резанул по ушам. Этот звук и меня-то всполошил – не то что больных. И они, конечно же, не преминули выразить свои эмоции – но не на благотворной бумаге, а воплями, хохотом, хлопками и гиканьем, а Черити – так и вовсе танцем со стриптизом. Два-три человека действительно испугались – не столько воя сирены, сколько буйной реакции санитаров. Остальные же попросту веселились. Веселье это было чуть напоказ, чуть на публику.
В дальнем конце комнаты оставался небольшой островок спокойствия: Алисия Кроу. Она взирала на буйство так, словно находилась от него за миллионы миль. Алисия ничего не предпринимала, не пыталась взять ситуацию под контроль. Стояла у стены, утомленно теребя волосы, будто не раз видела такую картину, которая казалась ей не то чтобы скучной, а скорее приевшейся. Похоже, Алисия знала, что последует дальше.
В комнату ворвался доктор Линсейд – стареющий, но энергичный и благородный супермен, всегда готовый прийти на помощь. Трюк сработал. Как только он вошел, все тут же утихомирились, – казалось, еще до того, как успели осознать его присутствие. Санитары перестали шваркать ногами, замолкла даже сигнализация – трудно сказать, случайно или кто-то позаботился об этом.
– Болезнь роста, мистер Коллинз? – спросил Линсейд.
Я не знал, как лучше поступить: сделать вид, что текст лекции непонятным образом загорелся (эта версия выглядела несколько сомнительной при наличии стольких свидетелей), или признаться, что я поступил так намеренно – своего рода литературная критика, замаскированный протест против плохого обращения со мной в день приезда. В итоге я не произнес ни слова. Лишь одновременно кивнул и пожал плечами, и Линсейд не пожелал осведомиться, что я имею в виду. Он посмотрел на горелые обрывки, разбросанные по полу подобно сатанинскому конфетти, и сказал:
– Позже вы захотите подробно обсудить этот эпизод.
Это вряд ли. Линсейд глубоко вздохнул и расправил плечи – полное впечатление, будто он внезапно раздулся, – после чего заговорил спокойным, властным голосом:
– Должен признаться, я по-настоящему сердит. Сейчас вы уйдете. И напишете сочинение для нас с мистером Коллинзом. Тема сочинения… – Он помешкал, но не дольше секунды – этот человек привык быстро принимать решения. – Тема сочинения – “Луна и грош”. Когда закончите писать, сдайте сочинения мистеру Коллинзу. Потом продолжим.
Задумчиво и обиженно больные потянулись к выходу, и у них были все основания для обиды. Первое задание оказалось наказанием – исключительно по моей вине. Я полагал, что и меня ждет какое-то наказание. В конце концов, это я поджег лекцию своего босса; конечно, не то же самое, что ударить босса, но ясно, что я ошибся с дебютом. Хоть убейте, я не понимал, какого черта так поступил. Не свидетельство ли это моей несдержанной и разрушительной натуры? Господи, какие жалкие мысли. Я знал, что заслуживаю хорошей взбучки, и даже жаждал ее.
Была еще одна причина для тревоги: Алисия. Я подвел ее. Если она раньше разговаривала со мной холодным тоном, то сейчас имела все основания сменить его на ледяной. Ведь это Алисия меня рекомендовала, а я в первый же день не оправдал ожиданий. Она вышла из лекционного зала вслед за больными и санитарами, а я остался наедине с Линсейдом. Подходящий момент, чтобы устроить мне нагоняй, но Линсейд только глянул на горелую бумагу и сказал:
– По счастью, это всего лишь копия.
8
Я вернулся к себе в хижину. Придвинул ветхий стул к такому же ветхому столу и сел перед бесполезной пишущей машинкой. Мне нечего было делать за этим столом, нечего писать, нечего читать, и я понимал, что вскоре мне придется тяжко. Наверное, я принадлежу к тем, кого обычно называют одержимыми, если не сказать запойными, читателями. Я всегда таким был. В университете я знал людей, читавших больше моего, но таких было совсем немного. Я становлюсь жутко несчастным, если не читаю запоем одновременно штук пять книг. Для меня путешествие в поезде без книги – адская мука; я не понимаю, как люди могут просто сидеть и смотреть в окно или слушать плейер, пусть плейеров в те годы еще и не было.
Вы можете сказать, что потребность в чтении – не что иное, как страх остаться наедине со своими мыслями, и пусть я не согласен с таким утверждением, в то время компания собственных мыслей казалась мне невыносимой, и я решил отыскать хоть какое-то чтение.
Я направился к главному входу в клинику, в приемную, где, как я смутно припоминал, валялись какие-то газеты. Они и в самом деле там валялись, я жадно схватил их, но тут меня постигло горькое разочарование. Газеты были безжалостно искромсаны. Не уцелело ни одной заметки, ни одной статьи, ни одного текста. Зачем вообще в клинике понадобились газеты?
Сварливая медсестра, нахамившая мне накануне, все также восседала за конторкой. Она наблюдала, как я воюю с разлетевшимися газетными обрывками, и хотя физиономия у нее была слишком кислой для человека, умеющего посмеяться в свое удовольствие, я чувствовал, что она наслаждается моими страданиями.
– Я просто ищу что-нибудь почитать, – объяснил я и тут же пожалел. Какого черта я оправдываюсь перед этой женщиной?
– Может, вам стоит заглянуть в библиотеку? – сказала она.
– А здесь есть библиотека?
– Разумеется. Наверху. В восточном флигеле.
Никаких флигелей я не заметил и сомневался, что таковые вообще существуют, но медсестра медленно и подробно, так, что понял бы даже законченный идиот, объяснила мне, как пройти в библиотеку. Я в точности выполнил ее указания и вскоре стоял перед дверью с надписью “Библиотека”. Помещение оказалось размером не больше обычной гостиной. Комната была довольно уютной, из эркерного окна открывался вид на парк клиники, вдоль стен от пола до потолка высились полки, способные вместить несколько тысяч книг. Но не вмещали. На полках ничего не было. Они зияли абсолютной, холодной пустотой: одни голые и пыльные деревянные доски, лишенные книг. Меня охватили гнев, обида и горькое изумление. Как все это жалко, как ужасно и в то же время как типично для клиники Линсейда.
В тревоге и отчаянии я пошел прогуляться вокруг главного корпуса. Я рассматривал здание под разными углами, и оно все больше и больше теряло внушительность. Да, фасад выглядел вполне представительно, его недавно подкрасили и как-то подремонтировали, но это лишь фасад, личина, обращенная к внешнему миру. Сбоку и сзади все обветшало. От стен отслаивалась штукатурка. Водосточные трубы и кровельные желоба судорожно цеплялись за стены. Разбитые окна были заделаны картоном и пленкой, а деревянная резьба напоминала слоеное пирожное. Я заметил, что многие окна зарешечены, а большая часть дверей заперта, но, наверное, было бы наивно ожидать чего-то иного, – в конце концов, тут же сумасшедший дом.
Я повернулся спиной к клинике и занялся изучением территории. На теннисном корте не было сетки, а сквозь красноватое грунтовое покрытие пробивались трава и одуванчики. Дно фонтана с бетонной русалкой было усыпано жухлыми листьями и битым стеклом. Судя по следам, кто-то пытался возделать клумбу, но явно без особого энтузиазма. Повсюду царило запустение, везде валялись кучи мусора, бесчисленные банки из-под пива, разбитые бутылки, – правда, скорее всего, выбросили все это не обитатели клиники, а перекинули через ограду местные пьянчужки вроде тех, что разрисовали стену и наорали на меня тогда под дождем.
В дальних концах парка виднелись надворные постройки: пара садовых навесов, теплица без единого целого стекла, а в самом укромном уголке обнаружилась старая металлическая будка, похожая на сборный домик из гофрированного железа. Вполне вероятно, будка стояла здесь со времен войны; быть может, в клинике Линсейда даже размещался штаб. Это впечатление подтверждала надпись “Пункт связи”, нанесенная по трафарету на стену будки.
Дверь будки была широко распахнута, и пусть мне не хотелось совать нос куда не просят, я не видел ничего дурного в том, чтобы заглянуть внутрь. Внутри было уныло, темно и безжизненно, в центре стоял длинный стол с десятью кургузыми, раздолбанными пишущими машинками, рядом с каждой машинкой имелся стул. На столе лежали пачки бумаги, и хотя я не заметил никаких признаков, чтобы в последнее время здесь что-нибудь печатали или осуществляли какую-то связь, сама обстановка свидетельствовала, что вскоре все изменится. Сколько времени понадобится десяти душевнобольным за десятью машинками, чтобы создать нечто удобочитаемое? Я надеялся, что не так много. Если не удастся заполучить книгу или хотя бы газету, придется довольствоваться творениями обитателей клинки.
Я вернулся к своей хижине и посмотрел на клинику. Понятно, что мое представление о плане здания еще грешило фрагментарностью, но некоторые части клиники я уже мог опознать снаружи: лекционный зал, палаты, кабинеты. Интересно, где кабинет Алисии? Словно по сигналу, в угловом окне второго этажа мелькнуло ее лицо. Она отвернулась, прежде чем я успел махнуть рукой, поэтому я решил зайти в клинику и встретиться с Алисией.
Дверь ее кабинета была открыта, и я заглянул внутрь. Обстановка ничуть не отвечала моим представлениям. Тесное, негостеприимное помещение с кучей глухих углов и непонятных альковов, такое же голое, как и кабинет Линсейда. Эти доктора, похоже, – редкостные аскеты. Я постучал в отрытую дверь, напутав Алисию.
– Вот, пришел извиниться, – сказал я.
– Да?
– Надеюсь, я не очень смутил вас в лекционном зале.
– У смущения очень низкий медицинский эффект, – холодно ответила она. – Но извинения могут обладать лечебным действием.
– Я нервничал.
– Не сомневаюсь.
– Я все еще злился на то, как со мной обошлись.
– Да?
– Простите меня.
– Вы уверены, что я тот человек, перед которым вам следует извиниться?
– Ну, я хотел бы как-то загладить свою вину. Может, сходим куда-нибудь выпить…
– Вы выпили все шампанское.
– Но не все шампанское на свете.
– В любом случае я, как вы, наверное, заметили, работаю. Сейчас экватор суточной смены.
– Тогда, может, я вернусь к ее окончанию?
– После окончания суточной смены у меня не бывает иных желаний, кроме как лечь в постель.
– Тоже вариант, – согласился я.
Дешевая и тупая шутка, и Алисию она не позабавила.
– Здесь вам не турбаза, – сказала она. – Здесь занимаются серьезными и важными делами.
Она явно старалась пригасить мой щенячий энтузиазм, и это ей удалось. Что ж, буду серьезным.
– В таком случае, – ответил я, – раз мы предпочитаем деловой подход, я хотел бы обсудить кое-какие детали.
Перспектива обсуждать со мной детали тоже не привела Алисию в восторг.
– Да?
– Да. Мне нужна одежда. По милости ваших горилл у меня ее нет. По правде говоря, у меня нет почти ничего.
К этой теме она проявила не больше интереса, чем к другим.
– Стремление возложить вину на другого понятно, но бессмысленно.
– Что, если я отправлюсь в город, куплю одежду, а вы возместите расходы?
Это был своего рода блеф. При мне было всего несколько фунтов. Билет до Брайтона лишил меня последних средств. У меня не было ни кредитного счета, ни кредитной карты. В те времена люди их не имели, – по крайней мере, люди вроде меня.
– Значит, теперь вы хотите отправиться в город? – уточнила Алисия.
– Ну да. Купить одежду, и только.
– Вы провели здесь меньше суток, проработали меньше десяти минут, если это можно назвать работой, а теперь хотите отправиться в город. Вас нельзя обвинить в трудолюбии, не так ли?
С подобной точки зрения я и впрямь выглядел злостным халтурщиком, хотя круглосуточное пребывание в клинике явно не сделало бы мою работу более продуктивной.
– Ну хорошо, у меня есть здесь какие-нибудь обязанности? – спросил я. – Какая-нибудь работа, которую вы хотите мне поручить?
– А что вы умеете делать?
На этот вопрос я не смог ответить. В конце концов, не я же навязал себя клинике Линсейда. Я находился здесь потому, что этого хотела Алисия.
– Сейчас я отправлюсь в город или потом – в любом случае мне понадобится ключ, – сказал я.
– От чего?
– От ворот. Одно из тех маленьких электронных устройств, какими пользуетесь вы. Или хотите, чтобы я каждый раз перелезал через стену?
При этих словах вид у Алисии сделался совсем уж недружелюбным. Она попросту кипела от гнева.
– Тогда я смогу уходить и приходить, когда захочу, и не буду тревожить вас, – добавил я, стараясь, чтобы просьба моя прозвучала как вежливая и разумная – ведь таковой я ее и считал.
– Уходить и приходить, когда захотите, – повторила она.
– Не во вред работе, естественно.
– Вы хотите иметь возможность уходить и приходить, когда захотите? – переспросила Алисия, и само звучание этих слов привело ее в ярость. – Послушайте, вы уже восстановили против себя большую часть персонала, вы устроили пожар, вы спровоцировали у пациентов шок, вы потребовали денег, и теперь вы требуете ключи. Вы не находите, что пора сбавить обороты и остановиться?
– У меня такое чувство, что меня давно уже остановили, – сказал я.
– Возможно, это неплохо. Почему бы вам не пойти и не почитать хорошую книгу?
Мне нравилась Алисия, мне хотелось понравиться ей, и мне хотелось прекратить наконец эти препирательства, но тут я не смог сдержаться:
– И где прикажете ее искать? В вашей паршивой библиотеке?
– Теперь вы недовольны нашей библиотекой.
– Да какой библиотекой? В ней нет книг!
Похоже, я надоел Алисии.
– Так идите и напишите! – рявкнула она. – Вы же этим занимаетесь, разве нет?
Она что, издевается? Она считает меня не только надоедливым, но и смешным? И почему не действует мое знаменитое обаяние?
– Хорошо. Я уйду. Поговорим позже.
– Хорошо. Отлично, – ответила она, но голос ее на хорошо или отлично не тянул – так же, как и мое самочувствие.
И я ушел. Никогда не думал, что бывает так погано на душе. Разговор с Алисией лишь усугубил ситуацию. Теперь она была совсем другой. Вовсе не та пылкая, серьезная, сексуальная женщина, что запросто подбила человека порвать со старой жизнью и начать новую, основанную на лжи и обмане. А может, она никогда такой не была? Может, я с самого начала ошибся и нарисовал в мозгу некий банальный образ? Я чувствовал себя полным кретином. Мне хотелось вернуться в кабинет Алисии, признаться во всем и уволиться. Уж тогда-то они наверняка откроют ворота.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.