Текст книги "Девственницы-самоубийцы"

Мы видели, как Сесилия Лисбон наблюдала за прыжком со двора перед своим домом. Доминик Палаццоло – в тесных брючках, в ботинках «динго», со взбитой надо лбом челкой – направился в дом; мы видели, как он прошествовал мимо раскрашенных стеклянных панелей первого этажа; затем он появился у окна наверху уже в повязанном вкруг шеи шелковом платке. Выбравшись на карниз, он одним рывком подтянулся на плоскую крышу дома. Там, под небесами, он казался хрупким, болезненным и очень темпераментным, чего и можно было ожидать от европейца. Он покачался на носках у самой кромки крыши, как это делают прыгуны в воду, и прошептал: «Я люблю ее», падая мимо окон в тщательно подстриженный кустарник во дворе.

Он не убился и даже ничего себе не повредил. После падения он поднялся на ноги; его любовь прошла испытание, а по соседству, признав его поступок героическим, Сесилия Лисбон полюбила сама. Эми Шрафф, хорошо знавшая Сесилию по школе, уверяет, что та могла говорить только о Доминике на всем протяжении последней недели перед актовым днем. Вместо того чтобы готовиться к экзаменам, она часами просиживала в библиотеке, выискивая словечко «Италия» в энциклопедиях. При расставании она стала говорить «Чао» и временами проскальзывала в двери католической церкви Святого Павла на озере, чтобы обрызгать себе лоб святой водой. В школьной столовой, даже если день выдавался душным и запахи дешевой еды становились невыносимыми, Сесилия всегда брала спагетти с фрикадельками – словно, поглощая одинаковую с Домиником пищу, становилась к нему чуточку ближе. На пике влюбленности она приобрела распятие – то самое, на котором Питер Сиссен заметил потом украшение в виде лифчика.

Те, кто придерживался этой теории, обязательно подчеркивали ее центральное звено – тот факт, что за неделю до предпринятой Сесилией попытки расстаться с жизнью семья Доминика Палаццоло увезла его с собою в Нью-Мехико. Он отправился туда, беспрестанно советуя Всевышнему оттрахать себя самого, поскольку Нью-Мехико располагался еще дальше от Швейцарии, где в эту самую минуту Диана Портер безмятежно прогуливалась под сенью древ, неуклонно удаляясь от мира, в котором Доминику предстояло обосноваться в качестве владельца конторы по чистке ковров. Эми Шрафф объясняла резаные вены Сесилии пришедшей из древнего Рима традицией принимать подобные ванны в случаях, когда жизнь становится невыносимой; Эми полагала, будто Доминик, созерцающий теперь кактусы по обочинам шоссе, непременно догадался бы о любви Сесилии, услышь он только о подоплеке несостоявшейся трагедии.

Большинство страниц в больничной карте отведены отчету психиатра. Побеседовав с Сесилией, доктор Хорникер поставил диагноз: ее самоубийство явилось выплеском агрессии, накопившейся в результате сублимации инспирированных подростковым либидо желаний. При виде трех совершенно разных чернильных пятен Сесилия неизменно говорила: «Это банан». В других пятнах ей удалось различить «тюремную решетку», «болото», «африканца» и «Землю после атомной катастрофы». На вопрос, почему она пыталась покончить с собой, Сесилия отвечала только: «Это было ошибкой», а когда психиатр попробовал добиться более четкого ответа, окончательно замкнулась в себе. «Несмотря на серьезность ее ран, – говорилось в отчете, – я не склонен верить, что пациентка действительно намеревалась оборвать свою жизнь. Ее поступок был криком о помощи». Доктор Хорникер встречался с мистером и миссис Лисбон и рекомендовал им несколько ослабить заведенные в семье порядки. Ему казалось, что Сесилии пошла бы на пользу «некая социальная отдушина вне школьного распорядка, в рамках которой она могла бы взаимодействовать со сверстниками мужского пола. Тринадцатилетней девочке следовало бы разрешить пользоваться косметикой того рода, что имеет хождение среди ее ровесниц, – это помогло бы ей установить с ними более прочные контакты. Подражание заведенным в группе порядкам является неотъемлемой вехой процесса индивидуализации».

С этого момента для семейства Лисбонов наступила эпоха перемен. Люкс загорала на своем полотенце почти каждый день, даже если не приглядывала за Сесилией, – при этом на ней красовался такой миниатюрный купальник, что точильщик ножей совершенно бесплатно устроил для нее пятнадцатиминутную демонстрацию своего искусства. Парадная дверь дома Лисбонов не закрывалась: кто-нибудь из девочек вечно шмыгал туда или обратно. Однажды, играя в мяч у дома Джеффа Малдрума, мы увидели девчонок, танцевавших под звуки рок-н-ролла в его гостиной. Они упорно и деловито отрабатывали основные движения, и мы были поражены, уяснив себе, что девушки порой танцуют просто ради удовольствия, в то время как Джефф всего лишь размахивал бокалом и чмокал губами, пока не задернули штору. Прежде чем они скрылись из виду, мы заметили Мэри Лисбон, стоявшую в глубине комнаты, у книжного шкафа: на ней были клешеные джинсы с вышитым на заду сердечком.

Чудесные перемены на этом не кончались. Бучу, подстригавшему газон Лисбонам, отныне было позволено входить в дом и выпивать стакан воды, тогда как раньше ему приходилось пить, склоняясь к выведенному наружу крану. Потный, обнаженный по пояс, весь в татуировках, Буч прошел прямо на кухню дома, где жили сестры Лисбон, вдыхая тот же воздух, которым дышали и они, – но мы не стали спрашивать его о впечатлениях, потому что побаивались мускулов Буча и окружавшей его ауры бедности.

Мы полагали, что мистер и миссис Лисбон пришли к согласию относительно новой политики терпимости, но когда, годы спустя, встретились с мистером Лисбоном, тот опроверг наши домыслы, сказав, что жена разошлась с психиатром во мнениях. «Она просто пошла на временные уступки», – пояснил он. Давно уже разведенный, он жил в одиночестве в однокомнатной квартирке с кухонной нишей, пол которой был устлан стружками: он занимался резьбой по дереву. Резные фигурки птиц и лягушек громоздились на полках. По признанию мистера Лисбона, его давно уже посещали сомнения относительно установленных женою строгих порядков: сердце подсказывало ему, что девочки, которым не разрешалось танцевать, могут показаться желанными только мужьям, обладающим хилой комплекцией или впалой грудью. Кроме того, его стал беспокоить и душок от постоянного пребывания стольких юных дев в одном закрытом, тесном, душном помещении. Временами ему казалось, что он живет в зоопарке и не выходит из клетки для птиц. Куда ни глянь, всюду лежали заколки для волос и щетки с торчащими во все стороны зубьями, а поскольку в доме обитало столько женщин, они все как-то запамятовали, что мистер Лисбон – мужчина, и преспокойно обсуждали свои менструальные циклы в его присутствии. Сесилия как раз испытала это впервые, в те же дни, что и все ее сестры, в четком согласии с ритмами лунных фаз. Эти пять дней каждого месяца были для мистера Лисбона серьезнейшим испытанием: ему приходилось разбрасывать таблетки аспирина так, словно он кормил уток у пруда, а также сражаться с водопадами слез всякий раз, когда по телевизору машина сбивала собаку. Он признался, что девочки выказывали чрезвычайную женственность на протяжении своих критических дней: они проявляли необыкновенную томность, сходили по лестнице, подобно примадоннам немого кино, и все повторяли, подмигивая: «Кузина Херби пожаловала в гости». В иные вечера они посылали мистера Лисбона пополнить запасы «Тампаксов» – им требовалась не одна упаковка, а сразу четыре или пять, так что в магазине молодые продавцы с тонкими усиками только хмыкали. Мистер Лисбон обожал дочерей, он души в них не чаял, но в то же время мечтал и о появлении в доме одного-двух мальчишек.

Именно поэтому через две недели после возвращения Сесилии домой мистер Лисбон уговорил жену устроить девочкам первый и единственный званый прием в их короткой жизни. Каждый из нас получил по уведомлению, вручную изготовленному из цветной бумаги, где имя получателя было красиво выведено «волшебным фломастером» в специальном овале. Изумление от официального приглашения в дом, куда мы проникали лишь в тайных видениях, обуревавших нас за запертой дверью туалета, было столь велико, что нам пришлось показать друг другу наши пригласительные открытки, чтобы в это поверить. Особая дрожь охватывала нас при мысли, что сестры Лисбон помнят наши имена, что их нежные голосовые связки произносили составляющие эти имена слоги и что эти звуки что-то для них означали. Сестрам пришлось потрудиться над верным написанием и уточнить наши адреса в телефонной книге или по прибитым к деревьям металлическим пластинкам.

По мере приближения назначенного срока мы наблюдали за домом Лисбонов, ожидая увидеть на нем какие-нибудь украшения или другие свидетельства подготовки к празднеству, но ничего такого не заметили. Желтые кирпичи хранили надменность, свойственную сиротским приютам на церковном попечении, а на газоне перед домом не было ни души. Занавески не колыхались за оконными стеклами, а грузовики не подвозили к крыльцу коробки сэндвичей «субмарина»[2]2
  «Субмарина» – популярный в США «сложный» бутерброд с мясом, сыром, помидорами и т. д.


[Закрыть] или пакеты с картофельными чипсами.

Знаменательный вечер настал. В синих свитерах, брюках цвета хаки и в галстуках на заколках мы шли по тротуару перед домом Лисбонов, как проделывали это бессчетное множество раз, но теперь повернули на дорожку и, взойдя по ступеням, украшенным по краям горшками с красной геранью, нажали кнопку дверного звонка. В роли нашего лидера выступил Питер Сиссен, уже довольно вяло повторявший снова и снова: «Подождите, пока не увидите сами». Дверь открылась. Полутьма над нашими головами, сгустившись, приняла черты лица миссис Лисбон. Она пригласила нас войти, и второпях мы застряли, столкнувшись в дверях; когда же мы ступили на вязаный ковер в прихожей, то увидели, что описания дома, данные Питером Сиссеном, сильно расходились с действительностью. Вместо удушливой атмосферы и свойственного женским колониям беспорядка мы обнаружили аккуратно прибранный, без излишеств дом с витающим в нем слабым запахом подвядшей воздушной кукурузы. Над входной аркой было укреплено полотно с вышитыми по нему со словами: «Благослови жилище сие», а справа от него, на полке над батареей отопления, пять пар потемневших детских башмачков хранили для истории не воодушевивший нас факт былого младенчества сестер Лисбон. Столовую заполняли мало удобные предметы мебели в колониальном стиле. На одной из стен висела картина, изображавшая первых английских колонистов за ощипыванием индейки. В гостиной обнаружились оранжевый ковер на полу и мягкий диван, обитый коричневым кожзаменителем. Принадлежавшее мистеру Лисбону удобное офисное кресло было придвинуто к журнальному столику, на котором высилась почти готовая модель парусного судна, пока еще без оснастки и с тщательно раскрашенной фигурой грудастой русалки под бушпритом.

Нас направили вниз, в игровую комнату. Подбитые металлическим уголком ступени были круты, и по мере спуска сияние внизу становилось все ярче и ярче, будто мы приближались к расплавленному ядру планеты. Мы на какое-то время ослепли в тот миг, когда наши ноги коснулись последней ступеньки. Над головами жужжали лампы дневного света; повсюду, куда ни глянь, стояли зажженные светильники. Под пряжками наших ботинок пылала зелено-красная шахматная доска линолеума. На карточном столике расплавленной магмой дышала чаша с пуншем. Убранные панелями стены светились изнутри, и несколько первых мгновений сестры Лисбон казались нам размытым светящимся облачком, сбившимися в стайку ангелами. Затем, однако, глаза привыкли к освещению, и мы увидели то, чего не понимали прежде: сестры Лисбон оказались совсем разными. Вместо пяти точных копий, наделенных светлыми волосами и пухлыми щечками, перед нами предстало пятеро разных существ. Неповторимые черты уже отметили сестер, отражаясь у каждой на лице. Мы сразу увидели, что Бонни (назвавшаяся теперь Бонавентурой) отличается сухой комплекцией, а острый нос придавал ей сходство с монахиней. Глаза ее слезились, и она была на фут выше любой из сестер – в основном благодаря длинной шее, которой в дальнейшем предстояло еще больше вытянуться в петле. У Терезы Лисбон были более крупные черты лица: трогательно-коровьи глаза и щеки; она шагнула навстречу, чтобы приветствовать нас неуклюжим реверансом. Волосы Мэри Лисбон казались темнее, чем у сестер, и спускались со лба этаким острым крылом, указывая суеверным людям на вероятность ее раннего вдовства; на верхней губе Мэри виднелся темный пушок – стало быть, мать все-таки нашла ее депиляционный воск. Люкс единственная из пяти вполне соответствовала нашему представлению о сестрах Лисбон. Она излучала здоровье и озорство. Тесноватое платье обтягивало ее фигуру, и, подойдя пожать нам руки, она каждому незаметно пощекотала ладонь, в то же самое время прыская странноватым хриплым смехом. На Сесилии, как обычно, было свадебное платье с косым подолом, сшитое не позднее двадцатых годов. По пустующему пока лифу были рассыпаны блестки, а подол кто-то отпорол (либо сама хозяйка, либо владелец магазина подержанной одежды), сделав это наспех, неровно, – так что теперь платье доходило Сесилии лишь до поцарапанных коленок. Она не спустилась к нам с высокого круглого табурета и не оторвала взгляд от бокала с пуншем. Бесформенное платье мешком сидело на ней. Губы Сесилия подкрасила красным химическим карандашом (что придало ей вид умственно отсталой проститутки), однако вела себя так, словно рядом никого нет.

Мы сразу сообразили, что докучать ей не стоит. Бинты исчезли с запястий, но, скрывая шрамы, Сесилия надела множество браслетов. Больше ни у одной из девушек браслетов не было, и мы догадались, что сестры отдали Сесилии все, какие у них только были. Чтобы те не соскользнули с назначенного им места, браслеты были подклеены к запястьям липкой лентой. На свадебном платье виднелись пятна от больничной кормежки – тушеной моркови со свеклой. Приняв предложенные бокалы с пуншем, мы выстроились по одну сторону комнаты, а сестры Лисбон – по другую, напротив нас.

Прежде нам не доводилось бывать на светских приемах, где за соблюдением приличий в речах и жестах наблюдал кто-то из взрослых. Мы привыкли к вечеринкам, которые наши старшие братья закатывали всякий раз, стоило родителям уехать из города. Мы привыкли к темным комнатам, пульсировавшим беспорядочно нагроможденными телами, к музыкальным звукам рвоты, к пивным банкам, разбросанным по груде колотого льда в ванне; к перебранкам в коридорах и к попранию украшавших гостиную предметов скульптуры. Здесь все было иначе. Пока мы наблюдали, как играют в домино Тереза и Мэри, миссис Лисбон орудовала черпаком, наполняя все новые бокалы пуншем, а в другом конце комнаты мистер Лисбон достал свой набор инструментов. Он показал нам отвертки с храповиками (и крутил их, демонстрируя, как те стрекочут), а также длинную заостренную штуковину, которую назвал «моя стамеска», и другую, покрытую шлифовальным порошком, – «мой скребок», и еще одну, с зубчатым окончанием, – «мое долото». Рассказывая об этих приспособлениях, мистер Лисбон говорил вполголоса и ни разу не оглянулся на нас, а смотрел только на инструменты, лаская их нежными прикосновениями или испытывая их остроту подушечкой большого пальца. Единственная вертикальная морщинка углубилась на его лбу, а сухие губы на строгом лице увлажнились.

На протяжении этих томительных минут Сесилия оставалась недвижима.

Поэтому появление Дурачка Джо нас только обрадовало. Он пришел, цепляясь за руку матери, в своих мешковатых шортах и в голубой бейсбольной кепке; по лицу Джо, черты которого в нашем представлении ничем не отличались от черт любого другого монголоида, блуждала вечная улыбка. Вокруг руки Дурачка было завязано красной ленточкой присланное ему приглашение, и это значило, что сестры Лисбон вывели его имя столь же безупречно, как и наши имена. Войдя, он сразу принялся бормотать что-то – Дурачок Джо, с его чрезмерно тяжелой нижней челюстью и отвислыми губами, с узенькими восточными глазками, с гладенькими щечками, которые ему брили братья. Никто в точности не знал, сколько лет Дурачку Джо, но баки были при нем все время, что мы себя помнили. Его братья, прихватив ведерко, выводили его бриться на крыльцо с криком: «Сиди тихо! Если мы случайно перережем тебе глотку, это будет не наша вина». Джо бледнел и превращался в неподвижного истукана, вроде застывшей на камне ящерки. Мы знали также, что недоумки долго не живут и стареют быстрее, чем все остальные, – это объясняло седину, выбивавшуюся из-под кепки Джо. Детьми мы считали, что Дурачок успеет отбросить коньки к тому времени, когда мы начнем взрослеть, но теперь мы уже были подростками, тогда как сам Джо так и остался ребенком.

С его появлением в комнате мы смогли продемонстрировать сестрам Лисбон все, что знали о Дурачке, – то, как шевелятся его уши, если почесать ему подбородок, и то, как, бросая монетку, он мог загадать только «решку» и никогда не называл «орла», для него это было чересчур сложно. Даже если ему советовали: «Попробуй загадать „орла“, Джо», он всякий раз протестовал: «Нет, „решка“!», полагая, что мы ему подыгрываем. Мы упросили его спеть песенку, которую он всегда пел, – ту, что научил его мистер Юджин. Дурачок пропел: «О-о, обезьянки без хвостов в Самбо-Ванго, о-о, обезьянки без хвостов в Самбо-Ванго, о-о, потому что их хвосты съели дикие киты», и мы зааплодировали, и сестры Лисбон тоже хлопали в ладоши, и Люкс хлопала, а потом обняла Дурачка Джо, но тот был слишком глуп, чтобы по-настоящему оценить это.

Вечеринка только начинала набирать обороты, когда Сесилия соскользнула с табурета и прошла прямо к матери. Поигрывая браслетами на левой руке, она попросила разрешения удалиться. То был единственный раз, когда мы услышали ее голос, поразивший нас прозвучавшей в нем неожиданно взрослой ноткой. Казалось, голос принадлежит очень старой и очень усталой женщине. Она все теребила свои браслеты, пока миссис Лисбон не ответила: «Если только ты действительно хочешь, Сесилия. Ты ведь знаешь, мы пошли на все эти муки только для того, чтобы развлечь тебя».

Сесилия дергала браслеты, пока липкая лента не отклеилась, и тогда замерла. Миссис Лисбон сказала: «Хорошо. Поднимись к себе, если хочешь. Повеселимся и без тебя». Получив разрешение, Сесилия направилась к лестнице. Она не отрывала взгляд от пола, двигаясь в привычном трансе: похожие на подсолнухи, глаза Сесилии следили за сопровождавшими ее жизнь несчастьями, понять которые бедняжка была не в состоянии. Одолев ступени, она оказалась на кухне, закрыла за собою дверь и прошла наверху по коридору. Мы слышали ее шаги прямо над нашими головами. На полпути по лестнице на второй этаж шаги стихли, но лишь полминуты спустя мы услыхали влажный звук от падения ее тела на ограду, стоявшую рядом с домом. Сначала раздался свист рассекаемого воздуха – стремительный порыв ветра, причиной которого, как мы поняли позже, было развевающееся в падении свадебное платье. Звук этот длился очень недолго, ведь человеческое тело падает быстро. В этом-то и вся суть: то, что было человеком, мгновенно обретает свойства простого физического объекта и летит вниз со скоростью камня. Не было уже никакой разницы, продолжал ли работать мозг Сесилии во время падения, пожалела ли она о своем поступке и успела ли сфокусировать зрение на рванувшихся ей навстречу острых пиках ограды. Ее сознание уже не существовало в любом из имеющих хоть какое-то значение смыслов. Что-то просвистело в воздухе, лишь мгновение, и затем нас потряс мокрый шлепок, звук лопнувшего арбуза, и все мы застыли, подобравшись, словно бы прислушиваясь к тихому звучанию оркестра, чуть склонив головы набок, чтобы лучше слышать, и еще не веря услышанному. Спустя минуту миссис Лисбон выдохнула так, словно была одна: «Боже мой».

Мистер Лисбон метнулся вверх по лестнице. Миссис Лисбон, прибежав наверх, встала там, держась за перила. В пролете нам был виден ее силуэт, мощные ляжки, гигантская покатая спина, отяжелевшая от переполнявшего ее ужаса большая голова с отразившими свет, устремленными вдаль очками на носу. Миссис Лисбон заняла бо́льшую часть лестничной площадки, и мы не решались обойти ее, пока это не сделали сестры Лисбон. Тогда уж и мы просочились вперед. Сквозь боковое окно нам был виден стоявший в кустах мистер Лисбон. Высыпав на крыльцо, мы увидели, что он держит Сесилию: одной рукой за шею, другой под колени. Он пытался приподнять дочь и снять с пики, кончик которой пробил ей левую грудь, прошел сквозь ее загадочное сердце, скользнул меж двух позвонков, не раздробив при этом обоих, и вышел со спины, разорвав платье и вновь оказавшись на свободе. Пика так быстро прошла через тело девочки, что на ней не осталось и следа крови. Она была абсолютно чистой, и Сесилия, казалось, просто балансирует на шесте, подобно гимнастке. Колышущееся подвенечное платье по моде незапамятных времен усиливало этот слегка цирковой эффект. Мистер Лисбон предпринимал все новые попытки снять Сесилию с пики как можно мягче и нежнее, но даже в полном своем невежестве мы уже осознали всю их бесплодность. Несмотря на то что глаза Сесилии были широко распахнуты, а рот открывался и закрывался, словно у рыбы на крючке, то была лишь агония нервных окончаний; ей все-таки удалось, со второй попытки, вырвать себя из этого мира.