Электронная библиотека » Джеффри Линдсей » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Декстер мёртв"


  • Текст добавлен: 15 апреля 2017, 18:54


Автор книги: Джеффри Линдсей


Жанр: Триллеры, Боевики


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Джеффри Линдсей
Декстер мертв
Роман

Jeff Lindsay

Dexter is dead

© Jeff Lindsay, 2015

© Перевод. С. Анастасян, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

Глава 1

Все не должно было закончиться вот так…

Сначала как по плану: блеск стали, град выстрелов, хор стонов и мучительные вздохи сливаются с отдаленным воем сирен. Трагичная концовка с грудой трупов; тщетная попытка пойти наперекор неизбежному с щепоткой предательства. Классика жанра. А потом – смертельный удар; мгновение, исполненное муки, последний вздох о несодеянном… и занавес. Вот он, превосходный конец для жизни, полной сладостного греха.

…А что теперь?…

Декстер гниет в тюрьме; оскорбленный, оклеветанный и обвиненный в злодействах, которых он не совершал. На этот раз. Случилось тройное убийство, а Декстер чист, как первый снег, – или скорее песок на Южном пляже. Но, говоря по правде, на этом пляже ничто не чисто в полной мере – сродни тому же Декстеру, чей перечень причуд, признаться, довольно длинен. Однако, к сожалению, случившееся – не его рук дело. На этот раз.

…Только не так.

Не в этой смердящей и холодной комнатушке на последнем этаже следственного изолятора имени Тернера Гилфорда Найта, обители гнуснейших и отпетейших злодеев. Здесь ты бесправен. Уснул – проснулся, а Старший Брат не сводит ока.

Вот он – мир Декстера: крошечная камера с глухой железной дверью и глухими бетонными стенами; узкая щель окошка пропускает свет, но выглянуть наружу не дает; на куцем стальном каркасе скукожилось тряпичное нечто, в шутку именуемое матрасом.

Раковина, койка и сортир: вот он – мир Декстера.

И ничего больше. Никакой связи с внешним миром, одно лишь отверстие в двери, сквозь которое являются так называемые питательные обеды. Ни Интернета, ни телевидения, ни радио – ничего, что отвлекло бы от размышлений о собственных грехах.

Разумеется, я вправе попросить какого-нибудь чтива, но узнал из первых рук, что одна интересующая меня книга здесь «запрещена», а вторая «не в наличии».

Печальный, несчастный, даже жалкий. Бедолагу Декстера выбросили на стерильную государственную свалку.

Но, разумеется, чудовищам вроде меня сочувствие не полагается. Правда, теперь, когда каждое неосторожное слово влечет за собой судебную тяжбу, стоит оговориться: чудовищам по обвинению. А меня пока лишь только обвиняют.

Копы, судьи и прочие винтики исправительной системы, моя дорогая сестра Дебора, да и сам я, под расспросами – все назовут меня чудовищем. Но сбежал я сам, без каких бы то ни было обвинений, бросив безжизненное тело Джекки Форест, знаменитой актрисы и, по случайности, моей любовницы.

Тогда меня и обнаружили – всего в крови, у тел моей жены Риты и Знаменитого-актера-Роберта, вместе с живой, но едва одетой Эстор, моей двенадцатилетней падчерицей. Это она убила Знаменитого-актера-Роберта, который заставил ее нацепить пеньюар и убил Риту. Явился я, как всегда, вовремя: пытался свершить правосудие, но все полетело к чертям – так, что и я чуть не пал очередной жертвой Роберта.

Рассказ мой прост, понятен и неопровержим. Узнав, что Роберт – педофил и похитил Эстор, я отправился его искать, а он тем временем убил Джекки. Но, что самое смешное, Рита – беззащитная, безнадежная, беспомощная, Рита – королева рассеянной, растерянной, пространной болтовни, Рита, которая и ключей-то своих не отыщет, будь они к ней даже пришиты, – Рита нашла Эстор прежде меня.

Роберт ударил Риту по голове, отчего она скончалась на месте, – а затем взялся за меня, одновременно продумывая побег со своей «истинной любовью» Эстор. Я лежал связанный и беспомощный, когда Эстор всадила в него нож; потом она меня освободила и положила конец этому глупому, сумасбродному приключению Дурачины Декстера, представителю редкого вида недоумков.

Если Бог и существует (что по меньшей мере спорно), то у него скверное чувство юмора. Потому как распутывать эту резню поручили детективу Андерсону – человеку, который за всю свою жизнь так и не подружился ни с умом, ни со смекалкой, ни с профессионализмом. И то ли оттого, что сам я щедро наделен всеми тремя, то ли оттого, что имел связь с мисс Форест, о которой Андерсон так пылко мечтал, – он меня ненавидит. Не переносит, не переваривает, презирает и проклинает самый воздух, которым я дышу. Именно поэтому простой и понятный рассказ быстро стал моим алиби, что само по себе уже плохо. Столь же стремительно я превратился из свидетеля в подозреваемого. А после – детектив Андерсон мельком глянул на место преступления, пришел к простому выводу (выводов иного рода он не делает) и молвил: «Так-так, это дело рук Декстера. Да свершится правосудие!» Ну или что-то в этом духе; вероятно, попроще и не столь красиво – но так или иначе сказанное превратило меня из подозреваемого в преступника.

Меня, пораженного смертью Джекки – моего билета в новую, лучшую жизнь, смертью Риты со всеми ее чудесными рецептами и видом Эстор в белом шелковом пеньюаре, меня – в самом деле пораженного крахом порядка и определенности, важнейших столпов мира Декстера, – грубо подняли на ноги, заковали в наручники, приковали к полу полицейской машины и привезли прямиком сюда, в следственный изолятор имени Тернера Гилфорда Найта.

Ни доброго слова, ни сочувственного взгляда – меня, по-прежнему в холодных стальных оковах, повели в огромное бетонное здание с колючей проволокой; а после – в комнату, похожую на приемную Цербера в аду. Комната была битком набита закоренелыми негодяями: убийцами, насильниками, разбойниками и бандитами – моими собратьями! Но я не успел присесть и душевно поболтать с друзьями-чудовищами, не успел ни с кем подружиться. Меня сразу же повели в соседнюю комнату, а там – сфотографировали, сняли отпечатки, раздели и выдали очаровательный оранжевый комбинезон. Мешковатый и по-весеннему яркий – последний писк моды! Правда, запашок у него был не самый радушный – что-то среднее между инсектицидом и китайскими лимонными конфетами из старой штукатурки.

Но ни цвет, ни запах выбирать не приходилось, а потому я с гордостью надел то, что дали. В конце концов, оранжевый – один из двух цветов моей альма-матер – Университета Майами.

А потом меня, все так же увешенного цепями, привели сюда, в мой новый дом на девятом этаже, где и заперли без лишних слов.

Здесь я и сижу, в «СИИТГН». В колонии, в тюряге, за решеткой. Это лишь крохотная шестеренка в огромном исправительном колесе, которое, в свою очередь, – лишь малая часть гигантской и глубоко прогнившей машины под названием Правосудие.

Декстера исправляют. Интересно, что же именно они пытаются исправить? Я такой, какой есть – неисправимый, необратимый, неумолимый, – как и большинство моих товарищей-головорезов на девятом.

Мы чудовища, с рождения клейменные запретными желаниями, исправлять которые столь же бесполезно, что и необходимость дышать. Птичка должна петь, рыбка – плавать, а Декстер – разделываться с гадкими гнусными хищниками. Как бы неправильно это ни было, так оно и есть.

Но теперь я попал в исправительную систему и подчинился ее прихотям и требованиям. Я стал неисправимой ошибкой, которая ждет, когда заполнят и заверят все необходимые бумаги, как бы ни было долго, – и ее, эту ошибку, наконец исправят. Между прочим, времени и в самом деле прошло немало. Где-то на задворках моего зачахшего сознания вертится неясный отрывок из поправки к Конституции, в котором упоминается что-то о безотлагательном судебном рассмотрении дела… А мне еще даже не выдвинули обвинений.

Такое ведь обычно не случается?

Но спросить об этом некого: рядом одни только надзиратели – не слишком общительный народ, а познакомиться ни с кем другим я не могу. Так я попал в нелепое положение: приходится довериться системе – которой, как мне хорошо известно, доверять нельзя.

И что теперь? Я жду.

По крайней мере жизнь здесь проста и постоянна. В четыре утра меня будит бодрый звон. Вскоре после этого прямоугольное окошко в двери камеры, по обыкновению крепко запертое, неохотно открывается, и на торчащем под ним железном «язычке» появляется поднос с завтраком. О, восхитительные яства! Тюремные хлопья, тосты, кофе и сок. Почти съедобные и чуть ли не сытные! С ума сойти.

Обед подается так же, в десять тридцать. Он еще изысканнее и разнообразнее: сандвич со странным сырообразным веществом, аккуратно припрятанным под мягким и ворсистым кусочком пластмассового салата «айсберг», а рядом на подносе – стакан лимонада, яблоко и печенье.

Днем, под бдительным взглядом моего пастуха Лазло, мне разрешено час упражняться в пустом дворе. Двором его, правда, серьезно не назовешь: ни деревьев, ни травы, ни стульев, ни турников. Один только клиновидный бетонный пол, единственное преимущество которого – небо над головой и баскетбольное кольцо без сетки. Как полагается, в это время года часто идут дожди, а потому и крошечное преимущество назвать таковым можно лишь отчасти. Вдобавок выяснилось, что выходить во двор меньше чем на час запрещено. Так я учусь наслаждаться дождем и, мокрый до нитки, возвращаюсь в камеру.

Ужин в пять часов. В десять гаснет свет. Простая жизнь со скромными удобствами. Пока я не извлек из одиночества тех благ, что завещал нам Торо[1]1
  Генри Дэвид Торо (1817–1862) – американский писатель, мыслитель, общественный деятель. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]
, но, возможно, это придет со временем. А уж чего-чего, но времени у меня предостаточно.

Десять дней в тюрьме. Я жду. Человека чуткого это бесконечное, гнетущее ничегонеделание парализовало бы, сломило душевно. Но, разумеется, у Декстера души нет (если такая материя вообще существует). А потому я нашел, чем занять свое время. Я считаю бетонные бруски в стене. Приглаживаю щетинки зубной щетки. Играю в невидимые шахматы, а когда забываю расположение фигур, переключаюсь на шашки; потом на техасский холдем. И всегда выигрываю.

Шагами меряю камеру. Она столь велика, что составляет почти два полных шага. Когда надоедает, я отжимаюсь; занимаюсь тайчи[2]2
  Китайское боевое искусство, один из видов ушу.


[Закрыть]
– но кулаки едва ли не при каждом движении натыкаются на стену.

И я жду.

Я где-то читал, что главная опасность одиночного заключения – поддаться гнетущей трясине бытия и потонуть в безмятежном забвении безумства. Но я знаю: сделай я это – и никогда не выберусь наружу, никогда не вернусь к своей счастливой дневной жизни офисного раба и еще более счастливой ночной жизни темного рыцаря.

Нужно вцепиться, держаться изо всех сил за остатки здравомыслия в этой земной юдоли, вцепиться насмерть в пустую нелепую веру – веру в то, что невиновность имеет значение, – ведь я в самом деле невиновен… Говоря формально. По крайней мере в этот раз.

Богатый опыт общения со старой шлюхой по имени Справедливость подсказывает, что тут моя невиновность играет такую же роль, как и стартовый состав «Марлинс»[3]3
  «Майами Марлинс» – американский бейсбольный клуб из г. Майами.


[Закрыть]
. Но я все равно не теряю надежды, ведь остальное немыслимо. Разве мог бы я стерпеть хотя бы час здешней жизни, если бы не верил, что ей придет конец и что меня освободят? Даже бесконечные сырообразные сандвичи тут не утешат. Я должен верить, слепо, безрассудно, даже глупо, что однажды правда всплывет, справедливость восторжествует и Декстер, смеясь, выбежит при свете дня на волю. А потом, ухмыляясь в лунном свете, скользнет сквозь одеяло тьмы с ножом в руке и жаждой в сердце…

Дрожь по телу. Не стоит забегать вперед. Таких фантазий, мыслей о свободе нужно избегать: они отвлекают меня от настоящего, от главной моей цели. Здесь, в этой уютной крошечной камере, я должен присутствовать не только телом, но и духом; я должен найти выход.

И вновь я мысленно листаю свою бухгалтерскую книгу, складываю размытые и неясные цифры. Что хорошо, так это то, что я действительно невиновен. Не замешан. Даже косвенно. Не виноват.

Что плохо, так это то, что все указывает на меня.

И хуже, что полиции Майами нужен как раз такой преступник, как ваш покорный слуга. Ведь она официально пообещала защитить двух наших знаменитых актеров и еще более официально потерпела поражение. А если убийцей окажется кто-то из своих (и снова ваш слуга) – то тут полиция не виновата. И ради такого расклада главный детектив на деле может слегка «погнуть» факты.

В довесок ко всему этот главный детектив – Андерсон. Он не просто «погнет» факты, но и искорежит их, придаст им такую форму, какую захочет, и на блюдечке представит под присягой. Что он, собственно, и сделал; а стадо журналистов с модными прическами проглотило его рассказ по одной простой причине: он примитивен – так же примитивен, как они сами; а они (о ужас!), вероятно, даже примитивнее самого Андерсона. Журналисты жадно ухватились за мою вину обеими руками: по словам Лазло, фото Декстера Арестованного уже больше недели украшает первые полосы газет и мелькает в вечерних новостях. На фотографии я увешан цепями, голова опущена, на лице застыла маска каменного безразличия; признаюсь честно, вид у меня там и в самом деле виноватый. Всем известно, что нравоучительные банальности врут: внешность не обманчива – но только не в наш век ярлыков, когда достаточно одного терпкого слова, чтобы убедить толпу. Я виновен, потому что кажусь виновным. И кажусь виновным, потому что так угодно детективу Андерсону.

Андерсон желает мне смерти – настолько сильно, что с радостью солжет под присягой, лишь бы ускорить процесс. Но даже если бы не его ко мне отвращение, он все равно поступил бы точно так же, поскольку ненавидит свою коллегу – мою сестру, сержанта Дебору, – вполне заслуженно считая ее соперницей, которая однажды его переплюнет. А если брата Деборы – c’est moi![4]4
  Это я! (Фр.)


[Закрыть]
– посадят за убийство, то она почти наверняка слетит с карьерных рельсов и уступит дорогу ему, Андерсону.

Я взвесил свои шансы. С одной стороны – Андерсон, вся полиция, СМИ и, чего уж там, наверно, сам папа римский.

С другой стороны – моя невиновность.

Не самый радужный исход.

Но это, разумеется, еще не все, ведь конец не может быть таков. Непреложные законы равновесия, справедливости и даже физики твердят о том, что на любое действие найдется противодействие. Что-то, где-то… Разве не должна возникнуть неведомая ранее решительная сила и поставить все на свои места? Где-то, что-то… Разве нет?…

Да.

Есть сила, неведомая злу и безразличию, которые мучительно и медленно меня уничтожают; сила им равная, что набирает мощь, чтобы могучим и решительным ударом правды вернуть все на круги своя – вызволить Декстера.

Дебора. Моя сестра.

Она придет, спасет меня. Она должна.

Признаюсь, меня греет одна лишь эта мысль. Дебора – моя полузабытая надежда, слабый лучик солнца, озаряющий темную и мрачную ночь Декстерова заключения. Дебора придет. Она поможет мне – единственному своему оставшемуся родственнику, последнему из Морганов. И вместе мы докажем мою невиновность, освободим меня из этой душегубки.

Она ворвется, как апрельский ветер, – и распахнутся двери. Дебора придет, вызволит Декстера из заточения… Если не принимать всерьез ее последние ко мне слова. Слова холодные, кто-то даже решит, что прощальные. Но то было брошено в сердцах, и не стоит принимать их за чистую монету. Важно помнить о крепких и нерушимых семейных узах, которые связывают нас неизменно. Дебора придет.

Не нужно беспокоиться о том, что она до сих пор не пришла и даже не попыталась со мной связаться. Почти уверен, что это тактический ход: видимое безразличие усыпит бдительность наших врагов – и в нужный час она придет, я должен в это верить. Разумеется, придет, ведь она моя сестра. Из этого следует, что я ей брат, а для семьи пойдешь и не на такое. Окажись она на моем месте, я бы охотно так и поступил, а потому уверен: поступит и она. Ни капли сомнения, я знаю точно: Дебора придет.

В конце концов. Рано или поздно. Вот только где она?…

Шел день за днем, неделя за неделей (минула вторая), а Дебора так и не появилась. Не позвонила и не написала. Никакого тебе тайного послания маслом по хлебу сандвича. Ничего. А я все тут, в своей сверхохраняемой камере, в своем уединенном королевстве. Читаю, думаю и упражняюсь. И более всего я упражняю вполне оправданную горечь. Где же Дебора? Где Справедливость? Обе они так же обманчивы, как и честный человек Диогена[5]5
  Диоген Синопский – древнегреческий философ, ученик и последователь Антисфена. Наиболее известна история о том, как Диоген днем с фонарем искал честного человека.


[Закрыть]
. Хотя, если задуматься, – кто-кто, а я меньше всего должен рассчитывать на истинную справедливость. Ведь если эта справедливость меня освободит, то совершит жестокую несправедливость, потому что позволит мне продолжать свое любимое дело. Как иронично – это и все мое нынешнее положение.

Но ироничнее всего в моем несчастье, пожалуй, то, что я – Декстер-чудовище, Декстер-изгой, Декстер-нечеловек – я, сорвавшись в пропасть, столь же ничтожен в своем последнем крике, сколь и обычный человек: «Ну почему это случилось именно со мной?»

Глава 2

Дни слились воедино. Унылая рутина тянется за унылой рутиной. Попросту говоря, не случается ничего, чего не случалось вчера или позавчера и что почти наверняка не повторится завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, и так до бесконечности… Ни посетителей, ни писем, ни звонков, ни какого-либо намека на то, что у Декстера есть другая жизнь, кроме этой – непрерывной, неизменной, невыносимой.

А все-таки я надеюсь. Не может ведь это длиться вечно, правда? Однажды что-нибудь да случится. Не останусь же я здесь, на девятом этаже «СИИТГН», точно заводная игрушка, повторяя один бессмысленный ритуал за другим. Кто-нибудь поймет, что произошло чудовищное недоразумение, и исправительная машина меня выплюнет. А может, Андерсона вдруг замучает совесть и он, прилюдно признавшись в полной своей вине, лично меня освободит?… Ну да, конечно, скорее я пророю зубной щеткой туннель в бетоне… Но ведь что-то да случится. По меньшей мере в один прекрасный день явится Дебора.

Разумеется, она придет. Я уверенно держусь за эту мысль, которая в моем сознании уже стала непреложной истиной, столь же незыблемой, как закон всемирного тяготения. Дебора придет. Ну а пока я утешусь мыслью, что «СИИТГН» хотя бы не тюрьма. Всего лишь изолятор – временное пристанище подающих надежду злодеев, пока их не повысят в ранге до врагов народа.

Меня не могут держать здесь вечно.

Я сказал об этом вскользь своему пастуху Лазло, когда тот пришел в очередной раз проводить меня во двор на перекур под дождем.

– Не могут, – говорю, – держать меня здесь вечно.

Лазло рассмеялся; не жестоко, стоит заметить, а с дежурной насмешливостью.

– Парня в соседней камере знаешь? – спросил он.

– Сталкиваться не приходилось, – признался я. Если честно, я до сих пор не видел ни одного из обитателей соседних камер.

– Кажись, был восемьдесят третий. Помнишь…

– Не очень, – сказал я.

– …Помнишь паренька того, ну, что на тачке въехал в торговый центр и стал палить из автомата? Четырнадцать человек прихлопнул.

Я помнил. Все в Майами, и стар и млад, об этом помнили.

– Да.

Лазло кивнул на соседнюю камеру:

– Это он там. Все еще ждет своего судебного слушания.

Я моргнул.

– О. А со мной что, тоже так поступят?

Он пожал плечами:

– Похоже на то.

– Как это?

– Это все политика, – заметил Лазло. – Нужный человек надавит в нужном месте, и… – Он повел плечами, точно как герои в «Клане Сопрано» – мол, ничего не поделать.

– Кажется, мне нужен адвокат, – сказал я, а Лазло в ту же секунду грустно покачал головой:

– Мне через полтора года на пенсию.

После этого бессмысленного обмена репликами мы оба замолчали, и меня вновь наглухо заперли в камере. Приглаживая щетинки зубной щетки, я задумался: а что, если и вправду меня оставят здесь навечно? Никакой шумихи, никакой мороки и судебных расходов, никаких шансов на свободу у Декстера. Для Андерсона и его подразделения это беспроигрышный исход.

И на следующий день, снова сидя под дождем, я продолжал об этом думать. Вечность – это слишком долго…

Но конец приходит всему, даже вечности. И в один серый, унылый день, похожий на все остальные, конец пришел и моей бесконечной рутине. Сидя в своей камере и раскладывая по цветам кусочки мыла, я услышал скрежет двери и поднял голову. Одиннадцать тридцать четыре утра – слишком рано для дворового душа au natural[6]6
  Естественный, природный (фр.).


[Закрыть]
. Такого раньше не случалось, а потому мое взволнованное сердце забарабанило от нетерпения. Что там такое? Неужели дело отсрочили по милости заскучавшего начальника изолятора или это Дебора торжественно явилась с бумагами о моем освобождении?

Время замедлилось; дверь с неимоверной медлительностью распахнулась, и за ней показался Лазло.

– Адвокат твой пришел, – пробасил он.

Я замер. Я не знал, что у меня есть адвокат, – на счастье Лазло, – иначе точно подал бы на него жалобу. И, разумеется, сам себе я адвоката не находил. Может, это сделал Лазло? Может, мои слова о вопиющей несправедливости правосудия запали в его черствую душу?

По виду Лазло было не понять, а спросить у него я не успел.

– П-шли, – сказал он, и спорить я не стал.

Я вскочил на ноги, и мы отправились в необычайно длинное путешествие с девятого этажа. От затворничества в крохотной камере и мыслей о долгожданной свободе путь показался мне почти бесконечным. Мы шли целую вечность и пришли наконец к большому пуленепробиваемому стеклу – моему окну во внешний мир. По другую сторону сидел человек в поношенном темно-сером костюме. Лет тридцати, с залысинами и в очках, усталый, унылый, рассеянный. Он спешно перелистывал кипу солидных на вид бумаг и хмурился, будто видел их впервые и положение дел его не радовало. Короче говоря, он представлял собой лучший образец взмыленного государственного адвокатишки, который глядит по верхам и не вдается в тонкости. Мне же, кроме тонкостей, надеяться было не на что, а потому его вид меня не обнадежил.

– Садись давай, – велел Лазло почти мягко.

Я сел на стул и с нетерпением взял старомодную телефонную трубку, висевшую возле окна. Адвокат на меня не смотрел. Он листал и листал бумаги, пока вдруг не наткнулся на что-то удивительное. Затем нахмурился больше прежнего, вскинул голову и заговорил. Я взглянул на его шевелящиеся губы, но, конечно, не услышал ни слова, потому что телефона он не поднял.

Я показал ему свою трубку и вежливо повел бровями. Видишь? Электрическое средство связи. Какие чудеса! Ты как-нибудь испробуй. Сейчас, например.

Адвокат слегка растерялся. Он отложил бумаги, поднял трубку, и я его наконец услышал.

– Кхм, Дехстер, – произнес он.

– Декстер, – поправил я. – С буквой «к».

– Я Берни Фельдман, ваш адвокат по судебному назначению.

– Приятно познакомиться, – отозвался я.

– Ладно, слушайте, – сказал он зачем-то, хотя я и так весь уже обратился в слух. – Давайте-ка обсудим, что да как будет в суде.

– Когда это? – полюбопытствовал я.

Я вдруг понял, что с ужасным нетерпением жду слушания. Хоть вырвусь на пару часов из своей комнатушки.

– Согласно закону, спустя сорок восемь часов с момента вашего задержания, – нетерпеливо протараторил адвокат.

– Я здесь уже две с половиной недели, – заметил я.

Он нахмурился, зажал трубку между плечом и ухом и снова углубился в бумаги. Потом покачал головой.

– Быть не может, – сказал он, перелистывая документы.

По крайней мере мне показалось, что он так сказал, – по движению губ. Самих слов я не услышал, потому что несчастный Берни столь яростно качнул головой, что телефонная трубка скользнула у него с плеча, повисла на шнуре и грохнула о бетонную стену, оглушив меня на одно ухо.

Я поднес трубку к другому уху. Мой адвокат поднял свою.

– Согласно этим документам, – заговорил он снова, – вас арестовали вчера вечером.

– Берни, – позвал я.

Он нахмурился, точно имя его обидело, перевернул очередную страницу и продолжил читать.

– Берни. Смотри на меня. – Признаюсь, мне понравилось, как зловеще это прозвучало. Берни наконец послушался. – Ты меня узнаешь? – спросил я. – Видел в газетах? По телику?

Берни замер.

– Да. Да, конечно, – признался он. – Но… но то было пару недель назад, верно?

– Две с половиной недели, – повторил я. – И все это время я торчал здесь.

– Но как… Не понимаю, как… – Он снова полез в бумаги, и телефон снова соскочил у него с плеча и стукнулся об стену.

Теперь я оглох на оба уха. Когда Берни снова зажал трубку между плечом и ухом, звон у меня в ушах немного поутих.

– Извините, – буркнул Берни. – В общем, с бумагами что-то неладно. Не пойму, как… Вы осмотр у психиатра проходили?

– Вроде бы нет, – ответил я.

– А, – с облегчением сказал адвокат. – Ну хорошо. Давайте в любом случае его вам назначим, ладно? Столько ведь человек убили…

– Я их не убивал, Берни, – перебил я. – Я не виновен.

Он не слушал.

– Ну и фигня с педофилией, сами понимаете. Но ее теперь относят к психическим расстройствам, а потому и с этим можно работать.

Я собрался было ответить, что не виновен и в педофилии, но Берни опять уронил телефон. Пришлось спасать свои уши: я отдернул трубку и терпеливо дождался, пока он снова ее поднимет.

– В общем, обвинения предъявляют в течение сорока восьми часов. По закону. Поэтому их уже это… должны были… – Он вновь нахмурился и вынул несколько скрепленных листов. – Только, черт тебя… Вот этого я раньше не видел. – Он стал читать, и губы его беззвучно зашевелились. Перевернул три страницы, вконец помрачнел и повторил: – Не видел. Черт тебя.

– Что там? – поинтересовался я.

Адвокат покачал головой и в этот раз чудом удержал трубку.

– Не понимаю, – пробормотал он. – Ерунда какая-то…

Берни вновь просмотрел документ, но остался недоволен.

– Черт тебя дери, это все меняет! – выпалил он.

– В хорошую сторону? – спросил я с надеждой.

– Все эти… все бумаги… – Берни покачал головой и в очередной раз уронил телефон.

Но я был к этому готов и с молниеносной скоростью, которой славлюсь, отвел трубку от уха. Даже на расстоянии я услышал грохот. Потом – глядя, как Берни копошится в бумагах и тщетно пытается навести подобие порядка, – снова поднес трубку к уху.

– Ладно, – вздохнул Берни и пообещал: – Я пойду все проверю и вернусь. – Говорил он как-то неуверенно.

– Спасибо, – поблагодарил я (ведь о хороших манерах нельзя забывать даже в самые темные времена). Но Берни уже ушел.

Я повесил трубку и обернулся. Мой верный спутник Лазло, стоявший рядом, кивком велел встать.

– Пошли, Декс, – позвал он.

Я поднялся, по-прежнему в каком-то тумане, и Лазло повел меня в мою уютную норку. Я сел на койку, и впервые за долгое время она, со своим несчастным «матрасом», не казалась мне жесткой.

Мне было о чем подумать: к примеру, об обвинении, которое должны были выдвинуть в первые двое суток после ареста. Я смутно помнил что-то такое с университетских занятий по уголовному праву. Кажется, это одно из базовых моих прав, вкупе с презумпцией невиновности, – и то, что Андерсон каким-то образом лишил меня обоих, порядком тревожило. Очевидно, все было гораздо хуже, чем я себе представлял.

Я вспомнил о своем соседе, который сидит тут с восемьдесят третьего. Интересно, кто арестовал его – не отец ли детектива Андерсона? А еще интересно, будет ли здесь, лет так тридцать спустя, сидеть какой-нибудь седобородый Декстер и слушать, как за стенкой какой-нибудь новый Лазло (может, даже Лазло-робот) рассказывает еще одному обреченному дурню, что старый простофиля Декстер до сих пор тут – ждет своего суда.

Интересно, будут у меня еще зубы? Не то чтобы они были особенно нужны для сырообразных сандвичей, но все равно, зубы есть зубы – мелочь, а приятно. Улыбка, пускай и фальшивая, становится лучезарней. К тому же, если я останусь без зубов, получится, что всю свою жизнь я напрасно тратился на зубную пасту. Тогда я поклялся, что сохраню свои зубы.

Так или иначе, меня больше волновало, как бы сохранить остатки здравомыслия, потому что положение моих дел не вселяло особой уверенности. Я оказался в самом страшном своем сне, заточенный в крошечной камере, из которой нет выхода; я потерял власть над происходящим и теперь мог контролировать разве что свое дыхание. Хотя и это, пожалуй, спорно, потому что попробуй я его остановить – и оно мне не подчинится. Не понимаю, почему здесь не поощряют самоубийств: они бы решили трудности с перенаселением, сэкономили бы деньги и время Лазло и его товарищей.

В неволе, в тупике, в ловушке; и нет конца кошмару. А теперь еще и назначенный мне судом адвокатишка под оглушающе жестокие фанфары бюрократии сообщает, что с моими бумагами что-то не так, но сказать, что же именно, не считает нужным. Разумеется, я полагаю худшее. Может, конечно, быть еще хуже, если, к примеру, на здешней кухне закончится сырообразное вещество, но все-таки; должен же быть хоть какой-то предел, когда даже несуществующий бог решит: «Ну все, довольно!» Как бы зол он ни был на Декстера за то, что тот нагадил в песочнице, – может, уже хватит?

Похоже, что нет.

На следующий день стало действительно хуже.

Я, как всегда, сидел в своей камере, занятый чрезвычайно важным и полезным делом (дремал). В последнее время днем меня клонило в сон, и способствовал этому, помимо прочего, мой обед. Сегодняшними пищевыми изысками стали сандвич из «кажется курицы», баночка желе и странная красная жидкость, прикинувшаяся фруктовым соком. Разморенный обедом, я почти сразу же прилег отдохнуть. Но не прошло и двух минут, как послышался лязг дверей.

Я сел. Опять Лазло. Только в этот раз с цепями в охапку.

– Поднимайся давай.

– Выдвинули обвинения? – с надеждой спросил я.

Лазло покачал головой.

– Детектив к тебе. Повернись.

Я сделал, как велено, и через несколько мгновений был намертво закован в цепи. И вновь белая птица надежды вспорхнула с жердочки и взмыла в беспросветно черное небо Декстерова мира. Детективом, конечно, мог быть кто угодно, но один из них – это Дебора, а потому я решил, что она наконец пришла.

Лазло выпустил меня из камеры, но повел не к окну, где мы еще вчера болтали с Берни, а мимо – к дверям, ведущим из тюремного корпуса. Потом передал что-то по рации, открыл дверь магнитным пропуском и махнул женщине за пультом управления. Она сидела высоко посреди зала – в стеклянной будке, – пропастью отделенная от тюремных камер, что глядели на нее сотнями пытливых глаз. Будка походила на диспетчерскую вышку, как в аэропорту, – одинокая и неприступная (если только у тебя не найдется гранатомета или лестницы – а их отбирают еще на входе).

Женщина в будке глянула на Лазло, потом на экран компьютера, проверила мониторы, и, спустя мгновение, дверь с щелчком отворилась. Мы вышли в крошечный, точно кладовка, предбанник; дверь закрылась. Два шага вперед – очередная дверь. Лазло поглядел в камеру под потолком и кивнул; спустя еще одно мгновение открылась и эта дверь, и мы вышли на площадку перед лифтами. Пять шагов до лифта – и после моей уютной камеры от такого простора голова пошла кругом. Но я взял себя в руки, и уже в следующий миг мы оказались в кабине. Двери закрылись; вновь окруженный четырьмя надежными стенами, точно в своей уютной камере, я расслабился и глубоко вздохнул.


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации